Текст книги "Зной прошлого"

Автор книги: Георгий Николов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)

– Первый раз я увидела его зимой сорок четвертого, – продолжила рассказ Радка. – Стоял холодный февральский день. В карьере у села Ахелой проводилась нелегальная околийская конференция. Участвовали в ней и мы, молодые партизаны. Манчев встретил нас, по обыкновению, приветливо и шутливо поинтересовался: «А сил-то хватит воевать?» Я не сразу нашлась, что ответить, и он сам продолжил: «Хватит, конечно. Ведь чем меньше человек ростом, тем он упорнее». Потом, когда он начал говорить о стоящих перед нами задачах, то весь преобразился. Лицо стало суровым, взгляд строгим, а слова вселяли в присутствующих небывалую силу и готовность без колебаний вступить в бой с врагом.

– Он был крестным отцом нашего отряда, – вновь взял слово Минко. – Когда Титко Черноколев объявил о создании отряда, зашла речь и о том, какое ему дать название. Много было разных предложений, но ни одно из них не вызвало общего одобрения. Помню, Манчев поднял руку, словно ученик прося слова, затем шагнул вперед и сказал: «Предлагаю назвать наш отряд „Народный кулак“. И хотя он пока и небольшой, но, как железный кулак, опустился на головы фашистской нечисти». Все заулыбались и непроизвольно зааплодировали. Предложение Моца всем пришлось по душе…

– Что рассказать тебе об Атанасе Манчеве? – начал дед Ганчо. – Много раз довелось мне встречаться с ним. Не раз я укрывал его в своем доме, не раз сопровождал в самые дальние села. И из снежных сугробов мне его вызволять приходилось, и на своей спине лишившегося сознания носить. Одного лишь не могу припомнить – чтобы он когда-нибудь жаловался и сетовал на судьбу. Когда наступали тяжелые времена, он любил повторять: «Пусть нам сегодня плохо, но завтра будет лучше». Зимой сорок четвертого года спустились мы с ним с гор, чтобы наведаться в ряд сел. Надо нам было пересечь одну речку, а она от снегов набрала силу, вышла из берегов. Ну я кое-как перебрался, а Манчев упал, и вода закрутила его и понесла. Я бросился по берегу вслед за ним, но куда там – ни догнать, ни помочь не могу. А метрах в ста ниже по реке опасные пороги. Здорово испугался я тогда. Да, видно, везучий был Манчев: на одном из поворотов реки течение вынесло его ближе к берегу. Подал я ему руку и помог выбраться из воды. День был морозный, одежда на нем тут же замерзла, так что он и идти-то не мог. Кое-как добрались мы до ближайшего села и постучались в дом моего давнего знакомого. Спутника своего я представил как торговца щетиной и кожами. Отогрелись мы у огня, обсушились, поужинали и легли спать. Рано утром двинулись дальше. Хозяин нас проводил до околицы и на прощание шепнул мне: «Этого торговца Моцем зовут, я его еще вечером признал». Поинтересовался я, где же он слышал это имя, а он мне этак самодовольно ответил: «И мы не лыком шиты, знаем, кто такой товарищ Моц…» Должен тебе сказать, что если бы зависело только от меня, то я никогда бы не разрешил Моцу участвовать в рискованных операциях. Спрятал бы его где-нибудь в глубоком тайнике под землей, чтобы после победы передать нашему народу живым и здоровым…

– Еще в младших классах, – вспоминал Георгий Атанасов – Фурна, – Атанас Манчев написал хорошее детское стихотворение. Его учитель Злати Захариев, участвовавший в создании партийной и ремсистской организаций в Каблешково, прочитав это стихотворение, сказал мне: «Мы имеем будущего революционного поэта». «Кто же это?» – спросил я. «Сын Ивана Манчева». – «Так ведь он из богатой семьи, вряд ли из него получится наш поэт». Ну а Злати мне в ответ: «От нас зависит, по какому он пути пойдет и для кого писать будет. Надо лишь помочь ему выбрать свою дорогу». Так все и получилось. Манчев нашел свое место в наших рядах. Когда он поехал учиться в Софию, мы дали ему адрес Тодора Павлова, через которого получали прогрессивную литературу. Павлов познакомил Манчева с товарищами из ЦК РМС и рекомендовал его в литературный кружок при Болгарском общенародном студенческом союзе. Во время весенних каникул сорок первого года Манчев приехал в родное село. Он был одним из самых активных организаторов районного молодежного слета в местности Калето. Тогда он дал нам прочитать свои новые стихи, чтобы узнать наше мнение. Ну мы ему и заявили в один голос примерно следующее: «Хватит тебе писать о полях и цветочках, о любви и храбрых молодцах. Пиши лучше о революции, например что-нибудь такое: „Готовь винтовку, рабочий, последний бой наступает“». Выслушал он нас и сказал: «Придет время, будем писать и о винтовках. И не только писать – возьмем их в руки и пойдем сражаться за свободу».

Однажды Михаил Дойчев поделился со мной:

– Моц уже около трех лет участвовал в антифашистской борьбе, но за все это время ему ни разу не довелось вступить в открытый бой с врагом. Перестрелка в Айтосе была его первым и последним сражением. Здесь, расстреляв по врагу все патроны, последнюю пулю он выпустил в себя, предпочтя смерть плену. Его могучим оружием были пламенная революционная поэзия и страстное слово агитатора. Однажды я пошутил: «Моц, к чему тебе пистолет? Только зря таскаешь лишнюю тяжесть». А он с усмешкой ответил: «Знал бы ты, Михаил, как чужда и ненавистна мне песнь пистолетов. Я воюю словом и стихами, чтобы поднять на борьбу трудовой люд, но если придется столкнуться с врагом в бою, то рука моя не дрогнет».

…Жандармы не знали, что оставшийся в тайнике Иван Ченгелиев мертв, и продолжали беспорядочную стрельбу. В это время из полуразрушенного дома во двор, собрав последние силы, выбрался тяжело раненный Тодор. Попросил напиться – никто и не подумал дать ему глоток воды. Протянул руки, чтобы сняли ненужные теперь наручники, – жандармы лишь рассмеялись, а Чушкин даже несколько раз ударил его прикладом автомата. Все это происходило в присутствии Русева и Косю Владева, которые позднее заявят Народному суду: «Там всем распоряжался начальник околийской полиции Милев».

– Что с партизаном, который спрятался в доме? – поинтересовался капитан Русев у своих подручных.

– Сейчас пошлем кого-нибудь проверить, – ответил Чушкин.

Так как жандармы опасались, что укрывшийся в доме партизан все еще жив и может оказать сопротивление, решено было послать туда сестру Ивана Ченгелиева. Ее муж Петр Станчев так вспоминал об этом:

– Атанас Манчев, пробежав по двору, скрылся в нашем доме. Вскоре стрельба утихла. Жандармы подозвали мою жену и велели ей пойти в дом и проверить, жив ли еще скрывшийся там партизан. Приказали также забрать у него оружие. И только потом в дом вошли жандармы. Атанас Манчев лежал на полу мертвый, в луже крови.

Операция закончилась. «Храбрые вояки» капитана Русева вытащили во двор тела Атанаса Манчева и Ивана Ченгелиева и положили их рядом с умирающим Тодором Ченгелиевым. Три окровавленные жертвы лежали у ног начальника третьего батальона жандармерии, о котором позднее кое-кто из его бывших приятелей и подчиненных напишет: «Добрый был человек…»

В этот момент, весь в пыли от долгой дороги, примчался на мотоцикле Тодор Стоянов. На этот раз он опоздал – все уже было кончено без него. Некого было избивать, пытать, расстреливать, нечего поджигать и разрушать. Но разве поручик Стефанов мог «обидеть» своего верного связного, разве мог оставить его без причитающейся награды за расправу над партизанами? Нет, следовало подыскать «работу» и для Тодора Стоянова! В голове поручика родилась и нашла благосклонное одобрение капитана Русева идея тут же, на месте, не откладывая, расстрелять за укрывание партизан мать братьев Ченгелиевых.

Тетушка Каля, убитая горем и потрясенная до глубины души, нашла приют в доме своей дочери. Она все еще не могла поверить, что двое ее сыновей лежат мертвые во дворе их собственного дома. Здесь ее и нашел Тодор Стоянов.

«Дом горел, подожженный жандармами, – писал он позднее в своих показаниях. – Во дворе лежали три трупа. Увидев меня, поручик Стефанов велел мне разыскать и привести мать братьев Ченгелиевых».

Затем Тодор Стоянов отвел тетушку Калю в глубь двора, к тайнику, под предлогом того, что она должна что-то показать ему. С ним увязался и Драгия Янков с налившимися кровью глазами, считавший несправедливым, чтобы только что прибывший Тодор Стоянов хоть в чем-то обошел его. Вынужденный «уступить» распаленному уже пролитой в тот день кровью палачу, Тодор Стоянов позднее вспоминал: «Драгия Янков втолкнул приведенную мною женщину внутрь тайника и застрелил ее. Я в Айтосе никого не убивал».

Не забыл Чушкин и о самом младшем из братьев Ченгелиевых – Димитре, запертом в тот момент в околийском управлении. Расправе над ним помешало прибытие в Айтос командира 24-го пехотного черноморского полка полковника Абаджиева, который, выслушав доклад своего бывшего подчиненного капитана Русева, сказал, что крови на сегодня пролито больше чем достаточно. В результате Димитр чудом остался жив.

К десяти утра тела убитых были вынесены на сельскую площадь. Поручик Стефанов лично принялся их фотографировать. Фотографии должны были послужить документальным подтверждением «подвигов» возглавляемой им группы жандармов. Его подручным за добросовестное выполнение «служебного долга» полагались награды, сам же он надеялся на продвижение по службе.

На площади Косю Владев расставил тайных соглядатаев, чтобы выяснить, кто осмелится прийти проститься с убитыми. Пусть отдыхают другие, разведгруппа свою работу еще не закончила – жандармские ищейки должны выследить новые жертвы, подготовить почву для новых «подвигов» верных стражей царя и отечества…

Димитр Ченгелиев еще не знал о разыгравшейся в их доме трагедии, о злодейском убийстве жандармскими палачами самых дорогих и близких ему людей. Уже вечером в дверях камеры появился полицейский агент Георгий Георгиев, в приподнятом настроении по случаю перепавших и на его долю похвал от начальства, и приказал: «Собирайся, поедешь в Бургас».

Только через два-три дня, уже в Бургасе, когда Косю Владев спросил его на допросе, знает ли он человека, убитого в их доме, только тогда догадался Димитр о судьбе матери, братьев и Атанаса Манчева.

…Молва о трагедии в Айтосе быстро разнеслась по всему району. Достигла она и Каблешково. Оттуда в Ахелой тайно от властей приехали две женщины. Долго стояли они на пепелище, вытирая украдкой слезы. Стояли и молчали, не смея ни о чем расспросить соседей. Потом постучались в дом к своим знакомым.

– Наших-то мы сразу узнали, – рассказали им те. – А вот третьего никто не признал. Да и лицо у него было обезображено.

– А во что был одет?

– Белая вышитая рубашка была на нем.

– Белая вышитая рубашка! – тихо, словно сама себе, повторила одна из женщин. – Надел ее, когда приходил… последний раз…

Партизанские ятаки принесли в горы скорбную весть о гибели Атанаса Манчева и Ченгелиевых. Отряд, располагавшийся тогда в Айтосских горах, в торжественном строю прощался с героями. Пламенные слова об их подвиге, о жизни своего друга Атанаса Манчева – Моца сказал тогда Михаил Дойчев. Ненавистью к врагу и решимостью сражаться до полной победы горели сердца народных борцов.

Судьба Райо Будева

Впервые я увидел его в камере жандармского застенка. Насколько помню, Будев был среднего роста, лет двадцати пяти, смуглый, с густыми, слегка нахмуренными бровями, с небольшими аккуратными усиками. Его лицо несколько портили шрамы и рубцы – по всей видимости, следы давней травмы. Обычно он целыми днями молча сидел в углу камеры. В разговоры ни с кем не вступал. Время от времени тяжело вздыхал с затаенной болью и как-то виновато посматривал на своих сокамерников. Только в такие минуты и можно было увидеть его глаза. Среди нас никто не знал его раньше. Все попытки узнать, когда и за что он был арестован, оказались безрезультатными. Военная форма со следами споротых погон и брезентовые сапоги подсказывали, что скорее всего он разжалованный солдат. Никто не приносил для него передачи с едой, никто не просил о свиданиях с ним, и поэтому мы решили, что он не из наших мест. Не помню, когда и почему возник слух, будто Будев сотрудничает с полицией, но этого было достаточно, чтобы мы перестали проявлять к нему какой-либо интерес. Некоторые, правда, сомневались, как может Будев быть связан с полицией, если уже целую неделю не получает даже куска хлеба. Из своих скудных порций мы отдавали ему немного хлеба и пожелтевшей брынзы. Он молча брал и снова уходил в свой угол. И так каждый день, вплоть до той самой ночи…

Помню, как он поманил меня и молча показал на место рядом с собой. Я пристроился возле него, но Будев по-прежнему хранил молчание. Почувствовав неловкость своего положения, я недоуменно взглянул на него. Будев сидел, привалившись к стене, и его взгляд отрешенно блуждал по камере.

– Ты не болен? – спросил я, чтобы прервать затянувшееся молчание.

Ни один мускул не дрогнул на его лице. Наконец, по-прежнему не глядя на меня, он заговорил:

– Меня зовут Райо. В нашем роду нет никого с таким именем. Видно, моя мать хотела, чтобы жизнь моя прошла как в раю. Но не получилось. И жить мне осталось уже недолго – скоро меня расстреляют.

Я даже вздрогнул от его слов, но Будев предостерегающе поднял руку, как бы прося не возражать ему:

– Молчи. Я знаю, что будет со мной. А вот ты доживешь до победы. Расскажи потом то, что услышишь от меня.

– Кому рассказать?

– Кто-нибудь непременно разыщет тебя.

– Неизвестно еще, кто из нас доживет, а кто и нет, – прошептал я, – так что не стоит гадать. Расскажи лучше, если, конечно, хочешь, о том, что мучает тебя.

– Мучает меня то, что из-за меня должен погибнуть ни в чем не повинный человек.

Прошли годы. Я уже почти забыл о том давнем разговоре. Никто не искал встреч со мной, да и я сам в суете повседневных дел все реже мысленно возвращался к тем давним событиям. Будев был похоронен в братской могиле. Его имя выбито на гранитной плите рядом с именами моих товарищей, расстрелянных в ту ночь фашистскими палачами. И вот однажды, спустя много лет, меня разыскала его дочь. Вероятно, он именно ее и имел в виду, когда говорил, что кто-нибудь наверняка захочет встретиться со мной. Не знаю, почему он не сказал мне, что у него есть дочь. И вот теперь я должен был пересказать услышанную мною много лет назад трагическую исповедь другому человеку.

Все, что я знал о Будеве, было мне известно только с его слов. И хотя его рассказ казался искренним, все же человеку порой свойственно беспочвенно обвинять в собственных неудачах других людей. Встреча с дочерью Будева побудила меня разыскать людей, знавших его в последние годы его жизни…

– Разумеется, помню его, как не помнить… – такими словами встретил меня бай Ганчо. – Должен тебе сказать, что с этим парнем мы ошиблись. Когда он появился в нашем селе, обстановка была крайне тяжелой. Фашистское правительство уже развязало войну против собственного народа. Много было провокаторов, трудно разобраться в каждом новом человеке. Ну а иначе с нашей молодежью он сошелся бы быстро, дружили с ним…

– Меня сторонились, почему – не знаю, – рассказывал мне Райо в ту давнюю ночь. – А мне к тому времени уже надоело скитаться из села в село. Кем и где я только не работал. Хотелось осесть где-нибудь. А их село сразу понравилось. По всему было видно, что народ здесь подобрался решительный и готовят они что-то значительное. Ходил на вечеринки, на посиделки, слушал их рассказы, их песни. Мне не составило особого труда догадаться, что именно они скрывают. Радовался от души, сам мечтал включиться в работу. Набрался смелости – принялся расспрашивать о том, что мне было неясно. Свое мнение высказывал не таясь, как перед товарищами. Даже предложил какое-то конкретное дело. Считал, что недопустимо сидеть и ждать, когда по всей стране полыхает огонь борьбы. Но, видимо, что-то сделал не так, в чем-то ошибся. Вместо поддержки почувствовал сначала настороженность, а потом и вовсе попал в полную изоляцию. Стоило мне появиться где-либо, как тут же прерывались разговоры, стихал смех. Попытался объясниться, но в ответ они лишь пожимали плечами и говорили: «Мы политикой не интересуемся, с коммунистами не имеем ничего общего». Но мне было ясно, что они просто не доверяют мне, остерегаются меня. Нетрудно было догадаться, кто у них главный. Встретил как-то на площади этого человека и спросил без всяких недомолвок: «Почему твои люди избегают меня? Разве я враг? Я не мог ждать, когда вы решите привлечь меня, сам пришел, потому что ненавижу богатеев, фашистов. Ту самую прибавочную стоимость, о которой ты рассказывал, я на своем горбу испытал. И сейчас мне не легче. С утра до ночи спину гну на чужих людей, я даже поесть не могу досыта. Так что мое место среди вас». Он даже не взглянул на меня. Сидел и курил неторопливо. Наконец нарушил молчание: «Не знаю, каких ваших и наших ты имеешь в виду. Скажи лучше прямо, не темни». Схватил его за плечо: «Хочу быть с вами, с вами, с коммунистами». А он тут как отрезал: «Ты меня к коммунистам не причисляй. Не было у меня с ними никаких дел и не будет. Так и передай это тому, кто тебя послал». И тут же повернулся и ушел не простившись. Остался я один на площади. Постоял там недолго да и пошел к сельскому клубу. Никто меня не окликнул по дороге, никто не заговорил со мной. Так и потянулась моя жизнь: дом – работа, работа – дом. Вроде бы все нормально, а душа болит. Не по мне было такое затворничество. Надеялся, что поймут меня рано или поздно и привлекут к работе. Но так и не дождался.

– За что же тебя арестовали? – поинтересовался я, но Райо не расслышал мой вопрос или не обратил на него внимания. На его лице появилось подобие улыбки.

– Может, я был недостаточно красив для них? Наверное, они подбирали видных собой и стройных, как гайдуки. А на моем лице и от крутого кипятка шрамы остались, и оспа его не пощадила. Так что какой из меня мог получиться партизан?..

Когда я позднее спросил об этом бая Ганчо, он резко оборвал меня:

– О какой красоте говоришь? Мы тогда за большие дела взялись: чету укрывали, вели подготовку к созданию отряда. Как могли рисковать?! Я сам тогда вернулся из лагеря, но каждый день вновь ждал ареста. Да и решение не доверять Будеву было не лично мое, а всего руководства. Возможно, со временем и его бы привлекли к работе, но слишком уж он торопился. Разве с этого начинают нелегальную работу? Хочу быть с коммунистами, дайте мне винтовку! В нашем деле спешка и до беды могла легко довести. В те времена приходилось держать ухо востро. Да вот хотя бы со мной самим какая история приключилась.

Появился тогда в наших краях один рабочий с кирпичной фабрики – из себя такой веселый, остроумный, приветливый. Быстро сдружился со многими нашими ремсистами. Как-то раз они привели его ко мне – парень, мол, знает мотив «Интернационала», а вот слова путает, так что не продиктую ли я их ему. Но меня к тому времени полиция уже научила осторожности – спровадил я гостей ни с чем. А вскоре человек тот слишком поспешно покинул село, даже не получив причитающейся ему платы. Прошло еще несколько месяцев, и меня вновь арестовали. Долго возили из одной тюрьмы в другую. На одном из этапов ко мне подошел какой-то разодетый франт. Не обращая внимания на охрану, он насвистывал «Интернационал». «Сожалею, – говорит, – что не продиктовал ты мне тогда слова. Отдыхал бы давно в тюрьме, а не мотался по всей стране». Смотрю на него, а это старый знакомый, тот, кто выдавал себя за рабочего с кирпичной фабрики, только теперь в своей истинной роли.

– Значит, ты все же умел распознать, кто друг, а кто враг, – упрекнул я бая Ганчо.

– Удивляюсь тебе, – с досадой прервал он меня, – ведь Будев тогда еще ничего не сделал, чтобы ему доверять во всем. Да и времена были слишком суровые. А он появился неизвестно откуда… Так что же, по-твоему, надо было сразу поверить ему?..

– И все же я стал партизаном, – сказал мне тогда в камере Райо. – Хотел доказать и доказал, что я против фашистской власти…

…Наши товарищи по заключению давно заснули. Усталость одолела желание узнать, о чем мы там шепчемся в углу. В камере наступила тишина. Лишь изредка с верхних этажей доносились к нам в подвал крики пьянствующих жандармов. Только на другой день мы узнали, что поводом для затянувшегося далеко за полночь банкета послужил арест нескольких партизан.

На следующее утро первым спустился в камеру поручик в очках. В руках он держал кусок черного, как земля, хлеба, который партизаны ухитрялись выпекать прямо в горах.

– Если бы не схватили вас вовремя, – начал он, – пришлось бы вам довольствоваться таким хлебом. Кто из вас хочет отведать? А ну-ка, давай ты. – Поручик схватил за руку ближайшего к нему арестованного и принялся с силой запихивать ему в рот принесенный хлеб.

– Ничего, что черный, зато вкусный, – ответил ему тот, проглотив с подчеркнутым удовольствием кусок хлеба.

Поручик побледнел как полотно. Очки затряслись у него на носу. Он явно растерялся и не знал, как ему поступить в подобной ситуации. Зло оглядев каждого из нас, он прошипел сквозь зубы:

– Мерзавцы!

Затем, бросив на пол оставшийся у него в руках кусок хлеба и растоптав его сапогами, поручик распорядился:

– Караульный, сегодня этим негодяям никакой пищи не давать. Запрещаю! После обеда привезут пойманных партизан, пусть они тогда и накормят их.

Но все это произошло на следующее утро. А сейчас в камере установилась тревожная тишина, все наши товарищи по заключению уснули, и лишь мы вдвоем продолжали бодрствовать. Одолевавшая меня дремота бесследно исчезла. Рассказ Будева приоткрывал передо мной все новые страницы его трагической судьбы. Я ни на секунду не усомнился в его искренности и жалел лишь о том, что не познакомился с ним раньше.

– Устал, наверное? – шепотом спросил меня Райо. – Ну да ничего, слушай дальше. А то боюсь, что не успею досказать до конца. Сам знаешь, для нас, смертников, самое опасное время – после полуночи.

– Да о чем ты говоришь? Разве не видишь, что жандармы напились и спят. Уверен, что этой ночью ничего не случится. И не только этой. Красная Армия уже близко. Вместе встретим ее.

Впервые с начала разговора Райо открыто посмотрел мне в глаза. Затем широко улыбнулся, положил мне руку на плечо и дружески привлек к себе:

– Веришь мне?

– Верю! Рассказывай дальше.

– Вскоре призвали меня из запаса в армию. Жене своей я сразу заявил: «Винтовку против партизан не подниму». Ну а она тут же рассказала об этом своим родителям. Отец ее набросился на меня с руганью: «Я тебя, голодранца, в дом свой взял, а ты его теперь очернить собрался. Сию же минуту донесу на тебя властям». А мать жены принялась ее успокаивать: «Да на что он тебе сдался с таким лицом? Найдем тебе мужа и красивого и богатого. А этот что с собой принес? Кирку и лопату, да и те чужие». Что было делать? Встал я и пошел прочь из этого дома. Жена в рев, бросилась ко мне, но я ее оттолкнул. Хотела она меня проводить, да я не позволил. Так и ушел на ночь глядя в том, в чем был. Только пустой солдатский вещмешок прихватил с собой. Погода в тот день была хуже некуда: дождь проливной с самого утра лил. Не успел я выйти за околицу, как промок до нитки. Решил вернуться, просить прощения. Подхожу к дому, смотрю – темно. Никто меня не ждал. Злость меня взяла, повернулся и зашагал в город.

Неожиданно Будев замолк. Затем пододвинулся поближе к стене и спросил:

– Куришь?

– Пробовал несколько раз, с тех пор как сюда попал.

– Вот и я не курильщик, но иногда хочется подымить.

Райо достал сигарету, и мы выкурили ее, затягиваясь по очереди. Затем он продолжил:

– В батальоне я встретил хороших людей, большинство из них были из нашей области. Ротный командир, тоже недавно пришедший из запаса, с виду был строг и грозен, а на самом деле – добряк из добряков. Службу спрашивал, поблажек не давал, но за солдата готов был сам умереть. Или вот начнет, бывало, говорить, так вроде бы за царя и не против немцев, а задумаешься – как раз наоборот все выходит. Ну а когда приходилось преследовать партизан, то действия роты походили не то на игру, не то на учение, но никак не на боевую операцию. Только стоило приблизиться к месту, где могли укрываться партизаны, как командир роты принимался что было сил командовать, переставлять взводы, – в общем, поднимался такой шум и крик, что не то что партизаны, а даже все вороны со всей округи спешили убраться подальше. В нашем взводе я очень быстро заприметил одну группочку – секретничали, шушукались между собой. Решил сблизиться с ними. И вот уж, кажется, подружился со всеми, но все же они что-то скрывали от меня. Не укрылось от меня и то, что почти каждый вечер в одно и то же время кто-нибудь из них исчезал на час-два. Не составило особого труда установить, что за вещи они выносили из части и старательно прятали в заброшенной кошаре. Однажды я не выдержал и напрямик заявил им: «Хочу помогать вам. А если задумаете убежать, то и я с вами». Они растерялись вначале, не знали, что и сказать, затем переглянулись и принялись ругать меня: «Ты что болтаешь, за кого принимаешь нас?! Отправляйся к тем, кто тебя подослал, и скажи им, что мы не занимаемся политикой и с коммунистами не якшаемся». И так напали на меня, что, того и гляди, самого куда надо отведут. Разозлился я, выложил им все, что о них думал, и пошел прямо к ротному. Говорю ему: так, мол, и так, неладно у меня с женой, надо бы в отпуск съездить, пока семья не распалась. А про себя решил, что обратно в часть не вернусь – приеду в родные края и там уйду в горы искать партизан. Ротный меня понял, сразу согласился. На прощание сказал: «Как уладишь там все с женой, сразу возвращайся. Нужен ты мне здесь для одного большого дела. Рассчитываю на тебя» Слишком поздно я понял, что он имел в виду. Целый батальон перешел на сторону партизан. Если бы вернулся вовремя, то и я сейчас был бы там, с ними. Так что и здесь мне опять не повезло. В последний вечер я вынес из казармы и спрятал в той самой кошаре полную сумку гранат и патронов. На следующее утро, прихватив винтовку, отправился в путь.

…Не так давно мне удалось встретиться с Йорданом, который до ухода в партизаны служил вместе с Райо в одной роте. Мы разговорились о прошлых событиях. Вспоминали и о Будеве.

– Помню его, как не помнить. Погиб Райо. Ты разве не знаешь об этом?

– Знаю.

– Почему тогда спрашиваешь меня о нем? Он был, безусловно, наш человек, но должен тебе признаться, что с ним мы ошиблись. Райо сам пришел к нам, а мы ему не поверили, подозревали, что он подослан. Не на шутку испугались, когда поняли, что он обнаружил тайник в кошаре, где мы прятали вынесенные из части патроны. Решили установить за ним наблюдение, чтобы ликвидировать в случае, если он решит выдать нас. Но уже на следующее утро Райо уехал в отпуск. Все последующие дни мы были как на иголках. А дней десять спустя выстроили нас на плацу, и командир батальона принялся с пеной у рта сыпать проклятия и грозиться, что собственноручно пристрелит изменника родины. Только тогда мы поняли, что Райо решил в одиночку пробираться к партизанам. Все мы сожалели, что так получилось, но изменить что-либо уже не могли.

– Неужели вы не могли найти какой-нибудь способ, чтобы проверить его и привлечь к работе? – упрекнул я моего собеседника.

– Откуда мы могли знать, что он за человек. Мы тогда готовили серьезную операцию – батальон почти в полном составе должен был перейти на сторону партизан. А как бы ты сам отнесся к его предложениям? Стоит прийти и сказать, что хочешь бороться с фашизмом, и – пожалуйста, ты уже наш человек? А если это провокация, если он подослан контрразведкой? Ведь один неосторожный шаг мог погубить большое дело. Так что Будев должен был немного подождать. И его наверняка подключили бы в дальнейшем к работе. А он все спешил.

– Я твердо решил не возвращаться в часть, – с горечью рассказывал мне о своих злоключениях Будев. – Был уверен, что на этот раз мне поверят. Но все вышло иначе. Вначале я укрылся в лесу неподалеку от села, где жила моя жена. Связался с одним старым знакомым. От него узнал, что меня разыскивают. Попросил его договориться о встрече с кем-нибудь из ятаков, но мне опять не поверили. Послал другого человека – и вновь получил отказ. Тогда отправился я в мое родное село. Отец, как увидел меня, раскричался: «Не за грош пропадешь, сынок. Вернись в полк. Придумай что-нибудь в свое оправдание». А я свое твержу – нет и нет! Уговорил старика поехать в город и попробовать связаться с коммунистами. Ему удалось разыскать кое-кого из нужных людей, но те заявили, что не имеют связи с отрядом. Тогда решили вырыть для меня тайник на винограднике. Мать все время плакала и причитала: «До чего я дожила, сынок, своими руками тебе живому могилу копаю». Старик все время ворчал, срывая зло на матери.

Стал я жить в норе, а у самого душа так и болит. Ума не приложу, что делать дальше. И тогда случилось происшествие, которое и напугало меня и одновременно приободрило. По всей видимости, кто-то заметил меня на винограднике и выдал тайник. Да и какой это был тайник – узкая нора, прикрытая сверху сучьями. Однажды до меня донеслись громкие команды и бряцание оружия. Выглянул из тайника и увидел, что солдаты и полицейские прочесывают местность. И вот, когда, казалось, опасность уже миновала, неожиданно прямо передо мной словно из-под земли выросли два солдата с винтовками на изготовку, которые, очевидно, стояли в оцеплении прочесываемого района. Я весь покрылся холодным потом. Наши взгляды встретились. Прошло несколько мгновений, но ни я, ни солдаты не сделали попытки применить оружие. Наконец один из солдат шепотом произнес: «Сзади, в кустах, есть какой-то бункер. Спрячься там». Я без промедления последовал его совету и юркнул в бункер. А самого все же гложут сомнения. Ну, думаю, добровольно влез в капкан, здесь-то мне и конец. Слышу, однако, что солдаты побежали куда-то в сторону и подняли крик: «Вон он, скрылся в лесу!» Смелые оказались парни, спасли меня от верной гибели. Лишь когда опасность миновала, я заметил, что, пока полз к бункеру, сильно поранил ногу. Оторвал лоскут от рубашки и кое-как перевязал рану. До наступления темноты просидел в бункере – опасался, что вокруг расставлены еще посты. К тому же войска и полиция могли вернуться, чтобы повторно прочесать местность.

– Ну и вернулись?

– Нет. По всей видимости, они еще долго искали меня в лесу. Но вечером к бункеру пришел один из моих спасителей. Увидев, что я ранен, он дал мне перевязочный пакет и помог наложить повязку. Принес он с собой и немного хлеба. А самое главное – заверил меня, что все посты вокруг сняты, так что я могу без опаски покинуть свое убежище. Когда совсем стемнела, я двинулся по направлению к селу, где жила моя жена. Решил во что бы то ни стало уговорить товарищей помочь мне связаться с партизанами. К утру был на месте. Смотрю – все село блокировано. На полях не видно ни одного человека. Что-то серьезное случилось, но что именно – не знал. Среди ночи пробрался к нашему дому. Жена, как увидела меня, чуть чувств не лишилась. «Уходи быстрее, – шепчет, – все село блокировано. Завтра с утра будут жечь дома тех, кто ушел к партизанам». Я сразу понял, что товарищи, на которых надеялся, ушли в лес и создали отряд. Так мне сделалось обидно и горько, что и жизнь стала не дорога. Почему не поверили мне, почему обманули? А ведь я из самой Сербии пробирался сюда с оружием. Сколько страха натерпелся по дороге, сколько рисковал, и все напрасно. Что было делать? Простился с женой, перекинул винтовку через плечо и ушел. Иду и думаю – уж лучше смерть, чем такая жизнь. И удача от меня отвернулась, и товарищи мне не доверяют. Неподалеку от села размещалась немецкая радиостанция. Подойдя к ней, я принялся стрелять по освещенным окнам. В ответ открыла огонь охрана. Но мне уже было все равно. Когда кончились патроны, я бросил винтовку и, не прячась, зашагал прямо на вспышки выстрелов. «Стреляйте! Стреляйте!» – кричал я что было сил. Не знаю уж почему, но охранники побежали к зданию радиостанции и скрылись в нем. В это мгновение до меня донесся голос жены. Как только сердце не разорвалось от боли. Умирать здесь, на ее глазах, я не хотел. Пользуясь темнотой, скрылся и вновь остался один, совсем один. Даже винтовки не было…