Текст книги "Вокзал"

Автор книги: Глеб Горбовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 21 страниц)

– Несправедливостью. Он сказал, что я – таракан! Насекомое… Что-де не за паспортом надо бегать, а смысл жизни прояснять. А где его прояснять – небось и сам не ведает. Ты мне паспорт выдай, я тебе тогда не только за смыслом – за чем угодно побегу, хоть через всю Россию!

– Да успокойся ты, мать честная! Вот побреют нас, и пошли, отведу к Полуверову. К начальнику паспортному. Меня здесь все знают, понял?

– А кто вы?

– Коршунов я. Коршунов! Аркадий Иванович!

– Понятно.

– Остановись! Ничего тебе не понятно. Страшней другое. Вот, к примеру, – тупые ножницы! Я ужас как стричься не люблю. Страдаю, когда волос режут. И когда ногти – тоже… Ведь живое все, плотское. От одного тела. Вот я тебя и привлекаю. Совместно страдать легче. Бр-р! Мое, живое – и вдруг шпендрик какой-то в белом халате ножнями тупыми тебя раз-раз! По живому… Искромсает. А ты сиди, улыбайся. Подставляй места… Боишься, Сан Саныч, парикмахеров?

– Парикмахеров не очень… Я больше начальства разного…

Товарищ Коршунов резко остановился на дороге, то есть на улице, на которой не было домов. Довольно грубо потрогал дяди Сашин лоб – наотмашь, ладонью. Росту они оказались примерно одного. Обладая военной выправкой, приобретенной в лесу в годы войны, товарищ Коршунов держался ровнее, фигурку имел юношескую, хотя и был моложе Валуева всего на пять лет.

– Только откровенно… Черти с рожками? Такие мохнатенькие… По рукаву пиджака бегают? Являлись?

– Нет.

– А я думал, горячка у тебя… Белая. Твердишь одно и то же…

– Да нет, миновало… Наружу губой вышло. Окидало после бани. А так ничего… Даже не кашляю.

– А чего тогда скулишь?! Боишься чего? Паспорт, милиция!

– Я головой был… Волостным.

– А связь с нами кто поддерживал? Кому доверяли партизаны?

– И с немцами связь имел, – задумчиво произнес Валуев. – Что ни говори теперь, а числился… головой…

– Задницей ты числился, а не головой! Вот идивотина, понимаешь… Ты думаешь, я – ангел? Вон – ордена-медали, контужен-ранен. Должность в райсовете. А страхи и у меня были. И мне кишки сводило. И грехи, как положено, имею.

Товарищ Коршунов и дядя Саша вышли на главную площадь городка. Прежде здесь сходились в кольцо самые крупные здания: универмаг «номер один», храм Христа Спасителя, горисполком, почта, кинотеатр «Красное полушарие». Теперь ничего этого не было. Вернее, существовали и горисполком, и почта, и кинотеатр – только помещались они в одном-разъединственном многоэтажном здании на краю городка. А центральная площадь приобрела вид заброшенного поля, на котором почему-то перестали высевать злаки. Правда, на месте бывшего храма, в его приделе, сохранилась маленькая кирпичная часовенка: сюда-то и увлекал дядю Сашу товарищ Коршунов. В часовенке теперь справлялись самые что ни на есть прозаические обряды, как-то: стрижка, бритье, маникюр. Но – слава богу – справлялись.

Примерно в центре разоренной площади Коршунов попридержал дядю Сашу за рукав, желая досказать ему про свои грехи.

– Летом сорок третьего, в самую пеклу, в июле, отряд я свой из блокады болотами выводил. Выводил, да не вывел… Обложили целым полком. С пушками, с собаками. Два раза в прорыв сунулись, как на стенку каменную. Туда-сюда… Глухо. Один выход: на небо. Или – в землю. А тут листовки! Нам-де Коршунова, партизанского батьку, живьем отдайте. А вас, глупые партизаны, так, мол, и так – пропускаем без задержки. Уходите. Только вяжите Коршунова, и лады. Понял? Во! Ситуация, одним словом. А я в том районе уже многим поперек глотки стоял. И оккупантам, и прихлебателям ихним. Ну, партийцы собрались. Совет держим. Сперва без разговоров – пробиваться. Всей кучей. А это почти верная смерть, или плен, ежели ранят. И хана отряду. Тогда партийцы решают так: командира и знамя отряда временно закопать. В землю. До снятия блокады. Я незамедлительно кулаком по столу! А мне: тише, Аркаша. Жить надо. Войску. Сражаться в дальнейшем. И – полезай, стало быть, в яму, товарищ командир.

– Полезли? – поинтересовался Валуев.

– А ты думал?! Отрыли в сухой почве могилку. Моху мне вокруг головы наложили. Трубочку от телефонного провода в рот… И засыпали. Осторожно. В самой чащобе лесной. Листьем-травой замаскировали. И – на прорыв! Одна часть людей – с белым флагом – по одной тропе, другая, большая часть – по другой. Те, что с белым флагом, вплотную к немцам подошли и давай чесать из всех видов! Погибли вскоре… До одного. Зато другая часть вышла из кольца. А на следующий день и каратели отхлынули. Комары их заели. С непривычки в болотах нашенских, сам знаешь, кому приятно? А я лежу, дышу в трубочку. По мне даже конный проехал… А пеших шагов ихних, вражеских, и не счесть, сколько я их выслушал тогда.

– Сочувствую, – почесал нос дядя Саша, – натерпелись и вы страху.

– Привык очень скоро. К своему такому положению. Только вот когда по малой нужде захотел, вот где страшно сделалось! Ну, значит, приспичило… Конфуз и только. Терплю… Сколько часов прошло под землей – не знаю, только вдруг слышу: откапывают. Кто? Неизвестно. Свои, чужие? Вот тут я едва не обмочился. Однако свои! Разведка прибежала. Выскочил я из могилки и – шасть! – за дерево. Ребята думали – умом рехнулся, а я стою, поливаю.

7

Стригли и брили непосредственно в часовне. Для живой очереди к часовне приделан похожий на большой перевернутый ящик тамбур. Здесь можно было курить, вести громкие разговоры и даже закусывать.

Сейчас тут, в еще не холодную осеннюю субботу, томилось всего четыре человека: два нетрудоспособных старичка, какой-то сонный тип, отгородившийся воротником шинели, и Лукьян Григорьевич Светлицын – гнилицкий инвалид.

Катыш, действуя на редкость разумно, моментально закатился под лавку, где и затих до лучших времен. А Лукьян Светлицын так обрадовался дяде Саше, что начал уступать ему свое место, неловко тычась в пол протезной колодой. Получалось даже как-то нелепо. Валуев, застеснявшись, сел, потом встал и опять приземлился, заметавшись без всякой надобности: напротив, вдоль другой стенки, пустовала еще одна скамья.

Дядя Саша и стричься-то вовсе не рассчитывал… И с Коршуновым в паспортный отдел идти не предполагал… Во всяком случае – не так внезапно собирался он туда, не столь решительно. Не созрел он для такого шага, не выбродил… Да и не чудо ли: единым духом берут за рукав и прямиком тащат. Столько он сомневался, столько изготавливался к прыжку, и вдруг – милости просим! Не-е-ет. Тут надо обмозговать, что-то уж больно резво понесло. Хорошо вот – Лукьян повстречался. Свой, из Гнилиц. Сейчас, ежели предложит домой ехать, сразу и согласие можно дать. А за паспортом после приехать… По санному пути. В валенках…

– Продал, Лукьян Григорьевич, телушку?

– Сводил! Из рук в руки – берите, пользуйтесь. Там, Алексаныч, таки рожи на бойне! Яркие… Теленочек как взглянул на дядьку, так и присел. От одного взгляду – ноги отнялись. И чего еще узнал: убивать ее сегодня не станут. Только аж в понедельник. Все поприятнее знать…

Коршунов, пожав руки двум дедам из очереди, как к себе домой, прошел в глубь часовенки. Никто не опротестовал – даже не шелохнулся.

А дядя Саша вздохнул от облегчения. К Коршунову Валуев относился подобострастно: как-никак дважды выручил, а точнее – от смерти спас. Помиловал. Теперешнего, беспаспортного, дядю Сашу личность Коршунова, такая дельная, заслуженная, такая стремительная, не могла не угнетать, не настораживать. Были они как бы на разных этажах жизни: Валуев в своем полуподвале, где сидел тихо, смиренно, не выпирал, а и вовсе таился; тогда как товарищ Коршунов по всем пространствам летал, вплоть до чердака! И попробуй такого не пусти куда-либо… Да он тебе, не остывший от войны, гранату под канцелярский твой стул шваркнет! Если ты за нос его начнешь водить.

Полегчало дяде Саше без жизнерадостного присутствия товарища Коршунова. И осмелел Валуев настолько, что заговаривать с людьми начал. И прежде всего – Лукьяну досаждать.

– Выходит, Григорьич, телушку тебе жалко?

– Развязала она меня, слава те! Хорошо теперь, просто… А вы никак тоже подстригаться, Александра Александрович?

– Понятно – не щи хлебать. Ты вот телушку жалеешь, что убьют ее. А что она такое – телушка? Да ничего особенного. Мясо она…

Дядя Саша воинственно оглядел присутствующих, в том числе и сидящего следом за дедами человека в шинелишке. Сейчас воротник, за которым этот человек скрывался, опал книзу, и дядя Саша увидел странно знакомое лицо. Кто же это? Городской, верно, житель. Еще по мирным, довоенным временам примелькался… А впрочем, какой-то другой, не довоенный. Новый какой-то. Таких раскосых да чернявых у них и не водилось прежде. Азиат небось… А зубы, а вот зубы знакомые. Те, которые спереди. Как две пули – металлические.

Лукьян Светлицын в это время к самой двери часовни пододвинулся, так как следующим на подстригание являлся. Настороженно ждал он, когда единственная парикмахерша общелкает ножницами напористого Коршунова.

И дядя Саша, не привлекая ничьего внимания, решил заговорить с чернявым, в ком, после долгих сомнений и колебаний, признал мелькнувшего однажды перед глазами полицейского, с которым еще в лагере дрался его сынок Кеша; сынка этот злобный мерзавец ударил тогда кирпичом по голове… Помнится, зубы у этого человека так же вот выпирали изо рта. Только были они тогда натуральными.

– Вы что же, крайний будете? – шепнул дядя Саша туда, за чужой воротник. Для начала.

– Мы! – ослепительно улыбнулся знакомый незнакомец. – А то валяйте без очереди. Нам не привыкать.

– А я вас признал, так что извините, если напомню, где мы с вами встречались, – жарко шептал Валуев.

– Гуляем? Будут брить – порезать могут. Если кто выпивши.

– Один такой лагерек, возле села Большие Гумна – помните?

«Сколько ему лет? – подумал про себя Валуев. – И полста можно дать, и хоть меньше – тридцать, тоже не удивительно. А вдруг он совсем другое лицо? Похож или родственник всего лишь? Тому самому? Что тогда?»

Человек со стальными зубами был коротконог, так что, сидя на лавке, едва доставал до полу мысами солдатских ботинок. Двумя руками держал он серый оцинкованный тазик, в котором шуршал и слабо попахивал «природой» березовый веник.

– Похоже, как в баню идете?..

– В баньку… – Человек прижал тазик к животу. Лицо его еще шире расплылось в металлической улыбке. И вдруг азиатский мужичок весело так ткнул Валуева указательным пальцем под ребро.

– Ой! – выскочило у дяди Саши.

– Вот тебе и «ой!», – отвернулся к старинной дубовой двери обладатель тазика.

Но Валуев заупрямился. Обычно задавленный всевозможными предчувствиями, колеблющийся и таящийся от посторонних глаз и речей, сегодня дядя Саша то и дело, казалось ему, делал отчаянные шаги, позволял себе выходки, приводившие в трепет его самого – прежнего…

– Слышь-ка… Любезный. Сынка моего. Под Большими Гумнами. Кирпичиком по голове… Как же это понимать? Разве такое можно позабыть? Кешу моего… По темечку? Ну, попал он тебе в драке по зубам. Дай сдачи. Как все… Кулаком. Так ведь? А ты его – кирпичиной. И не раз, а несколько приложился.

– Так вы серьезно? А ну, дыхни! Да-а… Почему в парикмахерскую? Тебе, товарищ хулиган, в аптеку нужно. У тебя голова злая. Дурная голова – лечить будем.

– Думаешь, обознался? Не беспокойся, любезный, я извинюсь, если что не так… Мне бы только два словечка от тебя: жив сыночек? Или не выжил он тогда? После кирпичика? Видел ты его после? Кешу нашего?

– В гробу! Вместе с тобой, дурак упрямый.

Старики, сидевшие в очереди, понимающе пригорюнились, отрешенно скрестили руки на тощих ногах. Беседа покрикивающих людей не обещала им ничего хорошего.

– Чего пристал, дурак пьяный?

– А ты не серчай. Не мудрено и обознаться. Я ведь на вас сквозь колючку проволочную смотрел: в глазах рябило, и расстояние приличное…

– Язык бы тебе резануть! За твои слова…

– А похож потому что… И тот вроде китайца был. Только вот зубы не из железа, свои были зубы. Может, он их тебе – того? Выбил? Сынок-то мой, Кешенька? Вот ты и вставил блестящие…

Терзаемый Валуевым человек судорожно вскарабкался на лавку, встал ногами на то место, где только что сидел. Тазик его с грохотом покатился по тамбуру. В руках вскочившего остался веник, которым он принялся энергично размахивать, как бы разгоняя комариную тучу. Деды дружно покосились набок, в сторону от узкоглазого, опасаясь веника. Из каменной часовни высунулась рыжая парикмахерша с бритвой в руке. Затем вместо ее головы появилась в дверях намыленная физиономия Коршунова.

– Вот! Глядите! Все глядите! – выхватил азиат откуда-то из-под веника брезентовый бумажник с документами и замахнулся им на дядю Сашу, как ножом. – Гляди, шайтан, гляди, собака, все четыре года в армии воевал! Где лагерь?! Где колючая проволока? Кого я кирпичом по голове? Да я бы тебя из пулемета порезал! И сынка твоего! После таких разговоров, понял-усвоил?!

Лукьян Светлицын, как только закричал мужчина с тазиком, моментально кинулся на помощь дяде Саше. Пересадил Валуева на другую лавку, примостился рядом, обнял сзади рукой за плечи. Внушительно стукнул деревяшкой об пол, призывая скуластого к тишине-покою.

– Идите, Александра Алексаныч, стригитесь вместо меня. Я обожду. Да коли дел более никаких не получилось – поехали по домам. А? Ну, что же вы так кричите? – обратился Лукьян к озлившемуся незнакомцу. – У нас тоже бумажники есть. Которые с документами. И мы воевали, – приподнял он свою пограничную фуражку и несколько набекрень, лихо посадил обратно на голову.

Из-под лавки на махавшего веником человечка свирепо зарычал Катыш. Вот он, осмелев, выдвинулся из укрытия и, подойдя к опрокинутому тазику, стал его обнюхивать.

– Прошу прощения… – бормотал дядя Саша. – Вижу теперь, что обознался. Слезайте. А все – зубы… зубы, говорю, подвели, скребут те маковку! Похожие очень… Правда, те были настоящие, а здесь – железо.

– Поехали, Алексаныч, по домам…

– Поехали, дорогой! А с паспортом как же?

– Еще съездим! И для меня дело найдется. У меня еще свинка есть. Вдруг да опоросится?! Поросеночков повезем на сдачу.

– Ездиют, понимаешь, придурки разные… Скобари всякие! На людей кидаются, – ворчал разобиженный человек, поднимая с полу тазик. Ворчал, затихая.

Из часовенки вышел обритый и остриженный под бокс Коршунов. От него пахло тройным одеколоном. Правой ладонью гладил он себя по сухому остроконечному подбородку.

– Што за шум, а драки нету?

– Обознался я…

– Драться с таким! – презрительно сплюнул сквозь холодную сталь чернявый. – Умалишенный человек.

– Пусть, – соглашался дядя Саша. – Лишенный… Куда денешься? Ни ума, ни паспорта…

– Хорошо, что напомнил! Пошли, идем к Полуверову тебя сведу. Пока не раздумал. День рождения у меня или что?!

– Не, товарищ Коршунов… Идите, пожалуйста, гуляйте. Ваш праздник. Ни к чему тут я. Да и остричься нужно… Пришли, ждали.

– Стригись, погожу. Хотя чего тебе подстригаться? Все равно опять зарастешь в Гнилицах своих…

С Лукьяном Светлицыным условились, что в пять-шесть вечера Валуев будет в крепости у попа Никанора. Оттуда и по домам…

Душистые, помолодевшие Коршунов и дядя Саша вышли на главную улицу, составленную из двух-трех каменных коробок, выгоревших изнутри и теперь заново заселенных. Городскими учреждениями. Исполком помещался в высоком, стройном здании бывшего собора, где строители напрорубали окошек и настелили несколько новых этажей.

Жалобным взором глядел Валуев на разоренный городок, в котором когда-то родился, и, естественно, не узнавал его. Улицы оплела старая рыжая трава; там, где были дороги, – струились робкие тропки. Ничего такого не возникало, что хотя бы на миг смогло возвратить или приблизить Валуева к отшумевшей пожаром жизни… Где он? Куда попал после бури? Или с мозгом его, с памятью приключилось чего? Вот и «китайца» зазря потревожил. С виду – будто он, а на деле кто-то другой.

Теперь, значит, доброхот этот Коршунов… Ведет в милицию. Зачем? Для чего?.. Опять же – в парикмахерскую завлек. На кой? Бдительность усыпляет. Хочет без шуму сдать… А у самого – день рождения. Стал бы какой человек в свой день рождения кому-то за паспорт хлопотать? Может, кто и стал бы, только не такой ястреб, как Коршунов. Ведите!.. Ведите! Он не против… Давно к этому дню готовился. А вот готов ли?

– Хочешь есть? – бравым голосом нарушил товарищ Коршунов прощальные мысли-мысельки дяди Саши.

– Кого? – не понял, остановился Валуев.

– «Кого»! Лопать, говорю, желаешь? Да что тебя спрашивать об еде! Усох там, в своих Гнилицах… Как мумия египетская!

И Коршунов потащил дядю Сашу в барачного типа заведеньице, над дверью которого симпатично синело жестяное слово «Столовая».

В зале никого. Время – ни обед, ни ужин.

Сели за стол, на котором имелась солонка с солью. Валуеву товарищ Коршунов заказал полный обед. Себе – чай.

– Выпить не предлагаю. С этим после… У меня в доме. Незачем перед делом.

– Так, значит, в милицию? Поведете?..

– Сведу, не беспокойся. Ешь теперь.

– А что же, сами кушать не будете?

– Я чай буду кушать. А ты ешь! Небось отвык от городского варева. Ешь, угощаю… Борщом для начала.

– Спасибо. Только за борщи сам могу уплатить. Вот они – денежки.

– Да откуда у тебя денежки?!

– На штраф скоплены. А что, товарищ Коршунов, вопросик имеется… Поинтересоваться хочу. Можно задать?

– Задавай, почта, вопросики. Задавай, пока не поздно…

– Это как же понимать?

– А так и понимать: задавай, пока голова у меня порожняя. Именинник я или кто?! И еще, если пожелаешь, зови меня просто Аркадием. Можешь?

– Нет, товарищ Коршунов. Пока не могу. Повремени малость. Не привыкну сразу…

– А что у тебя за вопросец?

– О должности твоей. Она у тебя что… какая? Солидная или спокойней?

– Солидная… Не волнуйся.

– Спасибо. А вот Полысаев, тот должность имеет – будь здоров! Весь в коже, и щеки – не чета вашим.

– Кто-кто? Полысаев? Так то ж гнида обыкновенная. Сравнил хрен с пальцем. У нас таких в отряде не было. И не могло быть. Выводили дустом. Полысаев твой – урод. Вот он кто. Временный человек.

– А вы не временный? Вы что же – постоянный?

– Тело смертное. И у меня. А душа… Дело мое, правда моя… Нет им смерти!

– И получается, что вы, товарищ Коршунов, верующий человек. Потому как – и у вас душа имеется. Бессмертная.

– Иди ты знаешь куда! Ешь, говорю, и не отклоняйся!

– А вот еще… – принимаясь за гуляш, поинтересовался дядя Саша. – Помните, взрыв тут у нас в городке произошел?

– Еще бы не помнить! Нас тогда и в оборот взяли… После взрыва. Мертвой петлей захлестнули!

– Вот и у меня с этого взрыва все наперекос пошло. Сынка Кешу заарестовали наутро. И самого – за проволоку. И соседей всех, кто проживал в городке… Весь мужеский пол подчистую…

– Слушаю тебя, Сан Саныч. Потом в зубах поковыряешь.

– А сынка моего, Кеши, до сих пор нету. Исчез.

– Сколько их, которые исчезли…

– Вот и хочу спросить у вас, товарищ Коршунов: стало быть, ваша это работа: взрыв? То есть – ваших партизан?

– Нет, дорогой. Взрыв совершил одиночка. Как ни странно… Беспартийный патриот. Кочегар по фамилии Петров.

– Много тогда порасстреляли в городке. И в лагеря – многих…

– «Многих, многих»! Заладил одно! Больше сплетен. Шептуны тебе такое кадило раздуют! Мало ли что – «порасстреляли»! А ты как думал?! Война и есть война. Мы их, они – нас. По черепу! Истребление, понимаешь? У них вон череп этот – знаком отличия был… Эмблемой! Череп и косточки. А ты хотел, чтобы все тихо-мирно. Двести человек офицерья взорвали! И чтобы они же после и кланялись тебе: спасибо, товарищи русские граждане, лихо вы нам кровь пустили! Так, что ли?! – стукнул Коршунов себя по колену кулаком, закричав генеральским голосом. – Да их не только взрывать, живьем в землю закапывать, чтобы неповадно! Ты что, с луны свалился? Учить его, как с врагом поступать! В минуты войны… Ишь, каверза, вопросы, понимаешь, задает! Вот такие суслики, как ты, Сан Саныч, и шепчут, поди… Сидят по своим норкам, а погода поутихнет – повылазят и фьють, фьють, давай события обсвистывать. Которых в глаза не видели. Чего вот ты паспорт боишься получать? Вибрируешь чего? Совесть, поди, не чиста? Молчи! Знаю тебе цену. Помогал нам. Все помню. А поначалу все ж таки согрешил! Было дело? Уломали тебя в волостные головы! Вот и мучайся, коли согрешил!

– Ну? – перестал жевать дядя Саша.

– Вот и гну! Думаешь, не помню, как ты в лес немецкую рацию в мешке с солью доставил? Целый год по ней с Ленинградом куковали. Пока эта рация в болоте не утопла. Вместе с девочкой-радисткой. Да, да! Покачнулась с тропочки – и в окошко! Такие бездны черненькие в наших болотах имеются. А рация та у девочки на спине, как грузило… Потыркались палочкой – в одно, в другое окошко… И ушли. Некогда было. Силы вражеские подпирали… Или когда Фрося твоя на саночках к нам примчалась. Карательный отряд опередила. Хромая женщина, а как пуля.

– А ведь баба тогда и не знала, зачем едет! – оживился Валуев. – Лети, говорю ей! Сынка дело касается. Вроде как нашелся, говорю ей, сынок-то наш… И полетела. А бумажка для вас в сбруе конской запрятана была.

– В хомуте. Все помню. Потому и щами тебя угощаю, почмейстер! Ну, поел? Тогда пошли в милицию.

8

Подошли к зданию, на котором было много табличек. Учреждения города ютились по принципу: в тесноте – не в обиде. На истерзанном фасаде горькие следы военного времени: штукатурка почти вся содрана, в красном кирпиче лунки от пуль и осколков. Над рядом окон языки сажи, выплеснутые пожаром, еще не смытые мирными дождями и снегами.

В коридоре нижнего этажа Коршунов усадил дядю Сашу на деревянный диван. Велел дожидаться, пока не позовут. А куда после этого сам делся, за какой дверью исчез – Валуев заметить не успел.

Сжавшись в комок на скрипучем, вокзального образца, диванчике, дядя Саша затравленно ощупывал грустными глазами дверные таблички. И рассуждал…

Если Коршунов привел его сдавать как преступника, тогда почему угостил обедом? Где связь? Опять же, у этих нервных людей поступки бывают самые неожиданные. При всех он тебя оскорбит или даже побьет, а наедине… Поцелует. Или вот – щей купит. Зря он, похоже, затеял с товарищем Коршуновым отношения. Да и за паспортом ударился не вовремя. Надо было зимы дождаться. Тогда люди больше по домам сидят. Даже такие горячие, как Коршунов. А значит, и встреча их могла бы не состояться. Потому как Коршунов к зиме давно бы уже сфотографировался. Да и Моисей зимой не работает: павильон его фанерный промерзает насквозь, и никому в нем тогда не усидеть.

Внезапно дяди Сашины мысли полопались, как гнилые нитки: незнакомый старичок в пенсне и старинного покроя куртке-толстовке распахнул одну из дверей коридора и, шаркая подшитыми валенками, резко позвал:

– Прошу!

И усатый старичок картинно выбросил сухонькую ручку сперва в направлении Валуева, затем в сторону кабинета, из которого только что сам появился на свет.

Дядя Саша вскочил, испуганно одернул пальто.

– Собачку брать с собой не советую. Рекомендую оставить в коридоре, предварительно привязав к дивану. Чтобы не заблудилась в казенном доме.

«Странный какой-то этот Полуверов, – подумал о старичке дядя Саша. – И на милиционера совсем не похож». А вслух произнес:

– Собачка обождет! Не извольте…

В малюсенькой и очень казенной комнатке возле окна стоял стол типа кухонного. За ним и перед ним – по табуретке.

– Памятуя о том, что война принесла нам страдания, гибель людей и разруху, – начал торжественно старичок, – каждый, в ком есть совесть, должен сознавать, что делает, подписываясь на заем или принося денежные сбережения для уплаты членских взносов…

«Ишь ты, откуда повел… Задами обходит…» – чуточку расслабился дядя Саша. А чего?.. На него не кричали, кулаком по столу не колотили. Пока все было терпимо. Может, и обойдется?..

Старичок пододвинул тряпочный кисет с самосадом к краю стола. Валуев подобострастно улыбнулся старичку и торопливо начал делать козью ножку.

– Вот вы, милостивый государь, где вы были в суровые годы последней войны? Заранее предвижу ответ! Был именно там, куда послал долг советского гражданина! Не так ли?

– В оккупации был я…

– Это еще ни о чем не говорит. То есть ни о чем плохом или скверном, гадком… Я вот тоже был в оккупации, но знамя борьбы из рук не выпускал! Лично по городу листовки расклеивал. А вы, извиняюсь, партизанили?

– А я… Так ведь знаете все! Чего уж там спрашивать… – и дядя Саша отчетливо вдруг припомнил свою рыбку из аквариума. Так она вся перед его глазами и всплыла, не шелохнется. Одинокая и в обычных условиях едва различимая. – Зачем уж крутить-то? Чего ради такие разговоры? Так что или документ, или…

– А на заем?

– То есть… не понял вас? Взаймы изволите? У меня вот, пожалуйста… Пять сотен для этого самого…

– Как?! Как?! – закаркал, наливаясь кровью, старичок.

– Господи… – привстал с табуретки дядя Саша. – Мне бы хоть временный…

– Во-о-он! – совсем посинел дедушка. Вскинул тщедушную ручку в направлении коридора и тут как бы вдруг проснулся, выйдя из кошмарного состояния. – Стойте! Вернитесь! Оно… Кажется, мы не совсем поняли друг друга… Памятуя о том, что я сверх всякой меры…

Дядя Саша выскочил в коридор, где его радостным лаем встретил переволновавшийся Катыш. По коридору, прежде такому безлюдному, весело, в приподнятом настроении бежали куда-то граждане. Во главе небольшой кучки пронесся и сам Коршунов.

– Догоняй, что ли! – крикнул он оторопевшему Валуеву. – Пожар! Тут, недалеко… – успел он пояснить в дверях парадного. Катыш, не переставая возбужденно лаять, порывался за людьми, с недоуменной укоризной оглядываясь на остолбеневшего дядю Сашу.

«Нет… – озабоченно сказал себе Валуев. – Пусть горит. Лучше уйти отсюда. Пока не поздно. Бог с ним, с паспортом…»

Из своего кабинетика, шурша валенками, нарисовался крикливый старичок.

– Осмелюсь поинтересоваться, куда это все побежали? – приподнялся на цыпочки дедок.

– Не знаю. Мы люди темные… Деревня. Кричали про пожар. А так кто ж его знает… Может, учения какие.

– Пожар, говорите? – Старичок, сдернув правой ладонью пенсне с глаз, принялся разглядывать дядю Сашу, словно впервые увидел. – Памятуя о том, что на пожар обыкновенно бегут все без исключения, вызывает удивление некоторая ваша инертность. Где ваша заинтересованность? Да любой человек за возможность лицезреть пожар… Мда-а.

– Нет, – твердо повторил для себя дядя Саша. – Пусть горит. До свиданьица. Скажите только, а вы действительно Полуверов будете?

– Так вы меня за Полуверова приняли? Ошибаетесь, почтеннейший. Я – Полуэктов. Просто близкие по звучанию фамилии. То-то, я смотрю, человек ненормально себя ведет. Вот оно что…

– А скажите, если не трудно: он, этот Полуверов, конечно, воевал? В данную войну?

– В данную войну, мудрейший вы мой, все воевали. Это если философски рассуждая. А Полуверов и подавно!

– Значит, тех, кто был в оккупации, Полуверов должен как бы не любить?..

Старичок лихо прищемил к носу пенсне, еще раз пристально, как товар на рынке, осмотрел Валуева. С удовольствием и как-то дерзко погладил свои усики.

– Он их, которые в оккупации… – старичок противно подмигнул. – Он их своими, значит, руками. Достанет из сейфа огромный такой пистолет… Системы Джоуля и Ленца… И – трах! Ну и, как это чаще всего бывает, посетитель падает на пол. Замертво. С табуретки.

– Шутите? – робко улыбнулся Валуев.

– А вы что же?.. Всю жизнь – на полном серьезе? Неужто ни разу так и не пошутили?

– Я не об том… Может, когда и веселился. Сегодня-то не до смеха. Извините, нужно идти. Мы нездешние…

– Не смею задерживать. И все же осмелюсь предложить: почаще будьте несерьезным! На вашем лице такая глобальная озабоченность… Как вы только ноги переставляете? Под такой ношей?

Полуэктов с вывертом протянул дяде Саше пергаментную холодную руку. Валуев скрепил рукопожатие и с замиранием сердца повернулся идти от этого придурковатого человека.

Запахнув плотнее пальто и не обращая внимания на пожар, который случился где-то неподалеку, дядя Саша медленно двинулся желтой от опавших листьев улочкой. Большой козырек кепки отгораживал его взор от неба.

Пройдя мостом за речку Песчанку, Валуев, сам того не замечая, привел себя к месту, где некогда родился. И жил.

…Какая ты большая, Земля наша. Еще больше – просторы, в которых ты плаваешь. А геометрия жизни человеческой проста. Две точки, две вершинки, и между ними вся твоя судьба. Точка твоего возникновения, где женщина-мама родила тебя, позвала на свет, дала впервые напиться земного воздуха. Изба ли то деревянная или коробочка каменная, откуда вынесли тебя на руках в тряпье и, приоткрыв кружевную завесу, что отгораживала от тебя вечность, показали мир, где предстоит тебе совершить путь до следующей точки, путь, прозванный людьми Жизнью.

И вот, беспаспортный, очень смешной, хотя и не совсем одинокий (в это самое время его догнал Катыш), остановился Валуев перед местом, где когда-то стоял домик его родителей.

– Гляди-ко… Никак строят?! – вслух подивился Александр Александрович, только теперь приметив, что на останках валуевского фундамента какие-то люди сооружали черную, будто из головешек, из бревен «бе-у» избенку.

Строил молодой солдат с красными погонами на гимнастерке без ремня; помогали ему древняя старушка и девчонка. Все трое давно заметили постороннего наблюдателя, но старательно изображали равнодушие. Дядя Саша неумело и, похоже, некстати попытался завязать с ними разговор.

– Неужели дом строите? Бог на помощь…

Солдатик резко взмахнул руками, в одной из которых яростно сверкнул топорик.

Обиженный неласковым приемом, в бешеном ритме залаял на строителей Катыш.

– Не надо на них лаять, Катыш. Люди домик строят, а мы их отвлекаем от хорошего дела. Лаем… И вообще… Сейчас и пошли… Только спрошу, как теперь улица данная называется? Так ли, как прежде, – Крепостная?

– Крепостная! – весело закивала девочка и еще громче повторила: – Крепостная!

– Не кричи, – сурово посмотрел на нее солдатик. – Бабушку испугаешь.

Бабушка была глуховата. Она повернулась на шум, приложила скрюченную, бугристую ладонь к уху.

– Исть будем? – спросила солдатика.

Тот незло отмахнулся, как от мухи. Обратился к Валуеву:

– Гуляете тут? Или кого разыскиваете?

– Да вроде как гуляю… Жил я тут прежде. Неподалеку. В свое время. Хорошая улица. И речка под боком. Здесь, бывало, сморода черная удавалась. Такая крупная, толстая… ягода.

– Ее и теперь тут ужасть сколько! В июле было… – зазвенела голоском девочка.

– Ты мне? – обернулась к ней бабушка, обладавшая певучим, сохранившимся голосом плакальщицы. – Или Ванюше?

– Дяденьке я! – закричала прямо в ухо старушке. – Про смороду!

– Уймись, Дашка! Заладила: «Сморода, сморода»! Одна от нее вонь, от смороды вашей, – улыбнулся служивый, придержав топорик и щелкнув похожую на него Дашу ногтем по лбу.