Текст книги "По дороге к концу"

Автор книги: Герард Реве

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц)

Самый скверный момент – ты еще не сомневаешься в ценности больших символов, но в то же время они тебе уже ничего не говорят: дома, чуть позже, когда, несмотря на доброжелательную помощь А. в процессе освежевывания зайца (а это был именно заяц, как выяснил А. по длине его ушей), кухня превратилась в скотобойню, вся одежда была испорчена, холодильник залеплен заячьей шерстью, ей же полна собственная шевелюра, и я – причудливы пути эмоций – чувствую, что наполняюсь бездумной яростью к Вими, потому что он не ест ни зайцев, ни кроликов, ни птицу и никаких других Маленьких Животных, и даже рыбу не ест, вот тогда я понимаю, что имела в виду герцогиня из книги «Садовник и Королева» Рамона Сендера,^[116] стоявшая ночью на балконе и размышлявшая: «Ах, да: добро, зло, жизнь, смерть, Ты и Твоя Вечность, это все прекрасно и замечательно, но неужели это всё?»

Письмо из Кэмден-Тауна

Кэмден-Таун, Лондон, утро понедельника, 10 декабря 1962 года. Я приехал позавчера вечером на поезде, согласованном с пароходным расписанием, пробыл здесь пока только полтора дня и в течение этого короткого, но напряженного временного промежутка уже успел поприсутствовать на большой party,^[117] посмотреть различных зверей в зоопарке и в общей сложности целый вечер, вторую половину дня, а потом еще один вечер провел в обществе Вими; короче, если б я не хотел усложнять себе жизнь, я просто сказал бы, что «всего не перечислить»; мне все же придется, если уж не для грядущего, так для нынешнего, неверующего поколения, среди которого я приговорен жить, дать как можно более пунктуальный отчет, стараясь не отвлекаться от правдивых событий, по крайней мере, насколько мне позволяет мой характер; в данном замысле я движим не столько Внутренним Вдохновением или Творческой Необходимостью, а расчетом, исходящим из того, что издатель этой газеты,^[118] насчитывающей, по скромным подсчетам, минимум семь сотен читателей, повысил гонорар на 3 с половиной гульдена за лист, в чем мне, собственно, и хочется убедиться; касаясь же причин, побуждающих к писательству, замечу, что Деньги являются, наверное, единственной честной и приличной мотивацией. (Потому я от всей души приветствую слова Саймона Рейвена^[119] на заседании Writers Conference в Эдинбурге, посвященном теме commitment, о которых я не упомянул в первом письме моих путевых заметок: он сказал, что, вероятно, чопорность и лицемерие вынудили всех предыдущих ораторов обойти предмет роли денег; он, во всяком случае, пишет именно ради денег и потому приспосабливает свою работу к требованиям журнала, который платит больше всех; и, наконец, по его личному мнению, все мы committed to money, and, ultimately to death.^[120])

Того, кто сможет описать путешествие из Амстердама в Лондон на поезде с пересадкой на корабль, а потом вновь на поезд, да так, чтобы читатель не захандрил, я буду по праву считать гением. Не могу себе представить, что где-либо в мире существует более идиотский маршрут, который, ко всему прочему, за столь короткое время так выматывает. Несмотря на то, что по гороскопу я Стрелец, мой асцендант,^[121] застенчивый и чувствительный Рак, является причиной того, что я совершенно не приспособлен к поездкам и всю ночь перед отъездом не могу сомкнуть глаз. Если никто из ближних не успокаивает меня в процессе упаковки багажа и подготовки бумаг, я просто схожу с ума. Вроде бы ничто не предвещает неблагополучного прибытия, но возможность хорошего исхода путешествия кажется мне каждый раз такой маловероятной и хрупкой, что я даже думать об этом боюсь, чтобы не зациклиться на предположениях, что деньги, паспорт или багаж могут быть потеряны или украдены, что меня ранят, арестуют или я, в припадке агорафобии, никем не замеченный, прыгну за борт. Потому в назначенный пункт я приезжаю неизменно с кругами под глазами, до предела напряженными мышцами лица и спазмами в желудке: вот почему встречающие всегда находят, что я «потрясающе выгляжу».

Ко всему прочему, я никак не пойму, почему на борту Воздушных и Водных Кораблей, из которых последние всегда производят на меня магически-возбуждающее действие, мной овладевает постоянная, хоть и умеренная, но пожирающая энергию мания преследования. Надеюсь, вам теперь ясно, что я путешествую только для того, чтобы куда-то добраться и ни в коем случае не ради удовольствия перемещения. А если Бог однажды будет «все во всем», то это, по-моему, должно включать в себя то, что все будут находиться друг от друга на расстоянии пешей прогулки, чтобы, так сказать, никуда не нужно было ходить – когда мы воссоединимся с Ним, самым удивительным будет то, что мы увидим: Царство Божие устроено очень по-деревенски, оно не больше, чем Схорл;^[122] там безветренно, можно поболтать, выкурить трубку у черного входа, поглядеть в небо и так далее. Покой, никаких ссор: в мире и так достаточно несчастий. Ну, это я так.

Идем дальше. Вопрос напрашивается сам собой: зачем же я, со своим больным телом, куда-то поехал? Ну что ж, обычно я, по доброй традиции, раз или два в год езжу в Англию, чтобы погостить у моего лондонского друга П. – я познакомился с ним в 1953, а когда позже, в трудные времена жизни в Лондоне, заходил к нему, то вместо приветствия он всегда спрашивал: «Have you eaten?»,^[123] вопрос, который далеко не каждому в голову придет, – по той же традиции он как минимум раз в год останавливается у нас в Амстердаме. (Как-то раз у нас возник смелый план, по которому мы оба, то есть я и П., по окончании моего визита должны были сесть на паром и вместе поехать из Англии обратно в Нидерланды, купить в Амстердаме Рождественскую Елку, нарядить ее и так далее; план, которому, к сожалению, не суждено было сбыться, я имею в виду, путешествие вдвоем, от которого я многого ожидал: например, на борту все время играть в канасту,^[124] трепаться без умолку и задумчиво заливать пищевод можжевеловой водкой, невзирая на погодные условия; лучше быть вдвоем, чем одному, как я всегда говорю, есть какое-то утешение в компании; П., кстати, обожает можжевеловую водку и считает ее, если не ошибаюсь, самым изысканным напитком на земле после коньяка; в Амстердаме он всегда берет с собой в постель полный стакан водки на сладкий сон.) Но решающим фактором моего отъезда было письмо Вими (золотко мое), в котором он признался, что скучает по мне и по дому и желает устроить Переговоры на Высшем Уровне. И больше я ничего не скажу, рот на замок, – в конце концов, все это Интимные Дела, которые никого не касаются. Последние пару дней перед отбытием прошли в ужасном беспокойстве, со сменой настроения, колеблющегося от мыслей о самоубийстве до чудаковатой, почти волшебной эйфории. (Кто-то однажды заметил, что я сам себя свожу с ума, и в этом что-то есть.)

Вими написал, что встретит меня на станции «Ливерпул стрит» или позаботится о том, чтобы меня забрал кто-нибудь другой. Я рассчитываю, что встретит меня именно он, и первые серьезные нервные спазмы начинаются еще в Гарвиче, когда я, незадолго до отхода поезда, понимаю, что ошибся: я сообщил неверное время приезда в Лондон, на час позже, и как это все исправить, ведь Вим ужинает сегодня у незнакомых мне людей, их номера телефона у меня нет; более того, в данный момент он уже наверняка по дороге к ним. Я решаю позвонить П., он должен знать номер и непременно попытается сделать все, что в его силах. В кабинке оказывается, что у меня нет подходящей мелочи – к счастью, телефонистка, несмотря на мое нервное заикание, сохраняет спокойствие и подробно объясняет, какие именно монеты мне необходимо приобрести. Я захожу в поезд и пытаюсь разменять у пассажиров. Результаты размена недостаточны, так что я иду в вокзальный ресторан и заказываю чашку чая, не решаясь просто попросить поменять деньги. Я также не решаюсь оставить чай нетронутым и пытаюсь, как можно более правдоподобно, отхлебнуть из чашки кипяток. Затем я украдкой ускользаю и, оказавшись снаружи, тороплюсь обратно к телефонной кабинке. (Носильщики и начальник платформы провожают меня странными взглядами, но это я осознаю лишь позже.) Все складывается хорошо, вот так, вдруг, за считанные секунды я дозваниваюсь П. в Лондон. (Даже звук не приглушенный, хотя абонент в сотне километров отсюда.) Вим попросил его забрать меня с вокзала, потому что начало ужина приходится как раз на время моего приезда, а «об этой встрече уже так давно договорились». Ошибку с часом прибытия я могу тут же исправить, это очень успокаивает, но вместе с тем я очень опечален, что Вими не приложил никаких усилий и не отсрочил свой визит, чтобы прийти на вокзал. Я не показываю П. своего разочарования, уточняю час прибытия поезда, настоятельно советую еще раз на всякий случай позвонить в Enquiries^[125] и вешаю трубку. Так, ну, хотя бы это я уладил, и у меня осталось еще минут десять, но, констатирую я, мне это только показалось: я поворачиваю ручку старомодной вагонной двери, вхожу в вагон и, как только вторая моя нога касается пола в тамбуре, поезд трогается с места. Нужно обладать в достаточной степени здоровым духом, чтобы при всем этом лишь ухмыльнуться и пожать плечами – действительно, чего волноваться, если ты не опоздал, а как раз вовремя сел на поезд, ведь так и было задумано? Да, легко сказать, но никакая сила в мире не заставит забыть подобные переживания и гнусности. Ну, ладно, я стараюсь думать о том, что, по крайней мере, я тайком протащил через таможню крепкого табака для Вими на три пачки больше, чем разрешено, но радость эта омрачается досадой, что я не прихватил двенадцать или даже двадцать пачек, раз уж все это удалось с легкостью: так они и крутятся, вертятся и скрипят в голове, мысли эти, как жернова, которыми себе на корку черствого хлеба не заработаешь, но которые определяют существование большей части человечества. Красота, ага, подумайте-ка обо всем этом, да еще и в английском поезде, где британский вкус – особенно в том, что касается использования зеленого плюша в цветочек – превосходит любые ожидания; где в очередной раз, но все еще с удивлением, ты обнаруживаешь, что чашка, в которой тебе подают кофе, не очень-то чистая; мне вообще-то все равно, но я считаю подобное, попросту говоря, немного странным. И освещение некоторых вагонов, через которые нужно пройти, чтобы помочиться, выполнено в духе Сартра – не знаю точно, из какого периода; такое освещение – несомненная находка, а ее автор заслуживает получить из рук истории скромный лавровый венок.

Я всегда слушаю разговоры в поездах, правда, не по доброй воле или потому что считаю, что Творящий Художник Должен Прислушиваться к Людям (от иллюзий, что подобным образом можно когда-нибудь услышать сообщение, достойное нескольких секунд размышлений над ним, я уже давным-давно свободен), а просто по причине того, что любой обмен мыслями меня гипнотизирует и я невольно регистрирую в голове каждое слово, почти до болей и стонов. Недалеко от меня, вокруг багажного стола купе (я нахожусь в определенном типе вагона, который знаком тем, кто был в Англии, – в них вместо маленьких откидных столиков, как у нас, между сиденьями вмонтированы огромные столы, задуманные, видимо, как обеденные в те времена, когда поездка на поезде была люксом, а люди ели больше и чаще, а теперь все просто ставят на них свой багаж) сидит Неизвестная Затравленная Семья, которая сможет обрести покой лишь там, «где берегут пески последний, узкий след доски на берегу»,^[126] это заметно даже по их багажу: коробки из гофрированного картона, бумажные чемоданы, обмотанные веревками, потому что замочек сломался, вязаная сумка, ручка которой заменена и из которой торчит оранжевый бакелитовый^[127] стаканчик вечного спутника – термоса. Я попытаюсь дать компании дальнейшее определение: она состоит из низкорослой, одетой в вязаное, земляного цвета платье, женщины лет 45-ти, чей лик так отягощен заботой и лошадиным тупоумием, что вопрос о том, просто ли она уродлива или уродлива немыслимо, совершенно излишен; из худощавого мужчины, одетого не лучше бродяги, примерно того же возраста или чуть старше своей спутницы; лицо его пропитано штыбом,^[128] рот ввалился, а волосы растут центробежно, вроде Pehmutz^[129] того психопата из немецкого справочника 1907 года,^[130] улыбка его удивительно опустошенная; а также из прилично, но безвкусно одетой девушки или молодой женщины, по всей видимости, англичанки двадцати семи лет. Женщина в вязаном платье и мужчина время от времени обмениваются короткими предложениями на языке, мной не идентифицированном, причем женщина ищет на лице девушки признаки неудовольствия; признаки не заставляют себя ждать, после чего женщина, чтобы мужчине было понятно, начинает очень медленно говорить по-английски, точно Анна Маньяни.^[131] Мужчину, решаю я, только что встретили в Гарвиче, он родственник, которого после многолетней мольбы, бесполезных взяток неправомочным служащим, продажи мебели за копейки, изнасилования консулами малолетних дочурок и фальшивых справок недипломированных докторов все же вырвали из лап пробивных советчиков Администрации какого-нибудь Средне– или Восточноевропейского Государства. Девушка, должно быть, никто иная, как британская невестка этой женщины. А кем же ей приходится мужчина? Братом, шурином? Отношения их тесные, но не особенно задушевные, потому как кто-то другой должен был встретить его в Гарвиче, отвезти в Лондон и там его устроить, как я понимаю из разговора, но этот кто-то не появился. Девушка возражает, что этот кто-то мог пропустить нужный поезд и, может быть, как раз в этот самый момент находится в дороге из Лондона в Гарвич. Женщина, чья жизнь состоит лишь из Неполученных Сообщений, отбрасывает это сентиментальное и в действительности бесполезное соображение: «Не must go to London, so he goes to London», – формулирует она свое, видимо, ранее насильно навязанное решение, – «In London we see what we do».^[132] В дальнейшем девушка почти все время высокомерно молчит. Затем женщина начинает распределение пищевых продуктов из шерстяной сумки и кофе из термоса, вместе с тем повествуя, время от времени замедляя речь в угоду мужчине, о борьбе за существование в Англии, наверное, вкупе со своими неисчислимыми родственниками, принадлежащими к ночным легионам угнетенных сапожников и мусорщиков, чьи трухлявые зубы становятся все хуже от поедания объедков; свой рассказ она завершает наипростейшим заключением (в котором действительно содержится суть всех вещей и которое сопровождается двумя сдержанными жестами – почти незаметным потряхиванием головой и резким, отмахивающим движеньицем рукой): «English people, they do not like foreigners».^[133] Наверняка это мудрое изречение проверено собственным опытом.

Прибыв в Лондон, я не вижу П. на перроне. Ах, да, конечно ему удобнее ждать в конце платформы, возле ограды. Но и там я его не нахожу. Я складываю багаж за оградой и остаюсь ждать там. У П. могла поломаться машина, или в Enquiries, уже после нашего разговора, ему могли дать неверную информацию о времени приезда. По собственной глупости, звоня ему из Гарвича, я сказал, что если ему трудно меня встретить, то я без всяких проблем доеду к нему самостоятельно, да и не помню уже, что сказал дословно, то есть можно все интерпретировать в значении «не встречать» и так далее. Проходит полчаса. С перрона, соседнего с тем, на котором я стою в ожидании, через 25 минут отходит поезд до Гарвича. Что я здесь делаю, если Вим даже не счел нужным меня встретить? Сесть в поезд в обратном направлении – возможно, это самое разумное, что мне остается? Мое желание прислушаться к этому нашептыванию уж точно не ослабляется звяканьем, доносящимся из вокзальных колонок, с помощью которых путешествующую публику угощают рождественскими мелодиями. На нервной почве мне необходимо срочно отлить, но я не решаюсь ни оставить багаж без присмотра, ни сойти с условленного места, прихватив чемоданы, потому что все надеюсь, что П. как раз по дороге сюда. Потом, ровно через сорок минут после приезда, я вдруг замечаю П., бегающего взад-вперед через два перрона от меня, с этим его добрым, озабоченным лицом, заглядывающего за углы и посматривающего вокруг. Как же так получилось? Он приехал на вокзал вовремя, но на табло стоял совсем другой номер перрона прибытия. Все опять в порядке – я вру, что стою здесь всего-то минут двадцать, и мы садимся в машину. Он хочет сначала поехать в город поужинать, а только затем отправиться к нему домой – я ничего против не имею? Нет, ничего, но я начинаю осторожно расспрашивать его, что же такого интересного будет на сегодняшней party, о которой Вими смутно упоминал в письме ко мне. Ну, да, все правильно, вечеринка будет, и, может быть, он даже туда вечером ненадолго съездит, звучит его довольно уклончивый ответ. Затем, после того, как я продолжаю настаивать на дальнейшей информации, он признается, что не хочет брать меня с собой, учитывая возможность объяснения или даже драки между Вимом и мной.

– Видишь ли, если бы это организовывалось у меня дома, все было бы иначе, – растолковывает мне П., – если вы у меня расколотите пару стаканов, то это ничего, но у других я этого допустить не могу.

– Ну, послушай, я не такой уж неистовый зверь, – пытаюсь я ему объяснить, – и если мы договоримся, что я не буду драться и не буду много пить, то я и не напьюсь, и не полезу в драку, даже если они замучают меня до полусмерти, потому что раз уж уговор, я слово держу.

Сверх того, я сообщаю ему, что за целый день не выпил ни капли, и это чистая правда, потому что прогноз погоды выглядел тошнотно и я решил совсем ничего не есть и не пить алкоголя, что с моей стороны было очень предусмотрительно, так как на середине пути по Северному Морю начались сильные порывы ветра и на корабле порядочно наблевали, – к счастью, недуг охватил и маленькую четырехлетнюю рыжеволосую девочку, которая вплоть до заплыва в штормовую область два с половиной часа, не переставая, ныла «No! No!»,^[134] зато после, за исключением того, что очаровательные кудряшки были испачканы ее собственной рвотой, с ней ничего неприятного – например, какого-нибудь падения – не приключилось.

– Обещаю, что буду пить только тоник или long drinks.^[135] Кстати, я совсем не ревнив, ты ведь знаешь.

– Да, я знаю, что ты даже получаешь от этого kick,^[136] – отвечает он, – но все равно это рискованное мероприятие.

– Жизнь – это постоянный риск, хочешь ты этого или нет; но тебе в самом деле нечего бояться.

П. соглашается, и сразу же после ужина в Сохо у Барторелли мы едем по адресу, где-то между Ноттинг-Хилл Тейт и Кенсингтоном, где в двухэтажном здании проживает дружеская пара; с младшим я когда-то много-много лет тому назад в своей наипечальнейшей съемной комнатке, через день после того, как познакомился с ним у П., попробовал перейти к интимным отношениям, в ходе развития которых я внезапно с ужасом обнаружил у него важнейший телесный недостаток (или, попросту, полнейшее отсутствие достоинства).

Вначале П., прямо как в немецком фильме, звонит, конечно, не туда и почти заваливается в квартиру к бабе в папильотках, которая, самое удивительное, несмотря на то, что уже часов десять вечера, нормальным, а не недовольным голосом в точности объясняет, какая именно дверь нам нужна. За этой дверью нас ждут такие же сумерки, какие царствуют и на вечеринках в Нидерландах, их я, между прочим, уже описывал: манеру «оборачивать единственную лампу в комнате, несмотря на угрозу возгорания, темно-красной оберточной бумагой или картоном для оформления витрин». Вот наглядный пример тому, сколько в мире вещей, которые стоят, видимо, выше национальных различий, и сколь мало разделяет народы. Глазам необходимо некоторое время, чтобы привыкнуть, но чуть позже мы уже неплохо ориентируемся, скидываем верхнюю одежду в спаленке и получаем при входе на кухню, сразу за дверью которой стоит стол, приспособленный под бар, большой стакан выпивки. К счастью, на вечеринке, оказывается, наливают только вино. В вине, и все это знают, не кроются насилие, подлость или порочность, в худшем случае у вас потемнеют зубы, из пасти будет вонять мерзостью и вас будут одолевать обременительные газовые атаки.

Внизу, в двух комнатах полуподвала и разворачивается действие вечеринки. В одном из помещений танцуют, и освещение здесь наиболее красное и тусклое; в другом, где народ сидит или стоит, разговаривая, свет ярче, но очень странного оттенка – кажется, охра с примесью розового, от которого лица гостей становятся похожими на ритуальные маски. В тот момент, когда я вижу в комнате младшего из хозяев, я вспоминаю, как его зовут – Эрик, а он, как оказывается из приветствия, до сих пор помнит, как зовут меня. Самое ужасное то, что он за прошедшие семь с половиной лет ни капли, просто ни капельки не изменился внешне, в сущности, красивый мальчик, хотя, на мой вкус, слишком похожий на манекенщика или этакого щеголя с гвоздикой в петлице с французской открытки. Он проскальзывает, подвижно и грациозно, вытянув одну руку перед, а другую за собой, мимо сквозь толпу, – слава Богу, о чем нам разговаривать?

И тут, ах, Боже, я вижу Вима. Он стоит в углу комнаты, спиной ко мне, в той самой хвастливой, небрежной позе, по которой сразу можно определить, что он выпил: правой ладонью он придерживает голову, одновременно локтем той же руки упираясь в стену, правая нога слегка согнута и приподнята. Его левая рука покоится на плече – запястьем и тыльной стороной ладони он даже касается шеи – Призового Жеребца, этого Главного Приза Любовной Лотереи, 23-хлетнего М., трогательно, сердце тает от нежности, как мило он одет: в идеальные ему по размеру брюки цвета хаки и полосатый хлопковый матросский свитерок. Даже в тусклом освещении, без малейшего движения, одна только Шея его выражает собой Тоску по Несказанному Утешителю, который когда-то существовал и, скорее всего, придет вновь; я бы хотел быть богатым и несчастливым королем, который отправится в дорогу за горы, чтобы найти его и положить все привезенные на верблюдах сокровища к ногам его или поднести их его родителям, у которых может быть куплен он сам, но не его Любовь. (Он пойдет со мной, но меня не полюбит, и не помогут никакие богатства или роскошь, бассейны или красные открытые спортивные машины, которые он будет получать от меня в подарок на дни рождения, и я буду лишь смотреть на него и мечтать, что когда-нибудь я его спасу, защищу и мы будем целомудренно жить вместе в Дереве, может, тогда он все-таки влюбится в меня. Ах, да.)

Вими разговаривает с человеком, которого я смутно припоминаю, тот узнает меня, и на его лице внезапно отражается ужас – он, наверное, думает о поединке на мечах, возмездии, в любом случае, боится, что сейчас произойдет нечто совсем нежелательное. Затем, конечно, Вими оборачивается: крики, объятия. Из отрывистых объяснений Вима я понимаю, что именно он, ради нашего же благополучия, советовал отговорить меня от присупствия на вечеринке, но что сейчас он очень рад, что я пришел. Я все же богоизбранный и блаженный человек. В то время, как я, молча и совершенно расслабившись, слушаю слегка хриплый, дарующий мне счастье голос Вими, я не забываю оказывать знаки внимания М. и протягиваю ему пепельницу; чтобы с бесстыжим восхищением скользнуть по его телу взглядом и тем же взглядом его даже чуть приласкать. (Можете не утруждаться: нет на свете ничего, никаких чувств, которых я не испытал бы – ничто человеческое мне не чуждо.)

Понедельник, после обеда, Я попробовал подремать немного, чтобы возместить потерянные ночные часы сна, но так и не уснул. (Я сегодня ночью отвратительно спал, но об этом позже.) Попытаюсь прогнать из головы сонливость, являющуюся единственным результатом попытки дневного отдыха, описанием произошедших вчера событий, прежде чем они растворятся в памяти. Так вот, вчера, на следующий день после party, Вим с М. пришли к П., чтобы, как мы и договаривались некоторое время тому назад, пообедать в нашей компании. Во время первой рюмки крепкого аперитива, сопровождая свои действия церемониальным многословием на квази-детском языке, я вручил Вими запоздалые подарки (он – Скорпион): книгу; 8 пачек табака; дорогого, громадного плюшевого кролика из Galeries Modernes^[137] у которого уши изнутри розового цвета, а на шее – колокольчик, и обтягивающую нейлоновую рубашку. Подумать, а! М., «потому что у него тоже немножко день рождения» (ничто человеческое… и так далее), получает в подарок осленка гораздо меньших размеров и, чтобы произвести впечатление, экземпляр The Acrobat & Other Stories^[138] с автографом. Настроение у всех прекраснейшее – лишь бы так и дальше. Обед протекает очень оживленно, несмотря на то, что П. необходимо ехать на другую встречу. Чем займемся? Давайте не будем сидеть в помещении, предложил я, никогда не знаешь, что может получиться из-за все возрастающего количества выпивки, нет, знаете, что мы сделаем? Мы пойдем в зоопарк, мы с Вими давно туда не ходили, а М., который родом, кстати, не из Лондона, ни разу там не был. Более того, это недалеко от Риджент-Парка. Прихватив весь хлеб, что мы смогли найти в кухне у П., а также немного сырого картофеля и цветной капусты, мы отправляемся. По дороге, хорошенько приправленный рюмочками до обеда и тяжеловатым португальским вином П. во время него, я начинаю, со всей своей притворной скромностью, хвастать перед М. и вести себя, говоря коротко и просто, «придерживая остроумие», ну, кто знает, о чем я, тот поймет, а другим объяснять нет смысла. Нравится ли ему, что «ему разрешили пойти со мной в зоологический сад»? А не «боится ли он больших и непослушных животных, которые иногда немножко сердятся и делают ам-ам и рррр»? Если боится, то ему необязательно их кормить, я смогу сам протянуть им хлеб или овощи через прутья решетки, будто это от него, и так далее – всякая такая отвратная ерунда.

В зоопарке посетителей немного, потому что на улице довольно морозно, а скупое зимнее солнце, проникающее лучами сквозь безветренную атмосферу, совсем не греет. М., также как и мы с Вими, обожает животных, так что мы веселимся вовсю, хотя один раз мы с Вимом на него почти рассердились, когда он осмелился сказать что-то некрасивое об определенном сорте болотного грызуна, зверюшках, которые живут группами на скалистом островке, вроде больших крыс или гигантских сурков; они ходят по колено в воде, а потом ковыряются в низком тростнике, а в перерывах, на берегу, быстрыми движениями передних лапок очищаются от грязи и ряски: театральное действо, от которого, если долго за ними наблюдать, холодеет внутри.

Я даже не представляю, какой зоопарк больше: лондонский или амстердамский. Обезьяны – мерзкое зверье и вообще не животные, так что о них даже и не говорю, но в здешнем зоопарке создается впечатление, что породы представлены более богато, хотя для мировой державы, которая только недавно начала сдавать свои позиции, это, в сущности, и не удивительно. Кто хочет вблизи наблюдать торжество Духа над рассудком и пользой, просто обязан посетить маленький домик тропических птиц и посмотреть вблизи, сантиметрах в двадцати от лица, на застывших в воздухе колибри, пойманных определенным образом направленным лучом света. Только тогда, и ни минутой раньше, можно понять, почему на английском этих зверюшек называют hummingbird.^[139] Птица, которая по существу является оперенной бабочкой, такая нежная, что прикосновение означает для нее смерть, выживающая в неволе только в том случае, если для нее готовы разводить плодовых мушек. Увидев захватывающие дыхание, серебристые цвета ее тельца, которое меньше детского мизинчика, и чуть согнутый, тонкий, как игла, клювик, заправляющийся в цветке не иначе как росой, – все так неподвижно, что только легкое зудение невидимых крылышек выдает, что птичка в это время летает, а не сидит или висит на чем-либо – лишь тогда можно осознать, что присутствие этого существа на земле – это правильно и хорошо, даже если невозможно понять, почему именно.

Мы делаем основательный круг по павильону пресмыкающихся, – я их не очень люблю, но Вима, который их боится, они в высшей степени завораживают. По моему мнению, они все слишком медленные и, за исключением пары ящериц цвета жженого сахара, слишком небрежно созданы и расплывчаты по своей форме. Меня развлек один факт, на который обратил внимание Вим – он может отличить наличие фальшивых зубов или парика метров за тридцать, – а именно: все террариумы и ландшафты а-ля берега Нила выполнены из искусственных растений, но таких красивых и убедительных, что я никогда бы и не подумал, что они сделаны из пластика, так, например, детально создан лист, что на нем предусмотрена даже мертвая, пожухшая часть. Мне кажется, потрясающая экономия при уходе за всеми этими клетушками, особенно учитывая, что различные насекомые-паразиты обычно прячутся на стеблях; а что касается самих животных, так это их проблемы, как я понимаю, если они со скуки захотят схрумкать листик-другой, то жизнь их научит.

У загонов со всяким рогатым скотом и слонами я пристально слежу за движениями М., который не боязливо, но все-таки с дрожью, с доброжелательным, но и слегка презрительным взглядом, заталкивает им хлеб или зелень в мокрые, втягивающие воздух отверстия. Ему ведь нравятся все эти милые животные? – спрашиваю я. Да, но все-таки они очень уж жадные, признается он после настоятельных расспросов, выговаривая слова с обезоруживающим акцентом из округи Гарвича. Он вообще неразговорчив, да еще и очень стеснительно мямлит, к тому же родным языком он владеет плохо, застыв в своем развитии на плачевном уровне британской начальной школы, потому что даже самых простых слов либо не знает, либо придает им неверное значение.

Небрежное обхождение с речью я нахожу непростительным, это вызывает во мне безумную ненависть, но в случае с М., напротив, умиляет – все, что он говорит, отдается во мне эхом, и я, бормоча, даю дальнейшую интерпретацию его словам, которые перерастают в сон наяву. Я хочу, чтобы чтобы он не умолкал, и потому все выдумаю разные поводы, чтоб его поддразнить.

– Ну, да, – замечаю я, – а ты бы не был жадным, если б сидел в клетке, а я кормил бы тебя с рук через решетку? Ты был бы очень красивым и милым медвежонком Пандой, а я – твоим сторожем; я бы тебя очень сильно любил. Я приносил бы тебе самые нежные и сочные побеги бамбука, а для того, чтобы они были свежими, я вставал бы каждый день рано утром и ходил за ними через леса и поля. Знаешь, я бы так тебя любил, что я не шел бы домой вечером, а оставался тайно в твоей конуре и спал там в очень большом сундуке или корзине. А еще я слегка прикусывал бы твои ушки – вот что я всегда делал бы.