Текст книги "Вокзал"

Автор книги: Глеб Горбовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)

– Я их пгезигать буду. Публично. А?! Неплохо?

– Чепуха. Поставят к стенке и расстреляют. В лучшем случае.

– А я их… пгезигать буду. У стенки. Газве этого мало? Газве это не богьба, не сопготивление? От каждого по способностям…

– В самоубийцы потянуло? На склоне лет… А как же книги? Не жалко с ними расставаться?

– Жалко!

– То-то и оно. А спешите. Да и неизвестно, какие вас перед отбытием на тот свет мысли посетят. Перед смертью многие отрекаются от своих убеждений. Забывают все начисто. Перед дулом. Лишь бы еще разок вздохнуть, еще один глоток воздуха выпить…

– А это у каждого по-своему. Зависит от индивидуальности.

– Как знаете, Матвей Ильич. Я к тому, что еще не поздно. Шоссе немцами, похоже, не перерезано. На Москву еще машины пройти могут. Если пожелаете, пристрою вас. Даже с книгами. Не со всеми, разумеется, но с самыми дорогими, грузитесь и… попутного ветра. В Москве у вас сын. Есть кому встретить. Договорились?

– Спасибо, товагищ Оглов… Но я никуда не поеду. Тем более к сыну. Мы с ним не очень-то дгужим. За десять лет, что он на скгипке играет, одно письмо от него пгишло… Да и то с пгосьбой, чтобы я его не беспокоил больше. Я останусь. Мне интегесней так. Ничего подобного я еще не пегеживал. Все остальное, в том числе и любовь, уже было. Довольно с меня сладостей. Пога гогечи хлебнуть… А за внимание к моей особе – спасибо. Тгонут весьма.

Старик Перга покопался в книжном шкафу, достал толстенный фолиант в рыжей телячьей коже, раскрыл его на определенной странице, заложенной квадратиком розовой бумаги, прочел:

– «Какова часть ходившим на войну, такова часть должна быть и оставшимся при обозе: на всех должно газделить поровну». В смысле потегь и пгиобгетений… Это Библия, Ветхий завет. А вот это, – взял он двумя пальцами розовый листок, развернул его, – а вот это называется пгокламация. Я набгал ее сегодня, после того как покончил с вашей газетой. И вот здесь, в этой пгокламации, содегжится чуточка моего пгезгения к фашистам. Полюбуйтесь! – протянул Матвей Ильич бумажку Орлову.

Крупным шрифтом было отпечатано:

«Дорогой товарищ! Фашизм не пройдет! Потому что он ничего не обещает несчастным. А несчастных на земле большинство. От чумы фашизма нет вакцины! Есть штык и пуля! Все, как один, на борьбу с врагами человечества! Презрение фашизму. Да здравствует истина!»

– Справедливо. Хотя и книжно. Литературно. Листовка должна быть понятной, как команда. «Смерть немецким оккупантам!» Вот. А покуда до вашей истины доберешься… И потом, почему именно: «Да здравствует истина!»? Принято иначе говорить: «Да здравствует Красная Армия!» Или: «Да здравствует партия большевиков!» А у вас что? Отсебятина, Матвей Ильич. Самодеятельность.

– Пгавильно. Самодеятельность. А как же иначе? Меня никто не инстгуктиговал. Как на душу легло, так и набгал. У вас в воззвании тоже не везде гладко со стилем. К тому же я беспагтийный…

– Не обижайтесь, Матвей Ильич… Но мне показалось вначале, что вы как… ребенок, что вы совсем беззащитный человек. Но я ошибся, приятно ошибся. И все же – осторожней. И листовку свою никому не показывайте. Слюсарев знает о ней?

– Да нет же… Я исключительно – самостоятельно. И всего двадцать пять экземплягов оттиснул…

Во дворе звонко хлестнул выстрел. Эхо, отскочив от каменных стен монастыря, унеслось вослед звону разбитого стекла.

Орлов в два прыжка очутился возле форточки, осторожно выглянул из окна. Стреляли по его машине. Ветровое стекло полуторки было разбито. Стреляли скорей всего из револьвера, причем издали, так как пуля разбила стекло на куски, а не просверлила в нем сквозное отверстие. Было неясно, откуда стреляли: из дома или со двора?

Орлов, подойдя к Перге, зашептал ему на ухо:

– Ведите меня к Слюсареву. Войдете первым. Вас они знают. Хочу познакомиться с компанией…

– Не советую, товагищ Оглов. Там всякая дгянь может оказаться. Даже уголовники. Боюсь, не оттуда ли стгеляли сейчас…

– Ведите, Матвей Ильич.

Перга повел в самый конец коридора. Затем остановился перед дверью, из-за которой доносились голоса и приглушенная гитарная звень. Обождав с минуту, Матвей Ильич троекратно постучал. Сперва растаяли голоса, и только гитара еще царапала слух вибрирующим дребезжанием. Но притихла и она.

За дверью поворчали. Тогда и старик Перга подал голос:

– Откгой, Евлампий… Свои.

Видимо, сняли большой, тяжелый крюк, который, падая, громко лязгнул.

– А-а… Перга Ильич! Что, брат, не сидится за молитвой?.. Кто это с тобой?

Но Орлов, отстранив Пергу и Слюсарева, уже входил в комнату.

– Здрасьте, кого не видел! Я к вам, Слюсарев. С благодарностью.

– Какие там еще благодарности… Принудили! Под силой оружия… Только на этом и прикончим разговоры. Больше я вам не работник. Не холуй.

– Нету сейчас такой возможности, чтобы один другому приказывать силком, – подал голос распарившийся, краснолицый старичок, обнимавший медный самовар за талию. В другой его руке трясся на блюдечке стакан, в который дед нацеживал сейчас кипяток. – Не замай теперича! Другая события сполучилась. И всех приказчиков могем посылать к едрени, тоись, фени, – завершил старичок, шмякнувшись на широкую лавку, шедшую вдоль всей правой стены. Ближе к дальнему, «переднему» углу стоял такой же, как и у Перги, большой обеденный стол, покрытый клеенкой с выцветшим голубым узором. В том же переднем углу перед большим образом Николая Чудотворца горела таинственным масляным светом лампада.

Келья была полна народу. Сидели вокруг самовара на лавке, на стульях. А играл на гитаре Мартышкин Генка. Он полулежал на широкой кровати, что высилась по левую стену помещения.

Краснолицый безбородый старичок, называвший Слюсарева запросто «Лампий», оказался отцом печатника – Устином Слюсаревым.

На столе, подмоченная и основательно захватанная, лежала газета. Именно та, сегодняшняя, столь неожиданная для большинства жителей городка.

Орлов внимательно оглядел всех. Мартышкин лежал с гитарой, отгороженный от окна спинами собравшихся у самовара. Форточка в окне плотно закрыта. Вроде бы не успевал Мартышкин так проворно спрятаться, так спокойно разлечься после выстрела… И в то же время спины у сидящих неестественно напряжены, подогнаны одна к другой, как частокол. За столом сидели преимущественно пожилые люди. Исключение составляла средних лет дамочка с накрашенными губами и в зеленой беретке на стриженных под «работницу», прямых, некогда золотистых волосах. Нет, вряд ли кто из них мог…

– Вот что, граждане жители, во-первых, приятного аппетита. А во-вторых, придется вас обыскать. Процедура вынужденная. Заранее приношу извинения. Только что из окон этого дома стреляли по моей машине. Итак, прошу вывернуть карманы, а вас, Мартышкин, подойти ко мне. Для тех, кто меня не знает, могу представиться: генерал Орлов!

– Вона как… – вслух подумал Устин Слюсарев, а вся остальная братия враз задвигалась, зашевелилась, тяжело дыша и отфукиваясь, так как многие были налиты чаем, да и возраст: у кого одышка, у кого кружение головы, а кого и на нервной почве вспучило.

– А чтобы не сомневались в моих полномочиях, покажу вам вот этот мандат! – Орлов достал из шинели парабеллум.

Слюсарев Евлампий первым вывернул свои карманы. Дал себя ощупать под мышками и похлопать по бедрам.

Мартышкин осторожно положил гитару на кровать. Поскреб себя по стриженой голове и так, с поднятыми на голову руками, приблизился к Орлову. Глаза Мартышкина смотрели в разные стороны, как бы убегали с лица врассыпную. Ранние морщинки делали лицо запущенным, словно и не лицо, а тряпочка, которую отсидели невзначай и требуется тяжелый горячий утюг, чтобы ее разгладить. Орлов обыскал и Мартышкина.

– Нету… – вслух облегченно прошептал апоплексический старичок Устин, следя за шарящей рукой Орлова.

– Садитесь туда, на кровать, – попросил Орлов Мартышкина и Евлампия, и те послушно завалились, при этом Мартышкин опять слишком осторожно отодвинул от себя гитару. Словно боялся, что она от резкого движения может взорваться.

– А ежели касательно меня, товарищ генерал, то на мне карманов нету, – захихикала дама. – Можете убедиться. Своими руками. Потрогать меня, как Евлампия… Так что прошу ошшупать! Ха-ха! – засмеялась она в гробовой тишине. И столь неуместно прозвучал ее смех, что никто ее не поддержал, а старик Устин, хозяин комнаты, даже локтем в бок поддел бабенку.

– И какой же будете нации, ежели не секрет? Потому как ноне отличить, кто за кого, никакой возможности нету. Устин Трофимыч я, Слюсарев! – протянул старичок Орлову водянистую жидкую ладошку. – Можа, чайку с нами хлебнете? Или еще чаво покрепче?

Орлов, произведя обыск, спрятал в шинель парабеллум. Руки Устина не взял. Кивнув туда, где лежала газета, спросил собравшихся:

– Читали?

– Обязательно прочли, – опять за всех ответил Устин. – И не просто, а в голос. Как Священное писание.

– Ну и что скажете? Согласны, что немцев бить нужно, не пускать их в дом, что нужно в подполье уходить, сопротивляться?

– Вот вы говорите: не пускать, – пропищал старичок интеллигентного вида в круглых очках и с бородкой клинышком. – А они взяли да пришли. Не спросились…

– Соображать надо! – покраснев еще больше, закричал старик Устин. – Во всем мире частная собственность, а у нас ее отменили. Вот они и пришли. Еще удивительно, что одна Германья пришла. Все как есть страны на земле могли прийти. И чего бы ты делал тогда со своим револьвертом, гражданин хороший? – осипшим голосом, страшно волнуясь и все-таки достаточно смело, спросил Орлова старик Слюсарев.

– Вот вы тут в городке такую бурную деятельность развили, – вновь запиликал который в круглых очках и острой бородке, – газеты печатаете, диверсантов ловите, по телефону разговариваете. Играете в Советскую власть… А какой смысл во всем этом, если завтра немцы придут? Ну, день, ну, два еще помутите воду. А потом куда? На сучок? Бежали бы лучше. Пока не поздно. Я вам добра желаю. Как педагог… Как человек…

– Думаете, если вы пожилой, посеребренный, так вам дозволено за самоваром болтать разную гадость? На руку захватчикам?! Думаете, я пулю пожалею на вас? Так вот же! Пожалею! – ударил Орлов кулаком по столу. – На вас плевка жалко. Собрались тут… Чаи хлобыстают. Тараканы… Решили небось, что в городе людей не осталось честных? А люди есть! Не я один в России «играю» в Советскую власть! Эх, вы! А еще старики… Седые головы. Пусть бы Мартышкин, у него в голове как на голове: сострижено все под ноль. А то ведь старцы…

– Да чепуха это все… Я их как облупленных знаю. Блажь, и все больше – на языке. Не глубже. А внутги – погядок. Напгасно на них обижаетесь. Люди поговогить хотят. Гешили, что тепегь можно: не на габоте. А вы им пистолет под нос. Они сейчас чай пьют. А за чаем чего не сболтнешь. А потом – не всякий умеет в любви пгизнаваться… Вот ты, Кузьма, – обратился Перга к безобразно заросшему, дремучему старику, на лице которого ни рта, ни щек – одни глаза светились в волосах. – Ты вот, Кузьма, скажи, вгаг ты своему народу или дгуг?

– Откудова мне знать… Вам-то, грамотным, виднее. На то вы и люди. А с нас, народу, какой спрос?

– Это Кузьма-то враг? Ну и сбрехнул ты, Матвей Ильич! Чай, немцы сейчас враги. А Кузьма, какой же он немец? – слабенько улыбнулся дед Устин.

– Даже не японец! – взвизгнула дамочка в берете.

– Осмелюсь обратить ваше внимание на ответ Кузьмы Гавриловича, – зажурчал опять интеллигентный старец в окулярах, – на мысль этого «таракана», как вы изволили выразиться… Он, Кузьма Гаврилович, себя народом считает. Так разве ж он самому-то себе враг?! Разве такое возможно в природе? – закричал, заверещал бывший учитель.

– А предатели, которые с немцами заодно? – спокойно поинтересовался Орлов.

– Предатели? Не знаю таких. Мы таких не видели! – сердито отпарировал очкарик.

– Не видели? Увидите…

– В семье не без угода, – вздохнул Перга.

– Прошу передать мне гитару! – отчеканил вдруг Орлов.

Никто ничего не понял. Старики завертели головами туда-сюда. Дамочка в берете, как ребенок предстоящей забаве, заулыбалась словам Орлова. Мартышкин, стиснув губы, полез на стол за спичками, якобы желая закурить, хотя в келье накурено не было и занимались этим скорей всего в коридоре.

– Слюсарев, протяните мне гитару, – уже мягче, без металла в голосе, повторил Орлов.

– Ну, чаво ты, Лампий, али аглох? – прошипел Устин сыну.

Слюсарев осторожно, как новорожденного, протянул гитару «генералу». Орлов принял инструмент. Обратил внимание, что средняя, седьмая, струна отсутствовала. Положил пальцы на лады, взял первый аккорд.

– Две гитары за стеной жалобно заныли… Предателей они не видели… – заговорил сам с собой Орлов, зловеще улыбаясь и не переставая наигрывать «Цыганскую венгерку». – Век прожили, а такой прелести не коснулись… Позавидовать можно. Поговори хоть ты со мной, подруга семиструнная… Подлецы – они всегда тишком, тайком… шуршат. Всегда из-за угла. Им никогда не выйти на середину, не ударить шапкой о землю, не схватиться с противником грудь о грудь… Так-то. – Орлов перевернул гитару струнами вниз, несколько раз встряхнул инструмент. Внутри гитары что-то брякало, колотилось, какой-то предмет посторонний.

Раздвинув пальцами струны, Орлов извлек из гитары странное изделие, отдаленно напоминающее револьвер. Это была самоделка, так называемая «поджога», из которой после определенных манипуляций можно было произвести выстрел. Орлов подкинул на ладони оружие, словно взвешивая его.

– Так-то вот, граждане старички. Идейные, патриотически настроенные дедушки. – Орлов поднес отверстие ствола к своему носу, понюхал. – Свежее быть не может! Оказывается, вот из чего стреляли… Из какой адской машинки.

– Баловство! – закричал Устин, и лицо его приняло малиновый оттенок. – Баловство без никакого умыслу! Могу подтвердить под присягой… Похвастал паря: сейчас, грит, война, хочу – чай пью, хочу – в людей стреляю! Открыл фортку, коробком чирик! – и бабахнуло… Баловство! А не враги народу, не предательство… Все тута свидетели тому. Кого хошь спроси.

– Баловством занимаются до шестнадцати лет. А этому шалуну под тридцать. Отвечай, Мартышкин, почему по моей машине стрелял?

– Случайно, начальник… Век свободы не видать! Если не так говорю… Сам понимаешь: война. Вот и смастерил. Немцы придут – чем от них отмахиваться буду? Не верили мне дедушки, что выстрелит, вот я и спробовал…

– Врешь, Мартышкин. Глаза воротишь. Специально по машине бил. В меня целил. Досадить мне хотел…

– Обижаешь, начальник! Никого там не было, в машине. Слову не веришь! Зуб даю! Вот… на! Бери, гад! – Мартышкин засунул пальцы себе в рот и начал что-то расшатывать там. Затем демонстративно бросил на газету тяжелый стальной зуб.

– Врешь, Мартышкин, подлая душа… Комедию играешь. Сам проговорился: в машине, дескать, никого не было. Значит, целился, разглядывал, что к чему…

В это время на дворе затарахтел двигатель автомашины. Орлов дернулся в сторону окна, затем передумал.

– Ладно, Мартышкин. Дыши дальше. Но предупреждаю: еще раз обманешь… Или натворишь чего подлого… Уши надеру! При всех. Наждачной бумагой. Самой крупной. Счастливо оставаться! – махнул Орлов собравшимся и, держась стенки коридора, в непроглядной темноте побежал к выходу, к свету. На шум машины.

* * *

Оказывается, это Бархударов в райкоме забеспокоился. Пять часов. Приехали красноармейцы, как было назначено. А Орлова нет и нет. Милиционер Бочкин видел, как полуторка «генерала» проскочила в монастырские ворота. Тогда и решили послать в крепость гонца на армейском грузовике. Сам Бочкин и поехал.

Долговязый и тощий, правильнее сказать, худой этот человек страдал язвенной болезнью. Бархударов в райкоме, когда чай пили, успел рассказать Орлову, что у Герасима Бочкина в городе престарелая, хворая мать… Ну, в чем душа держится. Короче говоря, последние денечки отсчитывает на белом свете. Вот Герасим и остался, не эвакуировался. А мог бы вполне со всеми умотать.

Было Бочкину около сорока лет, а выглядел он на все пятьдесят. Лицо в складках, кожа серая, возле глаз крупные, веером сборки. На лбу четыре черные трещины-морщины. И только большой, обвисший нос неровностей не имел и торчал на лице, словно, приставленный к нему не так давно и случайно.

Роста он был с Орловым примерно одинакового. Но как же они отличались друг от друга! Темноволосый, с сильным, как бы вырубленным из мягкого камня, белым лицом Орлов и сивенький, сморщенный, скукоженный болезнью Бочкин в милицейской плоской «фураньке». Но у Герасима была – улыбка. Как раз то, что отсутствовало у Орлова. И появлялась эта мученическая улыбка на лице Бочкина очень даже часто. Потому как была его лицу весьма необходима. Улыбка делала внешность Герасима как бы «приемлемой к употреблению». Улыбка эта не рисовала лицо Герасима красивей и благородней. Она его оберегала от насмешливых взглядов, словно ангел-хранитель. И еще Бочкин, как бы сдерживая свою улыбку, все время покашливал в кулак. Но гримаса непременно как бы выскальзывала из кулака и тут же расплывалась по лицу.

– А мы за вами, товарищ, гыхм, Орлов…

– Бегу, Бочкин, бегу. Сейчас только стекла из кабины выброшу. Разбили мне лобовое, Бочкин. Хулиганы. А ты смотришь. Это, между прочим, сугубо твое дело, Бочкин, – хулиганов вязать.

Стекло вывалилось не все. Левая его половина, как раз где было место шофера, уцелела и довольно-таки прочно держалась в раме.

Орлов побросал осколки с капота на булыжник. Открыл кабину. Извлек оттуда еще несколько осколков.

– И кто же это, гыхм, пакость такую исделал? – Бочкин явно расстроился, затоптался вокруг машины, обнюхивая ее и сгибаясь при этом в три погибели. Он даже кобуру на ремне потрогал несколько раз. – При наших-то, гыхм, я бы его, паршивца, враз обнаружил. А сейчас ищи ветра в поле…

– Говоришь, «при наших», Бочкин? А мы с тобой разве не наши? Здесь, Бочкин, все наше! Раз и навсегда. Заруби ты себе… И другим передай. Наше! Земля, воздух, люди, трава, камни – все наше, кровное, костьми народа удобренное!

– Да я, гыхм, к слову… Оговорился. Неужто я не знаю, что наше, а что чужое?.. До войны, короче, я бы того хулигана запросто обезвредил. А сейчас, гыхм, некогда. Один я на весь городок. А товарищ Бархударов непременно возвращаться велели… Беспокоятся шибко, – не сдержал плакучей улыбки Герасим.

Красноармеец-шофер, который привез Бочкина, нетерпеливо бибикнул.

– Поехали, Герасим. Не переживай за хулигана… Я его сам стреножу. Если понадобится.

Стуча подкованными сапогами, Бочкин, как страус по саванне, высоко поднимая ступни и чуть отжав назад плечи, побежал к машине, что стояла у дверей типографии.

* * *

Изрядно стемнело. В здании райкома окна были завешены одеялами, красными торжественными скатертями, клеенками. У крыльца стоял боец с десятизарядной полуавтоматической винтовкой. Приглядевшись, Орлов узнал в бойце того самого, что заговорил с ним у аэродромного шлагбаума. «Смотри-ка, – приятно удивился Орлов, – часовых поставили. Порядочек…»

В помещении необычно людно. Свет подавался от керосиновых ламп. Четверо красноармейцев на кухне читали «орловскую» газету, курили махорку. Ее кондовый, деревенский аромат плавал по всему дому.

В комнате с решеткой и сейфом, где ранее покончил с собой немецкий лазутчик, теперь «жил» укротитель Туберозов. Он так и сказал, отвечая на приветствие Орлова:

– Спасибо, драгоценнейший, у меня все хорошо! Живу в комнате. И совершенно один. Отдыхаю, можно сказать. В Москве-то у меня в такой щели одно время пятеро размещались. Так что – благодарствую…

– Перебираться необходимо отсюда, товарищ Туберозов. И сегодня же… Здесь опасно. Опаснее, чем где-либо. Ступайте в монастырь. Там есть брошенные комнаты-кельи…

– Ну, знаете ли! Кельи… – Туберозов даже обиделся. Но тут Орлов заспешил навстречу Бархударову, и цирковой артист с достоинством удалился к себе в комнату-сейф.

Маленький сухонький Бархударов, все в том же, до пят, брезентовом плаще, вышел навстречу Орлову, держа в руках зажженную керосиновую лампу-трехлинейку.

– Смех смехом, а я уж подумал: не случилось ли чего? А за газету спасибо! Ко времени… Однако волновался за вас и прочесть не успел.

– Да что вы тут паникуете, дорогой?! На двадцать минут каких-то задержался, а вы уж тут с лампой бегаете как угорелый.

– К мысли привык… Что вы рядом… С вами сподручней как-то. Тишина, знаете ли, в городке… И, вообще, соскучился без вас. Смех смехом, а немцев второй день нету. Сколько их ждать можно? Я так считаю, что переезжать нам из этого дома необходимо. Вглубь надо рассредоточиться. Иначе нас тут в любой момент похватают. Сонных.

– А вы не спите, товарищ истопник. На войне спать одним только глазом разрешается. Другим глазом необходимо бдеть. А если серьезно, то в ваших предложениях несомненная истина. Перебираться нам отсюда нужно. И – сегодня же.

Они прошли в кабинет с длинным столом. Орлов отобрал у Бархударова лампу, поставил ее почему-то на пол. Посадил мягким нажатием руки Бархударова на стул возле себя. Заговорил:

– Да-а… Не слыхать немцев. Я вам рассказывал, что выставлены заслоны?

– Красноармейцы передали…

– При появлении вражеских войск – ракеты! И, естественно, пальба. Затем по проводу армейскому, полевому, о тревоге узнаёт на аэродроме лейтенант и нажимает свою кнопку. После чего взлетает на воздух склад с бомбами. А сейчас – операция «Спиртзавод». Кстати, – посмотрел Орлов на часы, – Лена движок запустила! – Он торопливо поднял телефонную трубку, уловил гудок, и лицо его потеплело. – Лена? Это Орлов. Как ты там? Все в норме? Ну, тогда через десять минут глуши. Утром на связь в девять. Вызови мне Воробьева! До завтра.

Лейтенант обрадовался Орлову не менее Бархударова. Но «генерал» постарался умерить восторг юноши. Он подтвердил прибытие красноармейцев. И положил на рычаг трубку.

– А теперь самое главное, товарищ истопник, – повернулся Орлов к Бархударову. Свет лампы с пола обдавал лицо Орлова неровными волнами. Лица Бархударова не было видно вовсе: на него ложилась густая тень от «генерала». – Сегодня же, безотлагательно, – заговорил после паузы Орлов, – наисекретнейшим образом провести собрание тех… кому ты доверяешь, Бархударов.

– Как раз у меня по плану…

– Я не знаю, что у вас по плану. Я хочу, чтобы при мне собрались патриоты городка. Я хочу поговорить с ними. Увидеть их глаза… Пожать их руки, Бархударов. Пойми, голова, я скоро уйду в Москву. У меня свое задание. А потом – это же праздник: увидеть хороших людей! Не обижайся, Бархударов. Я и на тебя смотрю с большим удовольствием. Но хочется большего. Еще людей хочется… Или у тебя нету – еще?

– Есть.

– Ну вот и договорились. Только где увидимся? Здесь ни в коем случае нельзя. Закрывается эта контора. Не сегодня, так завтра. Но непременно. Пусть в ней Туберозов живет. Дожидается гадов, чтобы потом их укрощать.

– Смех смехом, а есть у меня домик. С приличным сухим подвалом. И выход из него нутряной, подземный. На огороды к ручью. Вас туда Герасим Бочкин проведет. После «операции». Если не секрет, то, как я понял, речь идет о нашем спиртзаводе? А ведь он заминирован был и подлежал уничтожению. Ума не приложу, почему не состоялась ликвидация?

– А вот мы его, Бархударов, и ликвидируем. Доволен? Видишь, я хоть и транзитный, прохожий человек, а интерес соблюдаю. И не какой-нибудь, а государственный интерес! А ты – «ума не приложишь». Тут свои личные руки с динамитом нужно приложить. А не какой-то абстрактный ум. Иначе сей весьма симпатичный объект целиком и полностью перейдет в руки чужие. Газету расклеили?

– Обязательно! На всех привычных местах, где она прежде висела. И еще кое-где. Сверх того. И словно в городе населения прибавилось сразу… Зашевелился народ. А стемнело, такую картину в окошко наблюдал: напротив райкома кто-то с фонарем керосиновым полчаса у газеты маячил. Пока, видать, всю не обработал… Смех смехом, а вы это здорово сообразили. Какой-никакой, а печатный орган. Потому как буква, которая типографским способом на бумаге изображена, для человеческого глаза – одно удовольствие: внушительно выглядит!

А сейчас так и вовсе как глас божий газетка эта восхитительная!

– И еще… О самоубийце. Как вы объясняете посторонним эту смерть?

– А никак не объясняю. Не было посторонних. Смех смехом, а Миколка-калека, разве он посторонний? Буденновец… Воспрял он духом ужасно. В мирное время погас почти. А сейчас опять возгорелся! Для общего дела. Ну, а Бочкин Герасим, сами понимаете… Кому ж тогда и зарывать покойников, как не ему. Единственный блюститель порядка остался.

– А Туберозов?

– Туберозов покойника за ногу держал. За вторую – Миколка. А мы с Герасимом – за руки. Смех смехом, а тяжелый бугай этот лазутчик. Туберозову с Мартышкиным я про бомбу наплел: дескать, осколок с площади прилетел, и… нет гражданина. А Бочкину, сами понимаете, и вовсе безразлично, от чего человек смерть принял. Его забота: с глаз убрать. Зарыть, и дело с концом.

– Ну, и… зарыли?

– Обязательно! В дровяном сарае. И чурок березовых навалили. На могилку. Аккуратным образом. Так что смех смехом, а одним, стало быть, фашистом меньше на белом свете.

– И никто не удивился, что труп в сарае решили похоронить, а не на кладбище?

– Туберозов было заикнулся, да вовремя сообразил, что я ему не отвечу на вопрос.

* * *

Условились, что в райкоме после операции «Спиртзавод» Орлова будет ожидать Бочкин, который и отведет «генерала» на конспиративную хату.

Красноармейцы погрузили на машину три ящика с «мылом» (так они окрестили двухсотграммовые куски тола), расселись на эти ящики в кузове полуторки. Орлову, чтобы командовать операцией, пришлось опять втискивать себя в кабину.

Полностью так и не стемнело. С востока, оттуда, от Москвы, словно внеочередная заря, висело между небом и землей широкое неспокойное зарево, пульсирующее и пронизанное отдаленными звуками.

К ночи опять несколько подморозило, так что окрепшая грязь на дороге заметней, чем днем, подбрасывала кузов машины, медленно, с потушенными фарами пробиравшейся в северную, противоположную от аэродрома, сторону городка. Это был нежилой, казенный район, где по бокам дороги лепились складские помещения, конюшни, мастерские, пустырь стадиона. Высокий и светлый забор спиртзавода начинался на самой окраине.

Подъехали к проходной. Ни огонька, ни проблеска.

Выручил шофер. Развернув машину лицом к заводу, он включил дальний свет.

И тут прозвучало несколько коротких автоматных очередей. С территории спиртзавода. Шофер успел потушить фары. «Ложись!» – закричал Орлов. Легли в канаву за полуторкой. Орлов провел краткий инструктаж.

Необходимо взорвать данный заводик. Чтобы он немцам «шнапс» не производил. Что получается? А получается, что на территории завода враждебные нам вооруженные люди. Скорее всего – немцы, десантники. Это они из «шмайссеров» били. Однако завод все равно взрывать будем. Необходимо хотя бы котельную заминировать. Какие имеются предложения?

– Раз надо, значит надо…

– У кого десятизарядка?

– У Лапшина!

– Ты, Лапшин, со мной вместо пулемета будешь. Однако без разбора не трещи… Экономней действуй. Пойдем в разведку.

Орлов с Лапшиным бесшумно и очень долго пробирались вдоль забора. Затем и вовсе притихли, затаились. Орлов слушал ночь.

Какие-то звуки он определенно улавливал за оградой. Но звуки скорее мирные, нежели воинственные. Кто-то наборматывал песню, вернее подвывал… Мяукала кошка. Ветер скрипел жестянкой. Иногда на лицо Орлову, словно летняя мошкара, садились сухие редкие снежинки микроскопического размера.

– Полез я, Лапшин. Следи! Если тихо, тогда я тебе в забор постучу. И – за мной!

В результате на территорию завода перебрались благополучно. На фоне далекого зарева железная труба котельной и кирпичная коробка завода своими контурами хотя и призрачно, зыбко, но все же просматривались. По заводской грязи ползти не решились. Шли, низко-низко пригибаясь. Внезапно кто-то душераздирающе завопил:

– Р-ревел-ла бурря!

Орлов замер, стоя на четвереньках, а красноармеец Лапшин так весь и ляпнулся плашмя в лужу, «подстелив» под себя десятизарядку.

– Похоже, выпивши кто-то, товарищ Орлов… – прошептал из лужи Лапшин. – Наши это. На немцев не похожи…

Стоило ветру несколько изменить направление, как тут же потянуло густой кислятиной. Запахло перебродившей бардой.

– Вставай, Лапшин. И перебежками – к заводу.

Примерно на третьем броске под ноги Орлову выползло тело, передвигавшееся по-пластунски. Пришлось с размаху рухнуть так, что шинель на голову сзади полезла.

Перемещавшийся на животе человек, как змея, приподнял рядом с лицом Орлова лысую плоскую голову и надрывно, тенором пропел:

– Во мр-раке мол-лни-и свер-ркал-ли!

Должно быть, в чанах и цистернах предприятия что-то еще плескалось, что-то еще бродило, пузырилось. Отсюда и – ползающие…

«А вот кто стрелял?» – не выходило из головы Орлова.

Сверкнул выстрел. Орлов и Лапшин быстро легли на землю. Опять наступила невероятная, бездонная тишина. И только где-то в ее глубинах, как бы за миллионы километров отсюда, продолжали свое ворчание пьяненькие мужички, да еще дальше, со стороны зарева, переламывала землю и воздух несколько притихшая к ночи война.

И вдруг – побежали! Не двое, не трое, а много людей. И опять ночь продырявилась вспышками выстрелов.

– Не стрелять… – улыбнулся Орлов Лапшину, приручая себя той улыбкой к страху, который наркозом смертвил кончик языка. – Они убежали, Лапшин. Двигаемся.

Поползли и тут наткнулись на тело человека в немецкой каске. Человек лежал на спине. Мертвыми руками вцепился он в холодную сталь автомата, держа его на неподвижном животе.

Орлов потянул к себе оружие, но ремень, закинутый за голову, не пускал «шмайссер».

– Подними-ка, Лапшин, ему голову!

– Так… перемажусь я в нем…

– Поднимай! – выдохнул яростно Орлов. И Лапшин поднял. – Вот так… А ты, дура, боялась.

– Бежим, Лапшин! – рванул красноармейца за ворот шинели, и они пронеслись десяток шагов, высоко задирая ноги. Ударились в какую-то дверь. Дверь тут же распахнулась, и они посыпались куда-то по бетонным ступеням.

Стало по-настоящему, неподдельно, беспросветно темно. Чиркнуть бы спичку, но тогда пулю из темноты получить можно. Самому попробовать напугать невидимку предполагаемого, выстрелить во мрак – свою же пулю ртом поймать не мудрено: отрикошетит, и лечись тогда…

Полежали так недвижно минут пять. И Орлов решил рискнуть. Высоко и чуть в сторону от себя поднял коробок с прижатой к нему спичкой, двумя пальцами резко выскреб из коробка огонь. Тишина…

В подсвеченные спичкой секунды успел разглядеть два холодных котла с открытыми настежь дверцами топок. Сверкнуло стекло манометров и водомерных шкал. Орлов отослал Лапшина к машине за красноармейцами и взрывчаткой. Они пришли минут через пятнадцать, тяжело дыша под ящиками с «мылом».