Текст книги "По дороге к концу"

Автор книги: Герард Реве

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)

– Да, да, все это было так давно, м-м-м…

А потом добавил;

– Обязательно передай маме привет. Скажи, что я ее хорошо помню, – и так далее, все это с задумчивой улыбкой.

На фотографиях – в спешке и возбуждении я чуть было не забыл об этом упомянуть, – кроме меня самого и еще нескольких ребятишек, была изображена Розочка де Г.

Дом «Алгра», пятница пополудни, 17 июля 1964 года. Я знаю, что мне придется вернуться в прошлое как можно дальше, а, в конце концов, нужно будет попробовать пересечь границу ощутимого воспоминания, по тому что именно за ней должно находиться объяснение ужасов этой «злополучной жизни». Может статься, что благодаря длительности жизненного пути и собственному упрямству у меня это даже получится и, наконец, эти размытые и темные образы, которые превращаются в текучий сироп, когда их время от времени захватывают горячие лучи случайно остановившегося киноаппарата, прояснятся. Тогда я узнаю, кем был тот Солдат, в которого я был влюблен тридцать четыре года тому назад и который, вероятно, существовал в реальности; узнаю, что такое настоящий тяжкий труд: когда под липким светом, падающим в кухню из внутреннего дворика, старая женщина, худенькая умирающая птица, из последних сил пытается разрезать пополам кочан красной капусты; кто был тот мальчик, который играл на губной гармошке и пил из канала, по тому что его мучила жажда, а у него не было ключа и он не хотел звонить к соседям, а потом умер; о, уныние потерянной юности, которой никогда не было, но что навечно застыла во времени.

Бесконечное множество вещей требуют объяснения: почему в школе я был единственным, кто стыдился текстов речевок и песенок и кому хотелось орать от ненависти, печали и унижения, но я, не в силах что-либо изменить, беззвучно шевелил губами, симулируя пение. Симон IV,^[214] поэт или писатель («или оба сразу, или ни тот, ни другой»), и недавно взятом у него интервью говорит, что и «помешанный», но я должен подвергнуть это высказывание сомнению. 1!о-моему, дела обстоят несколько иначе. Вот в эту минуту, когда я сижу на железнодорожной насыпи, на южной ее стороне, недалеко от рельсов, в восемнадцати шагах от вбитой в землю шпалы с прикрепленной жестяной табличкой, надпись на которой довольно неразборчиво – гласит что-то вроде.417, и смотрю на Таинственный Писательский Камень, который и получил в подарок на мой тридцать девятый день рождения в Лондоне от Водопроводного Призового Жеребца М. и который проделал со мной весь путь через Лиссабон в Алгесирас и Танжер, а теперь из Амстердама сюда, я осознаю, что Симон В. не понимает, что все это происходит, скорее всего, потому, что я – ревист. Симон В., поэт или писатель («или оба сразу» и т. д.), ревистом не является. А если ты не ревист, то и стать им тебе не светит, по-моему, – ведь это что-то вроде Милости свыше. Сказать вам, что я думаю? Если уж зашла об этом речь, то я могу вам сказать, что он сам сумасшедший, потому что все, о чем он говорит в этом интервью, на мой взгляд, не что иное, как сплошной fading,^[215] приступ электрического шторма в теннисном мячике с глазками. Я не помешанный, а ревист. Он, Симон И., как раз помешанный, но и не ревист, потому что тут уж либо вдоль, либо поперек.

И с этой ужасающей реальностью ему придется научиться сосуществовать, по тому что я здесь ничем помочь не могу, не могу ничего изменить, каким бы сердечным, откровенным и услужливым мальчиком он мне ни казался.

Нет, но мне мало от сумасшедшего, потому как прием очень четкий, несмотря на то, что видения и Лица (каждый человек таскает с собой персональный телевизор, что соответствует идее Царства Божьего и тебе) уже не появляются с такой частотой, как раньше, но это компенсируется возрастающим количеством и силой Голосов.

В газетах теперь обо мне пишут всякое, но редко колкости. Мой собрат по перу Ремко К.^[216] сообщает в другом интервью, что я «прикупил себе домик с видом (посмеивается) на кладбище». Все верно, но наш народный летописец, автор жизнеописания гномиков с Лейдсепляйн,^[217] не будет ведь утверждать, что вилла на *-ской улице в Антверпене, которую он недавно приобрел, не выходит окнами на кладбище? «И как ты это только выдерживаешь», – прокомментировал он, когда я рассказывал ему о расположении Дома «Алгра». И я должен признаться, что здесь, в тишине Природы я совершенно в состоянии выдержать все, что угодно («Ах, просто никто не знает, как это прелестно. Всякие маленькие муравьишки, жучки и крыски, которые ползают по многослойному мху, перемешанному с иголками. А запах! Сразу вспоминается соль для ванны, что использовала жена хозяина кафе. Как ее звали-то? В то время я находился в состоянии сильнейшей финансовой депрессии», высказывается Ян Кремер на странице 153 своей популярной книги,^[218] уже международно известной автобиографии), наверное, оттого, что я не принадлежу к тому сорту людей, которые считают, что выходные по теряны, если в их доме, форпосте борьбы против социальных и расовых предрассудков, не было очередного собрания сочиняющих плохие стишки грызунов гашиша и цветных сутенеров. Мне не нужны такие гости: все эти художники и прочие дети-переростки, которые с трудом усваивают науки, все ломают, пачкают, а потом, даже если выпили весь запас алкогольных напитков, трезвонят на всю округу, что «пожрать там вообще было нечего». (Что и принципе верно, потому что даже небольшое количество орешков к рюмочке означает асфальтирование ими ковриков с последующим бесплодным их (орешков) выковыриванием.) Здесь же, слава Богу, я не вижу ни души, потому что для однодневного визита туда и обратно ехать далековато, а постепенно становится известно, что я всех выставляю за дверь, у меня нет времени на их бесполезный треп. Я должен, между прочим, работать и работать в поте лица своего, во-первых, конечно, чтобы огрести как можно больше Денег, но также и потому, что временного, мягко говоря, совсем мало осталось, прежде чем Смерть «claps you between its hands like a flying moth, and you are done».^[219]

«Ты станешь знаменитостью». И хотя астрологические подсчеты Сестрички Джи., одной из сестричек М. из Г., которая недавно состряпала мне гороскоп, обещают самые благоприятные последствия касаемо моей все возрастающей популярности, которая «и по прогнозу гороскопа по дате рождения всегда останется на великолепном уровне» то же касается покупки Дома «Алгра», потому что в момент самой покупки Асцендантом был Марс и пребывал он в шестом (имеющем отношение к работе) доме, находясь в тесной связи с Меркурием и Юпитером, и в знаке Тельца, а эти три планеты вместе формируют шестигранник с Венерой в созвездии Рака, Сатурном в Рыбах и Ураном и Плутоном в Деве, так что именно в этом доме я смогу очень хорошо работать (Телец), писать (Уран и Плутон в девятом доме), причем писать я буду красиво и с чувством (Венера в созвездии Рака), не забывая о стиле (Сатурн), и, в конце концов, что касается Денег («тебе не нужно страшиться возможной нищеты – бедствовать ты никогда не будешь»), я все же остаюсь осторожным, ведь несмотря на то, что я верю ее советам, она могла просто-напросто допустить ошибку в расчетах. Я также всегда нахожусь в готовности к неожиданной смене мнений: вдруг критики решат, что работа моя не откровенна, а представляет собой просто очередную позу, не великолепна, но надуманна и вообще дешевка, не шокирует, но утомляет. До настоящего момента кривая моего успеха, может, не так резко, как вначале, но все же идет кверху, а ветер сопротивления преодолеваем. Самое при этом удивительное, что немногочисленные нелицеприятные обсуждения книги «По дороге к концу», все, без исключения, были написаны в каком-то неровном или, скорее, неравномерном тоне, не рассматривали содержание книги в целом, что, впрочем, не удерживало критиков от обильного и ошибочного цитирования. (В рецензии Виллема Брандта,^[220] например, практически в каждой цитате есть ошибка.) Дальнейшие обвинения рецензентов сводятся к вещам, о которых я даже не помышлял, они приписывают мне цели, которых я перед собой не ставил и которых в самой книге нет – по крайней мере, это ясно всем, кто в состоянии понять, о чем вообще эта книга. Виллему Брандту – я даже готов извинить допущенные неточности, ему ведь и так некогда, учитывая, как занят он составлением своих поэтических сборников и рассылкой собственных портретов по домашним адресам журнальных критиков, к тому же он соизволил назвать Вими бесстыдным красавцем (о Призовом Жеребце он не сказал ничего мерзкого, что гарантирует ему сохранение жизни), но с Федде Схурером^[221] мне трудно поступить так же милосердно, потому что непросто поверить в то, что его высказывания о различных пассажах из книги «По дороге к концу» основаны лишь на неточностях и написаны с хорошими намерениями. Я не против того, что он называет меня «господин Ван хет Реве»: можно допустить, что человек умеет писать только стереотипами и все же доносит этими словами что-то добросердечное – я слишком уж часто склоняюсь к тому, что стиль должен оставаться мерилом любой аргументации. Но то, что он приписывает мне склонность к расизму на основе моего описания делегата из Индии на писательской конференции в Эдинбурге, не имеет ничего общего со стереотипами, а только с расчетом на добропорядочную доверчивость читателей и спекуляцию мнением большинства. А если кто-нибудь еще сомневается, то все колебания пропадут, если вы сперва прочитаете книгу, а потом ознакомитесь с аргументацией Схурера. Схурер, кстати, утверждает, что, судя по моей книге («Письмо из Эдинбурга»), кульминация писательского конгресса произошла в момент произнесения мной речи, в которой я «славлю H.S.»^[222] (чудаковатое, продиктованное суеверным ужасом и ненавистью написание). Я никогда и нигде не славил гомосексуальность, не исключая писательский конгресс в Эдинбурге. В указанной речи – и любой богобоязненный человек, прочитав мою книгу, не сможет интерпретировать это иначе – соль была в другом: я говорил плохо и запинался, но мои слова были направлены лишь на защиту свободы писателя от нападок одного из красных нацистов и лицемеров, а именно: против коммуниста Макдиармида. Этого Схурер в своей критике не упоминает, но ведь и рецензия его напечатана в «Зеленом Амстердамце». (Еженедельник, который иногда размещает по две рецензии на одну книгу.)

Дом «Алгра», 7 августа 1964 года. Что касается «работать в поте лица своего, чтобы огрести как можно больше Денег», то, признаться честно, получается это у меня превосходно. Время от времени мной овладевает панический ужас, что сети прорвутся, но ужас этот продиктован, видимо, моими скромными, развитыми в бедности критериями благополучия. Продажа шестого по счету издания идет вовсю, седьмое уже лежит у издателя, я получил Приз За Лучшую Повесть в Амстердаме и области, а государственный секретарь Образования, Искусства и Науки, выслушав Совет Искусства и Сенатора Алгру, присудил мне стипендию, хоть и не пожизненную, но на целый год. И желание преклонить колени перед Господом становится все сильнее; мне хочется искупить вину тем, чтобы, например, не пить 36 часов подряд или же совершить паломничество: успех всегда настраивает меня на печальную и чувственную волну. Не пить 36 часов у меня, естественно, не получилось, потому что я ушел в запой, мотивируя это следующим образом: ну, я теперь хорошо зарабатываю, могу себе это позволить, да и надо же чем-то залить эту печаль, ведь мы, художники слова, живем в постоянном психологическом напряжении.

Ну, а паломничество было довольно скромным, в Леварден, где я несколько минут пристально глядел на дом сенатора Алгры, но не сказать, что я от этого сильно поумнел или просветлел. Но я точно не хотел бы быть «принятым с любовью» в таком доме. И от дома, и от сада, несмотря на то, что выглядело все аккуратным и ухоженным, исходило нечто удушающее и мертвящее, нечто безличное и неприветливое, и, может статься, что последние два определения наилучшим образом описывают моего дорогого врага: он один из тех, которым можно позавидовать, но кто совершенно не способен почувствовать что-то вроде вдохновения, равнодушен к мистике и религии, для таких не существует неразрешимых вопросов, они с упрямой храбростью продолжают играть в войнушки с кажущимися проблемами. Вот почему мне не доставило ни малейшего удовольствия лицезреть дом вблизи. Боюсь, мы друг друга не понимаем, вот в чем, собственно, дело, интересно, под каким Знаком он родился и что у него за Асцендант, ведь этим можно было бы объяснить, почему все эти перестрелки не доставляют мне настоящей радости, а, наоборот, огорчают. (Иногда, чтобы повысить продажи моей книги, я делаю вид, что очень сильно его ненавижу, но, боюсь, я как раз-таки недостаточно люблю этого человека, чтобы быть в состоянии проникнуться восхитительной ненавистью. К тому же он наверняка не является ревистом как, кстати, и Виллем Брандт, и Федде Схурер.)

Может быть, я сам себе осложняю жизнь. Да, я, как всегда, много размышляю, но нет во мне больше никакого недовольства или желания изменить что-либо в установленном Богом мировом порядке, а также в устройстве аппарата власти, который, между прочим, тоже выше нас в иерархии. Что касается властей, к настоящему моменту дела пошли гораздо лучше, чем лет десять-двенадцать тому назад, потому что раньше и с правительством, и с его департаментами у меня постоянно случались какие-нибудь ссоры, вечно какие-нибудь неприятности, а государственный секретарь за секунду перед тем, как поставить подпись под указом о выделении мне финансовой помощи, не забывал указать на то, что пишу я исключительно мерзкие и богохульные вещи (что было неправдой) и что я совершенно не заслуживаю какой бы то ни было денежной помощи от государства. Тогда – я имею в виду, лет двенадцать тому назад – подобный выпад, вроде того, что недавно сделал Хендрик Алгра в Палате Народных Депутатов, имел бы определенный эффект, и ни католики, ни социалисты не дали бы ему такого прямого и бескомпромиссного ответа, как случилось на этот раз, – я убежден, что в то время они и пальцем ради меня не шевельнули бы. Ситуация изменилась еще и потому, что правительство теперь не занимается просмотром рукописей, ему проще отделаться центами, не читая всю эту бессмыслицу. Мне же стоило нескольких лет размышлений, чтобы открыть для себя новоявленную пригожесть истории: только недавно я смог ответить на вопрос, что же следует предпринять, если для того, чтобы получить в Гааге какую-нибудь стипендию, нужно сдать рукопись с подозрительными пассажами на оценку осторожной комиссии. Процедура будет очень простой: нужно еще до вручения рукописи вычеркнуть из нее любые опасные предложения (а если текст тогда не составляет единого целого, что в современной нидерландской литературе не такая уж большая проблема, но все же, то можно просто вписать туда что-нибудь умеренно-выдержанное), получить премию или стипендию, а перед публикацией вновь дополнить текст удаленными отрывками. Как случается в жизни, открытие это – колумбово яйцо, но надо же было догадаться. А если еще задуматься о том, что вся эта смышленость уже ни к чему, теперь, если даже и придется сдавать рукопись, то можно писать о тычинках и пестиках, или же только о пестиках, своеобразием повествования навсегда отбивая у читателя желание заниматься сексом, – десять против одного, что хотя бы один член парламента и католик отзовется о вас хвалебно и расскажет на очередном заседании, что вы – никто иной, как искатель, и «переживаете свое человеческое существование в борьбе», в общем, подобные тенденциозные высказывания. Потому я не понимаю, как мог мой собрат по перу Виллем Фредерик Херманс^[223] утверждать, что в Нидерландах «все запрещено». В Нидерландах почти все разрешено, если ты остаешься в определенных этических рамках и не устаешь давать понять, что проблемы человеческого назначения, смысла бытия, количества световых лет, отведенных каждому звездному телу, постоянно занимают твой ум. Народ мы пессимистичный и угрюмый, и тот, кто не учитывает этого в процессе создания литературы или упорно пишет слово Бог с маленькой буквы, тот, я считаю, большой дурак и только наживает себе неприятности. Единственное, чего ты сам не можешь изменить и чего тебе никогда не простят в Нидерландах, так это того, что ты можешь зарабатывать писательством достаточно денег, чтобы поддерживать свое существование. Определение «писатель, вынужденный писать ради заработка», которым штампуют тех, кому это в самом деле удается, имеет весьма негативный оттенок – не понимаю, по какой причине, ведь мне кажется, что это верх порядочности – зарабатывать себе на жизнь посредством собственных художеств. Я пишу ради Денег, как я уже многократно говорил, потому что в жизни за многое приходится платить и даром только птички чирикают, да и то не во спасение человечества; но это вовсе не означает, что я не соблюдаю критериев качества и не практикую честное мастерство, а также это не значит, что своими текстами я хочу привнести в жизнь читателей лишь несчастья и печаль, нет, напротив, в наименьшей мере: если своими книгами я могу время от времени впустить лучик солнца в мироздание философов, в разрастающуюся пустыню из стекла и бетона, то я благодарен, что мне дана эта возможность, и настроение мое всегда от этого улучшается. Но изменить многое в людской угрюмости я не могу, и пусть мои способности в этом отношении не переоценивают, чтобы предотвратить возможные разочарования. Так, где-то с месяц тому назад мой собрат по перу Ремко К. направил ко мне мальчика с зажимом во рту или чем-то подобным диадеме, какие женщины иногда носят на голове, но у него она была на передних зубах, слюнявых, с остатками пищи; мальчик тот пришел ко мне, чуть не плача. Он ходил к нашему Рему за смыслом жизни. Черт побери, ходят тут всякие, сказал собрат по перу. Но на «черт побери» далеко не уедешь, сказал мальчик, приехавший на велосипеде аж из Хилверсума, а погода ему сегодня не улыбнулась. Иди к Ван хет Реве, сказал ему тогда Ремко, он знает все о смысле жизни. Он тут недалеко живет. («Сходите тогда уж к господину Хойеру».^[224]) Все, что я смог для него сделать, так это напоить кофе и рассказать о своих предположениях, что в жизни нет никакой цели и надежды тоже нет.

– Тогда зачем мы живем? – вскричал мальчик, захлебываясь в рыданиях.

Так оно некоторое время и продолжалось. Вина он не пил. Он совсем не пил, я имею в виду, алкогольных напитков.

– Потому что на то воля Божья, – сказал я.

Тогда он спросил:

– А что такое Бог?

– Ну, мне почем знать, – ответил я сперва, потом сменил тон на более внушительный. – Бог – это первозданный свет.

(Я это где-то вычитал, да так оно и есть, наверное.)

– Ну, и что с того? Что это за идиотизм? – сказал он.

– Это, может быть, и идиотизм, но это так.

И тут я оседлал своего конька: рассказал ему, что мысль о том, что Бог существовал задолго до того, как появился я, а когда я уйду, подобно ветру, не оставив о себе воспоминаний, просто исчезну, он все еще будет существовать и будет вечно, что эта мысль многократно меня утешала и даже восхищала, но и это мальчику уже не помогло. Я надеюсь, что он добрался домой целым и невредимым, все-таки далековато, и был сильный ветер, насколько я помню. Могло быть и хуже: он мог принести с собой любительские фотографии с зазубренными каемками, которые, например, дал ему отец, чтобы показать мне, с приветами и все такое, а мне бы хоть вспомнить, кто же это был, но тогда мне пришлось бы наказывать и мучать мальчика против собственного желания, потому что он меня совсем не возбуждал. Может быть, он станет писателем, но явно не «легкого» жанра. Я предложил ему зайти как-нибудь еще. Может, к тому времени я смогу привести мои мысли по этому поводу в порядок и быть более ясным и убедительным в формулировках, но все равно это остается трудным вопросом: наше существование – постоянная попытка, мы всегда в дороге, в пути, а у многих людей появились телевизоры и мотоциклы, которые заглушают голос истинного, так что люди больше не осознают, что Бог им что-то пытается сказать – в газетах, кстати, об этом тоже пишут. Мальчик был, по-моему, еще школьник.

Действительно, редко получается быть для кого-то лучиком света, но если дозволено им стать хотя бы раз, то благодарю Тебя, Создатель. Месяца четыре с половиной назад ко мне зашел человек лет тридцати пяти-тридцати шести, он работал в каком-то банке; после прочтения «По дороге к концу» и медитаций на темы, которые я затронул в этой книге, он вылечился от нервной дрожи, переходящей в длительный паралич, неврологических болей и кошмарных, просто сокрушающих страхов. Он спросил еще по телефону, не хотел бы я получить какую-нибудь книгу в подарок. Я выбрал «Прозрачные границы облаков» Блума^[225] в мягкой обложке и остался бы доволен, но он решил, что я скромничаю, потому принес с собой экземпляр Oeuvres Completed^[226] Рембо, который я теперь всегда держу на видном месте, чтоб все видели, что я тоже не с улицы. Чуть позже мне позвонил уже другой человек, который за день до этого, после обеда по дороге на работу купил нашумевшую книгу, еще в конторе начал ее просматривать, потом пошел к шефу и попросил его отпустить, взял сразу отгул на следующий день, купил выпивки, сигарет, сел в кресло перед камином в половину десятого утра и читал, не отрываясь; теперь же, в половине пятого вечера, он позвонил мне, чтобы сказать, что совершенно не жалеет о том, что взял выходной. Я потом долгое время сидел, уставившись перед собой, и чуть не плакал. Если тебя одаривают премиями, Деньгами, восхищением и славой, то все это прекрасно, но это глупость и гордыня, потому как чего стоит писатель, пользующийся всеобщим вниманием и имеющий громкое имя, все, что он пожелает, если никто не взял выходной специально для того, чтобы прочитать его книгу? Никто не берет выходной, чтобы почитать Виллема Брандта или Федде Схурера, никто не брал выходной, чтобы прочитать, например, собрание статей Алгры за целый год, но ради меня, не вовремя рожденного, этого не заслуживающего, кто-то взял отпуск, и это сам Бог, потому что это Любовь. «Отпусти с миром верного слугу своего».

Прежде чем я вновь попрощаюсь с вами – это письмо должно было быть готово и отправлено по почте еще несколько недель назад, – я хотел бы сделать еще по меньшей мере два сообщения, которые просто уже не могу держать при себе. Первое: теперь я могу открыть вам имя изобретателя Сухопутного Крейсера, чтобы оно «не сгинуло в вечности», потому что гаагский врач Й.Й.Е. прислал мне пространное письмо, в котором сообщал, что человека того звали Петковик, что родом он был из Хорватии и «видимо, чудаковат, потому что держал тигра вместо домашнего животного». «Кажется, примерно в двадцатых годах он покинул Индию, чтобы стать монахом и медитировать на горе Афон. Когда я жил в Индии (с 1930 по 1935), я читал в газете, что некий Петковик был задержан властями, потому что провез через границу немыслимое количество золота. Больше я о нем никогда не слыхал».

Тонкая закручивающаяся полоска золота, которую он дал моему отцу, скорее всего была, по мнению моего корреспондента, того сорта, который в то время дантисты использовали для зубных пломб, а сам мужчина, вопреки моим предположениям, был не инженером, но неправомочным или по фальшивым документам практикующим дантистом.

Второе, более удивительное сообщение, состоит в том, что Вими теперь ест рыбу. И это чистая правда, потому что сообщил мне об этом лично Водопроводный Призовой Жеребец М. (миленький, пушистенький, Изящный Звереныш). Черт возьми, с другим вот пожалуйста – было первое, что я подумал, об этом услышав, вспомнив сразу обо всех упреках, что мне приходилось выслушивать из года в год каждый раз, когда я хотел, например, сварить для кошечек рыбки или, nota bene, с газеты или куска бумаги сам хотел съесть такой скромный Божий подарок, как кусок копченой селедки. Оказывается, Призовой Жеребец привил ему рыбоперерабатывающие способности, и, таким образом, все становится более-менее понятным, потому что ради Призового Жеребца и я сделал бы, ну, если не все, то почти все, и, например, совсем не возражал бы поймать для него какого-нибудь мальчика, а пока он будет его, привязанного к постели, мучить, я, прислушиваясь к восходящим безнадежным крикам, доносящимся из-за двери спальни, спустился бы вниз и налил ему охлажденного Крепкого Напитка или пива в светло-фиолетовый прозрачный стакан, подал бы ему, а потом лег на очень жесткий плетеный коврик у кровати и, дрожа от обожания и счастья, ждал бы дальнейших приказов. (Волосы Призового Жеребца были очень коротко острижены, когда я его видел.) Записывая все это, я с еще большим прискорбием, чем прежде, понимаю, что даже когда я закончу «Книгу Фиолетового и Смерти», покоя мне даровано не будет, потому что мне немедленно придется начать работу над большой мистической книгой пыток, которую я назову «Марс в Скорпионе». И, может быть, я смогу ее закончить, надеюсь, еще при жизни сенатора Хендрика Алгры, но, боюсь, не суждено, потому что еще до того времени я сопьюсь до смерти, может, так и лучше. Мне это не мешает – я имею в виду, что я все равно должен писать и совершенно неважно, сколько я написал и закончу я работу или нет. Ведь даже если я ничего больше не напишу, или, напротив, все, что я напишу, будет бессмыслицей, смехотворным унижением, то и тогда моя бесполезная, несчастная жизнь и напрасный труд являются лишь доказательством непостижимого Величия Господа Бога.

Кроме того, что я развил в себе умение бесшумно вытаскивать пробку из бутылки – сначала нужно вытащить ее почти полностью, потом подождать, пока разреженный воздух наполнит горлышко, затем чуть раскачать ее, очень осторожно, – мне сообщить больше не о чем. И даже если кто-то совсем рядом, он ничего не замечает, а стакан – разумеется, пустой – лучше держать в кармане пиджачка. Знаете, чего бы мне больше всего хотелось? Написать стихотворение, в котором было бы все, так что мне больше никогда не приходилось писать стихи. Иногда в двух-трех словах содержится очень многое – Ван О. вспоминал, как однажды в Роттердаме, тридцать три года тому назад, в квартире на верхнем этаже, во время проходившего в задней комнате политического собрания, он наблюдал за ребенком в манеже, который с трудом карабкался вдоль стенки, потом встал на свои рахитичные ножки и, схватившись за край дверцы, сказал: «Тактика рабочего класса». Это прошлое, что-то в нем есть. Со многим лучше просто смириться. Я знаю, что так и должно было быть, что Деньги вдруг появились у меня как раз тогда, когда они перестали быть для меня источником наслаждения. В сущности, на свете нет больше ничего, чем я действительно хотел бы обладать, за исключением возможности находиться где-нибудь, откуда меня не могут выгнать и где я могу писать, где я слышу только ветер, который, как морской отлив, гудит и рвется сквозь могучие деревья кладбища, а не вокальный ансамбль «Синие Бородки»^[227] с Адо Броодбоомом.^[228] Вот и все, теперь я расстаюсь с вами. Прощайте, прощайте!

Письмо, размытое слезами

Греоптерп, 14 октября 1964 года. Уже почти со всех кладбищенских деревьев опали листья, да и в саду все отцвело; и лишь святой цветок – одинокая хризантема недавно распустилась в знак того, что мы семимильными шагами приближаемся к большому Празднику Всех Скорбящих. Где-то вдалеке лает собака, через крышу на несколько мгновений оседают в доме запахи до времени растопленной плиты и все также неизбежны мысли о прошлом. Я думаю обо всех, кого я когда-то знал и кто теперь мертв.

Все это написано в неслыханной тоске и постоянно усиливающемся отчаянии; автор не пил уже три с половиной дня; после того, как он притворился безумным.^[229] Начальнику хора. Осенняя песнь, или псалом вечерний. Я хотел бы, чтобы это письмо было наполнено кротостью и нежностью, редким трепетом тишины и Внимания и было бы совершенно беззлобным по отношению ко всякому Божьему творению; я хотел бы, чтобы каждый, его читающий, притихал, а некоторые начинали бы даже плакать – но это уж в крайнем случае. Вот чего я жажду и на что надеюсь, сидя у окна и уставившись наружу. Погода очень ясная, тихая, но временами мне кажется, что я слышу пустой, жалобный голос – ветерок качает верхушки хвойных деревьев. (Ты скоро придешь? Да, да, сейчас. Warte nur, warte nur.^[230])

И свет, и цвет небесный напоминают мне тот день, субботу после обеда месяца четыре назад, когда я пошел к Вими, чтобы забрать кое-какие вещи, которые они с Призовым Жеребцом отложили, потому что для них они уже никакой ценности не представляли, но мне могли показаться интересными. После обычного, преувеличенно-радостного приветствия я сразу забрался по лестнице в так называемую студию, «комнатку пыток для молодых немецких туристов», куда они сложили все ненужные более предметы. Когда я залез наверх и увидел на полу все эти вещи в скудных и пыльных солнечных лучах, проникающих через грязное окно, я закрыл люк над лестницей, уселся на нары, в свое время сколоченные мною собственноручно, и, тихонько подрагивая, уставился перед собой пустым взглядом. Сегодня все было совсем иным – само помещение и вид из окна на размытые дождем крыши, но все же, но все же все было прежним. Я оставался наверху довольно долго. Когда я спустился, Вими спросил, что я там так долго делал. Я ответил, что неистово размножался, так оно и было, целых два раза, но, как всегда, я от этого только еще сильнее возбудился. «Пойдем в постельку». Нет, по каким-то причинам это было невозможно. Ну; ничего, сказал я, и сам справлюсь, тебе даже делать ничего не надо, только расстегни брюки и чуть приспусти их, а можешь и оставить и даже не расстегивать, если ты станешь так, чтобы они слегка обтянули в нужном месте, а там уж все равно, Похотливое Животное, Жестокий Принц, Наездник с Одной Шпорой, я тебя и так заведу, буду ласкать и восхищаться тобой, пока ты скачешь на каком-нибудь Мальчике и так далее. Я слегка принял на грудь, еще дома, но самую малость, это совсем не потому. Тут позвонили в дверь, привезли баллон с газом, и вообще было уже довольно поздно, вдруг поняли мы и решили просто немного посидеть поболтать. Они с Призовым Жеребцом уже запаслись к выходным, так что начали мы с большого количества выдержанной холодной можжевеловой водки, и осторожно, с уважением подняв первый бокал, большой винный бокал, до краев наполненный водкой, я согнулся вдвое от приступа смеха, потому что вдруг вспомнил, как много лет назад, когда я был в гостях у брата, на даче в Грут, под Схорлом, его сосед, который жил на такой же даче круглый год и занимался изготовлением на дому коробок с кубиками под названием «Обезьянка Окки» и рисовал, писал прозу и поэзию, и вообще, по его словам, пытался делать «все, что несет в себе красоту», как-то прочитал мне стихотворение собственного сочинения, направленное против употребления алкоголя, в котором каждый куплет заканчивался так: «Жемчугов полны бокалы / звон и лепет, влаги пир». Почему мне вспомнился именно этот эпизод, я не знаю, и я с большим трудом смог объяснить Вими, почему я рассмеялся – в конце концов, другому всегда трудно что-то объяснить. Тот поэт, художник, писатель и создатель коробок с кубиками вскоре обанкротился и отправился из Ден Хелдера до Гибралтара по побережью на своих двоих – иногда совершенно непонятно, как людям приходят в голову такие идеи.