Текст книги "Иной мир"

Автор книги: Герберт Циргибель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 21 страниц)

– Сейчас снова будет четко, – пообещал нам Гиула, – подождите минутку.

– Вероятно это было сообщение о старом добром «Дарвине», – сказал я. В этот момент я услышал само это слово. Его можно было четко расслышать среди прочей непонятной болтовни и треска; другие тоже смогли его различить.

– Они действительно ищут нас, – взволнованно сказала Соня, – вне сомнений, речь идет о нас. Если бы мы только могли понять язык. Чи, это мог быть твой родной язык…

Чи покачал головой. «Я не понимаю ни слова».

– Зато я понимаю, – вдруг сказал Дали Шитомир, – ты поймал индийскую передачу, вероятно Калькутту.

Мы уступили ему место, и он напряженно слушал. Порой слова заглушались полностью другими звуками.

– Что они говорят? – шепотом спросила Соня. Паганини не ответил. Он продолжал слушать, и мы не решались сделать вздох. Затем мы сжались. Снова был назван наш корабль, а затем два имени: Михаил Ковтун и Роджер Стюарт. Мое имя. Это было как во сне, они назвали мое имя! По всей видимости, были названы и имена других.

– Вы слышали? Они упомянули Мишу и меня, – потрясенно сказал я. – Паганини, что он рассказывает, скажи же …

Индиец вдруг засмеялся. Это было типичное хихиканье сумасшедшего, которое могло привести меня в бешенство. Я схватил его за его тонкие руки.

– Прекрати смеяться, сейчас же прекрати! Скажи нам, что ты услышал!

– Сначала отпусти, Стюарт, – сказал он.

Я отпустил его. Все еще ухмыляясь, он объявил: «Мы мертвы. Они прочли наш некролог. Согласно их расчетам „Чарльз Дарвин“ упал на Луну».

– Он болтает чушь! – воскликнул Чи, – не верьте ему. Соня, уведи его, у него, кажется, снова приступ.

Чи сказал это только потому, что он знал, что его оптимизм потерял бы всякую правдивость, если бы болтовня больного оказалась правдой. Из динамика снова донеслись слова. Словно в экстазе, Паганини прислушался, dзатем прозвучала музыка.

– Отвратительно, – проворчал он, – очень плохо. Жаль, что я не передал первую часть моей симфонии, она была бы самой лучшей похоронной музыкой. Самой достойной, понимаете вы? Именно в первой части я проработал много переплетений с Землей…

– Хватит о твоей дерьмовой музыке! – крикнул Гиула. – Мы хотим знать, о чем шла речь.

– Расскажи, – попросила Соня.

– Я уже сказал, – заверил он. – Мы упали на Луну, нас там искали, но нас там не нашли. Теперь в нашу честь возводят обелиск. Мы вошли в историю. Братья, мы стали бессмертными, и нас убьют ударом камня – памятником. Если бы они сыграли музыку получше…

– Я не верю ни единому его слову, – сказал Чи, – и вы тоже не должны принимать его болтовню всерьез.

– Но я принимаю ее всерьез, – ответил Гиула. – Почему ЦУП прекратил звать нас? Если бы они приняли наши сигналы, тогда бы они ответили.

Его слова меня словно хлыстом ударили. Голос логики был безжалостным и неопровержимым. Чи сказал в нашем молчании: «Я не сдаюсь. Мы приблизимся к Земле, и нас найдут».

– Ты лжешь, Чи, – кряхтел Паганини, – ты сам прекрасно рассчитал. Через триста пятьдесят четыре года мы приблизимся к Земле. Я прав, Стюарт?

– Да, – сказал я.

– Но это же невозможно, – прошептал Гиула, – Чи, это не может быть правдой.

Чи молчал.

– Нет пути назад! – крикнул индиец. – Мы живем в вечности. От этого я не стал несчастным, потому что нас не забудут, если мы вовремя выйдем из корабля. Там мы умрем чисто. Через сотню или тысячу лет нас найдут, свежих, чистых – как Миша, которого вы привязали снаружи. Мы будем спать под музыку сфер мириада солнц. Это небо, о котором люди мечтают тысячелетиями…

– Уберите же, наконец, этого идиота! – ожесточенно крикнул я. Я был близок тому, чтобы закричать или заплакать. Соня что-то прошептала ему на ухо. Он последовал за ней в лазарет. В динамиках все еще трещало. Чи выключил приемник.

– Господи, – прошептал Гиула, – они прекратили наши поиски, они сделали нас героями. Но я не хочу быть героем, я никогда не был героем…

Было похоже, что у него на глазах наворачивались слезы.

– Не хватало еще, чтобы ты еще начал молиться, – укоризненно сказал Чи. – Предположим, что они действительно еще не обнаружили нас – тогда нас найдут потом. Почему мы должны сдаваться? У нас на борту есть все, что необходимо для жизни. Однажды они нас обнаружат.

– Ты сам в это больше не веришь, Чи, – сказал я.

– Я верю в это, – заверил он. – Во что нам еще верить, как не в наше спасение?

– Я больше не участвую в этом безумии. Объявлены погибшими – сейчас действительно все закончилось…, – тихо простонал Гиула.

– Он даже не уверен, сказал нам Паганини правду или нет, – возразил Чи.

Гиула оставил свое место.

– Ты куда, Гиула? – подозрительно спросил я.

– В мою каюту.

Я удержал его.

– Дай мне ампулу.

– Нет, – сказал он и вырвался. – Пусть каждый увидит, как он может справиться с этой жалкой жизнью. Я больше не могу.

Я хотел подойти к нему, но Чи оттащил меня назад и сказал:

– Оставь его, Стюарт, это тоже что-то вроде сумасшествия, против которого мы бессильны. Он думает, ему хватит мужества, чтобы заснуть. На самом деле он самый жалкий трус, которого я только встречал в жизни. Намотать десять-двенадцать витков вокруг Луны и затем вернуться обратно чествуемым героем, на это хватило его мужества. Но с этим справился бы любой старик. Почему ты не пройдешь через шлюз, Гиула? Или ты думаешь, что мы оставим тебя при себе и, может быть, еще законсервируем тебя рядом с Мишей? Нет, так мы нашего командира не опозорим. Он принес себя в жертву – и ради тебя тоже. Я скажу тебе, мы вернемся. И тогда мы сообщим о трусе. Ступай, проглоти эту штуку, а потом мы тебя запульнем в космос. От тебя ни следа не останется, я клянусь тебе!

Гиула с ужасом посмотрел на него, на его лицо показывало неуверенность. Но затем он освободился от стенки и ни говоря ни слова исчез в своей каюте. Мне было очень жаль, но я знал, что было бессмысленно уговаривать его.

– Больше не волнуйся о нем, – сказал Чи, – возможно, он еще образумится. Он должен в одиночку справиться с этой проблемой.

– Он не образумится, Чи. В нем поддерживала жизнь лишь твоя надежда.

Я содрогнулся от мысли, что Гиула мог бы сейчас проглотить ампулу и умереть через несколько мгновений. Разве я не обязан был бы помочь ему, как самый старший на борту? Но Гиула был не ребенком, и пребывание в этой преисподней ничего общего не имеет с мужеством и трусостью. Логика оправдывала его. Жизнь только тогда имеет смысл, когда есть ради чего жить. Ради чего на здесь жить?

Тридцать первое декабря

Я не могу попасть к нему, он заперся. С десяток раз я попытался поговорить с ним. Ответа не было. Он уже сделал это? Я поговорил об этом с Чи. Мы хотели подождать несколько дней. У меня угрызения совести. Не должен ли я был отговорить его от его намерения? Сегодня утром Соня как-то странно посмотрела на меня. Мне показалось, что на ее лице читался упрек и сказал: «Почему ты смотришь на меня, Соня? Мы все будем виноваты, если он решится. Он, в конце концов, не маленький…»

– Я не упрекаю тебя, Роджер, я смотрю на тебя по другой причине. Ты в последнее время смотрел на себя в зеркало?

Я провел рукой по своей бороде. За исключением Чи, мы с момента катастрофы больше не брились. Но Соня имела в виду вовсе не мою бороду. Когда я посмотрел в зеркало, я испугался. Мои темные волосы стали совершенно седыми.

Передатчики в капсулах уже давно больше не работали. Но это было нам уже безразлично. Все стало неважным. Только Чи делал вид, словно возвращается обратно на Землю. Меня уже давно раздражало, что он регулярно брился; сегодня я застал его за тем, как он шлифовал ногти на пальцах.

– Твоя чистоплотность кажется мне несколько чрезмерной, – сказал я, – рядом лежит Гиула, а ты занимаешься гигиеной.

Он не хотел, чтобы ему мешали. Чи был постоянно занят делом и делал вид, словно мы еще были для чего-то полезны.

– Почему ты, черт возьми, делаешь это? – с горечью спросил я. – Ты хочешь поиздеваться над нами?

– Нет, – серьезно ответил он, – я не хочу издеваться над вами, Стюарт. Подобные занятия напоминают мне о том, что я человек. Я не хочу лишиться памяти об этом.

Порой я ненавижу его с его моралью и спокойствием, выставленным напоказ. Я хотел пойти к Соне, чтобы поговорить с ней об этом, она была возле каюты Гиулы.

– Гиула, – шептала она, – открой мне, я должна с тобой поговорить, будь разумным, Гиула…

– Он еще не сделал это? – спросил я.

– Я не знаю, Роджер. Это ужасно. Он не движется.

– Тогда пусть провалится в ад!

– Гиула, – снова умоляла Соня, – ответь хотя бы. Сегодня тридцать первое декабря, наступление нового года. Я кое-что приготовила…

Она отчаянно посмотрела на меня, когда не услышала ответа.

– Что за жизнь, Роджер, что за жизнь!

– Да, что за жизнь, – повторил я, – а Чи занимается гигиеной. Что ты приготовила, Соня?

– Ничего, – сказала она, – если он не выйдет…

Она не закончила свою фразу.

Я поплыл в лабораторию и прижался лицом к иллюминатору. Звезды, везде звезды, так же бессмысленны, как звезда, которая была нашим миром. Высоко над нами был ОН, светящийся ярким светом – Рай. Боже, если бы я мог еще раз ступить на него, один единственный раз. Сейчас они сидели на Земле собравшись вместе, встречали Новый год. Сейчас где-нибудь оркестр играл заключительную часть Девятой симфонии – «Радость, прекрасная божья искра…»

Я сжал зубы. Не думай об этом, Стюарт, каждая мысль об этом пустая трата времени.

Как же глубоко в нас сидело земное сознание. Оно никогда не покинет нас.

В кабину забрались Чи и Соня.

– Надеюсь, Новый год будет более благосклонным к нам, – сказал Чи.

– Конечно, – ответил я, – он начинается с похорон.

В люке напевал Паганини.

– Что вы здесь все столпились? Это вы называете празднованием Нового года? Я хочу пить вино. На Земле сейчас все пьют вино.

– Мы не на Земле, – сказал я. – Гиула умер, Паганини. Теперь молчи.

Он ухмыляясь посмотрел на нас и направился к выходу. Чи загородил ему проход.

– Ты останешься здесь, ты уже один раз кое-что устроил, когда тебе не вина.

– Я не хочу ничего устраивать, – заверил Паганини, – я хочу продолжить работу. Жаль, что у нас нет крыльев, я сейчас дал бы такой новогодний концерт, которого вы еще не слышали.

Он не получил ответа. Соня сказала после паузы: «Я хотела бы сейчас послушать страдания Маттеуса, даже если по земным представлениям сейчас не совсем подходящее время для этого…»

– Мы могли бы послушать музыку, – сказал я, – у нас есть записи, правда не со страданиями Маттеуса. Но что слушать музыку бессмысленно, когда этот гений торчит здесь, среди нас. Прекрати ухмыляться, Паганини.

Он не прекратил. Он захихикал по-идиотски и сказал: «У вас все еще две души в вашей груди – одну вам нужно вырвать из нее. Был мир лжи, там все было правдивым. Почему Вы снова хотите внедрить ложь в этот правдивый мир? Оставьте Баха на Земле, здесь ему делать нечего. Выпейте хаос, наслаждение будет воздано червям!»

В моих висках забились артерии. Я бы сейчас охотно швырнул что-нибудь ему в голову. Еле сдерживаясь, я сказал: «Паганини, замолчи сейчас же, мой тебе совет, заткни свой рот. Я тоже всего лишь человек, и когда-нибудь у меня тоже могут сдать нервы!

– Что он плохого сказал? – спросил Чи.

– Я не хочу, чтобы он в эти минуты кощунствовал над Бахом, он должен заткнуть свой проклятый рот!

Я кричал так громко, что все удивленно уставились на меня. Паганини сжался. Какое-то время он молчал; это была зловещая тишина. Я услышал дыхание Сони.

– Я не сказал ничего плохого, не правда ли, Чи?

– Нет, Паганини.

– Пожалуйста, замолкни, Дали, – попросила Соня.

– Почему? – наивно спросил он, – почему я должен молчать? У меня есть право говорить правду, и то, что я сказал, правда. Вы несправедливы ко мне и особенно ты, Стюарт. Ты думаешь, я не знаю, что значит Бах?

Это было странно, он говорил совершенно нормальным тоном, от чего мы все уже давно отвыкли.

– Бах, – продолжил он, – он был твоим земляком, не так ли?

– Нет, – проворчал я.

– Конечно, он был твоим земляком, он был европейцем. Я чту Баха больше, чем вы. Я назвал три созвездия по трем начальным буквам его имени. И – С – Б – таким он был великим. Я хочу сказать вам еще кое-что. Если бы на Земле сгорела бы вся мировая музыка и только Бах бы остался – тогда бы ничего не сгорело. Теперь ты знаешь, что я думаю о запевале, Стюарт. Я видел его во сне. Знаете ли Вы, что я был его чистильщиком обуви?

Соня посмотрела на меня и засмеялась.

– О, господи, боже мой, – пробормотал я.

– Да, я чистил его обувь, и Анны Магдалены и его детишек. Это было самое счастливое время в моей жизни. Когда он сочинял музыку, я тайком подглядывал. Он был весел и строг, и он выводил ноты, словно он писал математическое уравнение.

– Это хорошо, – сказал Чи.

– Он был способен на крепкое словцо, продолжал Паганини, – он мог браниться как кучер, если кто-нибудь мешал его сочинению. Однажды, солнечным утром, он заметил, как хорошо я почистил его ботинки. Он был очень добр ко мне и сказал:,В таких ботинках нужно прогуляться. Знаешь что, Дали, сейчас мы оба пойдем на рыбалку. У тебя есть удочка?' Да', сказал я, я даже знаю, где водится рыба. Но сегодня воскресенье, маэстро, Вы должны быть в церкви, чтобы играть на органе. Иоганн Себастьян засмеялся и грубо похлопал меня по плечу. Сегодня Господь Бог обойдется без меня, Дали. Меня заменит рак – этот рак тоже обойдется без Баха.' Он охотно выдавал подобные невинные шуточки. Я был очень счастлив в этот день. Мы сели на берегу озера и забросили удочки. Иоганн Себастьян рассказывал мне истории из свое жизни, и он бранился на отцов города городской совет и тех, кто им заправлял, и на святош, которые не понимали его музыки. „Как ты думаешь, Дали“, спросил он, сколько еще будут играть мою музыку?' Я ответил:,До конца света.' Он сказал:,Это было бы нехорошо, Дали, потому что путь до конца света далек, а Господь откроет еще много источников. Я был бы доволен уже тем, если бы время от времени вспоминали обо мне и Фридемане. Он будет творить более великие произведения, чем я.' Да, Фридеманн – это была вся его надежда. Мы ловили рыбу до полудня и наловили очень много. После этого Иоганн Себастьян пригласил меня на обед. Анна Магдалена ничего об этом не знала, и когда мы подошли к их дому, она выглянула в окно и упрекнула мужа. Иоганн Себастьян взмахнул мешком рыбы и воскликнул: Я привел тебе гостя к обеду.',Как не везет', сказала Анна Магдалена и выглядела растерянно. Я приготовила сегодня только фасольный суп.'

Иоганн Себастьян довольно подмигнул мне. Мы поднялись, и он вывалил рыбу на блюдо. Затем он позвал своих дочерей, и они чистили рыбу, а Анна Магдалена в это время чистила картошку…

– Почему картошку? – оборвал его Чи. – Если я правильно проинформирован, тогда картофель еще не был распространен в Европе. Здесь что-то не так, Паганини.

Тот запнулся, затем со злостью ответил: «Тогда ты продолжай, я больше ничего не скажу».

– Расскажи нам историю до конца, Дали, – сказала Соня, – это хорошая история.

Он лишь упрямо закачал головой. Возражение Чи относительно картофеля расстроило его. На меня его наивное, детское повествование подействовало примиряюще. Я сказал: «Я не хотел тебя только что обидеть, Паганини, извини».

– Я должен работать, – ответил он, – сейчас у меня невероятные идеи. Сейчас я создам новую фугу, я хочу озвучить хаос Вселенной, я …

Он затих, его лицо сморщилось в гримасу.

– Мертвецы оживают!

Во входном люке появился Гиула.

Он смущенно сказал: «Я желаю вам хорошего Нового года».

В нашей радости его неожиданным появлением мы на мгновение словно языки проглотили.

– Гиула, проклятый сорванец! – наконец воскликнул я. – Ты заслуживаешь хорошей взбучки.

Соня подплыла к нему и поцеловала его. Он покраснел. Чи сказал: «Значит ты выдержал, да? Ты стал разумным?

– Да, Чи.

– Все люди празднуют в эти часы Новый год, – сказала Соня, – и сейчас у нас тоже есть причина для того, чтобы позволить себе немного вина.

Она выбралась из кабины, чтобы принести кое-что из нашего запаса.

Гиула внимательно посмотрел на меня. «Стюарт, что с тобой случилось? Почему твои волосы белые?»

– Я их покрасил, Гиула, – пошутил я, – я хотел тебя удивить.

– Мы живем в мире белых волос, – закряхтел Паганини, – если ты внимательно посмотришь на меня, то и меня найдешь несколько седых прядей.

– У него сегодня изумительная фантазия, – сказал Чи. Это после долгого времени был первый раз, когда между нами царила дружественная атмосфера. Даже Паганини теперь хотел остаться с нами. Соня принесла еще прочие сладости, шоколад и фрукты. К нам пришел кусочек Земли. Мы наполнили наши бутылочки. Я сказал: «Первый глоток за Землю, за прекрасную и самую лучшую планету, которая только есть во Вселенной».

– За Новый год, который вернет нас домой, – добавил Чи.

Мы выпили, и Паганини с удовольствием осушил бы всю бутылку одним глотком. Соня помешала ему сделать это. Он снова стал задиристым, настаивал на своем. В нем была странная жадность, жажда наслаждений, которую я раньше не наблюдал в нем. Его травма, казалось, пробудила в нем самые низменные инстинкты, и он злился, если кто-то противоречил его воле. И сейчас, когда Соня призывала его пить размеренно, он обиженно пыхтел. Затем он поднял свою бутылку и с пафосом закричал: «Я пью за неизвестную планету во Вселенной, на которой живут одаренные разумом существа; существа, которые не грозятся уничтожить друг друга. Люди на Земле – патологическое развитие. Было бы плачевно, если бы природа создала только таких жадных до власти, властолюбивых существ как род, к которому мы принадлежим. Сейчас на Земле они играют Девятую симфонию. „Обнимитесь, миллионы!“ – Но каждый чувствует, что он под угрозой другого и в правой руке держит плутониевую бомбу. Патологическое развитие – этот человек, да здравствует неизвестная планета во Вселенной».

– Так говорит варвар, – сказал Чи. – Утешает то, что эти мысли возникли в больном мозгу.

– Ну да, – сказал я, – я не знаю, смогу ли я когда-нибудь привыкнуть к тому, чтобы постоянно жить в этом мире. Если понимание необходимости – разум, тогда я по-своему не более разумен, чем Паганини.

– Не нужно ломать над этим голову, Роджер, – сказала Соня. – Мы живы, и это все.

– Постоянно одна и та же тема, – пробормотал Гиула.

– Мы вернемся на Землю, – сказал Чи, – эту надежду я никогда не потеряю…

– Надежда и любопытство, а этом вырос род людской! – изрек Паганини. – Он постоянно надеется – изо дня в день, из года в год, из поколения в поколение…

– Однажды мы вернемся на Землю, – повторил Чи и обосновал новую теорию об этом возвращении. Его оптимизм был достоин восхищения. Он уже почти рассчитал нашу орбиту вращения вокруг Солнца. В определенной точке мы должны были выстрелить наши капсулы. Согласно его убеждению, капсулы могли бы приблизиться к Земле. Мы слушали его, но его выкладки произвели на нас незначительное впечатление.

Гиула сказал: «Мне потребовалась вечность, чтобы понять, что больше не может быть возвращения, Чи. Воспоминания – это все, что нам осталось. Какое ваше самое прекрасное воспоминание о Земле? Я думал об этом, но нет ничего, о чем бы я мог особенно вспомнить. Даже самое худшее в моей памяти о прошлом еще чудесно. Все было прекрасно.

Его вопрос пробудил прошлое, сон нашей жизни. Да, все было прекрасно, и все же были моменты, которые были по-особенному полны жизнью. Я подумал о моем мальчике, о домике, о моем друге Александре Вулько, о незабываемых минутах на озере Нясиярви. Я мог бы рассказать об этом, но как можно передать словами такие ощущения?

– Ты прав, Гиула, – сказал я,

– Все было прекрасно.

– А ты, Соня?

Она сказала, погрузившись в мысли: «Эти воспоминания каждый носит в себе – есть столько много всего…»

– Есть только одно! – ухмыляясь заявил Паганини. – Я знаю, что на Земле было самым прекрасным!

– Ну?

Он показал пошлый жест.

– Кончай с этим, – сказал я.

– Разве может быть что-нибудь прекраснее, чем спать с женщиной? – бесцеремонно продолжил он. – Гиула, конечно, не имеет никакого представления об этом o, mahadeo! Святой Тагор! О, Будда и все сопутствующие боги, нет ничего прекраснее, чем раздевать женщину, чувствовать ее кожу и ложиться с ней в постель… Чи, будь честен, разве это было не чудесно?

Чи ответил с усмешкой.

– Я не хочу утверждать обратное, Паганини, но нам не стоит вспоминать об этом.

– А ты, Чи, – спросил я, – какое твое самое прекрасное воспоминание?

Он задумался.

– Что мне на это ответить? С нашей точки зрения можно восхищаться всем. Странным образом мне приходит в голову детский сад.

– Детский сад?

– Да. Рядом с нашим институтом находился детский сад, мимо которого мне всегда приходилось проходить. Я регулярно останавливался на пару минут и смотрел, как играют дети. Иногда у меня даже были с собой сладости, они меня уже знали. У меня часто перед глазами эта картина, как они бесятся вокруг меня и смеются. С тех пор я сам мечтал о том, чтобы самому иметь детей.

– Ушло, ушло, – пробормотал Паганини, – мы последние в этом мире.

Чи поднял свою бутылку.

– Выпьем последний глоток за детей – они наше будущее.

Паганини скорчил кислую физиономию. Его бутылка уже опустела. Соня дала ему немного из своего запаса.

– Будет лучше, если бы в дальнейшем больше не будет поднимать такие вопросы, – сказал я.

– Почему нет? – спросил Гиула. – Мы живем в идеальном мире. Каждый может делать и позволить себе, что хочет.

– Новый год наступил, – сказал Паганини, – я пойду работать.

Он выплыл из кабины. Соня последовала за ним.

– В своем сумасшествии он единственный поступает правильно, – высказался, – вам следует тоже уговорить себя заняться чем-нибудь."

– Ты повторяешься, Чи, – сказал я, – эту проблему мы уже однажды обсудили подробнейшим образом.

– Вы, к примеру, могли бы изучать иностранный язык.

– А, учиться, – Гиула скорчил кислую физиономию.

– Тогда преподавай. Поговори с Соней, и научи ее своему языку.

Это предложение понравилось Гиуле. Он хотел научить и меня, но у меня не было желания изучать иностранный язык.

– Тогда займись историей или философией, – посоветовал мне Чи, – что-то же ты должен делать.

– Я подумаю об этом, – устало ответил я, – возможно, мне придет в голову что-нибудь повеселее истории или философии.

Конечно же, Чи был прав, необходимо что-то делать, заниматься какой-либо деятельностью. Только это было легче сказать, чем сделать. У меня не было терпения, и я постоянно спрашивал себя: Зачем все-таки? На Земле это имело смысл. Учились, чтобы развиваться, новые знания можно было применить. Что нам, заживо погребенные, делать с нашими знаниями?

Десятоеянваря

Эти десять дней с той новогодней ночи прошли словно миллион лет. Я мог бы написать: никаких особенных событий. Все те же лица, все та же болтовня, все те же звезды вокруг нас. Возможно, событие – понять, что ты еще не сошел с ума. Я чувствую себя бесконечно одиноким. Паганини живет в своем собственном мире. Он дирижирует своим оркестром, он постоянно придумывает новые звуки, слышит колебания межзвездной материи. Порой я завидую ему в том, что он безумен.

У Чи тоже свой мир. Мир надежды, которая у него переводится в числа. А теперь на борту есть еще двое, которые довольны. Гиула обучает Соню. Десять дней они учатся вместе. Однажды, когда они не знали, что за ними наблюдают, я невольно прислушался к их «занятию».

– Любовь, – сказал он, это значит «kedves», но любить значит «szeretni»…

А Соня повторила его слова. Она повторяла все и была способной ученицей. Я был обозлен. Часами они были вместе.

Двенадцатое января

У меня такое ощущение, что я один на борту. Я стал лишним. Когда я читаю, буквы мерцают у меня перед глазами, у меня болит голова. Порой я хочу покончить с собой.

Семнадцатое января

У Паганини снова был приступ. Виной этому был я. Я хотел поговорить с ним. С кем-то же я должен был поговорить. Чи не хочет, чтобы ему мешали, а Соня обучается – или она обучает его. В любом случае поведение обоих возмутительно. Я ненадолго зашел к Паганини. В последнее время он играет на пианино. Если у него хорошее настроение, можно посмеяться над этим. Во мне кипит кровь от его жестов и запутанной речи. Я сказал ему, что он сошел с ума. Он швырнул в меня карандаши, затем нотные листы, а потом мимо меня просвистела бутылка со сварочной жидкостью. От ее грохота все вскочили в испуге. Соня успокоила его, Чи упрекнул меня, затем и Гиула начал поучать меня. Этот подросток в сыновья мне годился, но он не стыдился говорить со мной в отцовском тоне, что я должен уважать больного и должен чем-нибудь заняться.

– Это тяжело, Стюарт, – сказал он, – но нужно уметь переключиться и преодолевать…

Я посмотрели на его провалившиеся глаза и подумал: Если он скажет еще слово, я дам ему пощечину. Чи вытащил меня оттуда. В своей каюте он сказал мне тихо: «Ты болен, Стюарт, твои нервы перенапряжены. Что с тобой?»

– Ах, мои нервы перенапряжены, – язвительно ответил я, – ты что, не видишь, что здесь происходит? Ты еще не заметил, что кроется за занятиями этих двоих?

– Ты стал мелочным, – ответил он. – Мы долго находимся в пути, очень долго, Стюарт. А Соня прекрасна и молода.

– Это говоришь ты, Чи?

– Да, я. Наступит время, когда ты привыкнешь к этому миру.

– Я не хочу привыкать к нему.

– Тогда скажи ей это. Скажи ей, что ты ее любишь.

– Ты сошел с ума, – сказал я и выплыл оттуда. Я закрылся в своей каюте и мне хотелось плакать.

Второеянваря

Сегодня, в начале пятого я наблюдал из лаборатории крошечный метеорит. В последние дни я частенько бывал здесь. Я пересаживал водоросли в другие емкости и наблюдал через фильтр солнечный диск, на котором без увеличения было видно две группы солнечных пятен. Метеорит поплыл мимо солнечного диска, этим он обратил на себя мое внимание. Сначала я был испуган и думал, что вижу космический корабль. Маленький мир был в диаметре около двадцати метров и медленно вращался вокруг своего центра тяжести.

Я привел Чи – другие были заняты свои делом. Чи на мгновение направил наш телескоп на осколок.

– Странно, – удивленно сказал он, – одна сторона этого метеорита являет собой своеобразные геометрические формы. Похоже на то, что из камня выделяются треугольники, кубы и призмы.

Я тоже видел эти своеобразные формы и нашел им объяснения.

– Есть одна весьма необычная теория, – сказал Чи. – Шаган однажды издал книгу про одну планету. Он назвал эту планету, которая якобы могла существовать между орбитами Марса и Юпитер – «Pränuntius».

– Это не очень оригинально, – сказал я, – потому что уже Йоханнес Кеплер говорил о такой планете.

– Но Шаган первым представил обширные расчеты на эту тему. Он даже указывает эпоху, в которую эта планета раскололась на части. Если бы он мог видеть этот обломок, он, вероятно, стал бы утверждать, что его планета была обитаема.

– Не только у нас есть сумасшедшие, – пробурчал я. – Подобные геометрические формы могли бы образоваться и естественным способом. Горные кристаллы, соль и снежинки все указывают на правильные формы. На каком основании Шаган может приводить числа, которые говорят в пользу существования этой воображаемой планеты?

– Это не сложно, Стюарт. Мы, например, точно знаем, когда на Земле образовался каменный уголь – это было примерно двести шестьдесят пять миллионов лет назад. Запасы этого угля сокращаются уже на протяжении нескольких веков, но еще ни разу в нем не находили метеориты.

– И что это доказывает?

– Если эти осколки – большие и малые – обломки планеты, то они уже должны были существовать ко времени образования угля на Земле, потому что мы уже несколько веков находим на Земле метеориты – но только не в слоях каменного угля.

– Но эти осколки могли долететь до нас из глубин Вселенной.

– Тогда они должны были бы обладать значительно высокой скоростью, и характер изменения их траектории тогда был бы тоже другим. Пятнадцать-шестнадцать тысяч подобных обломков различных размеров блуждают вокруг Солнца.

– Как мы, – сказал я.

Соня и Гиула появились в люке.

– Кто блуждает как мы? – весело спросил Гиула. Чи рассказал ему о моем открытии. Я вылез наружу; радость обоих была для меня мукой. Снаружи я слышал, как Гиула сказал: «Возможно это тот самый приятель, который нас так повредил? Пойдем, Csillagom, взглянем на звездочку.

Csillagom! Как может человек так измениться? Нашей беде мы благодарны этому чертову астероиду – для Гиулы он был «приятелем», звездочкой, на которую можно посмотреть. И Соня соглашалась с этим. Она хорошо поучилась в эти последние недели. Что нам не нужно было понимать, они обсуждали на его родном языке. Жаль, что у этого обломка была другая траектория. Я был бы доволен, если бы новое столкновение принесло конец. Я забрался в свою каюту и крепко привязал себя к лежанке. Больше ни о чем не думать! Человеческий мозг не может выдумать ничего более бесполезного, чем эту жизнь. Разве уже нет сострадания?

Пятое февраля

Когда кто-то стучит тяжелым предметом по стенкам «Дарвина», звук разносится по всему кораблю, словно тянутся все регистры органа. Паганини пару раз тянул эти регистры. Это звучит по-дьявольски и действует на нервы. Он стучал в такт своей сумасшедшей композиции. На этот раз и Чи наполовину сошел с ума, и нам пришлось очень долго уговаривать Шитомира и, в конце концов, отобрать у него инструмент.

Позже он подошел ко мне и прочел доклад о своей музыке.

– Ортоскопическое отражение действительности, Стюарт, – сказал он, – это путь к милости, из-за которой путь станет еще более милостивым. Ты понимаешь меня?

– Да, – сказал я, – это естественно.

Он тараторил почти полчаса и вовсе не замечал, что я тем временем читал. Мое чтение подходило к его болтовне. Я не знаю, как эта книга попала в нашу электронную библиотеку, возможно, ее подсунул нам шутник из управления, или же это была ошибка – в любом случае я читал старый указатель железнодорожных сообщений. Какие чудесные числа! Дальневосточный экспресс, отправление ноль часов двенадцать минут, Варшавский вокзал, двадцать три часа прибытие в Москву, продолжение поездки шесть часов… числа, вокзалы, города…

Я вышвырнул Паганини. Когда он исчез, пришел Чи. Он спросил меня, знаю ли я какое-нибудь средство от зубной боли.

– Иди к Соне, – сказал я, – она вырвет его у тебя.

Именно этого он не хотел. Чи боялся. Он заставил меня поклясться, что я ничего не скажу Соне о его мучениях. Какие заботы! Чи не интересует, что Соня и Гиула уже несколько дней обособились от нас под выдуманным предлогом. Почему меня должна касаться его зубная боль? Я больше не хочу никого видеть, никакого…

Девятоефевраля

Все идет к концу. Я мог бы сократить этот путь, но я не предоставлю Гиуле этот триумф. Я занялся гимнастикой. Паганини тоже делал это, но неосознанно. Сейчас Соня снова ухаживает за ним. Обо мне она не заботится.