Текст книги "Утро богов (Антология)"

Автор книги: Герберт Джордж Уэллс

Соавторы: Роберт Шекли,Владимир Щербаков,Андрей Дмитрук,Людвик Зайдлер,Махариши Патанжеле,Андрей Фальков,Игорь Ларионов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 40 страниц)

Он задумчиво посмотрел на меня.

– Конечно, в то время я не подозревал, что этот сад не всякий раз можно найти. Ведь у школьников довольно ограниченное воображение. Наверное, меня радовала мысль, что сад где-то совсем недалеко и я знаю дорогу к нему. Но на первом плане была школа, неудержимо влекущая меня. Мне думается, в то утро я был выбит из колеи, крайне невнимателен и все время силился припомнить удивительных людей, которых мне вскоре предстояло встретить. Как это ни странно, я ничуть не сомневался, что и они будут рады видеть меня. Да, в то утро этот сад, должно быть, представлялся мне прелестным уголком, куда можно будет прибегать в промежутках между напряженными школьными занятиями.

Но в тот день я так и не пошел туда. На следующий день было что-то вроде праздника, и, вероятно, я оставался дома. Возможно также, что за проявленную мною небрежность мне была назначена какая-нибудь штрафная работа, и у меня не оказалось времени на окольный путь. Право, не знаю. Знаю только, что в то время чудесный сад так занимал меня, что я уже не в силах был хранить эту тайну про себя.

Я поведал о ней мальчугану… Ну как же его фамилия? Он был похож на хорька. Мы еще звали его Пьянчужка…

– Гопкинс, – подсказал я.

– Да, Гопкинс. Я рассказал ему не слишком охотно. Я чувствовал, что этого не следует делать, но все-таки рассказал Возвращаясь из школы, часть дороги мы шли с ним вместе. Он был страшный болтун, и если бы мы не говорили о чудесном саде, то говорили бы о чем-нибудь постороннем, а я не мог думать ни о чем другом. Вот я и выболтал ему.

Ну, а он взял да и выдал мою тайну.

На следующий день, во время перемены, меня обступило человек шесть мальчишек постарше меня Они поддразнивали меня, и в то же время им было любопытно еще что-нибудь услыхать о заколдованном саде. Среди них был этот верзила Фоусет. – ты помнишь его? И Карнеби, и Морли Рейнольдс. Ты случайно не был с ними? Впрочем, нет я бы запомнил, если бы ты был в их числе…

Удивительное создание – ребенок? Я чувствовал, что поступаю нехорошо, я был сам себе противен, и в то же время мне льстило внимание этих больших парней. Помню, мне было особенно приятно, когда меня похвалил Кроушоу. Ты помнишь сына композитора Кроушоу – Кроушоу-старшего? Он сказал, что ему еще не приходилось слышать такой замечательной лжи. Но вместе с тем я испытывал мучительный стыд, рассказывая о том, что считал своей священной тайной. Это животное, Фоусет, позволил себе отпустить шутку по адресу девушки в зеленом.

Уоллес невольно понизил голос, рассказывая о пережитом им позоре.

– Я сделал вид, что не слышу, – продолжал он. – Неожиданно Карнеби обозвал меня лгунишкой и принялся спорить со мной, когда я заявил, что все это правда. Я сказал, что знаю, где находится эта зеленая дверь, и могу провести их всех туда, – каких-нибудь десять минут ходу. Тут Карнеби, приняв вид оскорбленной добродетели, заявил, что я должен подтвердить свои слова на деле, а не то мне придется плохо. Скажи, тебе никогда не выкручивал руку Карнеби? Если да, ты, может быть, поймешь, что произошло со мной. Я поклялся, что мой рассказ истинная правда.

В то время в школе некому было защитить меня от Карнеби. Правда, Кроушоу сказал что-то в мою защиту, но Карнеби был хозяином положения. Я испугался, взволновался, уши у меня разгорелись. Я вел себя, как дурачок, и под конец, вместо того чтобы пойти одному на поиски своего чудесного сада, я повел за собой всю компанию. Я шел впереди с горящими ушами, с воспаленными глазами, с тяжелым сердцем и сгорая от стыда, а за мной шагали шесть насмешливых, любопытных и угрожавших мне школьников… Мы не увидали ни белой стены, ни зеленой двери…

– Ты хочешь сказать…?

– Я хочу сказать, что мне не удалось ее найти. Я так хотел ее разыскать, но не мог. И впоследствии, когда я ходил один, мне также не удалось ее найти. В то время я так и не разыскал белой стены и зеленой двери. Теперь мне кажется, что все школьные годы я искал зеленую дверь в белой стене, но ни разу не увидел ее, ни единого разу.

– Ну, а как обошлись с тобой после этого товарищи?

Зверски!.. Карнеби учинил надо мной лютую расправу за явную ложь.

Помню, как я прокрался домой и, стараясь, чтобы домашние не заметили, что у меня заплаканные глаза, тихонько поднялся к себе наверх. Я уснул весь в слезах. Но я плакал не от обиды, а о потерянном саде, где я мечтал провести чудесные вечера. Я плакал о нежных, ласковых женщинах и ожидавших меня товарищах, об игре, которой я снова надеялся выучиться, – об этой чудесной забытой игре…

Я был уверен, что если бы тогда не рассказал… Трудное время наступило для меня, бывало, по ночам я плакал, а днем витал в облаках.

Добрых два семестра я небрежно относился к своим обязанностям и получал плохие отметки. Ты помнишь? Конечно, ты должен помнить. Ты опередил меня по математике, и это заставило меня снова взяться за зубрежку.

3

Несколько минут мой друг молча смотрел на красное пламя камина, потом опять заговорил:

– Я вновь увидел зеленую дверь, когда мне было уже семнадцать лет. Она внезапно появилась передо мной в третий раз, когда я ехал в Падингтон на конкурсный экзамен, собираясь поступить в Оксфордский университет. Это было мимолетное видение. Сидя в кебе и наклонившись над фартуком, я курил папиросу и, без сомнения, считал себя безупречным светским джентльменом. И вдруг появилась стена, дверь, и в душе всплыли столь дорогие мне незабываемые впечатления.

Мы с грохотом проехали мимо. Я был слишком изумлен, чтобы сразу остановить экипаж. Мы проехали довольно далеко и завернули за угол. Затем был момент странного раздвоения воли. Я постучал в стенку кеба и опустил руку в карман, вынимая часы.

– Да, сэр? – сказал любезно кучер.

– Э-э, послушайте! – воскликнул я. – Да нет, ничего! Я ошибся! Я тороплюсь! Поезжайте!

И мы покатили дальше…

Я прошел по конкурсу. В тот же день вечером я сидел у камина у себя наверху, в своем маленьком кабинете, и похвала отца, драгоценная похвала, и разумные советы еще звучали у меня в ушах. Я курил свою любимую трубку, которая должна была придавать мне солидности, и думал о той двери в длинной белой стене.

«Если бы я остановил извозчика, – размышлял я, – то не сдал бы экзамена, не был бы принят в Оксфорд и наверняка испортил бы предстоящую мне карьеру». Я стал лучше разбираться в жизни. Этот случай заставил меня призадуматься, но все же я не сомневался, что ожидающая меня блестящая карьера стоила такой жертвы.

Дорогие друзья и пронизанный лучезарным светом сад казались мне чарующими и прекрасными, но странно далекими. Теперь я собирался покорить весь мир, и передо мной раскрылась другая дверь – дверь моей карьеры.

Он снова повернулся к камину и стал пристально смотреть на огонь; на краткий миг красный отблеск озарил его лицо, и я прочел в его глазах выражение какой-то упрямой решимости, но оно тут же исчезло.

– Да, – произнес он, вздохнув. – Я весь отдался своей карьере. Работал я много и упорно, но в своих мечтаниях неизменно созерцал зачарованный сад. С тех пор мне пришлось четыре раза мельком увидеть дверь этого сада. Да, четыре раза. В эти годы мир стал для меня таким ярким, интересным и значительным, столько открывалось возможностей, что воспоминание о саде померкло в моей душе, он отодвинулся куда-то далеко, потерял надо мной власть и обаяние.

Кому придет в голову ласкать пантер по дороге на званый обед, где предстоит встретиться с хорошенькими женщинами и знаменитостями?!

Когда я переехал из Оксфорда в Лондон, я был юношей, подающим большие надежды, и кое-что уже успел совершить. Кое-что… Однако были и разочарования…

Дважды я был влюблен, но не буду останавливаться на этом. Расскажу только, что однажды, направляясь к той, которая, как мне было известно, сомневалась, посмею ли я к ней прийти, – я случайно сократил дорогу, пошел по глухому переулку близ Эрлс-Корт и вдруг наткнулся на белую стену и знакомую зеленую дверь.

«Как странно, – сказал я себе, – а ведь я думал, что это где-то в Кемпден-хилле. Это заколдованное место так же трудно найти, как сосчитать камни Стонхенджа»[1]1
  Сооружение друидов из множества камней.


[Закрыть].

И я прошел мимо, так как настойчиво стремился к своей цели. Дверь не привлекла меня в тот день.

Правда, в какой-то момент меня потянуло открыть эту дверь – ведь для этого пришлось бы сделать всего каких-нибудь три шага в сторону. В глубине души я был уверен, что она распахнулась бы для меня, но тут я подумал, что ведь это может меня задержать, я опоздаю на свидание и пострадает мое самолюбие. Позднее я пожалел о том, что так торопился, ведь мог же я хотя бы заглянуть а дверь и помахать рукой своим пантерам. Но в то время я уже приобрел житейскую мудрость и перестал гоняться за недостижимым видением. Да, но все же в тот раз я был огорчен…

Потом последовали годы упорного труда, и тогда мне было не до двери. И лишь недавно я снова вспомнил о ней, и мною овладело странное чувство – казалось, весь мир заволокла какая-то пелена. Я думал о том, что больше никогда не увижу эту дверь, и меня томила горькая тоска. Возможно, я был слегка переутомлен, а может быть, уже сказывается возраст – ведь мне скоро сорок. Право, не знаю, что со мной, но с некоторых пор я утратил жизнерадостность, которая помогает преодолевать все препятствия. И это теперь, когда назревают важные политические события и надо энергично действовать. Странно, не правда ли? Я начинаю уставать от жизни, и все земные радости, какие выпадают мне на долю, кажутся мне ничтожными.

С некоторых пор я снова испытываю мучительное желание увидеть сад… и я видел его еще три раза.

– Как, сад?

– Нет, дверь. И не вошел.

Уоллес наклонился ко мне через стол, и когда он заговорил снова, в его голосе звучала тоска.

– Три раза мне представлялась такая возможность. Целых три раза! Я давал клятву, что, если когда-нибудь эта дверь снова предстанет передо мной, я войду в нее. Уйду от всей этой духоты и пыли, от этой блестящей мишуры, от этой бессмысленной сутолоки. Уйду и больше не вернусь. На этот раз я уже непременно останусь там… Я давал клятву, а когда дверь оказывалась передо мной – не входил.

Три раза в течение одного года я проходил мимо этой двери, но так и не вошел в нее. Три раза за этот последний год.

Первый раз это случилось в тот вечер, когда произошло резкое разделение голосов при обсуждении закона о выкупе арендных земель и правительство удержалось у власти большинством всего трех голосов. Ты помнишь? Никто из наших и, вероятно, большинство из оппозиции не ожидали, что вопрос будет решаться в тот вечер. И голоса раскололись, подобно яичной скорлупе.

В тот вечер мы с Хотчкинсом обедали у его двоюродного брата в Брентфорде. Оба мы были без дам. Нас вызвали по телефону, мы тотчас же помчались в машине его брата и едва поспели к сроку. По пути мы проехали мимо моей двери в стене она казалась совсем бесцветной в лунном сиянии. Фары нашей машины отбросили на нее яркие желтые блики, – несомненно, это была она!

– Бог мой! – воскликнул я.

– Что такое? – спросил Хотчкинс.

– Ничего! – ответил я.

Момент был упущен.

– Я принес большую жертву, – сказал я организатору нашей партии, войдя в здание парламента.

– Так и надо! – бросил он на бегу.

Но разве я мог тогда поступить иначе?

Во второй раз это было, когда я спешил к умирающему отцу, чтобы сказать этому суровому старику последнее «прости». Момент был опять-таки крайне напряженный.

Но в третий раз было совсем по-другому. Это случилось всего неделю назад. Я испытываю жгучие угрызения совести, вспоминая об этом. Я был с Гаркером и Ральфсом. Ты понимаешь, теперь это уже не секрет, что у меня был разговор с Гаркером. Мы обедали у Фробишера, и разговор принял интимный характер.

Мое участие с реорганизуемом кабинете было еще под вопросом.

Да, да. Теперь это уже дело решенное. Об этом пока еще не следует говорить, но у меня нет оснований скрывать это от тебя… Спасибо, спасибо. Но позволь мне досказать.

В тот вечер вопрос висел еще в воздухе. Мое положение было довольно щекотливым. Мне было очень важно получить от Гаркера кое-какие сведения, но мне мешало присутствие Ральфса.

Я изо всех сил старался поддержать легкий, непринужденный разговор, не имевший прямого отношения к интересующему меня вопросу. Это было необходимо. Дальнейшее поведение Ральфса доказало, что я был прав, остерегаясь его… Я знал, что Ральфс простится с нами, когда мы минуем Кенсингтон-Хай-стрит, тут я и огорошу Гаркера неожиданной откровенностью. Иной раз приходится прибегать к такого рода приемам… И вдруг в поле моего зрения вновь появилась и белая стена и зеленая дверь…

Разговаривая, мы миновали ее. Шли мы медленно. Как сейчас вижу на белой стене четкий силуэт Гаркера – низко надвинутый на лоб цилиндр, а под ним нос, похожий на клюв, и мягкие складки кашне; вслед за его тенью проплыли по стеке и наши.

Я прошел в каких-нибудь двадцати дюймах от двери. «Что будет, если я попрощаюсь с ними и войду в эту дверь?» – спросил я себя. Но мне не терпелось поговорить с Гаркером. Меня осаждал целый рой нерешенных проблем – и я так и не ответил на этот вопрос. «Они подумают, что я сошел с ума, – размышлял я. – Предположим, я сейчас скроюсь. «Таинственное исчезновение видного политического деятеля…» Это повлияло на мое решение в критический момент. Мое сознание было опутано сетью светских условностей и деловых соображений.

Тут Уоллес с грустной улыбкой повернулся ко мне.

– И вот я сижу здесь. Да, здесь, – медленно сказал он. – Я упустил эту возможность.

Три раза в этом году мне представлялся случай войти в эту дверь, дверь, ведущую в мир покоя, блаженства, невообразимой красоты и любви, не ведомой никому из живущих на земле. И я отверг все это, Редмонд, и оно ушло…

– Откуда ты это знаешь?

– Я знаю, знаю. Что же мне теперь остается? Идти дальше по намеченному пути, добиваться своей цели, мысль о которой так властно меня удержала, когда наступил желанный миг. Ты говоришь, я добился успеха? Но что такое успех, которому все завидуют? Жалкая, нудная, пустая мишура! Да, я добился успеха.

При этих словах он раздавил грецкий орех, который был зажат в его крупной руке, и протянул его мне.

– Вот он, мой успех!

Я должен тебе признаться, Редмонд, меня мучает мысль об этой утрате. За последние два месяца – да, уже добрых десять недель, – я почти не работаю, только через силу выполняю самые неотложные свои обязанности. Меня томит глубокая, безысходная печаль. По ночам, когда меньше риска с кем-нибудь встретиться, я отправляюсь бродить. Хотел бы я знать… Да, любопытно, что подумают люди, если вдруг узнают, что будущий министр, представитель самого ответственного департамента, бродит а темноте один-одинешенек, чуть ли не вслух оплакивая какую-то дверь, какой-то сад…

4

Передо мной всплывает побледневшее лицо Уоллеса, его глаза с необычайным, угрюмым блеском. Сегодня вечером я вижу его особенно ярко. Я сижу на диване, вспоминая его слова, интонации его голоса, а вчерашний вечерний выпуск вестминстерской газеты с извещением о его смерти лежит рядом со мной. Сегодня в клубе за завтраком только и было разговоров, что о его внезапной кончине.

Его тело нашли вчера рано утром в глубокой яме, близ Вест-Кенсингтонского вокзала. Это была одна из двух траншей, вырытых в связи с расширением железнодорожной линии на юг. Для безопасности проходящих по шоссе людей траншеи были обнесены сколоченным наспех забором, где был прорезан небольшой дверной проем, куда проходили рабочие. По недосмотру одного из десятников дверь осталась незапертой, и вот в нее-то и прошел Уоллес.

Я как в тумане, теряюсь в догадках.

Очевидно, в тот вечер Уоллес прошел весь путь от парламента пешком. Во время последней сессии он нередко ходил домой пешком. Я так живо представляю себе его темную фигуру; глубокой ночью он бредет вдоль безлюдных улиц, поглощенный одной мыслью, весь уйдя в себя.

Быть может, в бледном свете привокзальных фонарей грубый дощатый забор показался ему белой стеной? Быть может, эта роковая дверь пробудила в нем заветные воспоминания?

Да и существовала ли когда-нибудь белая стена и зеленая дверь? Право, не знаю.

Я передал эту историю так, как мне ее рассказал Уоллес. Порой мне думается, что Уоллес был жертвой своеобразной галлюцинации, которая завлекла его в эту дверь, как на грех оказавшуюся не на запоре. Но я далеко не убежден, что было именно так. Я могу показаться вам суеверным, даже недалеким, но я почти уверен, что он действительно обладал каким-то сверхъестественным даром, что им владело – как бы это сказать? – какое-то безотчетное чувство или побуждение, которое и внушило ему иллюзию стены и двери, как некий таинственный, непостижимый выход в иной, бесконечно прекрасный мир. Вы скажете, что в конечном итоге он был обманут? Но так ли это? Здесь мы у порога извечной тайны, прозреваемой лишь немногими подобными ему ясновидцами, людьми великой мечты. Все вокруг нас кажется нам таким простым и обыкновенным, мы видим только ограду и за ней траншею. В свете дневного сознания нам, заурядным людям, представляется, что Уоллес безрассудно пошел в таивший опасности мрак, навстречу своей гибели.

Но кто знает, что ему открылось?

Перевод с англ. Н. Михаловской

Роберт Шекли
Битва

Верховный главнокомандующий Феттерер стремительно вошел в оперативный зал и рявкнул:

– Вольно!

Три его генерала послушно встали вольно.

– Лишнего времени у нас нет, – сказал Феттерер, взглянув на часы. – Повторим еще раз предварительный план сражения.

Он подошел к стене и развернул гигантскую карту Сахары.

– Согласно наиболее достоверной теологической информации, полученной нами, Сатана намерен вывести свои силы на поверхность вот в этом пункте. – Он ткнул в карту толстым пальцем. – В первой линии будут дьяволы, демоны, суккубы, инкубы и все прочие того же класса. Правым флангом командует Велиал, левым – Вельзевул. Его Сатанинское Величество возглавит центр.

– Попахивает средневековьем, – пробормотал генерал Делл.

Вошел адъютант генерала Феттерера. Его лицо светилось счастьем при мысли об Обещанном Свыше.

– Сэр, – сказал он, – там опять священнослужитель.

– Извольте стать смирно, – строго сказал Феттерер. – Нам еще предстоит сражаться и победить.

– Слушаю, сэр, – ответил адъютант и вытянулся. Радость на его лице поугасла.

– Священнослужитель, гм? – Верховный главнокомандующий Феттерер задумчиво пошевелил пальцами.

После Пришествия, после того, как стало известно, что грядет Последняя Битва, труженики на всемирной ниве религий стали сущим наказанием. Они перестали грызться между собой, что само по себе было похвально, но, кроме того, они пытались забрать в свои руки ведение войны.

– Гоните его, – сказал Феттерер. – Он же знает, что мы разрабатываем план Армагеддона.

– Слушаю, сэр, – сказал адъютант, отдал честь, четко повернулся и вышел, печатая шаг.

– Продолжим, – сказал верховный главнокомандующий Феттерер. – Во втором эшелоне Сатаны расположатся воскрешенные грешники и различные стихийные силы зла. В роли его бомбардировочной авиации выступят падшие ангелы. Их встретят роботы-перехватчики Делла.

Генерал Делл угрюмо улыбнулся.

– После установления контакта с противником автоматические танковые корпуса Мак-Фи двинутся на его центр, поддерживаемые роботопехотой генерала Онгина, – продолжал Феттерер. – Делл будет руководить водородной бомбардировкой тылов, которая должна быть проведена максимально массированно. Я по мере надобности буду в различных пунктах вводить в бой механизированную кавалерию.

Вернулся адъютант и вытянулся по стойке «смирно».

– Сэр, – сказал он, – священнослужитель отказался уйти. Он заявляет, что должен непременно поговорить с вами.

Верховный главнокомандующий Феттерер хотел было сказать «нет», но заколебался. Он вспомнил, что это все-таки Последняя Битва и что труженики на ниве религий действительно имеют к ней некоторое отношение. И он решил уделить священнослужителю пять минут.

– Пригласите его войти, – сказал он.

Священнослужитель был облачен в обычные пиджак и брюки, показывавшие, что он явился сюда не в качестве представителя какой-то конкретной религии. Его усталое лицо дышало решимостью.

– Генерал, – сказал он, – я пришел к вам как представитель всех тружеников на всемирной ниве религий – патеров, раввинов, мулл, пасторов и всех прочих. Мы просим вашего разрешения, генерал, принять участие в Битве Господней.

Верховный главнокомандующий Феттерер нервно забарабанил пальцами по бедру. Он предпочел бы остаться в хороших отношениях с этой братией. Что ни говори, а даже ему, верховному главнокомандующему, не повредит, если в нужный момент за него замолвят доброе слово…

– Поймите мое положение, – тоскливо сказал Феттерер. – Я – генерал, мне предстоит руководить битвой…

– Но это же Последняя Битва, – сказал священнослужитель. – В ней подобает участвовать людям.

– Но они в ней и участвуют, – ответил Феттерер. – Через своих представителей, военных.

Священнослужитель поглядел на него с сомнением. Феттерер продолжал:

– Вы же не хотите, чтобы эта битва была проиграна, не так ли? Чтобы победил Сатана?

– Разумеется, нет, – пробормотал священник.

– В таком случае мы не имеем права рисковать, – заявил Феттерер. – Все правительства согласились с этим, не правда ли? Да, конечно, было бы очень приятно ввести в Армагеддон массированные силы человечества. Весьма символично. Но могли бы мы в этом случае быть уверенными в победе?

Священник попытался что-то возразить, но Феттерер торопливо продолжал:

– Нам же неизвестна сила сатанинских полчищ. Мы обязаны бросить в бой все лучшее, что у нас есть. А это означает – автоматические армии, роботы-перехватчики, роботы-танки, водородные бомбы.

Священнослужитель выглядел очень расстроенным.

– Но в этом есть что-то недостойное, – сказал он. – Неужели вы не могли бы включить в свои планы людей?

Феттерер обдумал эту просьбу, но выполнить ее было невозможно. Детально разработанный план сражения был совершенен и обеспечивал верную победу. Введение хрупкого человеческого материала могло только все испортить. Никакая живая плоть не выдержала бы грохота этой атаки механизмов, высоких энергий, пронизывающих воздух, всепожирающей силы огня. Любой человек погиб бы еще в ста милях от поля сражения, так и не увидев врага.

– Боюсь, это невозможно, – сказал Феттерер.

– Многие, – сурово произнес священник, – считают, что было ошибкой поручить Последнюю Битву военным.

– Извините, – бодро возразил Феттерер, – это пораженческая болтовня. С вашего разрешения… – Он указал на дверь, и священнослужитель печально вышел.

– Ох, уж эти штатские, – вздохнул Феттерер. – Итак, господа, ваши войска готовы?

– Мы готовы сражаться за Него, – пылко произнес генерал Мак-Фи. – Я могу поручиться за каждого автоматического солдата под моим началом. Их металл сверкает, их реле обновлены, аккумуляторы полностью заряжены. Сэр, они буквально рвутся в бой.

Генерал Онгин вышел из задумчивости.

– Наземные войска готовы, сэр.

– Воздушные силы готовы, – сказал генерал Делл.

– Превосходно, – подвел итог генерал Феттерер. – Остальные приготовления закончены. Телевизионная передача для населения всего земного шара обеспечена. Никто, ни богатый, ни бедный, не будет лишен зрелища Последней Битвы.

– А после битвы… – начал генерал Онгин и умолк, поглядев на Феттерера.

Тот нахмурился. Ему не было известно, что должно произойти после битвы. Этим, по-видимому, займутся религиозные учреждения.

– Вероятно, будет устроен торжественный парад или еще что-нибудь в этом роде, – ответил он неопределенно.

– Вы имеете в виду, что мы будем представлены… Ему? – спросил генерал Делл.

– Точно не знаю, – ответил Феттерер, – но вероятно. Ведь все-таки… Вы понимаете, что я хочу сказать.

– Но как мы должны будем одеться? – растерянно спросил генерал Мак-Фи. – Какая в таких случаях предписана форма одежды?

– Что носят ангелы? – осведомился Феттерер у Онгина.

– Не знаю, – сказал Онгин.

– Белые одеяния? – предположил генерал Делл.

– Нет, – твердо ответил Феттерер. – Наденем парадную форму, но без орденов.

Генералы кивнули. Это отвечало случаю.

И вот пришел срок.

В великолепном боевом облачении силы Ада двигались по пустыне. Верещали адские флейты, ухали пустотелые барабаны, посылая вперед призрачное воинство. Вздымая слепящие клубы песка, танки-автоматы генерала Мак-Фи ринулись на сатанинского врага. И тут же бомбардировщики-автоматы Делла с визгом пронеслись в вышине, обрушивая бомбы на легионы погибших душ. Феттерер мужественно бросал в бой свою механическую кавалерию. В этот хаос двинулась роботопехота Онгина, и металл сделал все, что способен сделать металл.

Орды адских сил врезались в строй, раздирая в клочья танки и роботов. Автоматические механизмы умирали, мужественно защищая клочок песка. Бомбардировщики Делла падали с небес под ударами падших ангелов, которых вел Мархозий, чьи драконьи крылья закручивали воздух в тайфуны.

Потрепанная шеренга роботов выдерживала натиск гигантских злых духов, которые крушили их, поражая ужасом сердца телезрителей во всем мире, не отводивших зачарованного взгляда от экранов. Роботы дрались как мужчины, как герои, пытаясь оттеснить силы зла.

Астарот выкрикнул приказ, и Бегемот тяжело двинулся в атаку. Велиал во главе клина дьяволов обрушился на заколебавшийся левый фланг генерала Феттерера. Металл визжал, электроны выли в агонии, не выдерживая этого натиска.

В тысяче миль позади фронта генерал Феттерер вытер дрожащей рукой вспотевший лоб, но все так же спокойно и хладнокровно отдавал распоряжения, какие кнопки нажать и какие рукоятки повернуть. И великолепные армии не обманули его ожиданий. Смертельно поврежденные роботы поднимались на ноги и продолжали сражаться. Разбитые, сокрушенные, разнесенные в клочья завывающими дьяволами, роботы все-таки удержали свою позицию. Тут в контратаку был брошен Пятый корпус ветеранов, и вражеский фронт был прорван.

В тысяче миль позади линии огня генералы руководили преследованием.

– Битва выиграна, – прошептал верховный главнокомандующий Феттерер, отрываясь от телевизионного экрана. – Поздравляю, господа.

Генералы устало улыбнулись.

Они посмотрели друг на друга и испустили радостный вопль. Армагеддон был выигран, и силы Сатаны побеждены.

Но на их телевизионных экранах что-то происходило.

– Как! Это же… это… – начал генерал Мак-Фи и умолк.

Ибо по полю брани между грудами исковерканного, раздробленного металла шествовала Благодать.

Генералы молчали.

Благодать коснулась изуродованного робота.

И роботы зашевелились по всей дымящейся пустыне. Скрученные, обгорелые, оплавленные куски металла обновлялись.

И роботы встали на ноги.

– Мак-Фи, – прошептал верховный главнокомандующий Феттерер. – Нажмите на что-нибудь – пусть они, что ли, на колени опустятся.

Генерал нажал, но дистанционное управление не работало.

А роботы уже воспарили к небесам. Их окружали ангелы господни, и роботы-танки, роботопехота, автоматические бомбардировщики возносились все выше и выше.

– Он берет их заживо в рай! – истерически воскликнул Онгин. – Он берет в рай роботов!

– Произошла ошибка, – сказал Феттерер. – Быстрее! Пошлите офицера связи… Нет, мы поедем сами.

Мгновенно был подан самолет, и они понеслись к полю битвы. Но было уже поздно; Армагеддон кончился, роботы исчезли, и Господь со своим воинством удалился восвояси.

Перевод с англ. И. Гуровой