Текст книги "Казнен неопознанным… Повесть о Степане Халтурине"

Автор книги: Герман Нагаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

Оратор кончил и сел на свой полушубок. В комнате стояло неловкое молчание.

– Может, будут вопросы к лектору? – спросил председательствующий.

Все молчали, не зная, о чем спрашивать.

– Может, кто желает сказать?

– Я бы хотел…

Все посмотрели на Степана с некоторым удивлением. Только на прошлом собрании приняли его в кружок – и он уже просит слово.

– Пожалуйста, товарищ Степан.

Степан поднялся, отвел назад сползавшие на глаза густые волосы. Спокойным, озабоченным взглядом окинул собравшихся.

– Я как-то слышал Михаила Михайловича в другом кружке. Там было больше интеллигентов. Там ему горячо аплодировали. Мы, рабочие, тоже должны быть благодарны Михаилу Михайловичу за хорошую лекцию. Нам нужно знать и о Прудоне, и о Лассале, и о Бакунине, и о Лаврове. Но мы были бы еще больше благодарны лектору, если б он рассказал нам о Марксе и о его учении. Нам, рабочим, хотелось бы получше познакомиться с «Гражданской войной во Франции». Конечно, есть рабочие, которые изучают книги самостоятельно. Но это тяжело и может завести совсем не туда… Я знаю рабочего, который читает Спенсера. Он мучился над «Основными началами» несколько месяцев, пытаясь найти ответы на вопросы о существовании бога и бессмертии души, но, кажется, так и бросил.

Рабочих сейчас волнует другое. Вы, Михаил Михайлович, в начале своей лекции сказали, что рабочим надо многое знать, чтобы бороться за свои права. Мы и ждали, что вы скажете, как и с кем надо бороться. Но вы ушли в сторону от борьбы, как уходят от нее все лавристы.

Вы, хорошие, знающие люди, болеющие душой за простой народ, желающие ему освобождения. Но ваши благие намерения – лишь несбыточные мечтания. Вы боитесь борьбы, страшитесь схватки с царизмом, трепещете при слове «революция». Нам же, рабочим, которых калечат на заводах и фабриках, молодыми сводят в могилы непосильным четырнадцатичасовым трудом, держат в рабстве и нищете – нам уже ничего не страшно! Мы готовы к борьбе! И будем бороться. Если интеллигенты не образумятся и не поймут, что без рабочих им не обойтись, мы будем сами бороться за свои права. Объединимся в рабочие союзы. Нам некогда заниматься «началами всех начал». Нас ждут не мечты, а земные дела. За наше место под солнцем!

Степан передохнул и, вынув из кармана несколько листиков клетчатой бумаги, исписанных четким почерком, оглядел собравшихся.

– Друзья! У меня в руках речь рабочего-революционера, слесаря и ткача Петра Алексеева. Она была произнесена на недавно закончившемся в Петербурге процессе пятидесяти революционеров-москвичей. В этой речи выражены чувства рабочих людей. Она звучит как приговор существующему строю и как пророчество. Осужденный на десять лет каторги Петр Алексеев бросил в лицо судьям-палачам гневные слова от лица всех рабочих России. А наш уважаемый оратор ни словом не обмолвился ни об этом процессе, где судили наших товарищей по борьбе, ни о замечательной речи Алексеева. Сейчас уже поздно, и все устали. Но в следующий раз мы обязательно обсудим эту речь.

– Сейчас! Сейчас почитай! – послышались просьбы.

– Ладно. Прочитаю. Самый конец.

Халтурин откашлялся и, вскинув голову, начал читать неторопливо, чтобы слышали каждое слово:

«…Если мы вынуждены просить… повышения заниженной заработной платы, нас обвиняют в стачке и ссылают в Сибирь – значит, мы крепостные! Если мы… вынуждены требовать расчета вследствие притеснения, нас приневоливают продолжать работу… или ссылают в дальние края – значит, мы крепостные!.. Если первый встречный квартальный бьет нам в зубы кулаком – значит, мы крепостные!..

Русскому рабочему народу остается только надеяться самим на себя и не от кого ожидать помощи, кроме от одной нашей интеллигентной молодежи…

Она одна братски протянула нам руку… И она одна неразлучно пойдет с нами до тех пор, пока поднимется мускулистая рука миллионов рабочего люда… и ярмо деспотизма, огражденное солдатскими штыками, разлетится в прах!»

– Правильно! Правильно! – приглушенно закричали рабочие и дружно окружили Степана.

Степан жил на той же квартире, но перешел в маленькую отдельную комнату. Дружбу с Креслиным и Пуховым поддерживал.

Подошла осень 1876 года. За год общения со студентами Степан многое узнал и усвоил. Лекции в тайных кружках лавристов, десятки прочитанных книг помогли выработать свои взгляды на жизнь и революционную борьбу. На заводах его знали как пропагандиста, встречали тепло, радушно, потому что он звал бороться за интересы рабочего класса.

Как-то вьюжным вечером к нему заглянул Пресняков. Он оброс бородой, и Степан еле его узнал.

– Слушай, Халтурин, завтра на Выборгской стороне состоится тайное собрание революционеров из вновь созданной партии «Земля и воля». Хорошо бы пригласить рабочих из кружков. Будем обсуждать вопрос о демонстрации на Невском. Ты как смотришь?

– Хорошо смотрю, Андрей. А какая цель ставится?

– Борьба за свободу и равенство! Что, придешь?

– Где это? Найду ли я?

– Будь дома, я за тобой зайду.

– А Креслина и Пухова позвать? Пресняков поднес палец ко рту:

– Лавристов решено не приглашать – они противники открытой борьбы. Понял? Так жди вечером…

Пресняков и Халтурин пришли, когда собрание было в разгаре. Какой-то оратор в пенсне на шнурочке, которое поминутно соскакивало с его большого носа, говорил нервно, сбивчиво:

– Я, господа, решительно не одобряю устройство демонстрации. Это будет рассматриваться властями как нарушение спокойствия, как бунт. Могут возникнуть стычки с полицией. Возможны аресты наших людей. Полагаю, что демонстрация может нанести вред движению и урон организации.

Пресняков и Халтурин, молча поклонившись, уселись у двери.

– Нет, нет, нет! Это – трусость, господа! – вскочил у стола взлохмаченный человек с рыжеватой бородкой. – Отказываться от демонстрации нельзя! Это все равно, что отступать с поля боя, не приняв сражения. Хватит возвышенных фраз о социализме и революции! Они всем надоели. Народ ждет от нас решительных действий. Авторитет нашей организации вырастет стократ, если мы выйдем на улицу с красным знаменем. Я отметаю всякие опасения и твердо настаиваю на демонстрации. Она должна состояться в центре Петербурга. Надо все силы употребить на то, чтобы пришли не только просто праздная публика, а главным образом студенты и рабочие с фабрик и заводов.

– Правильно! Демонстрация должна быть всенародной, – крикнул кто-то с дивана. – Пусть устрашатся правители!

– За студентов мы ручаемся, – поднялся высокий человек, с горящими глазами под черной густой шевелюрой, – а о рабочих давайте спросим их представителей.

Все сосредоточили взгляды на сидевшем в углу плотном, широкоплечем человеке, с мужественным грубоватым лицом и окладистой бородкой.

– Это Моисеенко, – шепнул Халтурину Пресняков, – рабочий-пропагандист с Новой бумагопрядильной»

– Вы хотите сказать, Анисимович? – спросил председатель,

– Пожалуй, скажу, – поднялся Моисеенко. – Мы, рабочие, думаем, что полиции бояться нечего. В случае чего – сдачи дать сумеем.

– Значит, вы за демонстрацию?

– За демонстрацию всей душой. Придут наши рабочие, а может, сумеем и с других фабрик позвать.

– А я решительно протестую! – закричал первый оратор.

– Я тоже против! – фальцетом крикнул– тучный блондин из-за стола.

– Всё! Всё, господа, – решительно поднял руку председатель, – пререканиями мы ничего не решим. Я ставлю вопрос на голосование. Кто за то, чтобы демонстрация состоялась?

Энергично взметнулось десятка два рук.

– Подавляющее большинство! Следовательно, господа, вопрос решен. Собираемся к десяти утра у Казанского собора. Я призываю всех, друзья, употребить максимум усилий, чтобы известить как можно больше студентов и рабочих Петербурга.

8

6 декабря было воскресенье. Степан проснулся затемно и больше уже не мог уснуть – волновался… Хотя Степану еще не исполнилось двадцати, но он чувствовал себя ответственным за судьбы многих рабочих, которые ему верили. Он понимал, что сегодня, впервые за всю историю России, рабочие и студенты должны выйти на улицу столицы с красным знаменем. Как к этому отнесутся власти? Может быть, откроют стрельбу или бросятся избивать? Вдруг многие из тех, кого он позвал на демонстрацию, будут убиты или изувечены? Что скажет он тогда их вдовам и сиротам?.. Степан вздрогнул, почувствовал озноб, натянул одеяло.

«Как бы все это ни кончилось – отступать нельзя! Народ не может жить в бесконечном страхе и нужде. Схватка с царизмом неизбежна. И кто-то должен ее начать. Так пусть это сделаем мы, молодые люди, не желающие быть рабами».

Степан вскочил, оделся, позавтракал в кухне один, вышел на улицу.

Было уже совсем светло. Пощипывал мороз, с моря тянул влажный колючий ветер. Мимо ехали извозчики, куда-то, скрипя валенками по снегу, спешили укутанные в шарфы и башлыки горожане.

Степан постоял у ворот, огляделся и пешком направился к Казанскому собору.

Там небольшими группками собирались люди, разговаривали вполголоса. Степан узнал своих, с Александровского завода, поздоровался.

– Тут, Степан Николаич, приходили студенты, говорили, что решено собираться на Сенатской, у Исаакиевского собора.

– Не может быть.

– Так говорили. Многие пошли туда.

Кто-то тронул Степана за плечо. Он обернулся и, узнав Моисеенко, протянул руку:

– Здравствуй! Говорят, некоторые пошли на Сенатскую?

– Да, я доже слышал. Но Плеханов сказал, что туда уже посланы люди, чтобы всех звать обратно.

– А где Плеханов? Ты знаешь его?

– Греется в соборе. Он будет говорить речь. Многие туда пошли. Ты тоже своим скажи, чтобы шли в собор. Не надо привлекать внимание полиции.

– Ладно, скажу. – Степан шепнул рабочим, чтобы пошли погреться, и сам вошел под высокие своды Казанского собора.

Там было тепло и пахло ладаном. Усиленный эхом гулко звучал могучий бас протодьякона. Народ постепенно подходил, растекаясь по храму. Многие, чтобы не вызвать подозрений, истово крестились и клали земные поклоны…

Прошло около часа. И вдруг, когда многоголосо запел хор, у дверей началось движение – рабочие стали выходить. Степан тоже направился к двери.

Когда он вышел, на площади уже собралась большая толпа: студенты, гимназисты, рабочие и просто случайные прохожие.

– Степан, здравствуй! – взял его под руку Пресняков. – Пойдем поближе.

Они протиснулись к лестнице, где стояли богатырь в синем чапане и худенький молодой человек в барашковой шапке, в пальто с поднятым воротником, с темными усиками и шкиперской бородкой.

– Начнем? – спросил он негромко.

– Начнем!

Высокий, в чапане, взмахнул шапкой.

– Господа! Первую свободную демонстрацию петербургских студентов и рабочих, созванную революционной партией «Земля и воля», считаю открытой. Слово предоставляю первому оратору.

Молодой человек, со шкиперской бородкой, поднялся на ступеньку выше и заговорил громко:

– Друзья! Мы только что отслужили молебен за здравие Николая Гавриловича Чернышевского и других мучеников за народное дело…

– Это Плеханов, – шепнул Пресняков. А оратор продолжал:

– Этот писатель был сослан в 1864 году на каторгу за то, что волю, данную царем-освободителем, он назвал обманом… Припомните Разина, Пугачева. Антона Петрова! Всем им одна участь: казнь, каторга, тюрьма. Но чем больше они выстрадали, тем больше им слава. Да здравствуют мученики за народное дело!

Толпа сгустилась, тесным кольцом оцепила оратора, замерла. Голос над нею зазвучал еще увереннее, свободней.

– Друзья! Мы собрались, чтобы заявить здесь перед всем Петербургом, перед всей Россией нашу полную солидарность с этими людьми…

– Сюда! Сюда, Охрименко! – вдруг закричал кто-то, и стоящие на лестнице увидели, как из ворот дома выбежали городовые и полицейские.

– По-ли-ция! – крикнул кто-то испуганно. Оратора скрыла толпа. Кто-то подал ему башлык.

– Не трусь, ребята! – раздался звонкий молодой голос, и голубоглазый парень в ушанке вытащил из-под пальто красное знамя на коротком древке. Парня подхватили сильные руки и подняли вверх. Над толпой затрепетало красное полотнище, на котором белела надпись: «Земля и воля».

Полицейские подбежали вплотную к толпе, стали колошматить и теснить демонстрантов, стараясь пробраться к знамени, схватить оратора.

– Ребята, бей полицейскую сволочь! – закричал у самого уха Степана Пресняков и первым же ударом свалил дородного усача. Степан хватил в переносицу другого городового – началась потасовка…

Городовые отхлынули, побежали. Но навстречу им, с другой стороны Невского, ринулось подкрепление из полицейских.

Толпа кинулась врассыпную. Парень в ушанке, сорвав с древка знамя, спрятал его под полушубок и, расталкивая полицейских, прорвался на Невский. Вместе с ним бросились студенты. Пресняков схватил за рукав впавшего в ярость Степана: «Отступаем, Степа, их больше!» – и вместе с ним побежал по набережной канала, увлекая в проходной двор.

Глава восьмая

1

Когда свершается необычное, значение его раскрывается обычно не сразу.

Халтурин и Пресняков, выйдя проходным двором на незнакомую улицу, разошлись в разные стороны. Степан направился домой в обход центра. Сначала шел пешком, потом ехал на конке, потом – на извозчике. Миновав свой дом, свернул в тихий переулок и, зайдя в знакомую кухмистерскую, облюбовал столик в углу.

Народу было немного, и среди обедающих не замечалось ни волнения, ни тревоги. Степан незаметно стал ощупывать лицо, но явных признаков побоев не обнаружил. Это его успокоило. Он заказал обед и, поглядывая в окно, начал размышлять о случившемся.

Прежде всего вспомнил о Плеханове. Живо представилось, как тот нырнул в толпу и как, покрытый башлыком, смешался с другими. Потом припомнилось, как та часть толпы, где был Плеханов, прорвалась на Невский и ринулась в сторону Московского вокзала, а оставшиеся продолжали отбиваться от полицейских и городовых… «Значит, Плеханов ушел», – подумал Степан, и это предположение его успокоило, С удивительной ясностью представился рослый голубоглазый молоденький парень со знаменем, в длинном крестьянском полушубке и ушанке: «Э, да это же рабочий Яшка Потапов. Конечно, он! Как это сразу я его не признал?» Перед глазами возникла сценка, когда Яшка, сдернув зубами рукавицу с правой руки, сорвал знамя, сунул его за пазуху и, надев рукавицу, выступил вперед, и, яростно крича, стал древком от знамени колошматить полицейских. Яшке удалось расчистить дорогу, и многие вслед за ним хлынули в другую сторону Невского.

«Значит, ушел и Яшка со знаменем», – подумал Степан и снова, уже совсем спокойно, стал ощупывать нывшую спину и левое ухо.

– Вам уху с расстегаями? – спросил официант.

– Да, уху, – спохватился Степан.

– Извольте!

Степан ел машинально, не ощущая ни вкуса, ни запаха. Все мысли его, все внимание были сосредоточены на воспоминаниях о случившемся.

«А похватали многих, – подумал он. – Растерялись мы… Надо было дружно, всей силой навалиться на городовых, смять их – и врассыпную! А мы бились почти один на один и дождались, пока подоспела подмога… Но все же здорово! Рабочие показали, что могут постоять за себя. Это важно! Слухи о многолюдной демонстрации с красным знаменем и о схватке с полицией разлетятся по всей России. Народ узнает, что есть люди, которые не боятся властей и даже готовы сразиться с ними…»

Поглощенный раздумьями, Степан не заметил, как кухмистерская наполнилась народом. Лишь когда двое незнакомых, попросив разрешения, подсели к его столику, он, доканчивая второе, стал прислушиваться к разговорам. За ближайшими столиками горячо обсуждались события на площади у Казанского собора.

– …И где откопали такого оратора? Знаете, как он резал! Куда наш Герард…

– …А парня-то со знаменем, говорят, схватили. Будто бы он ехал на конке, а шпионы преследовали. Остановили конку и ссадили…

– Я сам видел одного из демонстрантов – прямо Алеша Попович. Что левой махнет, что правой – так замертво и падают городовые. Человек двадцать наседали на него – отбился и с собой увел женщин и гимназистов…

– А оратора не поймали? – спросил кто-то шепотом.

– Нет, не слыхать было…

Степан огляделся и узнал кое-кого из демонстрантов. «Если пришли демонстранты, наверное, где-нибудь притаились и фискалы. Надо уходить». Расплатившись, он незаметно вышел и глухими переулками и дворами стал пробираться домой.

Закрывшись в своей комнате, Степан прилег отдохнуть, но тут же вскочил и стал ходить, думая о случившемся.

«Да, теперь начнутся дела… О демонстрации узнают все. Но как же мне быть? Наверное, полиция давно меня приметила, а после сегодняшней схватки – запомнила крепко. Мне – либо прятаться и жить барсуком, либо, как медведю, идти на рожон. Другого выхода нет…»

Степан продолжал беспокойно ходить из угла в угол.

«При моем характере я и раньше не смог бы жить барсуком. В деревне бросился же на урядника – защищать вдову. А теперь, узнав революционеров и поняв, ради какого великого дела они идут на каторгу и на смерть, – отступить? Кто же тогда будет бороться, если молодые и сильные парни начнут прятаться?..

Нет, я выбрал для себя правильную дорогу. Сегодняшняя демонстрация окончательно укрепила мое решение. Пусть ссылка, пусть каторга – я не сверну с избранного пути. Я отдам всю свою жизнь борьбе за рабочее дело. Даже если придется погибнуть – не дрогну перед петлей палача».

2

Вечером в дверь постучали решительно, не так, как стучала хозяйка. Степан вскочил, приоткрыл дверь. Перед ним стоял взлохмаченный Креслин с синяком под глазом.

– Ты один, Степан? Можно на минутку?

– Заходи.

Креслин, войдя, внимательно посмотрел на Степана и сел к столу.

– Ты был у Казанского собора? Знаешь, что там произошло?

– Слышал, что была демонстрация, – уклончиво ответил Степан.

– Да. И закончилась она настоящим побоищем.

– Это там тебя изукрасили?

– Я еще дешево отделался, а Пухова арестовали.

– Что ты? Кто сказал?

– Сам видел. Когда полицейские засвистели и стали разгонять демонстрантов, он побежал на Екатерининский канал, а оттуда – городовые. Его и еще человек пять сцапали.

– Жалко. Да как же вы туда попали?

– Как и все. Знали, что будет демонстрация, и пошли.

– А что же меня не позвали?

– Хитри, хитри, – усмехнулся Креслин, – ты чуть свет из дома исчез… Видел я, как ты с Пресняковым тузил городовых.

Степан усмехнулся:

– Чего же не присоединился?

– Я левей был. На нас тоже наседали… Теперь хоть в институт не ходи – засмеют…

– Хуже может быть. Шпики, я думаю, разыскивают всех, у кого следы от кулаков остались.

– Да, черт бы их побрал, это верно. Придется неделю-другую дома отсиживаться. А как же с Пуховым? Не выпустят его.

– Полицию сильно вздули. Будут мстить…

– Ладно, пойдем ужинать. Но, хозяйке – ни-ни! Понял? Она, хоть и сочувствует, но может проболтаться.

– Ладно! – сказал Степан и вслед за товарищем пошел в столовую.

За ужином пришлось изворачиваться. Хозяйка сразу же спросила про Пухова.

– Ушел к знакомой барышне, – небрежно ответил Креслин, – велел передать, что обедать и ужинать не будет.

– Жалко. У меня пирог на сладкое, – с некоторым раздумьем сказала хозяйка, присматриваясь к Креслину. – А что же это с вами-то приключилось, голубчик Артем Сергеич?

– Извозчик нечаянно толкнул.

– Да ведь в самый глаз! Как же это?

– Шнурок на штиблетах развязался. Я нагнулся, чтобы завязать, а он как дернет вожжи, да меня локтем…

– Я вам примочку сделаю. Ох, уж эти извозчики! Лучше пешком ходить, – вздохнула хозяйка и пошла из комнаты, косясь и, видно, не веря.

– Как же с Пуховым-то? – сказал Креслин. – Если завтра не выпустят, придется открыться хозяйке.

Он положил на тарелку кусок сладкого пирога, налил из самовара чаю и, помешивая сахар в стакане, спросил:

– Так как смотришь на демонстрацию, Степан?

– Да как тебе сказать, Артем?.. Ходил я с тобой и с Пуховым на собрания: слушал лавристов, бакунистов. Слышал еще в Вятке «бунтарей». Не вижу в них разницы. Все вроде бы против царя, все – за простой народ. Ведь так?

– Пожалуй…

– Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, революционеров надо делить по-другому: на интеллигентов и на рабочих.

– Но ведь рабочие были и среди лавристов?

– И все-таки они не стали интеллигентами, а остались рабочими.

– Положим, так… Но к какой же партии ты отнесешь нас, студентов?

– Вас – к интеллигентам. Сейчас вы горячо боретесь за революционные дела, а как кончите институты да получите хорошие места, сразу остынете. А рабочий, он был и останется рабочим! С годами еще злее будет. Он никогда не прекратит революционной борьбы.

– Почему думаешь, что мы, интеллигенты, прекратим борьбу?

– Потому что станете лучше жить.

– Да ведь не одни же студенты в партии «Земля и воля», а демонстрацию устроила именно она, эта вновь созданная революционная партия! Видел на знамени надпись «Земля и воля»?

– Да, видел. А ты видел, кто это знамя поднял? Яшка Потапов – молодой рабочий! Да и на демонстрацию пошли в основном рабочие.

– Но ведь вместе дрались с полицией.

– Верно! Вот если бы вы, интеллигенты, меньше спорили друг с другом, а укрепляли бы дружбу с рабочими – революционное движение уже охватило бы всю Россию.

– А крестьянство как же? Крестьянство, по-твоему, должно оставаться в стороне?

– Я не против крестьянства, Артем. Я сам из крестьян. Братья мои и сейчас в деревне. Но скажу тебе прямо – мужик пока темен для революции. Темен! Не поймет нас мужик. Рабочий – другое дело. Рабочий становится большой силой. Чай, сам видел сегодня?

– А по-моему, только интеллигенция способна поднять знамя борьбы. Только она способна поднять и возглавить движение.

– Возможно, – помедлив, ответил Степан. – Но без нас, без рабочих, вы ничего не сделаете.

3

Слухи о демонстрации у Казанского собора в Петербурге прокатились по России. Рабочие промышленных городов радовались, что петербуржцы не побоялись выйти на улицы столицы с красным знаменем. О демонстрации много спорили на рабочих кружках. Не раз приходилось говорить о ней перед рабочими и Степану. Его возмущали лживые сообщения газет, в которых говорилось, что в демонстрации участвовала учащаяся молодежь, под которой подразумевались гимназисты.

«Нет, господа-правители, нет! Вам не удастся обмануть народ. Правды не скроешь! Все видели, какое столкновение было с полицией. Разве могли выстоять гимназисты? И красный флаг поднял рабочий – его не выдашь за гимназиста. И на знамени была надпись: «Земля и воля». Это не шутка и не игра, а грозное предупреждение.

Дело даже не в том, что демонстранты не испугались полиции. Рабочие и интеллигенты вышли на улицы столицы организованно, с красным флагом. Этого еще не бывало в России.

Оратор Плеханов вспомнил многих борцов за народное дело. И декабристов, и петрашевцев, и каракозовцев, и Разина, и Пугачева. Это была политическая демонстрация. Поэтому так и перепугались правители. Они увидели, что революционное движение из стихийных стачек с требованиями увеличить заработную плату, из «хождений в народ» превращается в небывало грозную силу. Вот о чем надо рассказывать рабочим! Казанская демонстрация учит сплоченности.!.» И чем больше Степан думал о демонстрации, тем сильней укреплялся в мысли, что настанет время, когда рабочим надо будет объединяться в свою, рабочую организацию. «Но как это сделать? – спрашивал себя Степан. – Как объединить десятки рабочих революционных кружков, разбросанных по разным заводам Петербурга? Может быть, для начала попробовать создать центральный рабочий кружок, который бы явился ядром будущей организаций? Об этом стоит, очень стоит подумать…»

Весной 1877 года, когда сошел снег и на бульварах появилась первая зелень, Степан получил отпуск и пришел домой раньше обычного. Помывшись, он заглянул в столовую. Там сидел лохматый, бородатый человек, с бледным исхудавшим лицом, и жадно ел. Услышав, как щелкнула дверь, он приподнял большие голубые глаза и сосредоточенно посмотрел на Степана.

– Игорь? Игорь Пухов? Ты ли это?

– Я, Степан!

– Выпустили! Наконец-то! – Степан бросился к столу, по-братски обнял друга. – Долго тебя держали. Долго! Яшку Потапова поймали со знаменем, а отделался испугом – послали на покаяние в монастырь.

– Политика! – ядовито усмехнулся Пухов. – Потапов – рабочий. Вроде бы «серый» человек. А я – студент. С меня другой спрос. Многие наши угодили на каторгу. Вот как…

– Значит, тебе, выходит, повезло?

– Да как сказать… велено явиться к воинскому начальнику.

– Неужто забреют в солдаты?

– Вернее всего. Говорят, назревает война с турками?

– Да, газеты призывают спасать братьев славян. Каждый день из Петербурга отходят воинские составы…

– Значит, война вспыхнет вот-вот. Что ж, пойду освобождать болгар и сербов. Это благородней и возвышенней, чем гнить в каземате!

– Ты, Игорь, «неисправимый» поэт! Пройдя тюремную закалку, разве можно сдаваться?

– Как сдаваться? Ведь все равно забреют?

– А почему бы тебе не перейти на нелегальное?

– А ведь это мысль! Ты, я вижу, тут даром времени не терял… Паспорт поможешь достать?

– Помогу.

– Тогда по рукам.

– По рукам! – крикнул Степан и крепко сжал худую руку Пухова.

4

Война с Турцией, как и предполагали многие, была объявлена в апреле. Тут же начались рекрутские наборы по всей России. Пешие и конные войска потянулись по дорогам, ведущим на юго-запад и Кавказ.

В июне русская армия форсировала Дунай и развернула военные действия. А уже в июле в Петербург начали прибывать партии раненых; на улицах, на папертях церквей стали появляться безрукие, безногие, искалеченные новой войной.

Газеты, стараясь поднять настроение народа, взахлеб кричали о победах в Болгарии. Но в августе столицу потрясла страшная весть о поражении под Плевной. В народе заговорили, что главнокомандующий русской армией великий князь Николай Николаевич дал генеральное сражение в день именин своего брата Александра II, совершенно не подготовив его. Осада Плевны окончилась неудачей: русские отступили, оставив на поле боя около двадцати тысяч солдат и офицеров.

На заводах, фабриках и среди студентов начался ропот. Простые люди осуждали и проклинали войну.

Степан в это время создал на Александровском заводе несколько рабочих кружков. Об этом знало начальство – и ему исподтишка готовился удар в спину. 7 октября под предлогом «рекрутской очереди» Халтурин был уволен с завода. Степан сразу понял, что «рекрутская очередь» – лишь благовидный предлог, – от него решили избавиться, как от «неугодного», не поднимая шума.

«Теперь предо мной две дороги: одна в солдаты, другая – в тюрьму… Нет, есть еще одна дорога – дорога борьбы. И я пойду по ней!»

Как и весной, когда он хлопотал о паспорте для Пухова, Степану опять пришлось обратиться к друзьям из «Земли и воли». Они снова выручили.

Через десять дней Халтурин с помощью Преснякова устроился на Сампсониевский вагоностроитейльный завод под фамилией бахмутского мещанина Степана Николаевича Королева.

Пришлось распрощаться с добрейшей Авдотьей Захаровной, которая к нему привязалась по– матерински нежно.

5

В октябре начался судебный процесс над 193 революционерами, который готовился несколько лет. Царские власти надеялись, что этот процесс положит, конец «крамоле», так как, по утверждению полиции, на нем «представлены все главари тайных сообществ».

Степан несколько раз пытался попасть в зал суда, но туда без пропусков не впускали. Приходилось следить за газетами да добывать сведения для выступлений на кружках через землевольцев.

Как-то вечером, возвращаясь домой, Степан столкнулся на мосту с человеком, которого хорошо знал по рабочим кружкам и с которым даже однажды спорил. Но человек этот был закутан башлыком, из-под которого смотрели лишь острые, глубоко спрятанные глаза. «Он или не он?» – подумал Степан, остановившись напротив.

Человек усмехнулся в усы:

– Не узнаешь, Халтурин? Я же Кравчинский! – и протянул руку.

– Здорово, Сергей! Я теперь не Халтурин, а бахмутский мещанин Королев.

– Мещанин? – захохотал Кравчинский. – Похож! Честное слово, похож! За что же тебя, Степан, из рабочих-то – в мещане?

– Так получилось…

– Впрочем, я помню, помню. У нас тебе писали этот «вид на жительство».

– Как, разве ты в «Земле и воле»?

– Да. Знаешь о процессе?

– Как же не знать, да попасть туда не могу.

– А ты где обитаешь?

– На вагоностроительном, Пресняков помог устроиться.

– Пресняков? Ты давно не слышал о нем?

– Давно. Он от нас ушел и словно пропал…

– Пресняков создал группу отважных, чтоб защищать революционеров от провокаторов. Это он убил шпиона Шарашкина.

– Неужели?

– Да. Но недавно его выследили и схватили.

– Андрея? Что ты?.. Я не знал…

– Держись на заводе, Степан. Это важно! Слышал о ваших кружках… Надо бы там рассказать о процессе.

Кравчинский засунул руку в карман и достал печатную карточку.

– Вот держи пропуск.

– Правда? А где взял?

– Сами отпечатали. Точная копия – не бойся.

– Спасибо, Сергей!

– Только когда пойдешь, приоденься и эту хламиду смени. Там, брат, отборная публика.

– Понимаю.

– Ну, будь здоров! Смотри, на суде ни с кем ни слова, ни кивка! Полно шпионов…

Они попрощались за руку и разошлись. Степан шел, сжимая кулаки: «Эх, Андрей, Андрей… Как же это ты промахнулся…»

6

Степану удалось отпроситься на заводе только на третий день, и то лишь после обеда. Зал суда был переполнен. В проходах и у дверей – стояли. Степан протиснулся к стене. Благодаря высокому росту он видел сидевших за массивным столом, под портретом царя, судей и находившихся за барьером подсудимых.

Первоприсутствующий, тучный сенатор, в шитом золотом мундире, монотонно допрашивал кого-то из свидетелей. Видно было, что ему и публике надоели эти утомительные однообразные вопросы. Все в зале, особенно женщины, жаждали увидеть отважных и дерзких революционеров, услышать смелые речи. Но так как этого не было, многие скучали, зевали, разговаривали друг с другом. Степан вначале чутко вслушивался в то, что говорил допрашиваемый свидетель из крестьян. Но тот повторял, очевидно, уже давно сказанное и написанное им очень невнятно и глухо. Степан, перестав слушать, рассматривал подсудимых.

Многие из них заросли бородами и выглядели угрюмо. Они тоже устали и больше перешептывались, чем слушали свидетеля, или писали что-то в свои книжечки.

Степан переводил взгляд с одного на другого. Вот, блеснув стеклышками очков, в его сторону посмотрел узколицый человек с бритым лицом, с пышной рыжей шевелюрой. Степан вздрогнул, узнав пропагандиста из землевольцев, которого слышал на одном из тайных собраний на Выборгской стороне. Потом его взгляд скользнул по второму ряду, и вдруг в углу Степан увидел коротко постриженную девушку, с челкой на лбу, в накинутом на плечи пуховом платке. Девушка сидела задумавшись, опустив глаза. Ее миловидное, с тонкими бровями лицо показалось Степану очень знакомым. Он слегка привстал на цыпочки, чтоб лучше ее рассмотреть. В это мгновенье, словно почувствовав, что ее кто-то рассматривает, девушка приподняла голову и взглянула прямо на Степана серыми, немного пугливыми глазами. По ее лицу скользнула легкая тень улыбки.