Текст книги "Вокзал"

Автор книги: Глеб Горбовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)

– Сестренка? – улыбнулся в свою очередь дядя Саша.

– Она. Значит, проживали в здешних местах? До войны?

– И до войны… И до революции… Так что – пожелаю вам наилучшего… На новом месте.

– Спаси-ибо! – ответили хором все трое, даже старушка враз со всеми угадала. Не промахнулась.

– А то бы и переезжали! На старое место! – крикнул вдогонку длиннополой фигуре Валуева солдатик.

Дядя Саша даже идти перестал. Озадачило приглашение. После чего сокрушенно махнул рукой и поспешно, чуть ли не бегом бросился догонять Катыша.

– Смешной! – пискнула девочка.

– Это, видать, пьяной… Блыкается по белу свету, – сообразила бабушка на свой лад.

А сам мужчина, солдат с широкими плечами, еще долго чему-то настойчиво улыбался. Он строил.

9

– Руки вверх!

Скрипнули тормоза. Дверца «виллиса» отворилась. Лучезарная, попыхивающая золотыми зубами физиономия Полысаева высунулась из отверстия.

– Прошу, Сан Саныч! Кони поданы. Тоись – лошадиные их силы. Садись, не пужайся. Прокачу вместе с собачкой. Как деток малых. В любом направлении. Угодить тебе хочу, Валуев. Обиду загладить. Нанесенную в годы испытаний… В горячке событий.

В первое мгновение, когда Полысаев крикнул девичьим своим голосом: «Руки вверх!», дядя Саша чуть на мостовую от этих слов не загремел… Кровь от лица ушла, больно забилась в сосудах головы. Сердце захлюпало, как дырявая калоша по бездорожью. С Валуева будто вновь грубо и беспощадно сдернули одеяло, пока он дремал в воспоминаниях о родном доме на Крепостной улице.

…Ах, какой нехороший этот Полысаев, какой бесцеремонный. Ну, погоди же, дядя. Поиграем и мы напоследок. Повеселимся тихонечко.

– А что, товарищ Полысаев, хотел я вам сказочку одну рассказать. Дозволите?

– А ты садись, садись в транспорт-то. Здесь и расскажешь.

– В некотороим царстве, в некотороим государстве стоял на дороге в канаве сейф.

– Слышь, Александрыч, долго мне тебя упрашивать? Нет, это ж просто овцебык какой-то! Больно ты упрямым за войну сделался, дорогуша. Помнится, прежде-то мягче тебя во всем городе человечка не было… Не мужчина – масло сливочное. А сейчас – эк тебя заморозило. Садись давай живо, поговорить хочется. И есть о чем. И подо что найдется! – и тут Полысаев из-под руки, в районе подмышки, выдвинул белую головку «Московской». – А то ведь разную небылицу, сказочки всякие о своем бывшем сослуживце проповедуешь… Молчу, молчу! Поехали… В хорошие тебя гости свожу. К женщине яркой и хозяйственной. Там и расскажешь… Байку свою. Покалякаем. У меня к тебе предложение. По части трудоустройства твоего. И перемены жительства. Ну, решился?

– Обеспечен я. И работой, и жительством. Нам чужого не надо. А к женщине вашей почему не съездить?

– Вот и славно. Заводи, Коля, шарабан! Эй, собачка, ть-ть-ть! Сюда, дура! Мцы, мцы! Ныряй в дверцу, кишка слепая…

Катыш, заскулив, нехотя подпрыгнул вслед за дядей Сашей. Поехали.

«К пяти бы часам управиться, – подумалось Валуеву. – Лукьяна бы не подвести. А так оно, конешно, быстрее будет – на машине».

Слезли с «виллиса» возле белого, свеженького, под железной крышей, кирпичного домика. Этакого щеголя в ряду убогих застроек улицы.

Полысаев, когда приехали, взял Колю-шофера под локоток, повернул к себе лицом. После чего из кожаного пальто достал кожаный бумажник, вынул из него красную десятку, положил на колено пареньку.

– Ночуешь, Коля, в Доме крестьянина. До утра хоть в футбол играй. А в десять ноль-ноль чтобы под эти ворота. Уяснил?

Коля сложил десятку вдоль пополам, сунул ее небрежно за ухо, как карандаш. Погладил по лбу сидевшего сзади на отдельном сиденье Катыша и, вроде обращаясь к собачке, зачастил:

– Уяснил, ваше благородие! Будет исполнено! Чего изволите? Рады стараться…

– Ты не паясничай, ты еще мальчик. Нельзя тебе со мной так разговаривать при посторонних. Я отец семейства уже, а ты даже в армии не служил. А туда же: «Рады стараться!» – отвернулся от Коли разобиженный Полысаев.

Выбрались на прелую травку обочины. Катыш справил нужду возле рябины, на которой еще краснели не съеденные уличной ребятней грозди ягод.

– Чтобы в десять! – крикнул шоферу Полысаев, не оборачиваясь на дорогу. – В армию собирались забрить шкета. Отсрочку на год исхлопотал. Другой бы благодарен остался… А этот все нос воротит. Ему, вишь ли, теперь служить хочется. Свет повидать. Будто он в армии куда-нибудь к папуасам попадет! А не в Вологодскую область… Винтовку в зубы и – на караул. Склад с портянками охранять.

Коля тем временем, бешено развернувшись, уехал из проулка.

Полысаев торжественно ввел дядю Сашу в чужой дом, не забыв на крыльце отпихнуть от дверей Катыша, как лягушку.

– Ишь, нацелился! Там, понимаешь, полы крашеные, кружева… Мух нету, не только собак! – ворчал Полысаев.

– Обожди меня, Катышок. Я скоренько. – Валуев демонстративно нагнулся и погладил собачку. – А вы бы полегче с животным. Не троньте ногами. Оно ведь и слова понимает. Зачем же пихаться? Этак и вас кто возьмет и пихнет. Разве приятно?

– Ладно, извини. Пожалел зверя… Ты случаем не в секте какой, Алексан Саныч? Не убий, не укради? Собачку не вдарь… Лихо тя война обработала.

Вошли в комнаты. Действительно, внутри домика было так жутко прибрано, все так зализано, как будто здесь и не люди жили, а только светлая память о них. Как в музее. Пол, стены, рамы, даже потолки – все крашено белым маслом. На кушетке и стенах заграничные коврики с оленями, разной птицей и вершинами горного пейзажа. Стол под тяжелой скатертью. Подкачали стулья: были они дешевого, канцелярского обличья и выглядели случайными, не по своей воле пришедшими на чужой праздник.

Хозяйка возникла из дальних покоев вся в оренбургской шали в кистях и в туфлях с каблучищами. Будто в театр собралась. Даже губы накрасила. Под носом ласковые женские усики выступили.

Дядя Саша, сняв кепку, пальцы послюнил, чтобы волосы лучше пригладить. Давно он такого шика семейного не наблюдал. Стоял, втянув губы в рот, дивился. Нос чесал. А когда сплюнуть приспичило, по старой привычке, – не сплюнул, сдержался. Сделал глотательное движение и снял тяжелое пальто, собираясь повесить его туда, куда укажут. И вдруг – застеснялся! Изо всей силы. Только сейчас обнаружил он на своей шее картонный Моисеев галстук. Жалкую подделку. Вот, значит, как получилось, не отстегнул, стало быть, второпях, присвоил чужую вещь. Хотя и дрянную. То-то еще в парикмахерской рыжая тетка, повязывая простыню вокруг дяди Сашиной шеи, подозрительно губы так надула… Словно ее оскорбили.

Валуев, вешая на штырек под марлю вешалки пальто, яростно сорвал с себя галстучек, запихав наивное изделие во внутренний карман.

И все-таки, несмотря на ошарашивающий комфорт помещения, в которое завлек его Полысаев, дядя Саша не оставил намерений досадить бывшему шефу и сразу пошел в атаку.

– Может, слыхали, есть такой в нашем городе человек – Коршунов Аркадий?

– Знаю. Шумная личность. Кидается на всех, кто в партизанах не был. И выпивает… Однако человек заслуженный. В области его уважают. А что ты его вспомнил, Алексан Саныч?

– Встречу я с ним имел. Нынче. Интересовался данный человек почтовыми довоенными бумагами. Которые мы с вами вывозили, да не вывезли… товарищ Полысаев!

– Какой еще Полысаев, когда Полетаев! – грубым голосом поправила дядю Сашу хозяйка дома.

«К чему бы это?» – мелькнуло у Валуева.

А пышная дама в кистях покопалась страшными багровыми ногтями под вешалкой и – раз! – отшвырнула в сторону Валуева какие-то тапочки мужские. Дядю заставили снять сапоги. Натянул он эти войлочные тапочки и почувствовал себя без сапог и пальто, как без штанов… Настолько беспомощно почувствовал, что оглянулся на свои, изъятые, вещи.

Хозяйка плавно, без суеты накрыла на стол. Положила всем на тарелочки колбасы копченой лепестков по пяти, селедочки, сырку – всего понемногу.

«Господи!» – вздохнул дядя Саша и поскреб нос.

Выпили из больших рюмок-стаканчиков. Дама наравне со всеми.

«Сильная женщина… И характер, видать, крепкий, мужеский».

– А мой-то с курсов чего пишет… Живу, грит, впроголодь. От столовской пищи «абжога». Так и написал, грамотей плюшевый. «Вспоминаю, грит, твои шти со снетками, и плакать хотца!» Это он щи, извините, вспоминает, а до меня ему, козлу, дела нет!

Полысаев успокаивающе похлопал дамочку по плечу.

– Я вот тихого гостя к тебе привел. Покорми, приветь… Поговорить мы с ним должны. Один исторический факт осмыслить. Ешь, дядя Саша, оттаивай. А я погожу, покуда не подобреешь… Ты ведь злишься на меня? Злишься. Бросил я тебя при отступлении…

– И почту бросил. А денежки прихватил.

– Денежки, говоришь? Так во-он ты куда! Значит, денежками попрекаешь? Огненными, кровавыми, пламенными…

– Прежде всего – казенными. Почтовыми, товарищ Полысаев!

– Да почему «Полысаев», если Полетаев?! Фамилии не запомнить! Тоже мне гости…

– Денежки, дядя Саша, разбомбило. Не переживай ты за них. Все пожгло, поразметало. Во время военных действий. Никто их с той поры не видел. Не было их, денежек… Сказки.

– Были денежки. Война в воскресенье началась. Не до денежек людям сделалось.

– Про все-то ты, дядя Саша, знаешь. Как волшебник. Допрашиваешь?

– А вы лучше товарищу Коршунову расскажите. Интересуется он… – «Вру, и врать хочется!» – веселил себя Валуев. А вслух продолжал:

– Вы меня тогда бросили на произвол судьбы, товарищ Полысаев. С малолетними племянниками. Из-за вас я в оккупацию попал. Из-за вас мне теперь жить не хочется. Потому что так жить нельзя, как я живу… В прежние годы меня бы великомучеником признали. За мою жизнь. И решили мы с товарищем Коршуновым, с партейцем неподкупным, на чистую, значит, вас воду вывести. Пусть люди узнают, на что Полысаев колбаску нынче ест. И селедочку разную! – Дядя Саша втянул вместе с губами в рот водочку, крякнул и уже намеревался плюнуть на пол, как вдруг женским басом громыхнула по нему хозяйка:

– Чего губы-то жуешь?! Я те плюну, шкилет! Наелся… Полысаев, Полысаев – знай твердит! Фамилии не выговорить, а туда же, о денежках бренчит… Хто ты такой?!

Дамочка схватилась за концы пухового платка, перекрестила их под подбородком, стягивая злобно, словно желая задушить себя таким способом. Затем она угрожающе поднялась и, как птица, нависла над дядей Сашей.

– Почему же… Мы фамилии хорошо знаем. И свою, и товарища Полысаева в том числе.

– А ты протри очи, пьянь подорожная! На кого едешь?! – заорал вдруг доселе уравновешенный Полысаев. – По ком панихиду справляешь, шибздик?! А вот накось, читай! Что это? Что это, спрашиваю?

– Это паспорт… Натуральный. Постоянного действия… – С восхищением разглядывал дядя Саша документ. – Со штемпелем…

– А ты читай, читай, грамотей! Между глаз бы тебе штемпель поставить за такие слова гадкие… Вот читай: По-ле-та-ев! Полетаев я, Петр Ильич. Понял? И тебя, доходягу, впервые вижу!

– Это как же?.. Полетаев? Почему Полетаев?

– Потому что вы есть пьяный! В чужой дом вломившись! В тапочки моего мужа влезли. А ну, беги отсюда, иначе свяжем и в подвал! Крысам на гравировку! – перешла с баса на шепот хозяюшка.

– Ладно… Ухожу. Чего там… Кушайте сами. И тапочки сниму. Зачем они мне?

Валуев сковырнул тапочки с ног. Прошел к вешалке одеваться. Достал из кармана и машинально пристегнул к шее бумажный галстук. Набросил на плечи пальто, кепку нахлобучил. И так, не обуваясь, разутый стоял, повернувшись лицом к хозяевам.

– Спасибо за угощение… И что же, выходит, не Полысаев будете?

– Нет.

– И мы – незнакомые?

– Чужие вовсе.

– Тогда прошу прощения… Не туда попал.

– Бывает. Сапожки свои трофейные не забудьте. Снаружи дождик.

…На дворе откуда-то из-под крыльца вышел, потягиваясь, Катыш. Понюхал воздух, обежал вокруг хозяина. Понял, что хозяин выпивши и теперь не замечает никого. Тогда Катыш дважды звонко пролаял.

– А-а… Катыш! Хороший ты мой! Куда мы с тобой попали? Опять не туда… Опять не туда.

Катыш бодро вышел на тропу, занял место впереди хозяина и так повел его из чужой, незнакомой улицы через еще более незнакомый родной город.

10

Над рано утихомирившимся городком уже темнело. Дядя Саша бежал, стараясь к пяти часам поспеть на ту сторону реки, в крепость, где Лукьян, должно быть, уже посматривал на свою трофейную штамповку со светящимся циферблатом.

Возле незакрытой еще столовки, той самой, где товарищ Коршунов угостил его щами, случилась у дяди Саши новая встреча. Шумно скачущего по деревянному тротуарчику Валуева остановил какой-то мокрый тип в дырявом макинтоше. Катыш бросился было под ноги незнакомцу, однако тот весело зачмокал губами, захлопал ладонями о колени, и Катыш поотстал.

– Не узнаете? – весело осведомился незнакомец. – Марки у вас на почте покупал. До войны.

– Вот как…

– Помощь не требуется? Могу оказать.

– Спасибо. У меня все хорошо, – тяжело дышал Валуев.

– Догоняем кого или в обратном порядке? А я вас нынче уже видел. Вы к Полуэктову заходили.

– На прием…

– К Полуэктову и – на прием? Сильно сказано! Полуэктов – пенсионер. И на общественных началах взносы собирает. Да на заем подписывает. Очень важная птица! Еще он газету читает, а после ее же и курит. Что он вам сказал?

– Вообще-то я по делу заходил… Да выходит, что двери перепутал.

– Знаю ваши заботы… За паспортом вы заходили. И вашу озабоченность разделяю. Кстати, помочь вам тоже не откажусь…

– Благодарствую… Только меня люди ждут. С минуты на минуту… Я еще приеду. А сегодня уже стемнело и дождик…

– Куда вы опаздываете? Я дело хочу предложить. После которого вам не только дождик – землетрясение понравится.

Валуев жалко заулыбался, как заплакал… Не забывая оглядываться по сторонам. Народу на одноэтажной улочке не было совершенно. Из столовки доносились то ли тихие песни, то ли грустные вопли. Освещался городок с перебоями. Взорванную в годы войны электростанцию на Песчанке постоянно чинили, налаживали. С войны не могли наладить. В зале столовой на опорных столбах висели две керосиновые лампы незначительного калибра.

– Сколько вам лет? – спросил у Валуева неизвестный в макинтоше. – На мой невооруженный глаз – этак с девяносто пятого?

– С девяносто третьего…

– Обладаю! Даже двумя вариантами. Хотите… – тут мужчина вынул из-под макинтоша какие-то бумаги, стал в них копошиться, близко поднося к глазам. – Скажем, Погодин? Устраивает? Или вот – Шапиро? Оба с девяносто третьего. А Шапиро, так тот даже Первого мая родился! В международный праздник.

– Дело не в этом… – заволновался потрясенный дядя Саша. – Зачем же Шапиро?.. Чужое – зачем? Дело в том, что я Валуев, натуральный… Зачем же?..

– А затем, что я паспорт предлагаю. И не какой-нибудь временный, не справочку липовую, а досконально бессрочный документ! До конца дней… И всего пятьсот рубликов. Как в сказке: вы мне рублики, я вам паспорт. С вашей фотокарточкой. У вас есть снимки три на четыре?

– Еще не готовы… Да бог с вами! Зачем он мне, такой паспорт! С чужого плеча… А может, этот Шапиро где-нито рядом живет, а я по его паспорту веселиться буду? Пустите меня…

– Тогда валяйте в паспортный стол! К Полуверову. В оккупации были?

– Не я один…

– Факт. Только у всех остальных паспорта есть, а у вас его нету. Идите, идите…

– Послушайте… А нельзя ли Полуверова, ну, хоть Христом-богом попросить… Так, мол, и так. Выдайте Валуеву паспорт. А я отблагодарил бы. Грибочков сухих… Боровичков. Связочку. Клюковки…

– Понимаю вас. С кем не случается… Ну, согрешили там, в оккупации…

– Волостным головой меня назначили. Пять месяцев числился…

– Ой, ой! И не говорите дальше. Ой! Какой ужас. Сколько у вас?

– Что сколько? Годов мне?

– «Годов»! Денег сколько?! Учтите, Полуверов взяток не берет. Но чтобы охмурить его – тут подход нужен. Система целая. И все разобрать нужно. Так что, ежели хотите моего содействия, для начала в столовой и обмозгуем всякие тонкости. Давайте знакомиться. Меня Витей зовут, – протянул пожилой незнакомец руку.

– Витя… А как же дальше? По батюшке вас?..

– А вот это излишне. Без батюшки проще будет. Витя, и – привет!

– Валуев Александр Александрович… То есть – Саша. Если по-вашему. – Они пожали друг другу руки. Ладони у обоих были мокрые от дождя.

– Ну же, двигайтесь… В столовой тепло, сухо. И выпить дают!

И потянул Витя дядю Сашу, как магнитными силами, на расстоянии, без всякого соприкосновения тел.

Дядя Саша в последний раз оглянулся по сторонам, хотел позвать Катыша, но собачка, и прежде не единожды кормившаяся на задворках пищеблока, вероятно, отсутствовала в том направлении.

В столовой, как ни странно, было много народу. Люди курили, говорили, пили что-то, а двое – повар в белом колпаке и фотограф Моисей – ни много ни мало – играли в шахматы.

Более кучно посетители держались в самой глубине зала, у буфетной стойки. Дядю Сашу Витя усадил ближе к выходу, подальше от ушей.

Неожиданно в компании, что шумела больше других, кто-то жалобно-жалобно, как на одной струне, задребезжал-запел тонким голосом: «И родны-ы-е не узна-аюю-т! Где могилка-а-а моя-я!» Дядя Саша посмотрел на голос, однако женщины в компании не обнаружил. Выходит, мужчина так высоко взял… И это был один из последних фактов, отмеченных дядей Сашей до того, как он отпустил тормоза и позволил себе принять лишнего.

Витя принес в стаканах выпить. И два бутерброда на тарелочке.

– Чур! Я первым угощаю! Состоялось… – Лязгнули, будто буфера поездные, граненые стаканчики. И сделался дядя Саша ручным-ручным, словно у него в черепе дырочку просверлили и все жиденькие силы его души враз наружу вытекли…

Далее Витю угощал дядя Саша. Целовал бывшего покупателя марок в хитрые губы, подпевал чьему-то бабьему голосу, и вдруг Валуева потянуло сказать речь. Конечно, хотелось, чтобы слышали все! И дядя Саша, дабы обратить на себя внимание, разбил об пол тарелочку из-под бутербродов. Но никто бровью не повел. Зато повар в колпаке решительно подошел к Валуеву, достал прямо из дяди Сашиного кармана десятку и положил ее себе в карман.

– За следующую тарелочку возьму в двойном исчислении, – объявил он бесстрастно и пошел доигрывать с Моисеем шахматную партию.

Тогда дядя Саша встал и заплакал. Бешено утешал его Витя. Гладил по голове, дергал за длинные полы пальто, целовал в ямку рта, пытаясь вернуть дядю Сашу в прежнее деловое состояние.

Попутно Витя произвел на Валуеве мимолетный обыск, завладев львиной долей купюр, скопленных теткой Фросей на штраф беспаспортному мужу.

– Я пришел сказать вам… – рыдая, извещал столующихся граждан дядя Саша, – сказать, что мне очень плохо! Я не по своей вине… Я… никого в жизни не убил, не ранил… Даже скотину! Рыбку, рыбку, окунька однажды… И никого больше! Тогда почему же мне так страшно?! Никто не спросит… Единственно – товарищ Коршунов: каким был, таким и остался… Хорошим человеком! Даже вот щами изволил угостить. И хлебом пожертвовал…

Всерьез дядю Сашу никто не воспринимал. Разве что Моисей, который слушал, улыбаясь, не забывая при этом двигать фигуры по доске. Повар внимал мрачно, с каменным лицом. Как американский полицейский.

Из сидевших одиноко без компании Валуеву посочувствовал какой-то сердобольный крестьянин, перекусывавший прямо в треухе и овчинном полушубке. На одной из его рук, левой, неснятая, топорщилась шерстью варежка.

– Страшно тебе? А ты прими, сокол. Не убивал, говоришь, ты? А ты – убей. Сразу полегчает…

Витя показал крестьянину на пальцах, что он-де того, дурачок. Повернул дядю Сашу спиной к этому человеку. И тут, должно быть тоже возжаждав обратить на себя как можно больше внимания публики, приподнялся над возлебуфетной компанией поющий женским голосом человек и так неистово взвыл, покраснев до черноты и оскалив стальные зубы-пули, что от его блатной песни даже невозмутимый повар подскочил, обрушив с доски собственного короля под стол. И началось… Вернее, этим все и кончилось. Потому что в визгливом человечке дядя Саша вновь опознал того самого, якобы полицейского, опознал и полез, полез туда, в ненавистное лицо – с кулаками.

– Дайте мне кирпич! Я его тоже кирпичом!.. Это он моего Кешу жизни лишил! Китаец этот…

В руке Валуева сверкнула бутылочка из-под морса, которой он несильно ударил певца по крутому плечу. Человек с железными зубами грустно улыбнулся, отбросив с плеча бутылочку, а с нею и дяди Сашину костлявую длань. И неожиданно запел прекрасную русскую песню. «То-о-о не ветер ве-е-етку кло-о-о-нит…» Раз! – ударил он Валуева кулаком в подбородок. «Не-е-е ду-у-бра-а-авушка-а-а шумит!» Еще удар, теперь по уху. «То-о-о мое-е-е сердечко сто-о-о-нет, как да осенний ли-и-ист дрожи-и-ит! Ах!» И тут певец пустил в ход свои стальные зубы, едва не откусив дяде Саше кончик носа. У дяди Саши не было сил. У него был порыв. Недолговечный, как старческая улыбка… Выручил Валуева сержант милиции. А также повар, умевший играть в шахматы. Кашевар даже колпака белого с головы не снял, конвоируя дядю Сашу в участок, и продвигался по темной вечерней улице, как врач, держа больного за левое крыло. Правым крылом овладел знакомый всему городку пожилой милиционер Кирносов. В звании сержанта.

Дядя Саша и не думал сопротивляться. Он продолжал плакать и одновременно горестно напевать «Дубравушку». А тот человек, с которым они сцепились, успел слинять в суматохе. Так что следом за дядей Сашей и его сопроводителями брел всего лишь приуставший, неразговорчивый Катыш. Сказывались километры пути и нервное перенапряжение, полученное собачкой в горниле столь бурного для обыкновенной дворняжки дня.

Очнулся Валуев часа через два после дебоша. Лежал он теперь на голых досках. Двигаться вовсе не хотелось. В голове все еще звенел печальный мотивец и ворочались где-то у основания языка прекрасные образы, облеченные в слова «кручина», а также «подколодная змея». Вскоре дядя Саша почувствовал, что в теле его резко похолодало. Первым остыл кончик носа, который хоть и весьма незначительно, однако пострадал от холодных зубов певчего драчуна. Внезапно Валуев припомнил, и довольно отчетливо, что дядька, с которым они дрались в столовой, был совершенно лысым. Тогда как тот, прежний «китаец» в полицейском мундире, имел длинные прямые волосы черного цвета. «Выходит, в парикмахерской обрился. Для маскировки. Вот и пойми их…» – печально недоумевал дядя Саша. Он с превеликим трудом повернулся внутри пальто чуть набок, ровно настолько, чтобы прикрыть бархатным воротничком остывающий нос. И опять неожиданно Валуев подумал о совершенно постороннем и к ситуации не относящемся. Раньше, когда он жил в городке на своей Крепостной улице, в доме у них была точно такая вот бархатка для наведения глянца на обуви. Одна, стало быть, на воротнике, другая для обуви… «К чему бы такое?» – подумал дядя Саша, не открывая глаз.

«…Не иначе – в милиции нахожусь. Казенным домом пахнет от стен. Холодно и нары. Интересно, за что? Не иначе – посуды много перебил. Не за драку же… Драться не мог. Сил нету. Мускулов. Может, сболтнул чего лишнего? По неосторожности? Бубнил, бубнил и ляпнул! В присутствии… Вот и получай, значитца, паспорт, скребут те маковку! Припаяют пятерочку. Дальнего следования… Ну и слава богу! Там уж тебе ни паспорта, никаких других бумаг не потребуется. Да еще, глядишь, где-нито сынка встречу… На просторах земли. Кешу, кровиночку. Вернется Катыш в Гнилицы, поймет Фрося, что не получилось у них с паспортом. Интересно, доберется собачка самостоятельно или растеряется? Тогда блыкать ей по белу свету до его, дяди Сашиного, полного освобождения. Однако должен вернуться, ушлый он, Катышок, смекалистый…»

Один глаз у дяди Саши смотрел в воротник, другой не смотрел вовсе. Закрытый был. Выключенный. Как фонарик. «Может, и смотреть не на что…» – утешал себя Валуев.

И тут, в непосредственной от него близости, кто-то вежливо покашлял. Приглушенно, должно быть в кулак. По-культурному.

«Кажись, люди?!»

Глаз открылся. Прямо перед собой, видимо над дверью, Валуев разглядел забранную проволочным мешочком слабенькую электролампу синего стекла. Из-под лампочки, вежливо кланяясь и шаркая подошвами, появился человек мужского пола.

«Ишь ты… Не один я здесь. Небось уголовник или еще какая шпана. У такого бритвочка в подкладке. Приставит к носу – и сымай сапоги или еще чего…»

Дядя Саша закрыл глаз, стараясь не шевелиться.

«Пусть думает, что пьяный и сплю».

Прошло немного времени, и Валуев почувствовал, что у него отекает бедро и рука в плече неприятно замлела. Долго так, без шевеления, не належишься. Это во сне – хоть на желудок, хоть на сердце свое навались – не страшно, не больно. А наяву человек шевелиться должен, иначе с ума сойти можно. Ладно… Покашляю.

– Проснулись, товарищ Валуев? А я вас давненько тут поджидаю.

– А вы бы того… Толкнули меня. Не барин…

– Толкаются на рынке, товарищ Валуев. А мы с вами в государственном учреждении.

– Это какое ж такое учреждение?

– Которое отделением милиции называется.

– Понятно…

– Долго вы спали, товарищ Валуев. Заждался я вас. Измучился, откровенно говоря. Что со спящим, что с мертвым. Особенно когда синяя лампочка в помещении. А я у вас, товарищ Валуев, до войны на «Огонек» подписывался…

– Не знаю, не помню…

– Хотите семечек? Полузгать?

– Не имею зубов. Закурить бы…

– Курить не положено. В учреждении.

– А время какое, не скажете? Который час?

Тип перестал шаркать подошвами, отвесил глубокий поклон и почему-то долго не отвечал дяде Саше на вопрос. Валуев даже смирился с таким его поведением, приняв молчание соседа за внезапный отказ общаться вообще. Примерно через минуту вежливый незнакомец вновь отвесил поклон и тихо так засмеялся, будто где вода просочилась и зажурчала. А затем чужим, командирским баритоном, властно и серьезно, спросил дядю Сашу:

– А вам не все равно – сколько?!

– Вы об чем? Думаете, до суда дело дойдет?

– Ничего подобного. Я насчет времени. Спрашивали, товарищ Валуев?

– Да бог с ним, со временем… Это я так… Несерьезно.

– Так вот, товарищ Валуев, я считаю, что никакого времени нет.

– Ну и хорошо…

– Не имеет значения, сколько сейчас времени, товарищ Валуев. Потому что никто не знает, сколько его вообще в природе, времени вашего.

Дядя Саша почесал нос, не вылезая из воротника пальто, и, все так же лежа, подумал:

«Ишь ты… Ученый человек, видать. А я-то о нем – „уголовник“. А все лампочка. С гулькин глаз… Поди разберись тут…»

– Американцы говорят, что время – деньги. Чепуха, товарищ Валуев. Вернее – фальшивые деньги. Обман зрения. Раз нельзя взвесить, нельзя обмерить, значит, и разговаривать не о чем. Согласны, товарищ Валуев? Сколько его до нас с вами утекло? И сколько еще утечет после того, как мы с вами, товарищ Валуев, лапти отбросим с этих вот нар? Соображаете? Ну, сколько, по-вашему?

– Не знаю, не измерял…

– И любви – нету. Как таковой. Предположим, товарищ Валуев, что вы кого-то любите. А я ваш предмет любви, то самое, что вы любите, беру на мушку и убиваю. Лишаю жизни. Вы с горя спиваетесь или умираете, что равносильно. И где тогда ваша любовь? Нету ее. В природе. Как таковой. Одни разговоры. Ни любви, ни времени. Нету. Клоп на стене – есть, а любовь отсутствует. Что же вы молчите, товарищ Валуев? Протестуйте.

– Не по моей линии.

– Вы кого-нибудь любили, товарищ Валуев? Скажем, в молодости?

– Почему же в молодости? Я и сейчас… Сынка, Кешу, Ефросинью свою… Да хоть бы и Катышка, песика, люблю, почему не любить?

– Чепуха, товарищ Валуев. Это не любовь. Это жалость. Нюни это. От скопления в железах соленой водички, которой название – слезы. Жалеете ближнего, как самого себя. А ты вот чужого пожалей! И все равно это – не любовь, а просто так – чуйства… Любовь – это бог. А бога нет. Доказано многими учеными людьми.

– Бога-то, может, и нету, а я, значит, вот он… Перед вами. В натуральную величину. Хоть руками трогайте. И жалею, а стало быть, есть жалость. Извините, не нашего ума дело, а все-таки сомнение берет. Говорите, что нету любви. Была, имелась, и вдруг – нету. К такому привыкнуть требуется…

– А могли бы вы, товарищ Валуев, убить тех, кого любите? Выражаясь архаически?

– Для этого дела убийцы есть… А я по другой линии. Не только никого не убивал, даже не ранил. За все годы жизни.

– Никого – это понятно. Может, вы баптист. А вы самого дорогого человека убейте! Вот подвиг, вот любовь! Не можете?! Значит, и не любите никого! Одна видимость, как таковая… А тот, кто любит, тот ради близкого человека на все готов. Даже на убийство, не говоря уж о самоубийстве!

– Вот как… – заволновался потихоньку дядя Саша. Тут он принял сидячее положение, подставил себе под ноздри полочкой большой палец, почесал указательным переносицу. Запахнул плотнее пальто и, нашарив ладонью кепку, изготовился ко всяким неожиданностям. Он вдруг решил встать и уйти отсюда – почему-то не понравились ему бесовские речи соседа по камере.

– Вы меня извините, только я пойду. Меня человек ждет. С лошадью.

– Ради бога! Не смею задерживать. Просьба: когда сквозь дверь проходить будете – не поцарапайтесь.

Дядя Саша подобрался к двери, потрогал ее – заперто.

– Идите, идите… Я не возражаю.

– Закрыто.

– Специально закрыто. Для вашей пользы, товарищ Валуев. Чтобы – думать… Чтобы не отвлекаться и думать о высоком, о звездах. А вы о чем думаете? Небось о том, что вы есть самый разнесчастный человек Советского Союза? А нужно думать о высоком. Особенно если тебя унизили, а еще пуще, если ты сам унизился. В тюрьмах, в больницах, на смертном одре… Взять, к примеру, меня. Я убил свою жену, которую очень любил. Уничтожил как таковую, потому что любил сверх всякой меры. Я избавил ее от мук старости, от измен и болезней, лишил ее многих унижений… Я любил ее, люди!

Дядя Саша решил пока что упорно молчать. В разговор не встревать, дабы не распалять и без того жуткого человека.

«Кажись, не пьяный, а смотри-ка, что плетет… Почище всякого уголовника. Здесь ухо востро держи. Притиснет к нарам. Мужик грудастый».

А подозрительный субъект отвесил Валуеву очередной поклон, распрямился под самой лампочкой, лицо его высветилось.

«Ба! – затрепетал дядя Саша. – А ведь я, кажись, и этого дядю где-то встречал! Спросить? Нет уж… Не на того ли пленного немца нарвался? Который, в свою очередь, на майора-танкиста смахивает? Отобравшего при отступлении мою почтовую „коровину“?»

– …И тогда – в любом положении, где бы вы ни очутились, хоть под нарами, хоть в скалу замурованы, и тогда вас, товарищ Валуев, обступит абсолютная свобода! То есть – свобода духа, – продолжал, улыбаясь мягко, незнакомец.

Валуев дождался момента, когда типчик переместится по камере в сторону окошка, сделал обезьяний прыжок к дверям, заколотил костлявыми кулаками по дереву. Через минуту за дверью послышались шаги.

– Кто стучал?

– Пустите меня! – завопил дядя Саша. – Откройте!!!