Текст книги "Белый Бушлат"

Автор книги: Герман Мелвилл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 38 страниц)

XLII
Как убить время на военном корабле, пока он стоит в порту

Чтение было отнюдь не единственным способом, избранным моими товарищами, чтобы убить нестерпимо медленно тянущееся время, пока мы стояли в гавани. Да по правде сказать, не многие из них могли бы занять себя так, даже если бы и захотели, ибо в ранней юности они самым прискорбным образом пренебрегали букварями. Это не значит, что они не находили, чем развлечься: кое-кто искусно орудовал иглой и занят был шитьем затейливых рубашек, на воротниках которых вышивались живописные орлы, якоря и все звезды федеративных штатов, так что, когда они наконец заканчивали такую рубашку и надевали ее, про них можно было сказать, что они подняли американский флаг. Другие умели весьма успешно производить татуировки, или наколки, как их обычно называют моряки. Среди этих специалистов двое уже давно пользовались славой непревзойденных мастеров своего дела. У каждого было по коробочке с соответственным инструментом и красками, за свою работу они назначали столь высокую цену, что к концу плавания должны были заработать по меньшей мере четыреста долларов. Они способны были наколоть вам пальму, якорь, распятие, девицу, льва, орла – словом все, что вы только пожелаете.

Все матросы из католиков обычно просили, чтобы им накололи на руке распятие, и вот почему: если бы им случилось умереть в католической стране, они могли быть уверены, что они будут пристойно похоронены в освященной земле, ибо священник, без сомнения, не пропустит этого символа матери-церкви. Им не пришлось бы разделить судьбу протестантских моряков, умирающих в Кальяо, которых зарывают в песках Сан-Лоренсо, уединенного, кишащего змеями вулканического острова в бухте, ибо их еретическому праху не разрешают покоиться в более приютном суглинке города Лимы.

Впрочем, и многие некатолики горели желанием начертать на себе тот же знак, и всё из-за странного поверья. Они утверждали – по крайней мере некоторые из них, – что если вам наколоть распятие на все четыре конечности, вы можете спокойно упасть за борт, и ни одна из семисот семидесяти пяти тысяч голодных белых акул не посмеет даже понюхать у вас мизинчик.

Одному фор-марсовому все время, пока длилось плавание, накалывалибесконечную якорную цепь вокруг туловища, так что, когда он снимал рубаху, он выглядел чем-то вроде шпиля, обнесенного в несколько рядов цепью. Этот матрос платил по восемнадцати пенсов за звено, да еще мучился все плаванье от повторных уколов, так что якорная цепь эта обошлась ему весьма дорого.

Другим развлечением в порту была чистка и драйка медяшки, ибо, да будет вам известно, что на военном корабле каждому матросу поручено следить за чистотой и блеском какого-либо медного или стального предмета, как служанке, заботящейся о чистоте ручки парадной двери или каминной решетки в гостиной.

За исключением рым-болтов, огболтов и кофель-нагелей, разбросанных по палубам, эти некрашеные металлические предметы встречаются преимущественно у пушек, охватывая подъемные винтыкарронад, свайкии прочие мелкие железки.

Ту часть металла, которая выпала на мою долю, я поддерживал в исключительном порядке. Надраена она была как лучшие ножевые изделия Роджерса [232]232
  Вероятно, имеется в виду фирма «Джозеф Роджерс и сыновья» в Шеффилде, получившая торговый знак в 1764 г., которая славилась высоким качеством своих изделий.


[Закрыть]. Хвалили меня за них сверх всякой меры. Один офицер даже готов был биться об заклад, что я переплюну любого драятеля медяшки во флоте ее британского величества. И в самом деле, этой работе я отдавался душой и телом и не жалел ни трудов, ни усилий, чтобы добиться ярчайшего блеска, достижимого для нас, бедных заблудших чад Адама.

Как-то раз даже, когда шерстяные тряпки стали редкостью и у подшкипера иссякли запасы кирпича, я пустил в ход уголки моей фланелевки и немного собственного зубного порошка. Порошок оказал магическое действие, и нарезка карронадного винта оскалилась и засверкала, словно вставные зубы в устах искателя богатых невест.

Существовал еще один способ проводить время. Заключался он в том, чтобы напялить на себя свои самые нарядные тряпки и прогуливаться в них взад и вперед по гон-деку, любуясь сквозь порты берегом, что, принимая во внимание великолепный амфитеатр, окружающий бухту Рио, – все эти в высшей степени разнообразные и прелестные виды чередующихся холмов, долин, лишайников, лугов, дворов, замков, башен, рощ, лоз, виноградников, акведуков, дворцов, площадей, островов и укреплений, – весьма походит на прогулку по площадке круговой косморамы [233]233
  Косморама – изображения различных частей света, производившие впечатление реальной действительности от искусного применения линз, зеркал и освещения. Первая косморама открылась в 1803 г. в Париже и просуществовала до 1828 г.


[Закрыть], когда ты время от времени заглядываешь то тут то там в окуляры. Да, и в нашей матросской жизни бывают времена, искупающие все ее тяготы. Взглянешь на виноградную беседку, хотя бы она отстояла от тебя на кабельтов, – и это почти компенсация за то, что тебе пришлось за обедом довольствоваться соленым мослом.

Этими прогулками преимущественно увлекалась морская пехота, особенно же Колбрук, замечательно красивый капрал, отличавшийся отменными манерами. Это был типичнейший сердцеед: прекрасные черные глаза, яркий румянец, блестящие, как вороново крыло, бакенбарды и какая-то утонченность во всем облике. Он имел обыкновение облекаться в полковую форму и прогуливаться по палубе, подобно какому-нибудь офицеру колдстримской гвардии [234]234
  Колдстримская гвардия – один из привилегированных гвардейских полков, существует со времен гражданской войны в Англии.


[Закрыть], неторопливо направляющемуся в свой клуб в Сент-Джеймсе. Всякий раз, как он проходил мимо меня, грудь его вздымалась в меланхолическом вздохе, и он вполголоса напевал: «Та, с кем пришлось расстаться». Этот красавец-капрал впоследствии стал представителем в Нижней палате от штата Нью-Джерси, ибо я встретил его имя в числе избранных в Конгресс год спустя после моего возвращения из плавания.

Впрочем, когда вы стоите в порту, особенно много места для прогулок не остается, по крайней мере на гон-деке, так как весь левый борт освобожден для господ офицеров, которые весьма ценят возможность беспрепятственной прогулки вдоль корабля и считают, что матросам куда лучше толпиться у борта – так по крайней мере не пострадают фалды их сюртуков от соприкосновения с просмоленными брюками матросни.

Еще один способ убить время в гавани – игра в шашки; конечно, когда она разрешена, ибо не всякий командир потерпит на своем корабле подобное безобразие. Что до капитана Кларета, хоть он и питал неумеренную слабость к мадере и был несомненным потомком героя сражения при Брэндивайне и выглядел подозрительно раскрасневшимся, когда лично наблюдал за экзекуцией матроса, напившегося, несмотря на его прямой запрет, я все же должен сказать, что капитан Кларет относился к своей команде скорее снисходительно, пока она проявляла полнейшую покорность. Он разрешал ей играть в шашки сколько влезет. Не раз мне приходилось видеть, как, направляясь на бак, он тщательно прокладывал свой курс между десятками парусиновых шашечных досок, разостланных на палубе, стараясь не потревожить пешек – как деревянных, так и в человеческом облике. Впрочем, с известной точки зрения разницы между ними особенной не было: во время боевой тревоги матросы становились теми же пешками в руках офицеров.

Весьма возможно, что терпимость капитана Кларета в этом вопросе явилась следствием некоего небольшого инцидента, о котором мне было конфиденциально сообщено. Вскоре после того, как «Неверсинк» отправился в плавание, на шашки был наложен запрет. Это вызвало величайшее раздражение среди матросов, и как-то ночью, когда капитан Кларет обходил полубак, бим! мимо его ушей просвистел кофель-нагель. Не успел он от него уклониться, как – бим! с другой стороны полетел второй. Темнота в ту ночь была полнейшая, узнать, кто бросал нагели, было невозможно, не было видно ни зги, посему командир почел за благо возможно быстрее вернуться к себе в салон. Спустя некоторое время, казалось бы вне всякой связи с кофель-нагелями, был распущен слух, что шахматные доски можно снова извлечь на свет божий. Это лишний раз показало, как заметил один мой философски настроенный товарищ по плаванию, способность капитана Кларета не упорствовать в заблуждениях и понимать намеки, даже если они выражены несколькими фунтами железа.

Некоторые матросы очень бережливо относились к своим шашечным доскам и доходили до такой щепетильности, что не позволили бы вам засесть с ними за партию, если вы предварительно не помыли рук, особенно же если вы перед этим смолили такелаж.

Еще один способ коротать томительно тянущееся время заключается в том, чтобы найти какое-нибудь укромное местечко и углубиться в самые уютные мечты, какие только возможны в данной обстановке. А если сидячего места не обнаружится, прислониться к фальшборту и погрузиться в мысли о доме и о хлебе с маслом – два образа, неразрывно связанных с воспоминанием странника, отчего у вас вскоре на глазах навернутся слезы, ибо каждому известно, чтó за роскошная вещь печаль, когда вы можете предаться ей в уединении, вдали от нескромного взора какого-нибудь Пола Прая [235]235
  Пол Прай – герой одноименной комедии английского драматурга Джона Пула (ок. 1786–1872). Это праздный человек, сующий повсюду свой нос (имя его Pry означает подглядывать, любопытствовать).


[Закрыть]. Некоторые из моих сухопутных друзей, когда с ними приключается крупная неприятность, обязательно спешат в ближайший устричный подвальчик, где закрываются в своем отделеньице в обществе тарелки тушеных устриц, сухого печенья, перечницы и графинчика выдержанного портвейна.

Очередной рецепт, как убить время в гавани, состоит в том, чтобы перегнуться через фальшборт и задуматься, куда судьба вас загонит в этот день ровно через год. Занятие это для каждой живой души представляет живейший интерес. У меня даже есть определенный день определенного месяца в году, который я с самых ранних пор старался особо выделить в памяти, так что даже теперь я в точности могу сказать, где я был в этот самый день в том-то и том-то году, начиная с двенадцатилетнего возраста. И когда я совершенно один, перелистывать в памяти этот альманах почти столь же занятно, как перечитывать собственный дневник, и много веселей, чем читать в дождливый день таблицы логарифмов. Я всегда отмечаю его годовщину жарким из молодого барашка с зеленым горошком и пинтой хереса, так как день этот приходится на весну. Но когда вспоминать о нем пришлось на «Неверсинке», ни о барашке, ни о горошке, ни о хересе, разумеется, не могло быть и речи.

Но, может быть, самый действительный способ гнать перед собой часы, словно четверку коней, – это выбрать на батарейной палубе доску помягче и завалиться спать. Чудное средство, конечно, если вы только не проспали перед этим целые сутки подряд.

Всякий раз, как я принимаюсь убивать время в гавани, я приподнимаюсь на локте и оглядываю окружающих. Все они заняты одним и тем же делом; все они под замком; все такие же безнадежные арестанты, что и я; надо всеми тяготеют законы военного времени; все питаются одной и той же солониной и галетами; все носят одинаковую форму; все зевают, широко раскрывая рты; все потягиваются, как по команде. И вот тогда-то я начинаю проникаться к ним неким чувством любви и привязанности, основанном, надо думать, на общности наших судеб.

И хотя раньше я говорил, что держал себя на «Неверсинке» несколько в стороне от матросской массы, и хотя это было действительно так, и близких знакомых у меня было сравнительно мало, а закадычных друзей и того меньше, однако, по правде говоря, невозможно прожить так долго с пятьюстами таких же человеческих существ, как и ты сам, даже если они не принадлежат к самым лучшим семействам страны, и нравственный облик их нисколько бы не пострадал от дальнейшего воспитания; совершенно невозможно прожить, говорю я, с пятьюстами таких же человеческих существ, как и ты, не испытывая к ним сочувствия, а в дальнейшем не интересуясь в какой-то мере вопросом, как улучшить их бытие.

Истинность этого положения была довольно любопытно подтверждена, когда я познакомился с одной довольно сомнительной личностью, ходившей среди товарищей под кличкой «Ворсы». Приписан он был к носовому трюму, откуда иногда всплывал на поверхность, чтобы поболтать с матросами на палубе. Вид его никогда не внушал мне доверия. Заверяю, что честью знакомства с ним я обязан чистой случайности, ибо обычно, когда он, крадучись как закоренелый преступник, выползал из своей норы на вольный воздух, я старался убраться от него подальше. И тем не менее то, что рассказал мне этот трюмный житель, несомненно стоит внимания. Особенно же примечательна откровенность, с которой все это было сообщено человеку, относительно незнакомому.

Рассказ Ворсы сводился к следующему. Сам он, по-видимому, просидел долгие годы в тюрьме штата Нью-Йорк Синг-Синг за преступление, которого, если верить его торжественной клятве, никогда не совершал. По его словам, когда он отсидел свой срок и был выпущен на свободу, не бывало случая, чтобы, встретив кого-либо из своих товарищей по заключению, он не отправился вместе с ним в какое-либо питейное заведение, чтобы предаться воспоминаниям о былых временах. А когда ему приходилось особенно туго и он не знал, что делать, и все вокруг бесило его, он почти готов был пожалеть, что не сидит в тюрьме, где по крайней мере был бы освобожден от всякой заботы о хлебе насущном и содержался бы на общественный счет, как президент Соединенных Штатов или принц Альберт [236]236
  Принц Альберт (1819–1861) – супруг английской королевы Виктории (1819–1901).


[Закрыть]. По его словам, у него была удивительно уютная маленькая камера, где он жил совершенно один и мог не бояться грабителей, так как стены ее были необыкновенно толсты, а люди заботились о том, чтобы дверь его была надежно заперта, и в то время как он крепко спал и видел сны, покой его охранял надзиратель, прогуливавшийся взад и вперед по коридору. В заключение тюремный житель добавлял, что все это он рассказал лишь потому, что сообщенное им вполне применимо к военному кораблю, каковой, как он утверждал, есть не что иное, как плавучая тюрьма.

Касательно же странной склонности к братанью и общительности, проявляемой, по словам Ворсы, решительно всеми бывшими обитателями Синг-Синга, позволительно будет задать вопрос: не окажется ли это тем самым чувством – в какой-то мере напоминающим стремление вспомнить совместно пережитое, – которое братски соединит воедино всех нас смертных, когда мы сменим этот наш тюремно-военно-корабельный мир на нечто иное и лучшее?

Из вышеизложенного отчета о том, как нелегко было убивать время в порту, не следует, однако, делать вывод, что на «Неверсинке», пока он стоял в Рио, не производилось решительно никаких работ. Так, через долгие промежутки времени нам предлагали разгружать барказ, привозивший с берега бочки с пресной водой, которые опорожнялись в железные систерны, расположенные в трюме. Таким вот образом в чрево корабля было перелито почти пятьдесят тысяч галлонов воды [237]237
  Более 200 тонн. ( Прим. выполнившего OCR.)


[Закрыть] – трехмесячный запас. С этим огромным озером Онтарио в своих недрах могучий «Неверсинк» можно было сравнить с объединенным материком восточного полушария, как бы плывущим в огромном океане, вмещая в себя Средиземное море.

XLIII
Контрабанда на военном корабле

Именно вышеописанному безделью следует приписать то, что во время стоянок в порту матрос на военном корабле всего более подвергается искушениям и чаще всего попадает в беду. Ибо хотя корабль и стоит на якоре в доброй миле от берега и днем и ночью вдоль бортов его прохаживаются часовые, однако все это не может совершенно воспрепятствовать проникновению на корабль береговых соблазнов. А тот, кто более всего накликает на голову матроса бедствий во время стоянок, разумеется, исконный враг и искуситель всех мореходцев – сатанинский бог пьянства.

Замурованный в своем корабле, где он отбывает томительные три года в некоем плавучем Ньюгейте [238]238
  Ньюгейт – лондонская тюрьма у бывших новых западных ворот старинного Лондона; упразднена в 1902 г.


[Закрыть], из которого он не может бежать ни через крышу, ни подкопавшись под стены, он слишком часто обращается к бутылке, чтобы избавиться от невыносимой скуки безделья и невозможности никуда уйти. Казенной порции спиртного – четверти пинты в день – не хватает, чтобы взбодрить его; он готов поклясться, что грог безбожно разбавляют: он презрительно фыркает на него, утверждая, что вино стало что марля – жидель одна– он жаждет покрепче нажать на снасть, потуже выбрать конец, и многие, если бы только могли дорваться до опиума, отгородили бы себя стеной непроницаемого дыма от ненавистной действительности. Попробуйте втолковать ему, что delirium tremens и mania a potu [239]239
  Белая горячка и хронический запой (лат.).


[Закрыть]подстерегают пьяниц, он вам ответит: «Все, что отдает жизнью, лучше, чем если тебе Деви Джонс [240]240
  Деви Джонс – дух моря, морской дьявол (часто употребляемое моряками выражение).


[Закрыть]крышкой от ящика нос придавит». Он идет напролом, как лавина, ему дела нет, увлечет ли он другого в своем падении, – любая встряска лучше, чем мертвенное прозябание в невыносимом одиночестве. Стоит ли удивляться после этого, что он способен пуститься во все тяжкие, чтобы раздобыть себе то, чего так страстно жаждет; стоит ли удивляться, что он готов платить втридорога, нарушать все уставы, подвергать себя риску постыдной порки, лишь бы не оказаться без этого живительного стимула.

Между тем ничто так сурово не карается на корабле, как тайная доставка спиртного и пьянство – и за то и за другое существует одно лишь наказание, неукоснительно применяемое: порка у трапа.

Строевое начальство принимает все мыслимые меры, чтобы не допустить тайного проникновения на корабль спиртных напитков. Так, при стоянке в иностранном порту ни одна шлюпка с берега не имеет права приблизиться к кораблю без разрешения вахтенного офицера. Даже лодки, привозящие с дозволения начальства для нижних чинов фрукты, которые те могут приобретать за свои деньги, неизменно подвергаются осмотру, прежде чем хозяевам их разрешат вступить в какие бы то ни было сношения с командой. Осматриваются не только лодки торговцев, но без обыска, иногда по двадцати раз на дню, не обходятся даже многочисленные судовые шлюпки, непрестанно снующие между кораблем и берегом.

Производится обыск этот следующим образом: едва старшина-рулевой заметит шлюпку с полуюта, он немедленно докладывает о ней вахтенному офицеру, который вызывает к себе начальника судовой полиции. Сие должностное лицо становится у входа с трапа, и по мере того как команда гуськом проходит на корабль, он осматривает каждого, заставляя снимать шляпу, а затем, положив обе руки на голову проходящего, медленно проводит ладонями по его телу вниз до ступней, ощупывая все непривычные выпуклости. Если ничего подозрительного не замечено, матроса пропускают, и так продолжается до тех пор, пока не пройдет вся команда шлюпки, в среднем шестнадцать человек. После этого начальник полиции спускается в шлюпку и просматривает ее от носа до кормы, тыкая своей ратановой тростью во все уголки и щели. По завершении этой операции, если ничего не найдено, он поднимается по трапу, козыряет вахтенному офицеру и докладывает, что на шлюпке все чисто, после чего ее протягивают к выстрелу.

Из этого явствует, что ни одна душа из команды не может пронести с берега что бы то ни было недозволенное, не будучи накрыта на месте преступления. Те, кому разрешается вступать на борт корабля без осмотра, – лица, обыскивать которых было бы нелепо: сам коммодор, командир корабля, лейтенанты и т. д., а также кавалеры и дамы, прибывающие на корабль в качестве гостей.

Тайком просунуть ночью что-нибудь через нижние порты в высшей степени трудно, поскольку старшина-рулевой бдительно окликает все подходящие шлюпки задолго до того, как они подойдут к борту, а часовым, расположенным на площадках, выдающихся за борт, приказано открывать огонь по всякой чужой шлюпке, которая, невзирая на приказ удалиться, упорствовала бы в намерении подойти к кораблю. Мало того, на носу корабля подвешивают тридцатидвухфунтовые ядра, чтобы топить всякое суденышко, кое, несмотря на все предосторожности, подкрадется ночью под нос корабля с запасом спиртного. Собственно, все могущество законов военного времени призвано на борьбу с этим явлением, и каждый из многочисленных начальников на корабле помимо радения о том, чтобы все на корабле творилось по уставу, еще заботится и о собственном спокойствии, поскольку трезвость в команде уменьшает его заботы и тревоги.

Каким же образом, невзирая на всевидящее око полицейских аргусов [241]241
  Аргус – в древнегреческой мифологии стоглазый великан-сторож.


[Закрыть]и не считаясь ни с какими штыками и пулями, ухитряются матросы протаскивать контрабандой спиртное? Не буду останавливаться на мелких ухищрениях, вроде попытки пронести спиртное в длинной кожаной сосиске, замотанной в шейный платок. Не успеет такой хитрец сойти со шлюпки и подняться на палубу, как его тут же разоблачают. Ничего не получается и тогда, когда открыто проносят приобретенные у жуликоватого продавца кокосовые орехи или дыни, наполненные спиртом, вместо молока или сока. Мы здесь упомянем лишь о двух-трех других способах, которые мне довелось видеть самому.

Во время нашей стоянки в Рио один из фор-марсовых, приписанный ко второй шлюпке, уговорился с неким лицом, с которым познакомился на Дворцовой пристани, за определенную сумму денег, каковая была ему тут же выплачена, что тот в безлунную ночь доставит три галлона [242]242
  Галлон – около 4,5 литра.


[Закрыть]спирта в бурдюкахк томбую [243]243
  так


[Закрыть]станового якоря – на порядочном расстоянии от корабля – и прикрепит их к нему, прицепив к ним груз так, чтобы они опустились и исчезли из виду. В ночную вахту фор-марсовой выскальзывает из своей койки и, проползши там, куда не достигает свет, обманывает бдительность начальника полиции и его подручных, добирается до порта, осторожно спускается в воду, почти не вызвав ряби на ее поверхности, между тем как часовые прохаживаются взад и вперед по площадкам над его головой. Пловец он умелый и может долго плыть под водой, лишь изредка подымаясь на поверхность и ложась на спину, чтобы отдышаться, выставив наружу один лишь нос. Добравшись до томбуя, он освобождает бурдюки, привязывает их к поясу и тем же ловким способом благополучно возвращается восвояси.

Такой фокус редко проделывают, ибо для этого нужна крайняя осторожность, ловкость и проворство. И никто, кроме взломщика самого высшего класса, да еще беспримерного Леандра [244]244
  По греческому преданию, Геро и Леандр были любовниками. Геро была жрицей Афродиты в Сестосе на Геллеспонте. Леандр, живший в Абидосе, каждую ночь переплывал пролив (Дарданеллы), чтобы повидаться с ней. Однажды он утонул, и Геро с отчаянья бросилась в море.


[Закрыть]по части плавания, на него не отважится.

Баковая аристократияв лице артиллериста, боцмана и т. д. в силу своего привилегированного положения имеет гораздо больше возможностей успешно пронести контрабанду, нежели простой матрос. Подойдя как-то ночью на катере к «Неверсинку», наш боцман Ярн каким-то непостижимым образом ухитрился просунуть несколько мехов водки в порт своей каюты. Фокус этот, однако, был замечен кем-то из команды шлюпки, и тот, поднявшись на палубу, не теряя ни минуты, кубарем скатился по трапам, ринулся в боцманскую каюту и скрылся со своим призом за три минуты до того, как в нее вошел законный владелец мехов. Хотя по некоторым признакам пострадавший и мог догадаться, кто похититель, однако никому пожаловаться не мог, поскольку сам явился первым нарушителем устава. Однако на следующий день он имел удовольствие (для него это было праздником) в качестве главы судовых палачей присутствовать при экзекуции вора, ибо последний был обнаружен пьяным от той самой водки, которую пронес боцман, и присужден к кошкам.

Этот случай приводит на память другой, ярко иллюстрирующий всю запутанную, трижды переплетенную подлость, накапливающуюся со сложными процентами на военном корабле. Старшина коммодорской баржи осторожно прощупывает по отдельности всех своих гребцов на предмет определения их верности – но отнюдь не Соединенным Штатам Америки, а ему лично. Трех матросов, в которых он не уверен, ему как-то удается списать и заменить новыми по своему выбору, ибо он все же влиятельное лицо, этот старшина с коммодорской баржи. Но перед этим он позаботился, чтобы никто из получающих заслугу, то есть деньги вместо грога, не остался в команде шлюпки. Итак, проверив людей, он раскрывает им свой план, получает клятвенное заверение, что все будут блюсти тайну, и дожидается первого удобного случая, чтобы привести в исполнение свой злостный замысел.

И вот возможность эта представляется. Как-то вечером баржа отвозит коммодора через бухту в прелестный приморский поселок Прайа Гранде, состоящий из вилл местной знати. Коммодор приехал навестить португальского маркиза, и оба они долго сидят за обедом, сервированным в садовой беседке. Тут пред старшиной шлюпки открывается возможность отправиться в разведку. Он обнаруживает место, где можно раздобыть отборный красный глаз(водку), покупает шесть больших бутылей и прячет их под деревьями. Под предлогом наполнить шлюпочный анкерок водой, которую всегда держат на шлюпке, чтобы утолять жажду команды, он относит его в рощу, выбивает дно, кладет бутылки внутрь, ставит дно на место, наполняет анкерок водой, относит на шлюпку и дерзко ставит его на прежнее, самое видное место посредине баржи, втулкой вверх. Когда коммодор возвращается и они отваливают от берега, старшина громко приказывает ближайшему к анкерку гребцу вынуть из него втулку, чтобы драгоценная вода не испортилась. Когда шлюпка подошла к борту, команду обыскивают как обычно при выходе с трапа и, поскольку ничего запретного не находят, распускают. После этого в баржу спускается начальник полиции и, не найдя ничего подозрительного, докладывает, что все на ней чисто. При осмотре он не преминул засунуть палец в анкерок и проверить на вкус, действительно ли там вода. Баржу подают под выстрел, и старшина дожидается непроницаемой темноты, чтобы извлечь бутылки из анкерка.

Но, на горе этому ловкому контрабандисту, кто-то из его гребцов оказывается болтливым во хмелю и, хватив лишнего на берегу, прогуливается по батарейной палубе, бросая туманные намеки на некие готовящиеся действия, о которых следует хранить глубокое молчание. Старый матрос из приписанных к запасному якорю, сообразительный, но неразборчивый в средствах, сопоставив то и другое, разнюхивает тайну и решает собрать жатву с поля, засеянного старшиной. Он разыскивает его, отводит в сторону и обращается к нему со следующими словами:

– Старшина, вы раздобыли красного глазу, который сейчас спрятан в барже на выстреле. Так вот, старшина, я поставил двух своих товарищей у портов с этого борта, и, если только они доложат мне, что вы или кто-нибудь из вашей команды пытается забраться в эту баржу до побудки, я доложу вахтенному офицеру, что вы занимаетесь контрабандой.

Старшина потрясен, ибо подобный донос неизбежно повлек бы за собой порку, а затем и разжалованье в нижние чиныс лишением добавочных четырех долларов в месяц – разницы в жалованье между матросом первой статьи и унтер-офицером. Он пробует купить его молчанье, обещая половину добычи. Но матрос твердокаменно неподкупен, он-де не какая-нибудь продажная тварь, чтобы его можно было соблазнить такими пустяками. Старшине волей-неволей приходится поклясться, что ни он, ни кто-либо из его команды не проникнет в баржу до утра. Засим хитрый старик идет к своим наперсникам, и они разрабатывают план дальнейших действий. Короче говоря, все шесть бутылок достаются ему; пять из них он продает по восьми долларов за штуку, а шестую распивает между двумя пушками со своими сообщниками, между тем как, задыхаясь от злобы, беспомощный старшина в отчаянии наблюдает за ними издали.

Говорят, что у воров есть своя честь. Но совести у водочных контрабандистов на кораблях что-то не наблюдается.