Текст книги "По дороге к концу"

Автор книги: Герард Реве

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)

Омерзительный монолог, отдающий голубизной: так всегда с алкоголем – опьянение повышает либидо, но понижает общий уровень. М. все это нравится, а когда он, наконец, засмеялся, то я уже не могу оторвать от него взгляда широко открытых глаз, в ушах у меня шумит, и, стиснув зубы, я с трудом дышу через нос.

– Конечно, ты будешь жадничать, когда я принесу тебе еду, – продолжаю я шепоточком рассказывать свою мечту, – уж точно, если я оставлю тебя связанным в стальной клетке на недельку, а потом буду давать тебе с рук очень маленькие кусочки еще теплого мяса, а ты будешь сидеть там почти голый, за исключением маленьких штанишек, которые тебе придется сделать из собственного плаща.

Да, если бы я смог завладеть его плащом, я бы без всяческих усилий заколдовал М., и он был бы в моей власти. У него светло-коричневый плащ, из обыкновенной синтетической ткани, хорошо сшитый, но не особенно элегантный и засаленный на манжетах. Вполне может быть, – стоя рядом с ним и делая вид, что рассматриваю насекомых или саламандр, я наклоняюсь лицом как можно ближе к его плечу и к подмышке, – и теперь точно могу сказать, что от материи, как я и предполагал, исходит определенный секретный запах, составляющие которого утеряны с тех пор, как звери лишились дара речи, и известно лишь, что он каким-то образом связан (потому как в такой же степени неуловим) с запахом теплого железа, писем, хранимых в ящиках, в коробках из-под обуви, и запахом деревянной чердачной рамы, прислонившись к которой и внимательно прислушиваясь к звукам, доносящимся с лестницы, подсматриваешь за Мальчиком на улице, который все это время стоит в нужной позе, но за секунду до того, как чудо семяизвержения свершилось (Продолжение Рода все же нечто прекрасное, если призадуматься), он скрывается за углом.

Когда мы осмотрели все, что нас интересовало, прозвучал звонок, означающий время закрытия, что для всех нас, хоть никто об этом не говорит ни слова, оказывается как раз вовремя, ведь мы очень поздно проснулись и весь день ничего не делали, а от этого сильно устаешь. Сегодня вечером – об этом мы тоже давно договорились – я поужинаю у Вима и М. Такое длительное совместное пребывание скрывает в себе опасность: я осознаю, что мне придется постараться для того, чтобы все оставались в хорошем настроении. Несмотря на кажущееся равнодушие, скопившаяся за день усталость может с легкостью привести к излишней чувствительности, а в дальнейшем и к ссоре, пусть даже сейчас безразличия нет и следа, напротив, мне очень интересно, где и как живут эти два обожаемых мною существа. Они снимают жилье довольно далеко, и добираться на работу им очень неудобно: как Виму в больницу, куда он устроился две недели назад, так и М., который работает служащим в большом универмаге в северной части Вест-Энда. Они живут в районе Челси, поблизости от World’s End,^[140] на тихой улочке, ведущей на берег Темзы, в аккуратненькой, меблированной комнатке, размером где-то 4 на 4,5 метра, с обслуживанием, которое означает, что каждый день к ним таскается какая-то баба с подругой, которую она берет с собой, не просясь, для помощи в опустошении холодильника на нижнем этаже (да еще и с дочкой, которая, как рассказывает Вим, почти все время просиживает в туалете с открытой дверью – какает), приходит она, чтобы слегка расправить простыни, а оставшееся время почитывает журналы: учитывая отдаленность адреса, размеры жилья, а к этому еще и отсутствие водопровода в самой комнате, цена в 6 фунтов стерлингов в неделю – это дорого даже для Лондона. Более того, им приходится отапливать помещение с помощью одного электрического обогревателя, мощности которого для достижения нормальной температуры хватает только при теплой, безветренной погоде.

В общественной кухне, которая, вне сомнений, очень хорошо оборудована, мы втроем приготовили незамысловатый ужин, потом, сидя на полу возле отопителя в комнате, выпили немного джина, перешли на легкое светлое пиво, но в большом количестве, и бесповоротное состояние сонливости охватило нас, мы стали похожи на обожравшихся котов. М. присел за небольшой письменный стол, чтобы быстренько написать письмо родителям. Он левша, вдруг замечаю я, золотце мое, и я тоже левша – вот, видите, в мире нет случайностей. Но уже через пару минут мои мысли принимают совершенно иное направление, я подавлен: какой смысл во всех этих мучениях, письмах и разговорах в течение всего дня – быстрых и коротких, потому что невежливо по отношению к М. общаться на чужом для него нидерландском? Не лучше ли бы мне было остаться в Амстердаме? Вим чувствует мое настроение и, явно борясь с усталостью и сонливостью, произносит несколько общих фраз. Не будем засиживаться допоздна, решаем мы. Да, замечает Вим, возможно я смогу остаться у них переночевать. В комнате две кровати. Ах, нет, все же не стоит, это, конечно, никого не затруднит, но все может так запутаться, что концов не найдешь. И потом, вставать утром, готовить завтрак, ставить чайник, делать тосты, при этом постоянно прислушиваясь, освободилась ли ванная комната (потому что здесь слишком мало ванных на всех проживающих, так что они оба должны вставать заранее, 25 минут до теоретического времени подъема, которое, учитывая скверное транспортное сообщение, и так нечеловеческое), о Боже, нет, не будем. Я начинаю, значит, готовиться к отъезду в Кэмден-Таун, мне туда добираться больше часа, но тут под нами, на первом этаже, разгорается переходящая в драку ссора между хозяином дома Р. – тридцатилетним австралийцем с мягким характером, вложившим последние сбережения в эту конуру, в этакое мелкобуржуазное учреждение, с целью «стать независимым», а теперь, чтобы не потерять свою собственность, работающим с девяти до пяти банальным клерком в конторе, – и его сожителем, восемнадцатилетним обожаемым дружком, мальчиком-мачо с примесью стиляги, в жизни еще пальцем о палец не ударившим, но уже отсидевшим в Borstal institutions,^[141] откуда, благодаря усилиям Р., вышел досрочно; дружок, который, просыпаясь в три часа дня, чтобы не пропустить любимую телепередачу, даже посуду не сполоснет, не говоря уже о том, чтобы сходить в магазин; вдобавок, он водит в комнату Р. девушек и с ними там кувыркается, а ко всему прочему еще и шантажирует Р.

Там что-то падает, и мы слышим, как Р., плача, кричит, что «ему достается вся работа». Это, конечно, верно, но если по кому-то с ума сходишь, то и делаешь для него все на свете, а он вытворяет с тобой, что ему в голову придет, так и вертится этот ебаный земной шарик, и ничего тут не поделаешь, хоть, конечно, искренне жаль того, кому не повезло. М. встает, с трясущимися губами, готовый разреветься, и хочет помочь выяснить отношения, но Вим, которому все это – по крайней мере, внешне – совершенно безразлично, запрещает. Не люблю подобных ситуаций, а более всего такого сорта безнадежных объяснений, в которых всё – по меньшей мере, до тех пор, пока возмущающийся партнер не рискует пойти на окончательный разрыв отношений – остается патетическим, чисто риторическим протестом, – с тем же успехом он может пойти в лес и нарубить дров или выбраться на берег моря и там проораться, хоть на свежем воздухе побывает да меньше новых стаканов и тарелок потом придется покупать.

Скандал утихает, мы слышим, как Р. возится в ванной, и, после того как М. чуть позже сходил на разведку, выясняется, что у Р. под глазом красуется синяк. Все перевернуто вверх дном, но ничего не сломано. Ну, а я ухожу, Вим провожает меня на автобус, что идет час с четвертью, но без пересадок, я терпеть не могу пересаживаться в дороге.

Ночной Лондон – даже меняясь с возрастом, я не верю, что ночная жизнь города когда-нибудь сможет меня привлечь. Поработать дома после полуночи, если необходимо, или посидеть поболтать с парой друзей до часу – это еще куда ни шло, но что касается остального, то приличные люди должны ночью спать. Когда Торжествующее Совершенство вернется, он прошествует по Ресторанам и Барам и станет опрокидывать на белые скатерти столов, как на ложа разврата, соусники, канделябры, спиртовки, чаши для ополаскивания рук и все такое; графины, барные стойки и оборудование, неоновые вывески он разнесет вдребезги; на любое блудодеяние и сладострастие, а также на струнное музицирование (да, всяческое струнное музицирование) детей человеческих он наложит печать молчания; продуктовые лавки и, в основном, магазины деликатесов с разрешением на ночную торговлю он подожжет, точно факелы; потому что он научит людей жить без измен, скромно, умеренно и осторожно, не хотите по-хорошему – получите по-плохому. Короче, прежде чем я отклонюсь от темы: я хотел сказать, что в ночном Лондоне есть что-то ужасающее, как в ярко освещенных улицах увеселительного центра в Веср Энде, так и в прилегающих к ним районах, да, последние, несмотря на их кажущееся спокойствие, еще хуже: безутешные местечковые кафешки, откуда в половине одиннадцатого вываливаются нечленораздельно бормочущие и распространяющие кислый запах пота, небритые любители пива и плетутся в направлении тысяч, десятков тысяч, сотен тысяч съемных комнат за 55 шиллингов в не делю, освещенных лампочкой в 75 ватт, по дороге они приканчивают четвертушку джина, чтобы выбросить бутылку в уже изгаженный садик перед домом какой-нибудь военной вдовушки: Ужас бродит по улицам – если у вас есть такая возможность, лучше сидите дома.

Все это вертится в моей голове в то время, как я, сидя на верхнем этаже ледяного автобуса среди пассажиров, из которых одни не в себе, а другие несут вздор, медленно проезжаю знаменитый Ноттинг-Хилл-Гейт.^[142] Я вдруг понимаю, что совершил в своей жизни много проступков и меня за них наказывают, но, кроме всего прочего, я совершил одну не вероятную ошибку, и все зависит от того, смогу ли я ее исправить, учитывая, что я понятия не имею, что это была за ошибка. Но что мне все нужно начать сначала, это точно. Мне нужно забыть обо всем, к чему я стремился, и образумиться, это тоже ясно. Но что, Боже правый, что мне тогда остается делать? Внезапно я успокаиваюсь, потому что чувствую – скоро мне будет откровение и я узнаю Правду, как нечто само собой разумеющееся, и будет казаться загадкой, как я жил все это время, не видя ее.

Может, П. еще не ложился? Шанс невелик, но все же я должен с ним поговорить. Но когда я, замерзший и смертельно уставший, поднимаюсь по лестнице, в доме царит тишина. Куртка П. лежит на стуле возле окна (и впервые за все эти годы я осознаю, что он владеет домом в пять этажей, но вешалки у него нет), а это означает, что он уже спит в комнате для гостей на полуподвальном этаже, оставив в мое распоряжение собственную спальню. Сразу после приезда я сам попросил его закрыть на ключ стоящий возле рояля шкаф с выпивкой, что он в точности и сделал, добрая душа. Ну, тогда сразу баиньки. В доме нет штор – П. придерживается очень прогрессивной точки зрения, что «ему нечего скрывать», кто ж против, только вот мне проще заснуть в темноте, чем при сильном свете натриевых ламп с большой улицы, на которой располагается дом. Мне сначала холодно, потом слишком тепло; мне хочется пить, потом в туалет. (В комнате нет раковины, а я побаиваюсь ходить по лестнице ночью, даже если я не один в доме.) Управившись со всеми делами, я забываюсь, не вижу снов, но слышу Голос, который перечисляет мне свои соображения. Я сразу же просыпаюсь, но не чувствую и тени испуга, как обычно бывает после сна. Голос, который продиктовал мне три совета, не мог исходить от Злого Духа, или уж Лукавому пришлось добираться до меня очень хитроумными путями. Я должен выполнить следующее: 1. перестать пить Крепкие Спиртные Напитки; 2. отправиться в «поля Аликанте»,^[143] поселиться недалеко от заброшенной церкви Санта Мария делла Виттория и ожидать там Дальнейших Указаний; 3. добиться того, чтобы Вим научился играть на классической гитаре-шестиструнке.

С первым пунктом просто. Крепкие Спиртные Напитки – зло. А если в связи с этим вспомнить о распределении пития по Стихиям, то меня, рожденного под знаком Огня, все это просто должно наводить на правильные выводы. (Можжевеловая водка, джин, ром и тому подобные Огненные Напитки – не зря краснокожие называли их огненной водой; вино, следуя рангам, является Напитком Воздушным; пиво, что начинает свой путь зерном в земле, – это Напиток Земли, в то время, как Севен-Ап и компания принадлежат, само собой, к Напиткам Водяным. Вся остальная выпивка является смешением: херес – это Воздух с Землей, потому он производит гораздо более дурманящий, чем можно ожидать исходя из процента содержащегося в нем алкоголя, эффект, воспринимаемый в виде застилающего взор вихря пыли; портвейн – это помесь Огня и Земли, и этим может быть объяснено его немедленное окаменяющее – и, кстати, виновное в подагре и половом бессилии – действие. При ближайшем рассмотрении этого старого учения можно, конечно, разойтись в деталях, но с первого взгляда ясно, что тот, кто родился под Знаком Огня, не сможет ни обуздать свой темперамент Напитками Водной Стихии, ни снять пожирающий его жар употреблением Огненного Напитка (разве что в весьма умеренных количествах), а поможет ему только лишь Напиток Воздушный – вино, которое дает приток очищающего и благоприятного воздуха, способствующего возникновению бездымного тепла.)

Но вот по поводу второго, Голос что-то напиздел: Санта Мария делла Виттория, по-моему, совсем не испанское название (если это вообще реальная языковая конструкция), в крайнем случае, итальянское, к тому же поиски церкви с таким наименованием в «полях Аликанте» грозят стать тем еще развлечением – все это больше походит на название мистическим образом бесследно потонувшего учебного судна со 187 Матросиками на борту (почтёнными воспоминанием какого-нибудь парикмахера в семейной газете лет через пятьдесят), от которых после отплытия под духовой оркестр 18 апреля 1912 года из Мадраса не пришло ни одной весточки и не было найдено ни следа обломков.

Третий совет, как ни странно он звучит, выражаясь официальным языком чиновников и членов правления профсоюзов, лежит в разумной плоскости. Вим бесподобно играет на скрипке и очень музыкален. Гитара в любом случае лучше, чем скрипка, потому что хорошие гитаристы – нарасхват, сам инструмент стоит недорого и ученик не зависит от преподавателя. Более того, отрадно будет наблюдать за Вимом, когда он, поставив одну ногу на стул, так что брюки обтянут то самое нужное место, станет настраивать гитару, а всякие мальчишки, открыв рты, будут его слушать. А еще, если в меня вселится злой дух божества, он всегда сможет вылечить и успокоить мою душу своей игрой – может, это и шкурные мыслишки, но одно другому не мешает. Принимая во внимание то, что в данный момент моей жизни злой дух божества квартирует во мне большую часть суток, а также то, что если Вими серьезно возьмется за изучение техники игры на гитаре, он наверняка часов пять или шесть в день должен будет уделять упражнениям, излечение произойдет само собой, практически без усилий, и предотвратит различные убытки из-за потасовок. (Я имею в виду не то, что путем драки можно предотвратить убытки, совсем нет, не надо драк, просто лучше предохраниться, чем потом лечиться!) Mit Musik durchs Leben,^[144] вот о чем я. В мире, как я уже упоминал, вполне достаточно несчастий, и в моем доме их точно хватает.

Письмо из Госфилда

Госфилд, Эссекс, воскресенье, 16 декабря 1962 года. Вчера я приехал сюда, в загородный дом П. под названием The Gunner’s Hut^[145] – о котором подробнее позже – из Лондона, в полном здравии и без приключений. Я хотел бы, прежде чем вынести на ваш суд мои мысли и чувства относительно британской провинции, дать вам отчет о проживании в Лондоне после десятого декабря, которым, кстати, было датировано мое предыдущее письмо. Отчет этот будет кратким, потому как ничего особенного со мной за эти дни не произошло, да и сделал я не так уж много; последнее, как я могу предположить, объясняется подавляющей, с течением времени пожирающей нервные клетки тишиной в доме П., а также массой времени. (Так как П. уже со среды здесь, в Госфилде, то последние дни в его доме в Лондоне я провел практически в полном одиночестве.) Я, как мне кажется, совсем не лентяй, но моя энергия неверно направлена – так можно описать простыми словами основную проблему. Из всего, что я набормотал, наворчал себе под нос по дороге или, прогуливаясь зимой в парке, наговорил сам себе, надумал в философском и литературном плане, уже давно можно было составить и выпустить кучу брошюрок на тонкой бумаге. Мое отвращение к тому, чтобы просто сесть и писать (отвращение, которое, слава Богу, с возрастом ослабевает), объясняет, почему на бумаге не появляется ни строчки: сначала я должен всеми правдами и неправдами уговорить себя взяться за работу, доходя при этом и до откровенных угроз. Если я хочу часов в одиннадцать утра сформулировать фразу, которая, по меньшей мере, будет отличаться некоторой связностью, то мне придется сесть за стол без четверти восемь, еще до того, как день войдет в свою силу. Чем я позавчера, в пятницу, в виде исключения и ввиду исключительности даты, и занялся, чтобы со стонами, проклятьями, отливая в бутылки из-под молока, чтобы сэкономить силы и не бегать вниз-вверх по лестнице, заливая в себя кофе, пока в глазах не потемнеет и дыхание не перехватит, бешено почесывая разные части тела, написать Стихотворение, Посвященное Моему Тридцать Девятому Дню Рождения: литературную работу, отзывов о художественной ценности которой я никоим образом не хочу смягчать, но в которой, каким бы слабым, плохим и грешным человеком я ни был, нет ни слова лжи, фальши или выдумки, все с помощью Божьей, а кто посмеет утверждать обратное, того следует, скажу без обиняков, придушить на месте, все равно всем не угодишь. (Еще большим утешением мне служит то, что за это название мне не придется отчислять платежи за авторские права ни в одну из поэтических рубрик нидерландского радио – головной болью меньше.)

А что касается пресловутого Творческого Процесса, то я часто задаюсь вопросом, существуют ли на свете такие люди, которые без головокружений, без, скажем, внезапно нападающего, невыносимого зуда в основном в области макушки – словно некий Гном, живущий на потолке, проковырял дырочку в штукатурке и сыплет вниз специальный чесоточный порошок – могут писать. Ах, конечно же они существуют, эти первоклассные писатели, у которых даже малейших сомнений не возникает, каким образом изложить свои соображения в письменном виде; которым даже не приходится при этом орать, массировать кожу головы, осматривать Лобковые Волосы, есть холодную свиную ножку, выплескивать из окна стакан воды или бросать кочанчик брюссельской капусты кому-нибудь на голову, да так, чтобы счастливец не сумел установить, откуда это на него свалилось, и я уж промолчу про все остальное, здесь могут быть дети, невозможно предугадать, кому эти страницы попадутся на глаза, беда приходит нежданно-негаданно, а в нынешние времена, со скоростным применением всего, и тысячи километров расстояния – это совсем ничто, спросите Готфрида Боманса,^[146] по крайней мере, если он не занят мытьем волос.

Так как я все равно заговорил о своих нервах, то не лишним будет упомянуть, что прогулки, обычно куда-нибудь недалеко, поблизости, или через продуктовый и блошиный рынок за углом, или через Риджент Парк, или через «Вулворт»^[147] (обычно только для того, чтобы поглазеть), все еще действуют на меня замечательно успокаивающе. В течение прошедших лет именно в Вулворте я восстанавливал свои силы десятки, а может и сотни раз, примерно так же, как в ХЕМЕ^[148] на Ньювендайке в Амстердаме, где на меня тоже сходит успокаивающая душу исцеляющая благодать. (Кстати, вовсе малоизвестен тот факт, что оба эти заведения – как бы вернее выразиться, – словно дополняя друг друга, предлагают самый красивый ассортимент искусственных цветов во всей Западной Европе.) Мне остается только посоветовать как-нибудь сходить в Универсальный магазин, который так нагружен и загружен, хоть я не могу объяснить, в чем она состоит – я имею в виду, та самая целительная сила, – но, в конце концов, несмотря на научный прогресс, мы до сих пор не понимаем, почему все живет и растет. (Хоть и чувствуем к этому уважение.) Вероятно, возникнет когда-нибудь храм, где будут бесстыдно выставлять на продажу материализованные обряды, только представьте: Земная Церковь Темноты, значит, Таинственное Тело Сатаны (которое являет собой Древнего Змия, и больше я ничего не скажу; человеку разумеющему больше и не нужно, а другим и подавно нечего объяснять, вот из чего я всегда исхожу).

«Значит, все как в старые добрые времена», смогут заметить самые здравомыслящие из вас. Действительно, что касается прогулок, то про них я не сообщу ничего особенного или Угрожающего. Но прогулки не попадают в раздел Путешествия и Переселения, который я попытался обсудить с вами в прошлом письме; рассуждения мои были ограничены нехваткой места. Собственно, все это гораздо менее запутано, чем кажется на первый взгляд: Прогулка есть Движение, но не Перемещение в строгом смысле слова, несмотря даже на то, что человек все-таки перемещается – хоть это, признаюсь, действительно с внешней стороны выглядит обманчиво – с одного места на другое. Прогулка есть – и вот в этом содержится ключ ко всякому оценочному суждению «как таковому» – Добровольное Движение, в то время как путешествие есть движение Принудительное, или, лучше сказать, Необходимое Перемещение – если и теперь я ничего не смог разъяснить, то не стоит далее об этом распространяться. Что именно я хотел сказать – иначе я не писал бы это письмо из Госфилда, вдали от Лондона, в деревне – так то, что мне все же пришлось путешествовать, чтобы сюда прибыть! (Умницей будет тот, кто распутает этот словесный Гордиев узел.)

Вот почему вчера после обеда, еще до часу дня, я со средних размеров чемоданом и дорожной сумкой, направился к станции метро «Кэмден-Таун», собираясь, как было уговорено с П., сесть на двухчасовой поезд на станции «Ливерпул-стрит», чтобы он мог забрать меня на машине с вокзала в Брэйнтри. Исходя из того, что существует определенная возможность прямого отъезда из Брэйнтри в Гарвич после визита в Госфилд, в осуществлении которой я не хотел бы быть стесненным присутствием в Лондоне части моей собственности, то я взял с собой все свои вещи. Багаж мой увеличился на бутылку джина, купленную запечатанной и изначально предназначавшуюся для П., но мало-помалу уже наполовину опустошенную, на еще целую и невредимую бутылку виски «Ват 69» и большое блюдо для мяса поздневикторианской эпохи, купленное за один шиллинг на вышеуказанном блошином рынке, которое я сначала хотел подарить П., впоследствии собрату по перу У., а, в конце концов, – если долго думать, то правильные решения приходят сами собой, – одарил им самого себя и которое я надеюсь в свое время неповрежденным внести в мое жилище в Амстердаме.

Сперва поездка протекает без проблем: купить билет до «Ливерпул-стрит», пройти контроль, спуститься по двум длинным эскалаторам и пройти на нужный перрон, на поезд в южном направлении, но проезжающий не через станции «Банк» и «Монумент», а через «Черинг-Кросс», так чтобы я смог на остановке «Тоттнем-Корт-Роуд» пересесть на центральную линию. В субботу после обеда поезда ходят очень редко, и ждать приходится долго. Поэтому, сидя на лавочке на перроне, при каждом громыханьи поглядывая, качаются ли лампы от ветра, проталкиваемого по туннелю подъезжающим поездом, я вытаскиваю из дорожной сумки бутылку джина и белый пластиковый стаканчик, наливаю, закручиваю крышку, прячу бутылку обратно, содержимое стаканчика опрокидываю в рот, до дна, хоп-ля, сердце не камень, стаканчик убрать, сумку закрыть, поезда еще нет, сумку снова раскрыть, вытащить опять бутылку, стаканчик тоже, опа, ну, «чтоб у вас все было, и чтоб все жили долго и счастливо». Все еще нет поезда? Смотри-ка, вот он. Я уже почти полгода как бросил курить – уж от этой тошнотворной зависимости я избавился, – так что могу сесть в вагон с надписью «NO SMOKING», там не так душно и иногда даже меньше народу. (Еще несколько лет тому назад практически ни одна поездка в переполненном лондонском метро не проходила без того, чтобы кто-нибудь, пользуясь давкой, не начинал ощупывать мое мужское достоинство, но с каждым годом я замечаю, что это случается все реже, я имею в виду, развратные прощупывания; кстати, такой народ нужно бы попробовать лечить вместо того, чтобы наказывать.)

Как только двери вагона закрываются и поезд с неслабым ускорением отъезжает, мне хочется поставить мой багаж так, чтобы и самому сесть, и чемоданы не выпускать из поля зрения, и никому при этом не мешать. Я задвигаю дорожную сумку под сиденье и только собираюсь поставить чемодан на бок, чтобы он занимал как можно меньше места, но что угодно судьбе? Нет его вовсе, чемодана-то! Он все еще стоит на перроне, который с шелестящей скоростью унесся от нас уже на полмили. Какую-то долю секунды происходящее всего лишь констатация факта – затем оно превращается в захлестывающий вал прилива Скорби, который, как это ни странно, находит свое выражение в высоком, мелодичном носовом ворчании. Будь проклят тот день, когда я появился на свет, нет, даже тот памятный день, когда я зародился в терпеливом теле моей матери. Боже, Боже, что за мудак, а все потому, что я постоянно прикидываюсь, «остроумничаю» и развлекаюсь, в основном, за счет других, да-да. Кричу о ерунде, этике, Боге, и все-то я знаю, или – с ложной скромностью – как раз-таки не знаю, вот, теперь я получил по заслугам, а все из-за постоянного флирта да блудодеяний, из-за того, что сдался на милость греховности и животным страстям с «меланхолической улыбкой» притом.

Затем я очень быстро мысленно перебираю все, что в чемодане осталось. Ничего особенного из одежды, потому как я до сих пор верен своим принципам, что для поездки и лохмотья хороши, учитывая, что все равно что-нибудь порвется или никогда уже не отстирается после того, как присядешь на балюстраду из песчаника, которая по неизвестным причинам вся измазана переработанным мазутом. Далее: блюдо для мяса, жалко, конечно, ну да, я как-нибудь еще приеду в Лондон, на блошином рынке всегда можно найти кучу викторианской керамики. Еще полная, так и не початая бутылка «Ват 69», да, это уже неприятно: больше 20-ти гульденов коту под хвост. Но самое кошмарное – вспоминаю я скорее случайно, – это то, что в чемодане лежит мой паспорт. А без него мне живым за пределы страны не выбраться, потому что не только немцы свято верят в Администрацию. Теперь придется тащиться в посольство Нидерландов к этим отвратительным рожам, выражающим всегда смесь Недовольства, Самомнения и Глупости. (Все это одновременно, хотя Глупости там наблюдается больше всего.)

Каковы шансы получить чемодан обратно? Шансы не велики, но чем раньше я смогу вернуться на перрон, тем лучше, это понятно. Нужно предупредить персонал, вот, что нужно сделать, чтобы кто-нибудь из них мог сразу ринуться за ним, за чемоданом, на перрон и, желательно, сразу же его опечатать, я не против, и, например, шиллинг с шестипенсовиком за штемпеля и издержки я тоже могу заплатить. Но откуда и как я смогу отправить свое предупреждение? Первая остановка на вокзале Юстон, потому что «Монингтон-Кресент» поезд просто проезжает. На перроне ни одного станционного работника. Тогда кондуктор, там, в поезде, вдалеке, в дверях последнего вагона? Но что он сможет сделать? Еще до того, как я успеваю принять какое-либо решение, он нажимает на кнопку, двери закрываются и поезд уезжает. Нет, без промедлений, как можно быстрее мне необходимо добраться до Кэмден-Тауна, вся остальная активность будет лишь потерей времени, которая уменьшает те малые шансы, что, возможно, еще у меня остались. С нужного перрона, до которого я, скатившись по четырем лестницам и пробежав по длиннющему коридору, со стонами добежал, прямо перед моим носом отъехал поезд. Жду одиннадцать, двенадцать минут. Наконец, пришел следующий поезд. Выйти в Кэмден-Тауне. А теперь бегом: вниз! Прибежав, я уже настолько растерялся, что даже не знаю, на каком из двух перронов я оставил свой багаж и вдруг на одном из них вижу мой чемодан в том самом изначальном виде, как я его и оставил 26 минут назад. Худой мужчина среднего возраста с отсутствующим взглядом прошел на перрон сразу за мной, и как раз ему – таинственная дружба народов, – пыхтя, я просто вынужден поверить свою историю, хотя конечный результат ее, так же, как и в моем предыдущем письме, будет бессовестно скромен: сесть на поезд в Гарвиче, сначала я плюс чемодан и теперь снова я плюс чемодан – ну, что в этом может быть такого, неизвестно.

Я уже полон видениями будущего: моего опоздания на поезд, уходящий с «Ливерпул-стрит», все менее четкой артикуляции при попытках с помощью всякой мелочи позвонить из автомата, телефонная линия которого все равно мертва от местного fading,^[149] и, в итоге, П., взывающий ко мне у входа на вокзал в Брэйнтри, все напрасно. Но на самом деле, прежде всего по той причине, что я приказал самому себе оставаться в состоянии душевного покоя и благодаря этому смог не только прочитать, но и осмыслить то, что было написано на различных дорожных указателях, я успел на поезд, с небольшим запасом времени минуты в три-четыре. Поезд почти пустой, и в моем личном распоряжении целое купе.

Как только поезд отъезжает из-под вокзального навеса, я опять достаю из дорожной сумки бутылку джина и стаканчик – немного освежиться я уж точно заслужил. И, кстати, не только ради свежести мыслей, день рождения у меня недавно был или нет? А вообще-то, было бы забавно, если бы во всем поезде оказался хоть кто-то, кто не родился в этот же самый день. Я хотел сказать, поправляю я сам себя, выдыхая после принятия внутрь половины стакана, что во всем поезде обязательно должен присутствовать хотя бы один путешественник, у которого сегодня день рождения, – можно поискать, пройтись по всем купе, по-расспрашивать, а потом, например, отметить, в продолжение пути, мешай дело с бездельем, проживешь век с весельем и «там обращаются к людям всех сословий». Короче. Между прочим, если бы я захотел, я мог бы и сегодня родиться. Правда? – спрашиваю я сам себя для полной уверенности. Ну, решаю я (оп-ля, еще полстакана), послушай-ка, это, конечно, очень уж одностороннее представление, но да, можно ведь немного и преувеличить, то есть тоньше передать оттенки, если ты тем самым делаешь их понятнее и явственнее. (Оп-ля, тра-ля-ля, пей до дна, заботой меньше.) 1. Свои заботы и печали хотя б сиди ты там ночами ты не оставишь в кабаке они все ждут невдалеке. Вот уж верно; и когда, интересно, всем этим заботам придет конец? Ах! Только в тот момент, когда всеочищающий огонь под звуки органа сожрет твое тело или когда твою могилу засыпят землей. 2. Жилье должно быть четырьмя из шести стен «в земле»; хоть это и спровоцирует зависть к жильцам блиндажей, перестроенных в дома! 3. Нельзя ничего покупать на дому, у коммивояжеров, потому что каждый причастный к такому образу покупки предмет приносит несчастье, но продавцу нужно дать небольшую сумму денег, чтобы он, уходя, не проклял ваш дом, стойло, скот и урожай. 4. Темное жилище способствует ненужному увеличению количества припасов или увеличению количества ненужных припасов, так что ненужная темнота в жилье, подождите-ка, нет – с современными методами консервирования и не угадаешь. 5. Я должен съесть апельсин, который взял с собой, вместе со шкуркой, чтобы П. не заметил запах алкоголя изо рта, потому что мне стыдно. 6. Не плачь. (Веди себя хорошо.) 7. Нужно пересесть в Уитхеме.