Текст книги "По дороге к концу"

Что скажете? Такие вот новости:

Бросил курить и начал, в свои 38 лет,

Писать стихи,

Пить горькую, а так все по-прежнему.

Хук ван Холланд,^[1]четверг, 16 августа 1962 года. Несколько часов назад я выехал из Амстердама и теперь направляюсь в Эдинбург, столицу Шотландии, где с 20 по 24 августа по случаю Эдинбургского фестиваля будет проведена International Writers Conference, в которой меня пригласили принять участие. Вот почему я нахожусь в вестибюле первого класса ночного парохода до Гарвича,^[2]Duke of York,^[3] который отходит где-то через час, в полночь. (Вестибюли кораблей, как бы дорого они ни были отделаны – чего, впрочем, об этом вестибюле не скажешь, – всегда одинаково уродливы. Тот, кто уверен, что скоро наступит конец света, мог бы найти подтверждение этому именно в таком интерьере, стиль которого, по существу, невозможно сравнить с чем-либо существующим в анналах истории.) Плыть первым классом не входило в мои планы, но, из-за того, что я опоздал с бронированием, других вариантов у меня не было. Как вам наверняка известно, путешествие первым классом стоит дороже, но обычно доставляет больше удовольствия, поскольку пространство, щедро отмеренное каждому пассажиру, обеспечивает лучший комфорт. Но не рассчитывайте, что и сами пассажиры окажутся приятными людьми: во втором классе вы еще сможете встретить приличную, богобоязненную публику, в первом же, как на подбор, одно отребье. Последние полчаса я из-за отвращения глаз не могу оторвать от двух сидящих за одним столом закупщиков или их помощников-блядунов; у одного морда что обезьянья жопа, а лицо другого то ужасает своей анонимностью, то пытается выразить чувства и мысли, которых у владельца не может быть по определению, и тем вызывает жалость. Громкие изъявления вроде «I do think you're right here»^[4] или «Ah, well, there your are»^[5] сопровождаются широкими жестами, задумчивыми поглаживаниями по лицу и отяжеленным фатумом взглядом, ощупывающим пространство вестибюля. Сидят они всего в пяти шагах от стойки бара, но, как большие герои маленького мира, требуют обслуживания за столиком, по отношению к официанту благосклонны и почти ему сострадают.

Между тем, хотя мы еще даже и не отчалили, сортир на углу уже прочно забит и заблеван. На корабле, как всегда, душно, воздух пропитан запахом мазута и подогреваемой жареной рыбы, разнообразными фимиамами военно-морской хандры, и настроения моего он не улучшает. Бодрая парочка – наверное, чтобы избежать моего пристального наблюдения – отсаживается к электрокамину, отличной подделке под дровяной. (При взгляде на него мне вдруг вспоминается отель в Бремене, где, много лет назад, ночью, на лестничной площадке, в вазе, стоящей на маленьком круглом столике, я увидел букет освещенных лампочками роз – не того обычного, вульгарного сорта, который любой может купить на Ньювендайке,^[6] а у каждой – иной бутон, каждая роза, так сказать, индивид.)

Тем временем предпринимается попытка оспорить мое утверждение о пассажирах первого класса: в вестибюль входит юноша лет семнадцати, в выцветшем голубом облачении бывалого путешественника автостопом, и некоторое время сидит, жуя яблоко, и беседует со своим попутчиком, который настолько же некрасив, насколько сам мальчик душераздирающе прекрасен; слегка запинаясь, он разговаривает с приятелем хриплым голосом, от которого у меня перехватывает дыхание и пульс бьется быстрее. Он, слава богу, не заботится о том, как выглядит, в порядке ли его волосы, взбитые дождем и ветром в лучшую в мире прическу над его серыми глазами. Мой сказочный принц растягивается на одном из черных кожаных диванов, и тут настает момент, когда официант чувствует себя обязанным вмешаться: есть ли у господина каюта? Нет. Едет ли он первым классом? Нет. В таком случае, он может остаться здесь лишь при условии, что доплатит 16 шиллингов, а еще за несколько шиллингов даже сможет снять койку. Вторая койка в моей каюте не занята. Сквозь меня прошелестела моя вечная мечта, мечта вечерняя, мечта морская. Но как протащить его по всем этим коридорам, где на каждом перекрестке непременно дежурит очередной больной пингвин за столом с разложенным на нем билетами, номерами и ключами? Нахально ухмыльнувшись, парень уходит вместе со своим попутчиком, а я иду спать. Да будет воля Твоя, не моя. Так часто мне приходилось делить с кем-либо каюту, и всегда попадался молодец лет всего-то под тридцать, но уже с толстым и невыразительным лицом, мертвенно-бледной кожей под двумя слоями белья, с очень плохой фигурой и странным мыльным запахом, с галстуком в точечку, – без роду, без племени, без цели в жизни, не понимающий ни одного моего замечания или комментария; так что теперь мне все чаще начинает казаться, что эти люди были мертвецами, приговоренными мстительными земными богами к вечному скитанию по ночным морям. И лучше уж спать одному, чем делить каюту с такими безбожниками.

Пароход начинает вибрировать. Я закрываю дверь, забираюсь под одеяло и пытаюсь прогнать из головы навязчивую и мятежную мысль, не замечая, что проговариваю ее вслух. Пароход отчаливает. «Но если уж ты искупил грехи всего человечества, то почему забыл обо мне – неужели это было так трудно?»

По дороге на Север, суббота, 18 августа. Вчера мы все утро провели в Стоумаркете, который находится где-то в часе езды от Гарвича, на станции нас встретил Тони Г., с ним мы и поехали в Фэлшем, переночевали у него и моего собрата по перу Энгуса У.,^[7] а сегодня утром втроем отправились на машине на север. К данному моменту, к обеду, мы проехали где-то три четверти пути. Непроглядный ливень, начавшийся сразу после того, как мы выехали, вынудил Тони снизить скорость из-за плохой видимости, и в течение получаса мы еле тащились, зато потом под чистым небом неслись без остановок со скоростью 140 километров в час. Настроение у нас превосходное, и, что называется, смешинка в рот попала, причем еще с раннего утра. Вот, например, если кто-то из нас вспоминает на редкость по сути своей незатейливый анекдот про Chinaman in the train^[8] то мы не в состоянии удержаться и не ржать: все бы ничего, да скулы уже от смеха болят. Расскажу вам эту несложную шутку, чтобы вы сами могли определить уровень ее забавности: китаец едет, значит, в поезде. Уже не первый раз проводник проходит по вагону и, открывая дверь купе, выкрикивает: «You for coffee!.. You for coffee!..» В конце концов, китаец не выдерживает и с яростью отвечает: «Me по fuckcoffee! Me first class ticket! You fuckcoffee!»^[9]

Еще мы развиваем тему нескольких, как я назвал бы их. Рассказов о Братьях Наших Меньших, очень даже антропоморфических Sketches From The Animal Kingdom^[10] от которых мы оба, У. и я, без ума: бытовая жизнь, что ведут наши пернатые, а также четвероногие друзья, излагается, освещается, и, более того, по примеру теории исторического материализма устами Германа Гортера,^[11] объясняется простым рабочим. У. лучше всего удается роль Doctor Owl,^[12] не хуже, чем Пашка-Лесной Гномик – одному нидерландскому радиокомментатору. Сегодня на повестке дня – развращение Доктором Совой малолетних пациентов, и это в то время как он является страстным поклонником офтальмологии и эвтаназии. Мы, как говаривала моя мать, упокой Господи ее душу, «разошлись», особенно У.: он в гораздо лучшем настроении, чем вчера, при встрече, когда у него даже лицо все было перекошено и раздуто от нервного напряжения: перед отъездом он хотел закончить и отдать рукопись, но то ли не успел, то ли сделал не совсем то, что хотел. Сочинять романы, писать статьи о литературе и вообще заниматься какой-либо писаниной в Соединенном Королевстве, если к тому же у тебя есть сложившаяся репутация, это вам не игрушки, как в Нидерландах: У. каждую неделю строчит отчеты о просмотре одной телевизионной программы, рассказывает, что он там интересного увидел (причем он может ее смотреть, а может и не смотреть, на выбор), и печатается все это в газете с примечательным названием The Queen.^[13] Предпочтительнее оставаться в рамках 200 слов, чем короче, тем лучше, но, вне зависимости от длины отчета, он получает 410 гульденов (четыреста десять гульденов) за штуку. За рецензию размером меньше колонки в The Observer – 480 гульденов, и так далее. И это притом, что в Нидерландах за сотрудничество с газетой или радио писателю – может быть – заплатят 1,62 гульдена в час; в любом случае, примерно вполовину меньше того, что зарабатывает квалифицированный рабочий. Мне сейчас главное – не раздражаться, еще и недели не прошло после последнего приступа белой горячки, но все же есть Божья несправедливость в том, что пишет мне нидерландское министерство образования, искусства и науки рукою одного из своих высокопоставленных чиновников: мол, «участие в этой конференции нидерландских писателей очень важно», предлагая возмещение расходов в размере 300 гульденов за транспорт плюс 250 гульденов за проживание; просто умиляет такая забота, особенно если учесть, что билеты на поезд и пароход, без пропитания в дороге, стоят почти 3 сотни. А потом на 250 гульденов девять дней обедать и семь раз ночевать в стране, где все гораздо дороже, чем у нас, да еще и в городе, который, разумеется, по причине Фестиваля набит до отказа. И, между прочим, культурное представительство родной страны работой не считается, и за это, соответственно, не платят. А о том, что все эти девять дней, которые я провожу вне дома, я продолжаю оплачивать аренду и коммунальные услуги, лучше просто забыть, как и о вынужденном сокращении моих доходов – вследствие, например, отказа от перевода пьесы по причине нехватки времени, возникшей из-за участия в конгрессе. Ладно, они все равно исходят из того, что писатель никогда не может позволить себе куда-нибудь поехать, раз у него ни гроша в кармане, и поэтому магистрат может заставить всех нас плясать под свою дудку. Так оно, к сожалению, и есть, а что меня, в сущности, интересует, так правду ли говорят на многочисленных и бесполезных заседаниях Объединения Литераторов, что нидерландский писатель вообще-то заслуживает лучшего, но до тех пор, пока он ставит себя выше слесаря или водопроводчика и не числится ни в одном из в профсоюзов НЛП,^[14] который защищал бы его экономические интересы, он будет получать вполне заслуженные пинки со всех сторон.

К полудню мы пересекаем местность, которую называют The North^[15] безотрадную, застроенную частично выработанными и еще действующими шахтами; лежит этот участок к югу от шотландской границы и производит настолько угнетающее впечатление, что – каким бы обеспеченным ни было местное население – он до сих пор являет собой укор капитализму девятнадцатого века. Мне это больше всего напоминает твентские индустриальные районы 25 лет тому назад, только дома еще более скверной постройки, непригляднее и закопченнее, да и люди уродливее. Как раз в этом районе в годы кризиса около 90 процентов шахтеров и рабочих металлоиндустрии были уволены и как раз отсюда в середине 30-х годов голодающие отправились маршем на Лондон. У. рассказывает, что в те же самые времена в крупных продуктовых магазинах Лондона раз в неделю на шестипенсовик давали столько черствых кексов и печенья, сколько покупатель мог унести; народ брал с собой гигантские чемоданы, сумки или пакеты, и еще за несколько часов до открытия магазина выстраивалась огромная очередь, на что отец У. в который раз заметил, что подобные поблажки рабочему классу’, в массе своей слишком ленивому, чтобы хоть что-то делать («The trouble with the work classes is that they simply don't want to work»^[16]), обрекали его на полнейшую дегенерацию. Тот еще кадр его отец – наверняка многих выводит из себя, но, однако, не лишен своеобразного шарма. В довольно юном возрасте оказавшись обладателем большого состояния, он всю оставшуюся жизнь провел, занимаясь только конным спортом и теннисом, причем в последнем значительно преуспел и стал знаменит, так что на протяжении долгого времени участвовал в различных международных соревнованиях. Его мнение о разных странах или культурах тесно связано с качеством обслуживания в отелях и еды в ресторанах. Так, о Варшаве, Праге и Будапеште он всегда отзывался очень благожелательно, так как в каждом из этих городов приглашающая спортивная организация заботилась не только о превосходном ужине, но также и о фотоальбоме с красивыми девочками, из которых он мог выбрать себе одну на ночь. Напротив, в Low Countries^[17](любое разграничение этих двух территорий – например, на два независимых государства – он упрямо игнорировал) во время его визита в Брюссель еду подавали чуть теплую, организация не торопилась предоставить ему альбомчик, а вместо этого угостила прогулкой по ночному городу и посещением злачного места, где женщина на сцене совокуплялась с собакой. В общем, нижние земли никуда не годятся, и отсутствие какой-либо культуры у жителей подобной страны очевидно. «They агеп't a proper race, you see»,^[18] – как явствует из сжатой формулировки отца У.

После любого города природа вокруг кажется более дикой и романтичной, холмы выше, круче и зеленее, всё больше стада круторогих, черноголовых овец, походящих на персонажей сказок или детских комиксов. Чистейшее наслаждение природой гарантировано любому туристу, но тот, кто влачит здесь свое существование, обречен на удушающую скуку, не только в Шотландии, но и в деревнях и городах Северной Англии.

*** отель, утро воскресенья, 19 августа. Отель на границе с Шотландией – куда мы приехали вчера пополудни, ближе к вечеру, и который мы скоро, около половины двенадцатого, покинем для второго и последнего этапа нашего путешествия – представляет собой отделанный коричневыми панелями храм самоубийц. Он располагается внутри выстроенной лет сто назад имитации замка шестнадцатого века, с парапетами, воротами, амбразурами и всем тем, что полагается нормальной крепости. Построено все добротно, так что даже век спустя на здании не найти и малейших следов прошедшего времени. Как образчик совершенно безоружного, честного китча, оно близко к тому, чтобы – по крайней мере, снаружи – заиграть некой чарующей красотой. Чего, в свою очередь, не скажешь о двух вдовах или разведенках, которые отелем управляют, хоть китча в них самих тоже достаточно. Улыбкам нет конца, а старшая, кажется, владелица, изъясняется с таким сугубо вельможным акцентом, который даже меня, довольно слабо разбирающегося в диалектах, наводит на мысль о голландцах – обитателях вилл, что читают «Элсевир»,^[19] встраивают камины, но счастья так и не видят: труба не тянет, дети страдают от непонятных приступов рвоты и истерик, а также боятся наступления ночи, и на тельцах их регулярно, как потеплеет, высыпает крапивница. Я не видел здесь голов, подобных Христовым, «с умащенными кудрями и возведенными горе» очами, но то, что каждый служащий отеля носит терновый венец, остается вне всяких сомнений. Стоит только зайти в вестибюль – и увидишь рассаду пенсионеров-игроков в крикет, дебилов-рыбаков и всяких других кретинов в креслах, и сразу почувствуешь волну всепоглощающей жалости не только к человечеству и разным тварям, но к самому Господу. (У. говорит, что это заведение напоминает ему mental horrid,^[20] куда его пытались запихнуть после нервного припадка в 1943 и куда его даже привезли, но, услышав чьи-то вопли и увидев искаженные лица каких-то полковников, игравших в пинг-понг, он решительно отказался там остаться.) Несмотря на все это, примечательно, что обслуживание в отеле неплохое. Правда, в моей комнате не было ни раковины, ни даже питьевого фонтанчика, так что мне пришлось ночью выбраться из окна на плоскую крышу, чтобы, пристроившись на краю, между двумя зубцами, отлить вниз, на газон. Сверх того, с водоема поблизости, а, может, с пруда перед зданием, прилетали в гости тучи комаров, слишком маленьких, чтобы гоняться за каждым по отдельности, но от этого не менее болезненно кусающих. (Из-за них открылась заново рана на ухе, которое прокусил Вим, пытаясь усмирить меня во время приключившегося со мной приступа белой горячки, – ухо, которое, между прочим, почти зажило, а теперь вся подушка в крови.) Жизнь – сплошная крестная мука.

Раз уж я все равно начал разговор на эту тему: только что сходил к обедне в местную маленькую католическую церковь. Названия так и не узнал (неохота идти вниз спрашивать). Главное то, что сама по себе церковь – чудовище, снаружи окрашенное в кошмарные пастельные тона. Интерьер лишь подтвердил мое убеждение в том, что только Рим, в отличие от какого-нибудь другого института, наделен бесподобным даром выдумывать богохульственные расцветки. И редко мне попадался такой косо– и большелапый и плоскостопый священник, прыгающий в клоунском наряде такого грязно-желтого и пошло-зеленого цвета, и я еще промолчу о фиолетовых одеяниях прислужников. Круглые, безликие и не смазанные клеем почтовые марки, в которых Бог, если все пойдет по плану; обнаружит свою лакомую суть,^[21] хранятся в неправдоподобной конструкции, вроде колыбельки Шалтая-Болтая (по мнению Николааса Круза^[22] есть у нее что-то общее с Клеткой Фарадея^[23]), которую кто-то – о вкусах не спорят – задрапировал нижней юбкой из марли бутылочного цвета. Я слышал, что в Амстердаме готовят выставку самых уродливых предметов быта. Интересно, разрешат ли когда-нибудь провести выставку самых уродливых предметов религиозного быта, на которой Римско-Католическая Церковь несомненно займет не только первое, второе и третье места, но и удостоится похвалы жюри за чудовищность представляемого на конкурсе. А я еще думал, что созерцание стенной живописи в часовне Пресвятой Богородицы в Хейло было самым ужасным испытанием в моей жизни.

(Агнец Божий, взявший на себя грехи мира, помилуй нас.)

Эдинбург, воскресенье пополудни. Поездка через несколько шотландских городов предвосхитила наши впечатления о столице и подготовила к тому, что нас здесь ожидало: ни одного открытого кафе или ресторана – воскресенье на дворе. А если бы им совесть позволила, они бы и отели закрыли, а постояльцев выставили на двадцать четыре часа на улицу. Но нельзя, и отели открыты, и, соответственно, доступны их вестибюли и бары. Это не означает, что они доступны для всех и в течение целого дня. Нет, что-нибудь выпить здесь вы сможете только от полудня до трех часов дня, и лишь при условии, что вы не местные и запишетесь в гостевой книге как bona fide traveller.^[24] Так себя все и называют. Знаю, знаю: многие шотландо– и англофилы называют такие штучки «интересными» и «милыми» национальными чертами. Ничего милого в этом нет. А очень даже хуево и по степени вызываемого раздражения сравнимо только с реакцией на то, как большинство англичан относятся к сексуальной морали – ведут себя как хихикающие, непослушные школьники. Я считаю, что человек создан для достижения полной зрелости, а не для того, чтобы застрять на фазе подросткового периода. Короче говоря, вот он, первый настоящий источник гнева, укрощаемый лишь взглядом на Эдинбург, который я хорошо помню еще с тех пор, как побывал здесь лет десять назад, и который без малейшего сомнения может быть назван прекраснейшим городом Европы.

У меня нет ни одной бумажки, программки или буклета, имеющего отношение к International Writers Conference, но У. утверждает, что знает, в каком именно отеле для меня забронирован номер. И он оказывается прав: в самом деле, в отеле на улице Минто, куда мы зашли, присутствует броня на мое имя. На первый взгляд – опрятный отельчик, чистая комнатка с двумя кроватями, множеством шкафов и современной стальной раковиной, в которой будет удобно стирать рубашки, носки и трусы. Все вымыто, но, что касается расцветок, интерьер напоминает вестибюль на пароходе: блекло-зеленые покрывала и шторы, шкафы и кресла под старину, кремовые деревянные панели на фоне розовых стен. Зато мне, хоть я и не просил, дали ключ от входной двери отеля, потому как «может случиться, что поздно вернетесь».

Распаковав чемоданы и освежившись, я сижу тихонько в комнате, прислушиваясь к шуршанию шин по асфальту. Странное чувство, вроде: «Когда придут за мной папа с мамой?»

Эдинбург, воскресенье, вечер. Собрав все силы, хочу, несмотря на хмель в голове, попробовать изложить на бумаге все произошедшее за последние полдня: в первую очередь, в назидание читателям, но в основном потому, что вскоре память о событиях превратится в легкую дымку и я уже не смогу и пары слов связать.

Под вечер из уст меланхолической дамы – имя ее я уже благополучно забыл, но проживает она в этом же отеле, не писательница, однако связана с организацией Конференции (через несколько минут после знакомства она объявила, что очень часто и обоснованно мечтает о смерти), я внимаю, что пропустил официальную церемонию открытия Фестиваля, которая проходила в три часа дня в соборе Сент-Джайлс, но еще не все потеряно, так как шотландское отделение организации ПЕН^[25] устраивает прием – где-то, к счастью, недалеко отсюда, в семь часов. Оставшееся время я употребляю на стирку рубашек и нижнего белья, составление и отправление письма Вими и на пешую разведку окрестностей; на середине пути начинается дождь. Укрыться от дождя можно только на крыльце, потому что все закрыто наглухо. Я тащусь назад в отель, просматриваю в вестибюле записи в гостевой книге за последние два дня на предмет обнаружения земляков и выясняю, что вчера вселились два нидерландца – поэт, эссеист и театральный критик Г. и критик иностранной литературы, а также эксперт по части цензуры, доктор X. Это означает, что Джон К., организатор Конференции, проигнорировал мою письменную просьбу не селить меня под одной крышей с соотечественниками. Я ничего не имею против Г. и доктора X., так что пока, к счастью, все в порядке, но, в любом случае, такая просьба – не пустяк. Меня мало что так раздражает, как нидерландцы заграницей. Они отказываются говорить между собой на каком-либо языке, кроме родного, даже в присутствии хозяина дома, и постоянно жалуются на качество еды и на погоду. Мне наплевать на еду, и смысла в нытье о погоде я тоже не вижу до тех пор, пока не выдумали способа каким-то образом на нее влиять.

Пару часов до приема, когда времени оставалось уже слишком мало, чтобы что-нибудь предпринять, я провожу неподвижно, уставившись в одну точку. Не холодно. Дождь кончился, но поднялся сильный ветер. Ветер разносит и искажает шум уличного движения. Время от времени небо проясняется и твердь земную заливает нереальный, желтый свет, а небо выглядит угрожающе, как на гравюре: стоит «погода для народа», когда начинается и замыкается в круг процессия воспоминаний. Но сегодня все спокойно: Universi Pavor Postmeridionalis^[26] пока не пристает, я даже могу резко обернуться без того, чтобы видеть Лицо, всегда ускользающее от моего взгляда. Голоса, конечно, как обычно присутствуют, но что вы хотели в такой обстановке. Будем честны, пока все спокойно. В этот раз, кстати, общение с голосами сложно назвать разговором: это, скорее, лепет неизвестного, которому я случайно подал вышедшую из употребления монетку, а он теперь не успокоится даже в гробу. Нужно просто перекрывать их своим голосом – самый лучший выход. Так что я начинаю громко разговаривать сам с собой, варьируя высказывания «Мертвых надо хоронить, мертвых надо хоронить» и «Боже мой, что за мука». Замечаю, что время проходит довольно быстро. Нужно протолкнуть себя через эту муть, хочешь ты того или нет. Скоро я пойду на вечеринку. Думаю, хуже, чем сейчас, там не будет.

На приеме ПЕН-центра я достаточно быстро понимаю, что здесь не повеселишься. Херес и красное вино, на мой взгляд, на вечернем приеме вообще неуместны, но шотландцы – и это не просто слухи – всегда были скупердяями. Большая, в викторианском стиле комната, увешанная картинами, заполнена делегатами и членами шотландского отделения организации, многие из которых разгуливают в кильтах. Я причисляю себя к людям широких взглядов, но мужчина, по собственной воле надевающий юбку, вызывает во мне презрение и отвращение.

Писатели очень уродливы: их фотографии в газетах, на которых они предстают вам с задумчивым выражением лица, с рукою под подбородком, сняты обычно двадцать восемь лет назад при благоприятном освещении. Стоит их рассмотреть в натуральную величину, в реальности, и все выглядит иначе. В этом отношении тут все так же, как и в Нидерландах. И здесь, как и на собраниях Объединения Литераторов, просто кишмя кишит перезрелыми дамочками, году эдак в 1926 опубликовавшими какую-нибудь не читабельную имитацию романа в импрессионистском духе и теперь, превратившись в самый настоящий гриб, состоящий в основной массе своей из огромного бюста, они паразитируют на Объединении и цепляются за него, как за собственную жизнь, поставив единственной целью кваканьем и обструкцией блокировать любые практические предложения. Им бы о Смерти подумать, о червях, но вместо этого они маневрируют по комнате, подобные военным галеонам, заправляясь двумя-тремя бокалами вина за вечер. Ускользнуть от них трудно. Одна из них быстренько – заметив, что я несколько растерянно стою в сторонке, – перекрывает мне пути к отступлению и интересуется, предварительно глянув на бирку с моим именем, приехал ли я из Голландии. Как раз это на моей бирке и написано, так что вопрос риторический. У меня хватает духа остаться приветливым, несмотря на отвращение, которое меня переполняет при созерцании этой старой перезрелой бутылочной тыквы, закутанной в заношенную шерсть, с угрожающе выставленными, увешанными – конечно же! – брошками из мшистого агата, кровавого коралла и черного янтаря громадными губчатыми сиськами, животворный источник в которых иссяк эдак с полвека назад, и теперь только Рак готовит там к марш-броску свои легионы.

Где именно я живу в Голландии? В Амстердаме, естественно. Какое совпадение – how interesting!^[27] – она бывала в Голландии, и не раз! Нет, не в Амстердаме. Зато в Гааге! Да, точно, в Гааге, и что же она там интересного увидела или посетила? Увидеть ничего, естественно, не увидела, но вот в ресторане отобедала. Кухня, кажется, была Indonesian^[28] и все было very nice,^[29] даже extremely good.^[30] Это было – совершенно точно – на какой-то очень длинной улице, самой длинной в Гааге, как ей рассказывали. Как же называлось это восхитительное блюдо, которое она попробовала… На… На… На?.. Да, она уверена, что оно как-то по-особенному называлось… А знаком ли я с тем-то и с этим-то? Выудив из кошмарно исковерканных ее произношением данных нечто, имеющее смысл, я с удовольствием сообщаю, что соотносящуюся с этим женским именем персону – без сомнения, какую-нибудь навозную жучиху, тискающую какой-нибудь Schund^[31] в дамских журнальчиках, – не имею чести знать. Тогда она опять начинает вспоминать название той длинной, самой длинной улицы в Гааге. Слава Богу, кто-то ее случайно толкает, и я быстро ускользаю. В дальнейшем еще одиннадцать человек, из них три дамы, заговаривают со мной; ото всех я услышал, с мельчайшими вариациями, одно и тоже. Что-то вроде второсортного туризма: но, Боже мой, нужно ли тащиться за тысячу километров, чтобы услышать вольный перевод сплетен, которыми ты ежедневно можешь наслаждаться в месте проживания при посещении какого-нибудь молочного магазина?

На номере одиннадцатом я сорвался.

– Да, старая блядь, совершенно верно, – дружелюбно кивая, сказал я по-нидерландски украшенному ленточками шотландскому трансвеститу, который обливал меня своей пустой болтовней вперемешку со слюной, брызжущей сквозь коричневые, частично стертые зубы.

– I beg your pardon? ^[32]

– Да пиздеж все это, вот что я хотел сказать, – уточняю я. – Вы меня очень утомляете. Советую держать тупую пасть на замке. Но это только совет.

Потом я некоторое время стою, уставившись перед собой в одну точку, сосредотачиваясь перед последующей разведкой оставшегося пространства. Не я один болтаюсь по зданию, и когда, в конце концов, выхожу на огороженную плоскую крышу, то констатирую, что здесь – вероятно, по причине удушливой атмосферы внутри – довольно много народу. Солнце почти зашло, и над землей в парке, где располагается здание, плывет марево. Uber alien Gipfeln ist Ruh…^[33] Ну, что я злюсь или нервничаю? О, Вечный, встретиться бы с Тобой лицом к лицу. Дешевенькое, переохлажденное вино все же сделало свое доброе дело: настроение у меня улучшается. Меня даже не раздражает плохой английский – ненамного менее basic,^[34] чем Me по juckoffee! того китайца, – на котором смертельно больная обезьянка Н. – не участник нидерландской делегации, но посланник нидерландского еженедельника – пытается донести свою мысль.