Текст книги "Зной прошлого"

Автор книги: Георгий Николов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 24 страниц)

Георгий Николов
Зной прошлого

Радость со слезами на глазах

Три последних десятилетия моей жизни прошли вдали от родного края, но он по-прежнему дорог мне, и я часто бываю там, хотя и нельзя сказать, что так уж люблю разъезды. Воспоминания о далеких годах, наполненных мечтами, тревогами и борьбой, желание встретиться с друзьями, сам дух родного края, с детства знакомые пейзажи властно влекут меня в места, где прошла моя молодость. Когда бы я ни приехал в мой родной город – днем или ночью, – в первую очередь спешу на берег моря – послушать плеск набегающих волн, ощутить солоноватый запах воды, подставить лицо бодрящему дуновению «моряка». И лишь потом, словно после разговора со старым другом, брожу по знакомым улицам, где все будит во мне воспоминания. Радуюсь каждой нечаянной встрече со старыми друзьями, с болью думаю о не доживших до победы соратниках по борьбе. Останавливаюсь у знакомой калитки, вхожу во двор, высвистываю, казалось бы, давно забытый сигнал и жду… Прохожу мимо школьного здания, которое при фашистах было превращено в жандармский застенок, вглядываюсь в черные окна подвала, и мне чудится, что там, в глубине, сидят вдоль стен арестованные. Вот Зарко. Он тяжело вздыхает и тихо роняет: «Был пулеметчиком, вторым номером. Эх, братцы, доберемся, если только будем живы, до городской тюрьмы, много разных историй расскажу вам». Рядом с ним чему-то улыбается Пенчо. Янаки пытается шуткой приободрить товарищей… Погружен в свои мысли Митко. Димчо легонько постукивает по полу кулаком. Губы Женды шепчут слова какой-то песни… Я хорошо помню каждого из этих мужественных людей; памятен мне и тот роковой вечер, ставший последним в их жизни…

Останавливаюсь там, где широкая и прямая улица начинает спускаться под гору. Вдали виднеется здание городской тюрьмы. По этой улице за день до нашей победы двигалось к городу ликующее людское море. Над головами гордо реяло Красное знамя. Еще одна ночь, последняя ночь старого времени, – и оно навеки взметнется над нашей землей. Еще одна ночь – и свершится народная воля: начнется новое летосчисление: до 9 Сентября и после 9 Сентября. И он настал – первый день свободы, в борьбе за которую не щадили своей жизни лучшие дочери и сыновья нашего народа.

Никогда не изгладится из памяти народной этот день – день победы, день всенародного восторга и ликования, преисполненный светлой верой в счастливое будущее. Таким он навеки вписан в историю нашей Родины. Но дорогой ценой была завоевана свобода – многие пали в борьбе.

…Ожидали прибытия партизанского отряда. Рядом со мной стояла молоденькая девушка, почти девочка, вся в трепетном ожидании. Она то и дело обращалась к окружающим: «Ну что, не видно еще? Когда же они придут?» Но того, кого ждала эта девушка, не было среди прибывших. Словно что-то надломилось в ней: не промолвив больше ни слова, она медленно побрела прочь. А сколько было таких, как она! Одни повязали черные платки еще в 1941 году, другие – лишь в последние месяцы и даже дни. Были и такие, кто узнал о судьбе своих близких уже после победы.

Много лет минуло с того дня. Мало осталось в живых матерей в черных платках…

Недавно навестил мать моего друга. Нашел ее во дворе. Вокруг кипело строительство. Только ее небольшой домик как-то сиротливо все еще стоял между новыми жилыми корпусами. Но и ему суждено было не сегодня завтра уступить место многоэтажным красавцам. Как всегда, я был встречен с радостью, но и с глубоко затаенной болью. Разговаривали о самых разных вещах. Но мысли собеседницы все время возвращались к прошлому. Видно, пришло время поведать кому-нибудь душевную боль. И она начала рассказывать.

– Сразу же в первый день, Девятого Сентября, решили мы отправиться к тем, кто отнял наших детей. Повела нас мать Захария. «Пошли, – говорит, – есть у меня один знакомый жандарм». Собрались и пошли. Знаешь ли, что творилось в душе у каждой из нас? Все люди веселые, радостные, торопятся кто к центру города – встречать советские танки, кто к причалу, где должны были швартоваться советские военные корабли, а мы комкали в руках черные платки, все еще надеясь, что не придется повязывать их на голову.

Медленно встав с низенького стула, она дрожащими, старческими руками сорвала несколько гроздей винограда и протянула их мне на открытых ладонях. В ее движениях было что-то ритуальное. Затем она погладила почерневший от времени ствол виноградной лозы, вновь села и, не глядя мне в глаза, продолжила:

– Сынок мой ее посадил. Было это весной сорок четвертого. Вернулась с работы, а тут смотрю – выкопана большая яма. Вскоре и он вернулся. Ходил за песком и удобрениями. Сначала думала отругать его, но, когда увидела, как он устал, схватила ведра и отправилась за водой. И видишь, какая лоза выросла, словно дерево – буйная, буйная… Он и сам был таким. Скоро и эту лозу выкорчуют. Не думала, что переживу ее, но такая уж, видно, судьба… Наверное, хочешь спросить, почему раньше не рассказывала тебе, как встретила Девятое Сентября? Да просто речь не заходила. Вы же приедете раз в два-три года, проведете митинг, произнесете речи, затем посидите с друзьями в клубе, потанцуете хоро – и вновь разъедетесь. Когда еще ты вот так, как сегодня, сел бы поговорить со мной?

Она была права. Мне нечего было возразить.

– Ну а с тем жандармом мы все-таки встретились. Нашли его дом. Стучали, звали, никто вначале не откликался. Потом все же появилась жена этого человека. «Нет его, – говорит, – и не знаю, когда вернется». Что было делать? Стали уговаривать ее: «Скажи ему, чтобы вышел к нам. Не с плохим пришли. Лишь два слова нам скажет, и оставим его в покое». Но она знай твердит свое – нет его да нет его. Но, видно, он сам не выдержал. Показался в дверях, белый как полотно. Тут уж мы без приглашения вошли в дом. Этот жалкий человечишка быстро пришел в себя. «Живы», – говорит. Сам-то, мол, он в репрессиях не участвовал, но знает из надежных источников. Сегодня вечером, самое позднее завтра, вернутся. Сами, мол, знаете, что все тюрьмы были переполнены, вот их и отвезли в горы. Там их якобы и держали в одной пещере. Поверили. Руки готовы были целовать ему. Да и как было не поверить! Человек улыбается, детьми своими клянется… «Ну и кто там, в пещере? А наши, наши-то с ними ли?» – спрашиваем. «Все там, все двадцать три, – отвечает. – Ждите их вечером на станции. Или… лучше я позвоню в одно место и все узнаю». Собрали денег у кого сколько было с собой, отдали их ему, не считая. Хватило бы, наверное, и на край света дозвониться. Ушли с надеждой, почти с уверенностью, что все худшее уже позади. Только тогда почувствовали Девятое Сентября. Отправились к станции, радостные, возбужденные… Гордились, что и наши дети боролись, чтобы наступил этот светлый день. Вместе со всеми кричали «ура», размахивали черными платками, смеялись и пели. Казалось нам, что никогда мы еще не были так счастливы. Люди останавливались, удивленно смотрели на нас. Но на душе у меня было беспокойно. Продолжали мучить сомнения. Хотелось, конечно, верить этому человеку. Для нас он был как спаситель. Прежде одни говорили, что наши дети убиты, другие, что живы, но неизвестно, где находятся, третьи лишь пожимали плечами. А этот человек уверен! Как не верить ему! Даже трудно было представить, что фашисты смогут так глумиться над нашим горем.

– Кто этот человек? – не выдержал я.

– Кто? Оставь… Может, и он был просто обманут. Да разве один он был такой?! Еще в июле ходили мы к одному адвокату. Знали, что у него есть связи в полиции. Ведь тогда как было – полиция судила, полиция расстреливала, и ее же просили о помощи. Подлым человеком оказался тот адвокат. Деньги он наши взял. «Заходите, – говорит, – завтра, потом… в следующее воскресенье». Но так ничего и не сообщил о наших близких. А потом и вовсе обвинил нас в том, что родили и воспитали врагов царя и отечества. Заикался еще насчет денег: мол, прежних не хватило, чтобы все уладить, но нам уже нечего было ему дать. О других осужденных все было известно, а о наших – никаких сведений… Более трех месяцев прошло – и полная неизвестность! Пришло Девятое Сентября, а мы по-прежнему были в полном неведении. Потом, правда, получили горькое известие от вас, но не хотелось верить. Мать ждет до самого конца. Потому с такой надеждой и ухватились за слова того жандарма. Ты, случайно, не голоден? – прервала она свой рассказ, который я слушал с трепетом.

– Обедал, – схитрил я, – да и зашел ненадолго.

Но она все поняла и принялась накрывать на стол. Потом снова села рядом со мной и продолжила:

– Вся станция оказалась забитой народом, ступить было негде. С минуты на минуту ожидалось прибытие поезда с политическими. Как выдержало мое сердце, сама не знаю. Хотелось верить, что скоро увижу сына, но что-то подсказывало: «Напрасно ждешь». Смотрю – и другие помрачнели. Люди вокруг возбужденно переговариваются, смеются, а мы стоим как вкопанные. В какой-то момент взгляд мой остановился на группе юношей и девушек – смотрят на нас с жалостью. Пыталась отвести от них глаза и не могла. Казалось, что они нас оплакивают. Решилась подойти, а они головы опустили и не смеют взглянуть мне в глаза. И стало мне страшно: неужели сейчас услышу горькую истину?! А так хотелось хотя бы немного еще пожить надеждой. Бросилась к ним, засыпала вопросами: «Что с нашими, живы ли они, приедут ли сегодня? Ну скажите же нам, что они живы!» Одна из девушек обняла меня, поцеловала, не выдержав, расплакалась, но все же попыталась утешить меня: «Живы… и мы их ждем…» Разговоры вокруг нас смолкли. Оглянулась – стоим мы в плотном людском кольце… Тут уж мы поняли все. Одна за другой достали свои черные платки и повязали их на голову. Ждать больше было нечего. Словно враз обессилев, ничего не замечая вокруг, медленно стали выбираться из толпы встречающих. Одна из нас нашла все же силы в себе, предложила: «Давайте вернемся, встретим живых, как положено в такой день. Ну а о наших детях мы все равно когда-нибудь узнаем всю правду».

Правда… Мы, оставшиеся в живых, знали ее далеко не полностью. Никогда не забуду, как сидели мы друг возле друга в тесной камере жандармского застенка, тихо переговаривались, пытались даже шутить. Тогда мы думали, что больше расстрелов без суда и следствия не будет. Со дня на день ждали перевода в городскую тюрьму. Но внезапно ворвавшиеся в камеру жандармы, топот кованых сапог, лязг затворов, истерические выкрики: «Всем оставаться на своих местах!» – вернули нас к действительности. А затем прозвучали имена двадцати трех…

Мы были уверены, что наши товарищи казнены палачами, но не знали, когда, как и где. Убийцы тщательно скрывали это. Более того, они сами упорно распространяли слухи, что все двадцать три просто переведены в другую тюрьму, что они строят дороги где-то высоко в горах, что живут в какой-то пещере, едва ли не на курорте. Родные и близкие бесследно пропавших ухватились за эту ложь, как за последнюю надежду. Как было не поверить!

Не было предела вероломству и подлости палачей. Один из убийц даже не постеснялся навестить родителей одной своей жертвы. Встречен он был пенистым вином и запеченной курицей. Да и как иначе, ведь он принес добрые вести. «Не о чем вам беспокоиться, – распинался он перед жадно ловившими каждое его слово родителями казненного патриота. – Сын ваш жив и здоров. Живет в горах в свое удовольствие, как царевич Симеончо». Многие были введены в заблуждение бесстыдной и циничной ложью властей. Отец одного из двадцати трех, поверивший фашистам, в первый день свободы, 9 Сентября, без тени сомнения говорил: «Хорошо, что вовремя арестовали наших детей, по крайней мере останутся живы. Сейчас они в надежном месте и очень скоро вернутся. Сам кмет мне так сказал».

Правда… Она была раскрыта через неделю после победы.

…Далеко в горах была обнаружена могила со сплетенными в смертельном объятии телами двадцати трех…

– Да ты, смотрю, меня и не слушаешь, – словно издалека долетел до меня голос матери моего друга. – Пойдем-ка лучше покажу, где мне жить придется на старости лет – под самыми облаками. – Едва заметная улыбка скользнула по ее лицу. – Как-то раз гуляла по кварталу. Туда зайду, сюда загляну, потом вижу, что забрела уж слишком далеко. Надо возвращаться, а куда, в какую сторону идти – не могу понять. Все дома один другого больше, а какой из них мой, попробуй разберись! Пришлось просить милиционера: «Дорогой товарищ, помоги отыскать, где живу». Сказала ему номер дома, а он смеется: «Так вы же перед ним стоите, бабушка».

Вошли в комнату. С фотографий на стене на нас смотрели двадцать три молодых человека. На балконе сели на старенькие табуретки. Перед нами раскинулся город, море и горы.

– Часами стою здесь и радуюсь. Хорошо стали жить люди. Смотри-ка, чего только не понастроили! Видно, богатой стала наша держава!

Волнующие воспоминания

Был уже поздний вечер, когда я наконец распрощался с матерью моего друга. Решил добираться до гостиницы пешком – мне нужно было побыть одному. Все еще не мог осознать того, что услышал сегодня. Как допустили, что матерей в черных платках продолжали обманывать даже 9 Сентября?! Разве не было живых свидетелей, которые уже тогда могли раскрыть преступление?

Убежден, что десятки, а может быть, и сотни людей знали правду. И хотя с тех пор минуло уже больше тридцати пяти лет, наверное, и сегодня я без труда смогу разыскать многих из них. Нынешнее и будущие поколения должны знать правду. Мы не вправе предавать забвению ни подвиги патриотов, ни преступления фашистов.

Погруженный в размышления, я незаметно добрался до здания бывшего еврейского училища, превращенного некогда в штаб жандармерии. Исчезли высокая кирпичная ограда, небольшие дворовые постройки, а вместе с ними и царившая здесь раньше мрачная атмосфера. Не удержался и заглянул в подвальное помещение, где в те годы был жандармский застенок. Я ожидал увидеть здесь все таким же, как и в ту страшную ночь. Толкнул дверь подвала – закрыта. Поднялся наверх по бетонным ступенькам и еще раз окинул взглядом все здание. Над главным входом висела вывеска: «Дом политического просвещения». С радостью и удовлетворением подумал: «Ну что, господа жандармы, вы не верили в нашу правду, но она все-таки победила». На месте этой вывески вполне могла бы висеть другая: «Музей преступлений и жестокости третьего батальона жандармерии». Пожалуй, она как нельзя лучше сочеталась бы с установленной на здании мраморной плитой, на которой золотом написано:

«Здесь 8.V 1944 г. фашистской полицией убит без суда и следствия Штерю Димитров Воденичаров, 22 лет, секретарь Бургасского окружного комитета РМС».

И еще одна мемориальная доска должна быть по праву установлена здесь:

«Из этого здания в ночь на 2 июля 1944 года были увезены и расстреляны близ села Топчийско восемнадцать коммунистов и ремсистов». А дальше должны следовать имена павших борцов.

Горячей волной нахлынули воспоминания, воскрешая мельчайшие подробности зловещих событий того давнего июньского вечера. Казалось, я вновь явственно слышу лязг оружия, отрывистые команды, мерный рокот мотора грузовика. Огляделся вокруг. По какой улице поехала тогда черная машина? Может быть, в сторону вокзала или к морскому бульвару, а может быть, через центр города?

Именно тогда я твердо решил восстановить подробности исчезновения наших боевых товарищей. А ночью в гостинице, стоя у открытого окна и любуясь лунной дорожкой на морской глади, я задавал себе все новые и новые вопросы. Больше всего меня волновало преступление, совершенное фашистами в ночь на 2 июля 1944 года: тогда ими были расстреляны и погребены в общей могиле двадцать три патриота. Только за десять дней, с 22 июня по 2 июля, головорезами из третьего бургасского батальона жандармерии было казнено тридцать два человека.

Задуманное представлялось мне достаточно простым делом. Раздобуду список всех тех, кто участвовал в облавах, расследованиях и казнях, встречусь с ныне здравствующими из них, расспрошу их, затем обобщу услышанное – и передо мной будет ясная картина.

В учреждениях, где, по моим представлениям, мне могли помочь, люди встречали меня любезно, внимательно выслушивали, но никакого списка предоставить не могли. Его просто не существовало. Никому не пришло в голову составить такой список в первые дни после победы. Поэтому-то и затерялись живые свидетели и участники преступления. Людям старшего поколения, конечно, было известно о жестокой расправе над патриотами, но уже почти забылись имена тех, кто в ней участвовал, стерлись в памяти подробности. Ну а молодежь знала и того меньше. А именно ради нее я хотел восстановить события тех дней.

Долго рылся в архивах. Читал и перечитывал сотни документов – обвинительные акты, показания, протоколы судебных заседаний и донесения. И постепенно начала вырисовываться штатная структура бывшей административно-полицейской системы Бургасской области. Многое стало мне известно и о деятельности полиции и жандармерии в 1944 году. Узнал я и о роли командующего третьим армейским округом генерал-лейтенанта Христова: именно его подпись стояла под приказом № 26 от 10 мая 1944 года. Кое-что узнал и из архива третьего дивизионного района, которым командовал генерал-майор Георгий Младенов. Этот фашиствующий сатрап, недовольный некоторыми положениями приказа своего начальника, уже на следующий день, 11 мая 1944 года, издал свой собственный, еще более жестокий, приказ № 20.

Все собранные мною материалы, несомненно, представляли значительную ценность. Попав в руки ученого, они могли бы послужить основой для написания исторического очерка. Но моя цель заключалась в другом. Чтобы достичь ее, мне было необходимо установить прямой контакт с непосредственными участниками преступления. Мне нужны были живые свидетели, а не только бесстрастные документы. Разумеется, главных виновников давно постигла суровая кара. Остались только их показания – сухие и неполные. Каждый из них, стремясь выгородить себя, пытался всю вину переложить на другого. «Я лишь выполнял приказы моих начальников» – этой фразой пестрят показания всех палачей, запятнанных кровью патриотов. Рядовой жандарм убивал, потому что так приказывал ему офицер, его начальник. Офицер командовал расстрелом, выполняя приказ генерала, своего начальника. Генерал издавал жестокие приказы, потому что получал соответствующие указания свыше…

В конце концов мне удалось составить список людей, которые в той или иной степени были причастны к массовым расстрелам или знали об их подготовке. «Ты приезжай поскорее, – торопил меня по телефону мой бургасский приятель, – а остальное предоставь мне».

Уже в самолете на пути в Бургас я обдумывал вопросы, которые собирался задать моим будущим собеседникам. Кое-что записывал для памяти в блокнот: «Кто отдал приказ о расстреле патриотов? Кем определено, кто именно из арестованных будет казнен? Сколько жандармов и полицейских участвовало в расстреле? Кто из участников преступления жив и поныне – их имена, фамилии, адреса? Ваше участие?..»

Еще раз перечитав вопросы, я зачеркнул все написанное. Наивно было полагать, что найдется человек, который охотно расскажет о преступлении, в котором он принял участие, пусть даже подневольно, подчиняясь приказу, или хотя бы как наблюдатель. Да и избранный мною метод до известной степени походил на следствие. Необходим был явно другой подход. Может быть, разговор следовало начать так: «Я знаю, что вы не виноваты. Поэтому народная власть и не привлекла вас к ответственности. Но наш народ должен знать о преступлении, которое совершили ваши бывшие начальники из полиции и жандармерии. И самое главное – пусть станет известно, как держались во время казни наши товарищи. Постарайтесь вспомнить, что они говорили, какие слова были их последними словами…» Да, так, пожалуй, будет лучше. Может быть, даже сядем за стол, выпьем по стакану вина, а там, глядишь, и беседа завяжется. Постараюсь быть приветливым, дружелюбным. Но стоп! Смогу ли сохранить самообладание, разговаривая с человеком, на котором лежит хотя бы частичная вина в смерти моих боевых товарищей? Пожалуй, нет смысла пытаться проиграть все заранее. Ситуация подскажет…

Мой приятель, встретивший меня, выглядел несколько смущенным.

– Не хотят собираться все вместе, – сообщил он мне еще в аэропорту.

– Почему? – удивился я.

– Считают, что неудобно. И вообще, предпочитают сохранить все в тайне. Боятся, как бы их имена не появились в газетах.

– А разве ты не сказал, что их имена нигде не будут упоминаться, и что я даже не стану выяснять, в чем заключалось их участие в преступлении?

– Сказал, конечно. И так и этак пытался убедить их, что им нечего опасаться, но они знай твердят свое – дети, мол, внуки…

Новая проблема! Да еще в самом начале предприятия. Ясное дело, и дети у них, и внуки. И может быть, кому-нибудь из их детей или внуков повязали красные пионерские галстуки на торжественной линейке перед обелиском, что стоит у села Топчийско, и они никогда не слышали ничего плохого о своих отцах или дедушках.

– Ну что же, они по-своему правы, – ответил я приятелю. – Дети не должны отвечать за поступки своих родителей и уж тем более дедов. Буду разговаривать с каждым в отдельности. Может, так они будут пооткровеннее. Сегодня с кем-нибудь встретимся?

– Да, с Павлом. Он нас будет ждать у себя.

Взглянул на приятеля – хотел понять, шутит он или говорит серьезно, а тот лишь усмехнулся:

– Да ты, никак, испугался?

– Чего мне бояться?

– Похоже, встречи с Павлом.

– Считай, что просто взволнован, горю от нетерпения. Ты это хотел услышать от меня?

– А почему бы и нет? Человек этот никого не убивал, прошлое свое осознал, добывает хлеб честным трудом, воспитал хороших детей. В общем, оказался среди хороших людей и сам стал человеком – все в соответствии с вашей теорией.

– А с вашей? – с невольным раздражением переспросил я.

– И с нашей тоже. Хотел только знать, как думаешь держаться с ним.

– Будь спокоен. Встречусь с ним, как со старым «приятелем». Если нужно, то обнимемся и расцелуемся с ним троекратно, так что все будет в порядке. Доволен теперь?

– Ну что же, можно и расцеловаться. Помни, что он тебе нужен, а не ты ему.

Мне не оставалось ничего другого, как согласиться. Старый добрый приятель… Всю свою жизнь он делил людей на плохих и хороших. Хороших определял главным образом по внешним признакам – одежде, умению держаться, культуре. Как в прошлом, так и сейчас для него не имело значения, каковы истинные убеждения человека, какую идеологию он исповедует. Главное, чтобы не воровал, не лгал, не посягал на чужую жизнь, честно трудился. Сейчас мой старый приятель был убежден, что принимает участие в очень полезном деле. Именно поэтому он с таким желанием помогал мне в поиске тех, кто служил ранее в полиции и жандармерии. Он искренне верил, что и эти люди с пониманием отнесутся к моей попытке восстановить события и помогут мне в этом. Представляю, скольких людей пришлось ему обойти в поиске нужных имен и адресов! А сколько настойчивости и такта понадобилось ему, чтобы убедить бывших жандармов и полицейских в необходимости вернуться к некоторым фактам их биографий, о которых те явно не хотели бы лишний раз вспоминать. Мой старый приятель никогда не верил в бога, иначе мог бы сойти за образец добропорядочного христианина. Он не мог пройти мимо несправедливости, не мог не поспешить на помощь оступившемуся или попавшему в беду человеку. Немало молодых людей становились объектами его бескорыстных забот и опеки. Так было и с Павлом. Можно представить, как огорчил и разочаровал его подопечный, когда поступил на службу в полицию. Как ни предостерегал, как ни отговаривал мой приятель Павла, он не смог уберечь его от этого опрометчивого шага.

– Это ему ты просил помочь после Девятого Сентября?

– Да, ему. Но речь шла не об оправдании, а лишь о том, чтобы ему не приписывали того, что он не совершал.

– Понимаю. Остался ли ты удовлетворен приговором, вынесенным Павлу?

– Да, он получил то, что заслужил.

Что-то заставило меня остановиться у дома Павла. Уловив мое замешательство, приятель заторопился наверх по деревянной лестнице. Пока ждал его, испытывал странное чувство – через тридцать пять лет мне предстояло встретиться с одним из тех, кто когда-то присвоил себе право стрелять в каждого из нас.

И вот этот человек стоит передо мной. Наши взгляды встретились. О чем он думает? Наверное, и его беспокоило то же самое, что и меня. Пристально, не отводя глаз, смотрели мы друг на друга и молчали. Его лицо было неестественно бледным. На лбу – капли пота. Приятель попытался разрядить обстановку:

– Может, перейдем к делу?

– Разумеется, займемся делом, – оживился Павел.

– Тогда давайте пройдемся и поговорим, – предложил я.

Не дожидаясь ответа, я вышел на улицу. Павел и мой приятель последовали за мной.

Приятель пытался завязать разговор то на одну, то на другую тему. Стремился, так сказать, прощупать почву. Он делал все возможное, чтобы оттянуть неприятный разговор. Мы же по-прежнему молчали. При этом меня не покидало чувство, что, пока я обдумываю, с чего начать разговор, чтобы узнать от Павла как можно больше о массовых убийствах, он вновь и вновь мысленно взвешивает, что из известного ему рассказать мне, а о чем умолчать.

– По-моему, было бы намного лучше, если бы ты написал обо всем этом роман, – как можно непринужденнее сказал мой приятель. – Писать документальный очерк нелегко, все факты нужно выверять, придется учитывать мнения и показания многих людей. В общем, игра не стоит свеч. А вот роман – это совсем другое дело. Выведешь вымышленных героев, немного пофантазируешь. Так и для читателей получится интереснее.

– Никогда не писал романов, – прервал я разглагольствования приятеля, – да и вообще еще не решил, буду ли писать что-нибудь. Многое зависит от того, что нам расскажет Павел.

Я остановился и обернулся к Павлу. Наши взгляды снова встретились. Мне стало ясно, что он уже принял решение.

– От меня ничего не может зависеть, – торопливо заговорил Павел. – Если хочешь знать, о расстреле у села Топчийско я узнал уже после Девятого Сентября. И я возмущался, когда мне рассказывали об этой расправе. Так что не жди от меня подробностей, я их просто не знаю.

Мои нервы были напряжены до предела.

– Может быть, ты и об аресте Штерю Воденичарова ничего не знаешь? – невольно вырвался у меня вопрос, который лучше было бы не задавать. – Пошли, он все равно нам ничего не скажет, – обратился я уже к своему приятелю.

– А как же дело? Павел, ведь мне-то ты рассказывал о многом, так что же сейчас молчишь? Я же говорил, что твое имя останется в тайне.

– Выслушайте меня, – сдавленно произнес Павел. – Мне на самом деле мало что известно об этом расстреле. Моя совесть чиста: я никого не пытал и не убивал. Если хотите знать, скольким людям я помог! А сколько донесений сжег во время моих дежурств! Однажды даже спас группу нелегальных: предупредил их, и они избежали засады.

– Черев кого предупредил?

– Нет уже того человека, убили его.

– Так я и думал.

Мы шли молча. Павел устало шагал между нами. Время от времени он посматривал то на меня, то на моего приятеля. С его лица не сходила какая-то жалкая, виноватая улыбка.

– Давай зайдем в клуб, – прервав молчание, предложил мне приятель. – Выпьем немного, обговорим, что делать дальше.

– Ты же раньше и в рот не брал, – удивился я. – С каких пор начал пить?

– Сам знаешь, кто рано, кто поздно – каждый должен взять свое.

При прощании Павел протянул мне небольшой листок. Развернув его, я прочитал: «М. Я. – водитель грузовика, на котором везли ваших до Топчийско».

Я взглянул на Павла и только теперь заметил, как он старо выглядит: лоб изборожден глубокими морщинами, под глазами мешки.

– Больше ничем не могу вам помочь…

– И на том спасибо, – поблагодарил я.

В этот момент мой приятель, заглянув в листок, который я держал, удивленно воскликнул:

– Этого не может быть! Я хорошо его знаю. Он честный человек. Не может быть…

– Поживем – увидим. Нужны и честные люди. Иначе как доберемся до правды?! – ответил я, глядя в глаза бывшему тайному агенту.

На следующий день рано утром я уже был у входа в кафе «Македония». Приятель встретил меня довольной улыбкой:

– Придет обязательно, с готовностью принял приглашение.

Прошло несколько часов, но бывший шофер так и не появился, несмотря на заверения посетителей «Македонии», что этот человек обычно приходит в кафе первым, а уходит последним. Все завсегдатаи с интересом поглядывали на нас, стараясь понять, кто мы такие и зачем нам понадобился их приятель. Один из них даже вызвался сходить за ним домой. Отсутствовал он недолго:

– Еще вчера вечером ушел, и никто не знает куда. Видимо, отправился куда-нибудь в гости. Приходите после обеда, наверняка будет здесь.

– Жаль очень, хотелось бы его повидать, но после обеда уезжаем.

– Не торопитесь, – уговаривал наш добровольный помощник. – Обязательно приведу его.

– К сожалению, невозможно. Передайте ему привет, увидимся в другой раз.

Я понимал, что нужный мне человек не горит желанием встретиться со мной. Однако, узнав о нашем отъезде, он наверняка появится в «Македонии».

У меня же на этот день была назначена и другая встреча. В селе Топчийско нас ждал Иляз Ахмедов. Я был уверен, что Илязу удастся найти среди односельчан людей, которые смогут рассказать нам что-то новое об убийстве, ведь оно произошло всего в километре от села.

До Айтоса я был спокоен. Сотни раз проезжал я по этой дороге и никогда не связывал ее с последними минутами жизни моих товарищей. Беспокойство охватило меня, когда машина свернула на дорогу, ведущую в горы. Пристально вглядывался в каждый поворот, мелькавшие мимо постройки и деревья. Пытался представить, как держались арестованные, когда их, со спутанными руками, связанных одной веревкой, везли по этой дороге под охраной восемнадцати вооруженных автоматами жандармов. В кузове грузовика было так тесно, что многие жандармы просто стояли на истерзанных пытками телах своих жертв.

По дороге заехали в село Руен. Остановились у школы, в которой прежде размещалась третья рота жандармерии подпоручика Георгия Аврамова. Собрались люди. От них мы узнали, что именно здесь в машину посадили еще пять арестованных.

– В тот день жандармы вели себя необычно, – рассказал один из жителей села. – Носились по улицам, затем группа жандармов направилась в горы. Никому и в голову не пришло, что готовят расстрел.

– Только Димо Киров мог бы вам помочь, – добавил другой. – Но он умер год назад. Он был лесным сторожем, и ему было приказано найти подходящее место для расстрела. Говорят, он сначала предложил большой овраг в двух-трех километрах от села. Но жандармам это не понравилось. Боялись, что люди услышат.