Текст книги "Белый Бушлат"

Автор книги: Герман Мелвилл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 38 страниц)

LXXVIII
Невеселые времена для нашей артели

В первый же из жарких дней, которые мы провели в штилевой полосе на экваторе, в список освобожденных попал Шенли, один из моих товарищей по бачку, который уже некоторое время жаловался на нездоровье.

Старый артиллерийский унтер-офицер Прайминг, человек с заячьей губой, столовавшийся вместе с нами, был, как подобает артиллеристу, заряжен до дула желчью, а сверх того забил поверх нее изрядный пыж матросского суеверия. Так вот, этот унтер-офицер пустился в самые мрачные и дикие рассуждения, странно окрашенные неподдельным чувством и искренним огорчением, едва узнал о болезни Шенли, сразившей его вскоре после несчастного случая со старшиной крюйс-марселя Лысым, нашим товарищем по бачку, и ужасного конца ампутированного фор-марсового, другого нашего однокашника.

Мы все сидели по-турецки между пушек, когда нам впервые сообщили печальное известие о болезни Шенли.

– Так я и знал, так я и знал, – прогнусавил Прайминг, – черт возьми, говорил я вам или нет? Эх, неладное это дело. А все из-за того, что за столом нас тринадцатьстало. Надеюсь, он не опасно, как слышно, ребята? Вот бедняга! Все было хорошо, пока этот Белый Бушлат к нашему бачку не присоседился. Пожалуй, так нас не боле трех останется, когда мы якорь бросим. Но как он себя сейчас-то чувствует? Вы его навещали? Да пропади ты пропадом, Иона несчастный! Как только можешь ты спокойно спать, зная, что из-за тебя у нас чертова дюжина за столом получилась! Только из-за тебя один на тот свет отправился, а Лысого ты на всю жизнь калекой оставил, а тут еще Шенли вверх килем перевернулся. Да пропади ты пропадом со своим бушлатом!

– Дорогой однокашник, – воскликнул я, – не осыпай меня проклятьями, ради бога. Ругай мой бушлат сколько влезет, тутя с тобой вполне согласен, но к чему же меня-топроклинать? Так, пожалуй, следующий оверкиль именно со мной и приключится.

– Артиллерийский унтер-офицер! – воскликнул Джек Чейс, закладывая между двумя большими галетами кусок солонины. – Артиллерийский унтер-офицер! Белый Бушлат, здесь присутствующий, личный мой друг, и вы меня премного обяжете, если отставитепроклинать его. Это невоспитанно, грубо и совершенно не годится для джентльмена.

– А ты не три спиной орудийный станок, вот что я тебе скажу, Джек Чейс, – отпарировал Прайминг, когда Джек прислонился к его орудию. – Думаете, приятно все время за вами убирать? Чтоб всех вас черти побрали! Я целый час потратил нынче утром, драя этот самый станок. Но во всем виноват Белый Бушлат. Из-за лишнего тесниться приходится. Разрази меня бог, если мы тут не набились как сельди в бочке. Посунься ты там, я на своей ноге сижу!

– Ради всего святого, артиллерист, – воскликнул я, – если это вам так не терпится, я вместе с бушлатом уберусь отсюда.

– И скатертью тебе дорога, – ответил он.

– А если он уйдет, ты тут один будешь столоваться, унтер-офицер, – отрезал Джек Чейс.

– Так и будет, – вскричали все.

– И очень рад был бы один остаться, – проворчал Прайминг, раздраженно почесывая голову ручкой своего ножа.

– Вы просто старый медведь, артиллерийский унтер-офицер, – заметил Джек Чейс.

– Я старый турок, – произнес он, протянув плоское лезвие своего ножа между зубов, отчего послышался скрежещущий звук, как от точила.

– Оставьте его в покое, ребята, – посоветовал Джек Чейс. – Держитесь подальше от хвоста гремучей змеи, и она греметь перестанет.

– Но будь осторожен, а вдруг укусит, – сказал Прайминг, клацая зубами, встал и удалился развалистой походкой.

Хоть я очень старался скрыть свою обиду под напускным безразличием, излишне объяснять, как я проклинал свой бушлат, которому приписывали уже гибель одного из моих товарищей и возможную смерть еще двух других. Ибо, не будь у меня злополучного бушлата, я, верно, по-прежнему принадлежал бы к своей первоначальной артели и не составил бы несчастливую чертову дюжину в артели моих теперешних товарищей.

Все, что я пытался сказать Праймингу наедине, не возымело на него ни малейшего действия, хотя я часто уединялся с ним, чтобы объяснить ему философскую невозможность моей причастности к падению Лысого, к судьбе матроса, похороненного в Рио, и к болезни Шенли. Но Прайминг упрямо стоял на своем, и поколебать его убеждения не было никакой возможности. И до самого конца плавания он смотрел на меня так, как иные высоконравственные граждане взирают на какого-нибудь отъявленного негодяя, каким-то образом избежавшего веревки.

Эх, бушлат, бушлат, за многое тебе приходится отвечать!

LXXIX
Как матросы умирают на море

Шенли, больной мой товарищ, был красивый и умный матрос средних лет, которого во флот погнали жестокие жизненные невзгоды, а быть может, и какая-нибудь губительная страсть. Он говорил мне, что у него в Портсмуте, в штате Нью-Хэмпшир остались жена и двое детей. Когда он пошел показываться врачу Кьютиклу, последний выругал его – на чисто научном основании – за то, что он не сделал этого раньше. Его немедленно уложили на одну из лазаретных коек как тяжело больного. Болезнь у него была легочная, запущенная, связанная с общим упадком сил.

В тот же вечер в состоянии его наступило такое ухудшение, что, согласно заведенному на военных кораблях порядку, нам, его однокашникам, официально объявили, что мы должны по очереди дежурить у него ночью. Мы сразу составили расписание, отведя два часа на дежурство. Очередь до меня дошла лишь на третью ночь. Еще в этот день нам стало известно, что бедный больной очень плох, и врач признаёт [427]427
  так


[Закрыть]его состояние безнадежным.

Когда пробило четыре склянки (два часа утра), я спустился сменить одного из своих товарищей у койки больного. Глубокая тишина и спокойствие царили на всех палубах фрегата. Дежурная вахта подремывала у люлек карронад высоко над лазаретом, а подвахтенные крепко спали в своих подвесных койках на той же палубе, что и больные.

Нащупывая себе дорогу промеж двухсот спящих тел, я наконец вошел в лазарет. Тусклая лампа горела на столе, привинченном к палубе, бросая мрачные тени на выбеленные известкой стены помещения, что придавало ему вид подземного склепа. Виндзейль опал и лежал недвижно на палубе. Единственными звуками были слабые стоны больных, и по мере того как я проходил мимо них, то один, то другой обращал на меня бессонный, молчаливый, измученный взгляд.

– Обмахивай его и смачивай ему лоб губкой, – прошептал мой подсменный, когда я подошел к больному, – а еще стирай пену, что у него изо рта идет; ничем больше ему помочь нельзя. Если он умрет до конца твоего дежурства, разбуди лекарского помощника, он спит в той вот койке, – и он показал где. Прощай, прощай, товарищ, – произнес он напоследок, склонившись над больным, и с этими словами вышел из лазарета.

Шенли лежал на спине. Глаза его были закрыты, образуя на лице две сизые ямы. Он вдыхал и выдыхал воздух медленно, глубоко, с какой-то механической равномерностью. Передо мной был неторопливо погружавшийся в смерть остов человека, и хотя я мог еще распознать в нем знакомые черты моего товарища, было ясно, что живая душа Шенли уже никогда больше не выглянет из этих глаз. Днем стояла такая жара, что сам врач позволил себе снять сюртук, перед тем как войти в лазарет, а ночь была так тепла, что даже на марс я предпочел надеть просторную рубаху и штаны прямо на голое тело. Но здесь, в этом подземном лазарете, погребенном в самом нутре корабля и отрезанном от всякого притока воздуха, жара ночного безветрия была прямо удушливой. Я обливался потом так, как будто бы только что вылез из бани. Обнажившись по пояс, я сидел у изголовья больного и куском мятой бумаги, которую сунул мне в руку смененный мною, обмахивал недвижное белое лицо своего товарища.

Пока я смотрел на умирающего, меня все время преследовала мысль, не ускоряет ли его конец огненная печь лазарета и не быстрее ли поправились бы многие из окружавших меня больных, если бы им было разрешено повесить свою койку на овеваемом воздухом из пóртов галф-деке, отведенном для прогулки офицеров.

Наконец тяжелое дыхание стало все более неровным и, постепенно угасая, навеки оставило недвижное тело Шенли.

Я разбудил лекарского помощника, и тот велел мне немедленно поднять начальника полиции и четырех или пятерых из моих товарищей по артели. Начальник полиции первым долгом потребовал чемодан покойного, который немедленно притащили в лазарет. Тело положили на палубу и омыли из ведра забортной водой, за которой я сходил; затем покойного одели в чистую рубаху и брюки, извлеченные из чемодана, и повязали галстуком. В то время как все это творилось, начальник полиции, дирижировавший мной и моими товарищами с помощью своего ратана, все время вел самые легкомысленные разговоры, долженствовавшие подчеркнуть его бесстрашие пред лицом смерти.

Пьер, который был корешомШенли, потратил много времени на то, чтобы повязать галстук узлом позатейливей и бережно облачить его в рубаху и брюки. Но начальник полиции положил этому конец, приказав отнести тело на батарейную палубу. Поместили его на доску для покойников, и мы понесли его к грот-люку, неловко проползая под рядами подвесных коек, где спали все подвахтенные. Так как невольно мы раскачивали их ложа, матросы чертыхались; под бормотание сдержанных проклятий тело достигло люка. Тут доска вырвалась из рук, и некоторое время пришлось потратить, чтобы водворить на нее тело. Наконец мы уложили покойника на батарейной палубе между двумя пушками и накрыли гюйсом вместо покрова. Дежурить около тела тоже назначили меня.

Не успел я просидеть на снарядном ящике и трех минут, как мимо меня пробежал в нос юнга-посыльный; вскоре после этого раздались медленные ровные удары большого судового колокола, объявлявшего среди безмолвия конец вахты. Было четыре часа утра. «Бедный Шенли, – подумал я, – это звучит похоронным звоном по тебе. А ты тут лежишь недвижный, попав в свой последний штиль».

Едва успела отзвучать медь, как боцман и его помощники собрались вокруг люка в ярде или двух от тела и обычный громоподобный крик возвестил спящим, что теперь наступила их очередь принимать вахту.

– Первой вахте подъем! Эй вы, в жилой палубе! Продерите глаза, сони!

Но тот, кто столь часто выскакивал из своей койки по этому окрику, спал теперь возле меня – и ему ничего не снилось. На синем полотнище, накрывавшем его, не обозначилось ни морщинки.

Теперь на смену мне пришел товарищ из другой вахты, но я сказал, что хочу продежурить дó светла.

LXXX
Последний стежок

Перед самым рассветом к телу подошли двое парусников с фонарями в руках и принесли кусок парусины, два тяжелых ядра, иголки и шпагат. Я сразу понял, с какой целью они явились, ибо на военных кораблях роль бюро похоронных процессий выполняет парусная команда.

Расстелив на палубе парусину, они уложили на нее покойника, уселись по-турецки по обе стороны от него, поставили перед собой фонари и принялись спокойно стегать, словно чинили старый парус. Это были два седоволосых и седобородых морщинистых старика, принадлежавших к немногочисленному разряду матросов, которым, в награду за их долгую и беспорочную службу, дают возможность на вполне заслуженные ими казенные щедроты доживать свой век во флоте скорее всего на положении пенсионеров, поручая всякие несложные и необременительные работы.

– Никак это Шенли, фор-марсовой? – спросил первый, глядя прямо в застывшее лицо перед ним.

– Надо быть, он самый, Рингроуп, – отозвался другой, далеко откидывая назад руку с длинной суровой ниткой. – Нонче он, я чаю, повыше забрался, чем когда на свой фор-клотик лазал. Но у меня это только так, задумки такие. С ними-то, небось, разделаться непросто.

– Однако, что ни говори, дед Траммингс, раз тело его в воду бултых – он и с глаз долой, – ответил Рингроуп, укладывая тяжелые ядра в ноги парусинового савана.

– Это еще как сказать. Ни разу еще товарища не зашивал без того, чтоб он мне опосля не привиделся. Одно я тебе скажу, Рингроуп, хитрый народ эти покойники. Думаешь, он невесть как глубоко нырнул, а стоит кораблю над ними пройти, как они тут как тут, обратно являются. И нумер их бачка уж за ними не числится, и ложку их товарищи давно назад на место воткнули, но все это, дед Рингроуп, ничего не значит. Не умерли они, говорю тебе, не умерли, да и все. Вот ты меня слушай: десятка становых якорей не станет, чтобы такого вот марсового на дне удержать. Скоро он в хвосте тридцати девяти покойников ко мне приплетется, что мне каждую ночь аккурат перед сменою вахт спокойно спать не дают. Невелика корысть такую благодарность за свои труды получать. И каждый смотрит на меня вроде как с упреком, и игла парусная у него в носу торчит. А я так думаю, Рингроуп, неладно это мы делаем с последним стежком. Будь уверен, не нравится он им. Никому.

Я стоял поодаль, облокотившись на пушку, и глядел на стариков. Последнее замечание напомнило мне о суеверном обычае, которого придерживается корабельное бюро похоронных процессий. И я решил, если только мне удастся помешать этому, не давать проделывать с прахом Шенли ничего подобного.

– Траммингс, – сказал я, подходя к нему. – А ведь ты прав. То, чему ты напоследок подвергаешь покойников, несомненно и есть причина, будь уверен, почему они, как ты говоришь, за тобой гоняются. Так будь другом, не делай этого бедному Шенли. Посмотри разок, что случится, если вы этого не сделаете.

– Как по-твоему, Рингроуп, дело парень говорит аль нет? – обратился Траммингс к товарищу, поднимая фонарь к его морщинистому лицу, словно пытаясь разобрать древний пергаментный свиток.

– Не охотник я до новых порядков, – отозвался Рингроуп, – чего в нем плохого, в последнем стежке? Добрый старый обычай. Аккуратней оно так, парень. Им так лучше. Без стежка-то, разве спокойно бы им спалось? Нет, нет, Траммингс, не мудри. И слышать такого не хочу. Я за последний стежок.

– А ты себе представь, Рингроуп, что зашивают не кого-либо другого, а тебя. Как по-твоему, по вкусу пришелся бы тебе такой стежок али нет? Ты уж старый хрыч, Рингроуп, не долго осталось тебе небо коптить, – добавил он, а у самого руки как в лихорадке тряслись, пока он возился с парусиной.

– Ты сам на себя лучше погляди, старик, – ответил Рингроуп, наклоняясь поближе к свету, чтобы всунуть нитку в толстую иглу, дрожавшую у него в руке, словно компасная стрелка гренландского судна у Северного полюса. – Не долго тебе служить осталось. Была б моя воля, отдал бы тебе, так и быть, часть своей крови, старина.

– Не больно ты своей кровью разбрасывайся, из самого-то, поди, и ложки не нацедишь, – отпарировал Траммингс. – Тяжело мне будет, и не хотел бы я это делать, но, видно, придется мне тебя зашивать. И скоро.

– Это меня-то зашивать? Это чтоб я был покойником, а ты живым остался? – взвизгнул Рингроуп. – Правда, пришлось мне слышать от священника со старого «Индепенденса», что старость обманчива, но ни в ком она так ясно не видна, как нынче в тебе. Жаль мне тебя, старик. Живешь ты себе, право, как младенец невинный, а смерть-то меж тем от тебя не отстает: ты в койку – и она в койку, ты из койки – и она из койки, словно вы вместе спите.

– Врешь, старик! – завопил Траммингс, трясясь от бешенства. – Это тысо смертью в одной койке спишь, это из-за тебяв снарядном ящике опять дыра получится.

– Сейчас же возьми обратно свои слова! – заорал Рингроуп, наклоняясь над телом и угрожая противнику дрожащей рукой, из которой не выпускал иглы, – сейчас же возьми обратно свои слова, а не то я тебе дыхало придавлю!

– Черт вас подери, старье, – совести, что ли, у вас нет над покойником драться? – крикнул один из помощников старшего парусника, спускаясь с верхней палубы. Кончайте скорее свое дело и айда наверх помогать.

– Только еще один стежочек, – пробурчал себе под нос Рингроуп, подкрадываясь к лицу.

– Тогда бросай гардаман, Траммингс без тебя доделает. Пошли наверх, грот у нижней шкаторины починить надо, пока ветер не поднялся. Слышишь, старина, говорят тебе, брось гардамани ступай за мной!

При повторном приказании начальника Рингроуп встал и, обратившись к товарищу, промолвил:

– Все это я зря наболтал, Траммингс, прости меня. Но помяни мое слово, последний стежок через нос не забудь, иначе бед не оберешься.

Когда помощник и парусник исчезли, я подошел к Траммингсу:

– Не делай этого, прошу тебя, не делай, поверь мне, нехорошо это.

– Ну, парень, попробую разок этого без стежка проводить, и если потом он меня преследовать не будет, впредь буду насмерть стоять, чтобы покойникам нос не калечили, не будь я Траммингс.

Итак, ничем не изувеченные останки Шенли были водворены между пушками, их снова накрыли гюйсом, а я опять уселся на снарядный ящик.

LXXXI
Как в море хоронят матроса

Едва закончился утренний сбор, боцман и его четыре боцманмата стали вкруг грот-люка и, подав обычную дудку, объявили: «Всей команде покойника хоронить!».

На военном корабле всё, даже похороны человека, происходит с безжалостной быстротой, требуемой морским уставом. И будь ли то «Всей команде хоронить покойника!» или «Всей команде получать грог!» – приказание отдается столь же грубым голосом.

Офицеры и команда собрались на подветренном шкафуте, и сквозь эту толпу матросов с обнаженными головами товарищи Шенли пронесли его тело к тому самому трапу, где оно трижды содрогалось под ударами плети. Но в смерти есть нечто, облагораживающее даже тело бедняка, и сам капитан снял фуражку перед останками человека, которого, не сняв фуражки, он при жизни осудил к позорному наказанию.

– «Я воскресение и жизнь!» – торжественно начал капеллан в полном облачении, с молитвенником в руке.

– Прочь с ростров, так вас растак! – заорал боцманмат на кучку марсовых, забравшихся туда, чтоб лучше все разглядеть.

– «Тело сие мы предаем морю!»

При этих словах товарищи Шенли наклонили доску, и тело моряка соскользнуло вниз.

– Посмотри наверх, – шепнул Джек Чейс. – Видишь птицу? Это дух Шенли.

Подняв глаза, все увидели снежно-белую одинокую птицу, которая, прилетев неизвестно откуда, парила над грот-мачтой в течение всей службы, а теперь уносилась ввысь в небесную глубину.

LXXXII
Что остается от матроса, после того как его похоронили в море

При осмотре вещевого мешка Шенли в нем было обнаружено завещание, нацарапанное карандашом на чистой странице в середине его Библии, или, выражаясь языком одного из матросов, «на мидель-деке, между Старым и Новым Заветом, там, где обычно бывают Покрифы (апокрифы)».

Завещание, за исключением даты и подписей, заключалось в одной единственной фразе: «В случае моей смерти во время плавания прошу ревизора выплатить мое жалованье жене моей, проживающей в г. Портсмуте, штат Нью-Хэмпшир».

Кроме завещателя, внизу расписалось еще двое свидетелей.

После того как это последнее волеизъявление было предъявлено ревизору, бывшему, видно, в прошлом нотариусом, гражданским судьей или занимавшему какое-нибудь тепленькое местечко юрисконсульта, он объявил, что подлинность документа должна быть «доказана». Сообразно с этим были призваны свидетели. После установления подлинности их подписей им – на предмет вящего удостоверения в их честности – был задан вопрос о дне, когда они подписали бумагу, – был ли это Баньянов день, день пудингаили приборки; ибо у матросов сухопутные слова понедельник, вторник, средапочти неизвестны. Вместо них служат специфически морские названия, связанные в некоторых случаях с обеденным меню на данный день.

Оба свидетеля были несколько сбиты с толку адвокатскими вопросами ревизора, пока в дело не вмешалось третье лицо, один из судовых цирюльников: он заявил, что, насколько ему известно, Шенли написал свое завещание в брадобрейныйдень, ибо покойный матрос уведомил его об этом обстоятельстве, когда утром того дня явился к нему снять жатву со своего подбородка.

Последнее разрешило вопрос для ревизора, и надо надеяться, что вдова Шенли своевременно получила эти смертью заработанные деньги.

Итак, Шенли умер и исчез. Какова же была его эпитафия? Против его фамилии – У. С. – в ревизоровом гроссбухе начертанные Блэковской наилучшей письменной жидкостью [428]428
  Фамилия Блэк происходит от прилагательного black – черный.


[Закрыть] – траурное имя и траурный цвет, означающие «Умер. Списан».

LXXXIII
Колледж на военном корабле

В нашем военно-морском мире Жизнь поднимается на корабль по одному трапу, а Смерть отправляется за борт с другого. Под военно-морской плетью проклятья смешиваются со слезами, а вздохи и рыдания образуют бас к резкому дисканту смеющихся или стремящихся утопить свое скрытое горе. В то время как одни хоронили Шенли, другие в это время играли на шкафуте в шашки, и в тот момент, когда тело кануло в воду, какой-то игрок сорвал банк. Не успели полопаться все пузырьки, как боцман уже свистел команду вниз, и матросы обменивались старыми шутками, как если бы их мог услышать и Шенли.

Нельзя сказать, чтобы от этой жизни на корабле у меня не зачерствело сердце. Вот и сейчас например: я не могу прервать свой рассказ и оплакать Шенли. На фоне того, что я описываю, это было бы фальшью. Итак, не надевая на себя траурного крепа, продолжаю описывать наш корабельный мир.

Наряду с различными другими профессиями, находившими себе применение на «Неверсинке», была и профессия преподавателя. На фрегате существовало два учебных заведения. В одном обучались юнги, которые по определенным дням недели посвящались в тайны букваря инвалидным капралом морской пехоты, щуплым мужчиной с морщинистыми щеками, получившим в свое время отменное начальное образование.

Другое училище притязало на бóльшую солидность – это было сочетание военно-морских и военно-сухопутных классов, где кадетам предлагалось решать таинственные задачи по математике и громадные линейные корабли проводились над воображаемыми банками путем невообразимых обсерваций [429]429
  Обсервация (здесь) – определение географических координат судна по наблюдениям объектов с известными координатами (береговые ориентиры, небесные светила и т. д.). (Прим. выполнившего OCR.)


[Закрыть]луны и звезд, а также читались весьма ученые лекции о тяжелой артиллерии, стрелковом оружии и траекториях, описываемых в воздухе бомбами.

Профессор– так величали высокоученого джентльмена, возглавлявшего этот рассадник знаний, ибо под этим и только под этим именем был он известен на корабле, квартировал в кают-компании и общался там на равной ноге с ревизором, врачом и прочими нестроевымии квакерами. Пожалованные, таким образом, каюткомпанейским пэрством, Наука и Ученость получили дворянское достоинство в лице этого профессора, точно так же, как богословие было почтено в капеллане, возведенном в ранг пэра духовного.

Через день после полудня, пока мы находились в походе, профессор собирал своих учеников на галф-деке рядом с длинными двадцатичетырехфунтовыми пушками. Пюпитром ему служила кожа большого барабана, вокруг которого полукругом собирались ученики, разместившись на ядерных ящиках и фитильных кадках.

Все они были в самом ребячески-впечатлительном возрасте, и ученый профессор вливал в их восприимчивые души вкрадчиво-разрушительные максимы о войне. О, председатели обществ защиты мира и директора воскресных школ, зрелище это, неправда ли, должно было быть крайне любопытным.

Но любопытной личностью был и сам Профессор. Высокий, тощий человек в очках, лет сорока от роду, со студенческой сутулостью, носящий непомерно укороченные панталоны, открывающие слишком значительную часть его сапог. В ранние годы он был воспитанником военного училища в Уэст-Пойнте [430]430
  Уэст-Пойнт – американская Военная академия в штате Нью-Йорк, основанная в 1802 г.


[Закрыть], но вследствие усугубляющейся близорукости, препятствовавшей службе в полевых условиях, он отказался от армии и согласился стать преподавателем во флоте.

Годы, проведенные в Уэст-Пойнте, основательно подковали его по части артиллерии, а так как он был изрядный педант, иной раз забавно было слушать, как во время боевой тревоги он критиковал матросов, делавших, по его мнению, не то, что положено у батарей. Он пускался в цитаты из сочинений доктора Хаттона [431]431
  Хаттон Чарлз (1737–1829) – англичанин, профессор Королевского морского училища в Вулидже. Писал о применении математики в артиллерии.


[Закрыть]на сей предмет, а также из «Французского бомбардира» [432]432
  «Французский бомбардир» – сочинение Б.-Ф. Белидора, вышедшее в Париже в 1731 г.


[Закрыть], заканчивая итальянскими пассажами из «Prattica Manuale dell' Artiglieria» [433]433
  «Практического руководства по артиллерии» (итал.).


[Закрыть] [434]434
  «Prattica Manuale dell' Artiglieria» – сочинение Луиджи Колладо, изданное в Венеции в 1586 г.


[Закрыть].

Хоть устав и не требовал от него ничего, кроме обучения кадетов приложению математики к штурманскому делу, однако, кроме этого и кроме обучения их артиллерии, он также стремился преподать им некоторые основы тактики отдельного фрегата и соединения судов. Разумеется, сам он был бы неспособен сплеснить снасть или убрать парус. И из-за пристрастия к крепкому кофе он порой проявлял нервозность, когда мы производили салюты; однако все это не мешало ему читать лекции об артиллерийских обстрелах и «прорыве неприятельского строя».

Приобрел он свои познания по тактике путем самостоятельного изучения и углубленных размышлений в уединенном убежище своей каюты. В этом он был чем-то схож с шотландцем Джоном Клёрком [435]435
  Клёрк Джон (1728–1812) – автор «Опыта по морской тактике» (1782).


[Закрыть], эсквайром из Элдина, который, хотя никогда в глаза не видел моря, написал трактат о боевых действиях военных флотов, до сих пор служащий учебником; тот же Клёрк придумал особый морской маневр, принесший Англии не одну победу над ее врагами.

На своих лекциях Профессор пользовался большой черной доской, несколько смахивавшей на мишень для крупной артиллерии, с той разницей, что доска была квадратной. Ставили ее перед лекциями стоймя, упирая в три абордажные пики. Тут он вырисовывал мелом схемы великих морских сражений. Фигуры, несколько напоминающие подошвы башмаков, долженствовали изображать корабли, а колдунчик, нарисованный в углу, показывал предполагаемое направление ветра. Используя тесак вместо указки, он направлял внимание слушателей на самые интересные места.

– Итак, молодые люди, доска перед вами изображает расположение британской Вест-Индской эскадры под командованием Роднея [436]436
  Родней Джордж (1707–1792) – английский адмирал, одержавший победы над испанским (в 1780 г.) и французским (в 1782 г.) флотами.


[Закрыть], когда, утром девятого апреля года от рождества благословенного господа нашего тысяча семьсот восемьдесят второго, он обнаружил часть французского флота под командой графа де Грасса [437]437
  Франсуа Жозеф Поль граф де Грасс, маркиз де Грасс-Тийи (1723–1788) – французский адмирал, был взят в плен Роднеем и Худом в 1782 г. в сражении у о. Доминика (из группы Наветренных островов в Вест-Индии).


[Закрыть], стоящего под северной оконечностью острова Доминика. При таких обстоятельствах адмирал подал сигнал английским кораблям приготовиться к бою, следуя прежним курсом. Все ясно, молодые люди? Так вот, когда английский авангард почти поравнялся с центром неприятеля, который, не забудьте, шел в это время правым галсом, между тем как центр и арьергард Роднея находились еще в штилевой полосе с подветренной стороны острова, что должен был сделать Родней? Вот что я хочу от вас услышать.

– Ясно что. Валять по врагу, а что же еще? – ответил достаточно самоуверенный юнец, довольно пристально вглядывавшийся в схему.

– Но, сэр, его центр и арьергард еще не выбрались из штиля, а авангард вообще еще не сошелся с неприятелем.

– Ну, так подождать, пока он будет в пределах досягаемости, и начать валять тогда, – не отступал кадет.

– Разрешите вам заметить, мистер Пёрт, что выражение « валять» не является, строго говоря, техническим термином, и, далее, позвольте вам посоветовать, мистер Пёрт, поглубже обдумать вопрос, прежде чем предлагать скороспелые решения.

Эта отповедь не только обескуражила мистера Пёрта, но на время смутила и всех прочих, так что Профессору пришлось самолично выводить английский флот из затруднительного положения. Заключил он, даровав победу адмиралу Роднею, что должно было быть весьма лестно для семейной гордости оставшихся в живых родичей и свойственников этого выдающегося героя.

– Стереть с доски, сэр? – осведомился мистер Пёрт, заметно повеселев.

– Нет, сэр, не раньше, чем вы спасете разбитый французский корабль в углу. Этот корабль, молодые люди, «La Glorieuse» [438]438
  «Славный» (франц.).


[Закрыть]. Заметьте, он отрезан от своих и его преследует весь английский флот. Бушприта он лишился, руль оторван, в него попала сотня ядер и две трети его команды убито или при смерти. Что остается ему делать, если ветер норд-ост-тень-норд?

– Что до меня, сэр, – сказал мистер Дэш, рыцарственный юноша из Виргинии, – я бы флага еще не спускал; я бы даже прибил его к грот-бом-брам-стеньге, право бы, прибил!

– Вашего корабля это бы не спасло, сэр а, кроме того, ваша грот-мачта уже за бортом.

– По-моему, сэр, – сказал мистер Слим, юноша застенчивый, – надо было бы убрать фор-марсель.

– А с какой стати? Что бы это дало, хотел бы я знать, мистер Слим?

– Точно сказать не могу, но, мне кажется, это несколько облегчило бы его положение, – последовал робкий ответ.

– Ни на йоту, ни на вот столечко; а кроме всего прочего, сделать вы этого не можете, так как ваша фок-мачта лежит поперек бака.

– Ну, так убрать грот-марсель, – предложил другой.

– Невозможно: ваша грот-мачта за бортом!

– Крюйсель? – робко внес свое предложение Шлюпочная Пробка.

– Ваша крюйс-стеньга, разрешите доложить вам, сэр, была сбита еще в самом начале боя.

– В таком случае, – воскликнул мистер Дэш, – я сделал бы поворот оверштаг, послал бы им прощальный залп, прибил бы свой флаг к килю, если не было бы другого места, и пустил бы себе пулю в лоб на полуюте.

– Пустое, пустое, сэр! Даже хуже! Вас увлекает невесть куда, мистер Дэш, ваш пламенный южный темперамент! Позвольте мне сообщить вам, молодой человек, что этот корабль, – тут он прикоснулся к нему своим тесаком, – спасти нельзя. – Затем, отбросив его, произнес: – Мистер Пёрт, будьте так любезны вынуть одно из этих ядер из ячейки и передать его мне.

Держа железную сферу одной рукой, ученый муж стал проводить по ней пальцами другой, словно Колумб, объясняющий шаровидность земли королевской комиссии кастильских священнослужителей.

– Молодые люди, я продолжаю свои замечания относительно прохождения ядра in vacuo [439]439
  В пустоте (лат.).


[Закрыть], каковые замечания были прерваны вчера боевой тревогой. Процитировав замечательный пассаж из «Британского артиллериста» Спирмана, я сказал вам, как вы помните, что путь ядра in vacuo представляет параболическую кривую. К этому я теперь добавлю, что, согласно методу, коему следовал знаменитый Ньютон в рассмотрении вопроса криволинейного движения, я полагаю траекторию, или кривую, описываемую телом в пространстве, состоящей из ряда прямых, пройденных в последовательные отрезки времени и представляющих собой диагонали параллелограммов, образованных в вертикальной плоскости между вертикальными отклонениями, вызванными силой тяжести, и проекцией на горизонталь линии движения за каждый вышеописанный промежуток времени. Это должно быть очевидно, ибо, если вы скажете, что траектория in vacuo ядра, которое я сейчас держу в руке, опишет нечто иное, чем ряд прямых и т. д., то придете к reductio ad absurdum [440]440
  Абсурдному выводу (лат.).


[Закрыть], что диагонали параллелограммов…

– Всей команде брать рифы на марселях! – прогремели боцманматы. Ядро выпало из ладони Профессора, очки соскользнули ему на нос, а класс его шумно разбежался, карабкаясь по трапам вместе с матросами, которые тоже издали слушали лекцию.