Текст книги "Прикосновение"
Автор книги: Георгий Черчесов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)
Она прочла в его взгляде приговор и сделала попытку отодвинуться, спрятаться, убежать… Лучше бы она не делала этого движения. Его прошиб озноб. Помогла убить других, а сама боится умереть?! Нет, не избежать тебе смерти. Теперь не избежать. И наступит эта смерть сейчас…
Внезапно она всем телом подалась в его сторону. Она точно хотела броситься в его объятия, спрятаться в них.
Руслан отвернулся, боясь потерять власть над собой. Он почувствовал, как рука подняла автомат. Палец лег на курок… Сейчас… Сейчас… Почему же палец не нажимает на курок? Ну же! Ну же!.. Это она чуть не погубила Нырко и Волкова! Но это и она дарила ему, Руслану, радость?! Он хотел, хотел, хотел нажать на курок… И не мог, не мог, не мог!.. Это было сверх его сил!.. Но ведь это должно произойти!.. Иначе нельзя!.. Почему же молчит она? Не плачет, не просит прощения, не теряет сознания… Почему?!
Руслан с трудом поднимает голову, оборачивается… Что такое? Где же она? Она только что лежала здесь… Платье валяется на спинке стула… Где же она сама?.. Убежала?.. Воспользовалась его замешательством, прыгнула в окно?!
Плечи Руслана содрогнулись… Он знал, что, нажми он вовремя на курок, уничтожь ее, он не получил бы облегчения. А может быть, добавились бы еще новые муки совести при мысли, что он убил ту, что дарила ему ласку… Но почему же и теперь, когда этого не случилось, нет облегчения?! Почему?!
Глава шестая
…Дверь без стука отворилась. На пороге стоял и пронзительно смотрел на Руслана и Майрама возбужденный Тотырбек. Они поспешно, как и положено при появлении старшего, поднялись. Тотырбек прошел к столу, устало опустился на стул и, вытащив клетчатый носовой платок, старательно вытирал им шею, лоб и виски; при этом он внимательно следил за их лицами, вытянувшимися в изумлении от неожиданного появления старца. Тотырбек уже много лет не покидал Ногунала. И вдруг прибыл в Орджоникидзе! Без сопровождающего?!
– Что-нибудь случилось? – осторожно, чтоб не обидеть его, спросил Руслан.
– Захотел тебя увидеть, – усмехнулся Тотырбек и серьезно добавил: – Поговорить с тобой хочу…
Он не стал говорить о том, что после посещения пшеничного поля, а затем и кладбища четыре дня сиднем сидел в хадзаре. Домочадцам он говорил, что у него недомогание. На самом деле ему не хотелось показываться на люди. Особенно он остерегался встречи с Казбеком Дрисовичем Рубиевым – и не потому, что боялся его, – знал, что выскажет ему много суровых и горьких слов о царящей в колхозе бесхозяйственности. Уйдя на пенсию, Тотырбек внутренне поклялся, что никогда не станет вмешиваться в дела председателя колхоза, ибо хорошо знал, как больно ранят нового руководителя замечания прежнего. Но проклятая история с помидорами никак не шла из памяти. Не мог Тотырбек забыть оскорбительных слов, что до сих пор звучали в его ушах. Нет, лучше отсиживаться дома; не лезть на рожон, он свое в жизни сделал, дни, месяцы, годы один за другим прошли в вечных хлопотах и заботах.
Тотырбек целыми днями обдумывал услышанное, вспоминал, какими были его товарищи, друзья, односельчане в те времена. Тотырбеку казалось, что сама земля смотрит с укором на него, не сумевшего людям напомнить, с чего начинался Ногунал, какие трудности пришлось перенести первым переселенцам. Что же случилось? Почему иные так равнодушны к земле-кормилице? Сколько помнит себя Тотырбек, он обращался с землей, как с живым существом, советуясь с нею, благодаря ее за богатый урожай, укоряя за бедный. Ему вспомнились годы войны…
…Не верилось, никак не верилось, что такое может произойти. Не верилось хотя прерывистый, тяжелый гул с каждым днем слышен был все сильнее и сильнее. Не верилось, хотя по дорогам двигались толпы людей со свертками, мешками, чемоданами. Тотырбек не мог оторвать взгляда от женщины, что, роняя слезы в серую придорожную пыль, с трудом передвигала босые ноги с потрескавшимися подошвами. А рядом двигался старик. Сзади шел подросток. Этих людей страшило предстоящее испытание – переход через Кавказский хребет, и они, тревожно поглядывая на белоснежные скалы, тяжко вздыхали, но гул, доносившийся сзади, заставлял их ускорять шаг.
Однажды, оказавшись в потоке беженцев, Тотырбек еще острее почувствовал народное горе и хоть спешил – не мог, не был в состоянии сидеть в седле. Тотырбек соскочил с коня, подхватил с рук крупной крестьянки в испачканной, измятой юбке белобрысого мальчугана, подсадил в седло, но малыш вдруг испуганно закричал, потянулся к матери.
– Посиди, посиди минуточку, Федорка, – попросила она, тяжело уронив руки. – Совсем силенок не стало. – И застыдившись, кольнула большими глазами Тотырбека: – Сынок, конечно, совсем махонький, да дорога все силы вытянула. Кабы хоть харчи были…
Чем Тотырбек мог помочь этим несчастным? Когда появились первые беженцы, горянки выбегали за село с кастрюлями и корзинками, совали в руки беженцам хлеб, яйца, яблоки, пирожки, картофель, редиску, морковь – у кого что; бывало, что и уговаривали иных из них завернуть в Ногунал, чтобы дать отдохнуть денек-другой детям. Да в лучшем случае беженцы задерживались лишь на ночь: не хотели отставать от своих. С рассветом, чуть заалеет восток, матери торопливо тормошили детишек и, горячо благодаря за приют, опять устремлялись к дороге. Вливались в поток, спешили добраться до гор, перевалить их и скрыться от наступающего врага.
По распоряжению Тотырбека старики, из тех, кто еще мог стоять на ногах, каждое утро резали одного-двух баранов и варили целый котел похлебки, которой кормили детей беженцев возле развилки дорог. Котла хватало едва на полчаса, и старики возвращались в село, клянясь, что больше ни за что не возьмутся за это дело, ибо не в силах смотреть, как тянутся к ним руки голодных детей, как жадно заглатывают, обжигаясь, картофелины и кусочки мяса. «Ни за что!» – говорили старики. Но еще задолго до рассвета они уже спешно готовили еду. Богат, очень богат был трудодень в их колхозе. И все, все, что накопилось за последние годы в амбарах, сараях и подвалах, люди щедро раздавали.
Вручив Федорку матери, Тотырбек завернул в село. Конь споткнулся на левую ногу. «Какая еще беда случилась?» – горько усмехнулся Тотырбек. Тогда ему не верилось, что враг может подойти совсем близко. «Этого не может быть», – твердил он себе, хотя до слуха его доносились гулкие и частые взрывы. С каждым днем они становились все явственнее. «Да, придется готовиться к худшему», – однажды нехотя признал Тотырбек. Фашисты оказались в девяти километрах от Ногунала. Надо было сделать так, чтобы врагу ничего не досталось: ни скот, ни зерно, ни картофель, ни даже топливо. Жаль, конечно, было домов, совсем недавно отстроенных. Но разве нашим далеким предкам не было жаль своих полей и лесов, а они подвергали огню все вокруг, оставляя врагам лишь выжженную землю. И победили, выстояли! И нам следует так поступить. Надо поднять людей, пусть скрываются в горах, а здесь оставим голую землю. Ничего, изгоним врага – дни и ночи будем работать, и все у нас снова будет: и богатые урожаи, и дома-хадзары, и тучные отары, и обильный стол… Сегодня же соберу народ, откладывать сборы на завтра нельзя – вон как гремят орудия, враг подступает к селу…; Тотырбек пришпорил коня и поскакал к правлению колхоза. За квартал до усадьбы он увидел Агубе Тотикоева, сидящего на чурбаке, с незапамятных времен лежащем возле плетня, – порой Тотырбеку казалось, что сперва появился чурбак, а изгородь позже. Неделю назад танкист Тотикоев возвратился домой с фронта, возвратился на костылях. Ушел на фронт весельчак Агубе, а возвратился точно другой человек… Казалось, что снаряд, подбивший танк и изуродовавший его лицо, навсегда лишил человека улыбки.
И тем неожиданнее для Тотырбека было то, что, когда он натянул поводья, чтоб поздороваться с прибывшим на излечение домой танкистом, его встретил сияющий взгляд Агубе. И настолько эта перемена в Агубе была разительна, что, слезая с коня, Тотырбек не спускал глаз с Агубе и дивился. Там, на дороге, столько горя, о приближающемся враге ежеминутно напоминают доносящиеся взрывы снарядов, сам Агубе изуродован до неузнаваемости, – а он сидит возле ворот хадзара, как бывало до войны, и улыбается. «Напился, что ли?» – с горечью подумал Тотырбек и подошел к Тотикоеву. Нет, от него запахом араки не отдавало. Агубе не был пьян. Крепко пожав руку председателю, он подвинулся, чтобы и тот мог примоститься на чурбаке.
Из двора выскочил веселый малыш, увидев лошадь, застыл от неожиданности. Агубе озорно глянул на председателя колхоза:
– Позволь сыну посидеть на коне… Да не бойся, не упадет, – он у меня цепкий…
Тотырбек посадил мальчика в седло, и тот, не веря своему счастью, сделал два круга по улице. Маленький Тотикоев осмелел, вцепился ручонками в седло, все громче и громче подавал голос. Тотырбек и не заметил, как улица наполнилась высыпавшими из дворов и домов маленькими горцами. Глядя на горделиво посматривавшего сверху, расхрабрившегося сына, Агубе захохотал, вытирая слезы тыльной стороной руки…
– Пусть забавляется, – попросил он, когда Тотырбек, привязав коня к забору, хотел снять с седла ребенка. – Конь, по всему видать, спокойный…
Они сидели рядком, председатель колхоза и бывший танкист, то и дело покрикивая на ребятишек, отгоняя наиболее смелых, приблизившихся к коню, и неторопливо вели беседу.
– Думаю, всем нам пора уходить в горы, – произнес Тотырбек. – Слышишь? – кивнул он в сторону, откуда доносились выстрелы.
– Уходить? – обезоружил его улыбкой Агубе. – Мы уйдем, а его остановят…
– Но откуда у тебя уверенность, что остановят? – пытался заставить Тотикоева заговорить всерьез Тотырбек.
– Фашист вторые сутки утюжит снарядами нашу оборону, а прорвать не может, – сказал Агубе.
– Так ты что? И не собираешься в путь? – упрекнул Тотырбек.
– У меня жена предусмотрительная, – усмехнулся Агубе. – Меня еще дома не было, а хурджины у нее уже были набиты. Да спешить некуда. Передовая отсюда не так близко. Если немец прорвется, успеем в лесок податься.
– В этот лесок? – вознегодовал Тотырбек. – В нем будешь искать спасение?!
Агубе вдруг посуровел:
– Отсюда я далеко не уйду. Не для того с гор сюда спустился, чтоб так легко оставить эту землю, давшую нам счастье и этот дом. – Помолчав несколько минут, он тихим голосом признался Тотырбеку: – Здесь во сне чаще всего горы видел. А в окопах снилась эта улица, хадзар, поле… Родными они стали, в душу врезались, и никому теперь не оторвать меня от них… В лесок пойду и буду мстить фашистам, мстить, пока не отправятся восвояси… – Прежняя улыбка вновь заиграла на его губах. – Ты, председатель, создавай партизанский отряд и меня не забудь включить в него. – И повернулся к Тотырбеку: – Гадаешь, отчего мне весело?
– Гадаю, – произнес председатель.
– Ни за что не отгадать тебе. Лучше сам расскажу… Ты помнишь день, когда я возвратился домой? Пусть ты и осудишь меня, но я признаюсь: был счастлив! Я вновь был рядом с женой, детишки посапывали во сне… И не думал, что так сладостно будет на душе от ласк жены, которая очень старалась не плакать, глядя на мои раны. Заснула она, а я не мог. Мне не спалось. Я тихо поднялся с кровати, проковылял на кухню напиться холодной воды – опять же своей, горной, ледниковой! – и уселся у окна. Смотрел на пустую улицу, которая мне так часто снилась, – и не мог оторвать взгляда от нее. А чего, кажется, здесь смотреть? И вот поднялся я с табуретки, оперся о подоконник, и в ладонь врезалось что-то. Пригляделся: спица! А рядом уже почти связанный мужской носок и клубок ниток. Прижал я шерстяной носок к лицу и чуть не заплакал. А как же? Я дома, вокруг меня родные люди, и жена так заботлива. Потом увидел на подоконнике второй носок. Резанула боль, что жена зря старалась, долго мне еще не натянуть на раненую ногу носка. Захотелось мне надеть его. Надел и… ахнул: слишком велик он для меня был. По натуре я ревнивый человек. И тут меня ошарашила подлая мысль: пока я там, на фронте, сражался, кто-то вокруг Зины крутился. Ей ведь и в молодости проходу не давали, вы знаете, Тотырбек… Верите, вмиг мир стал не мил. Зубами поскрипел, но думаю: ладно, высмотрю, кто он, и я не я, если не расправлюсь с ним. А утром новая горечь: накрыв стол и наскоро похватав с тарелок картофелины и фасоль, жена тут же, при мне, взялась за спицы. Так и мелькали они в ее руках… – Он помолчал, потом вздохнул: – Мало свободного времени сейчас у женщин, и свою домашнюю работу выполняют, и нашу, мужскую…И вот смотрю я на сверкающие спицы – и боль ревности клокочет в груди. Закончила она вязать пару, гляжу – с ходу приступила ко второй. Меня аж пот прошиб. Ишь, думаю, как для своего соблазнителя старается!.. Глаз не спускал с носков, все ждал, когда жена соберется отнести их. И дождался… – Он весело засмеялся. – Сегодня утром гляжу: заворачивает их в газетку, что с довоенных времен на полке в шкафу была расстелена. Я, конечно, хвать за свой костыль, чтоб проследить незаметно за нею. А Зина оборачивается ко мне и говорит:
«Мечтаю, чтоб храбрецу достались мои носки».
Я, конечно, уже начал догадываться, что к чему, но хотелось убедиться, что не ошибаюсь, и спрашиваю:
«Адрес есть?»
«Откуда? – засмеялась она. – Кому достанутся – тому достанутся».
А я, как дурак, все пытаю ее:
«А чего ж тогда ты такие огромные связала, если не знаешь, какой он из себя, тот, кому вяжешь?»
«А мы, женщины, меж собой так и решили: вязать большие размеры; хуже, если на большую ногу маленькие носки достанутся. Досаду вызовут, – объяснила она и вдруг прижалась ко мне, заглянула в глаза: – Ты не обидишься, узнав, что я твой овчинный полушубок тоже сдала для отправки фронтовикам? Прошлой зимой, как подумаю, в какой мороз солдаты под открытым небом, – слезы наворачиваются на глаза. Все теплое понасобирали женщины в селе, все отправили. Ты понимаешь – я как и все. Твоя овчинка кому-то досталась, смотришь, чья-то тебя согревает…» Пряча слезы, она торопливо пошла к двери.
А я так и застыл посреди комнаты с костылем в руках. Застыл, а в груди потеплело… Чувствую, опять улыбаться могу, радоваться жизни могу, в глаза жене смотреть могу!..
– Так и не сказал ей, что мучило тебя? – спросил Тотырбек.
– И не скажу, – заявил Агубе и насмешливо посмотрел на собеседника: – Может, и тебе зря рассказал?..
«Нет, не зря, не зря, Агубе», – подумал Тотырбек и пожалел, что на фронте не все знают, как тяжко приходится в тылу. Как-то газета сообщила о том, что колхозники Ногунала отправили в город обоз с зерном. В заметке говорилось о том, что на рабочих местах мужчин, ушедших на фронт, заменили женщины, подростки и старики, говорилось, что им нелегко удалось собрать урожай. Но не расскажешь о том, как в бессилии руки роняли серпы и слезы отчаяния бежали по щекам. Жены и матери каждое утро вставали раньше всех, чтоб покормить детей и вместе с ними отправиться в поле. Многие семьи так все вместе и направлялись на работу. Тотырбек заходил в правление, чтоб отдать нужные распоряжения, и, оседлав коня, догонял за селом идущих в поле людей. С каждым месяцем из хадзаров выходило все меньше мужчин – подростки взрослели и спешили в военкомат. Матери и не пытались отговорить своих сыновей-добровольцев. Из многих домов ушли на войну по трое и четверо мужчин. В некоторые семьи пришли первые похоронки. Завидя на улице почтальона, люди невольно замирали в тревожном ожидании – в чей дом постучится беда. Бедный почтальон, старый Бази, кого когда-то встречали в каждом доме наполненным рогом, теперь просил и требовал, чтобы Тотырбек назначил другого на эту должность, и председателю стоило больших трудов уговорить его поработать еще.
Люди стали понимать друг друга с полуслова. Стоило Тотырбеку однажды начать говорить, что на деньги тружеников будет построена танковая колонна «Колхозник Северной Осетии», как горянки не дали ему договорить, закричали: «По скольку рублей надо вносить?» – «Кто сколько может», – ответил Тотырбек, а кто-то из задних рядов его поправил: «Ты хотел сказать, у кого сколько есть, тот столько и вносит!» И гул одобрительных голосов заполнил нихас. Когда узнали, что в госпиталях не хватает подушек, вмиг загрузили целую подводу пуховыми подушками и матрацами и отправили в город. Так же дружно собирали теплые вещи: пальто, полушубки, шарфы, перчатки, носки. Умолкали, лишь когда старик отец приносил одежду погибшего сына и молча укладывал ее в мешок.
Сегодня женщины опять собрали подарки воинам. А что, если направить делегацию? Пусть сами вручат подарки, и бойцам будет приятно, и людям важно.
…Фронт приближался, и надо было быть готовыми к эвакуации людей. Всех лошадей и подводы Тотырбек приказал держать возле дворов.
– Вы помните, Тотырбек, как первый раз сели на коня? – спросил Агубе.
Как забыть, хоть и было это полвека назад? Дед в Хохкау рискнул посадить его, пятилетнего малыша, на гнедого мерина. Тотырбек до сих пор помнит, как дрожал он и эта дрожь передавалась коню.
Он настороженно поводил ушами и косился на ребенка недобрым глазом. Мальчику было и страшно, и интересно, ведь он уже так вырос, что сидит на коне…
– И я помню, – сказал Агубе и кивнул на сына: – И он запомнит на всю жизнь. И детям своим, и их детйм будет рассказывать, как впервые сел на коня, и принадлежал тот конь председателю колхоза.
Тотырбек невольно улыбнулся и готов был обнять и расцеловать Агубе. Он слышит выстрелы вражеской артиллерии, но он думает о жизни. Весь израненный, верит, что его сын выживет, станет отцом и дедом и будет радоваться жизни.
Глава седьмая
…Тотырбек перебирал в памяти прошедшие годы. Неужели забыты все трудности? Неужели земля потеряла свою ценность в глазах людей? Но как это может быть, когда от нее, от того, насколько она щедра, зависит благополучие и само существование человека?.. Тотырбек искал ответа на свои вопросы. Его никуда не тянуло. Он не желал никого видеть, ибо боялся, что ненароком обидит кого-нибудь случайно встретившегося ему по пути… И Тотырбек не выходил со двора, не спешил, как прежде, на нихас, где в тихих спокойных беседах-воспоминаниях проводили свой дни такие же, как он, пенсионеры. Старец не покидал хадзара, но его находили и дома. Сегодня с утра начались визиты. Сперва пришел сын Андрея Кокуева, ныне покойного председателя сельсовета, просил Тотырбека быть тамадой на свадьбе дочери. Старик отказался, хотя уважал эту семью. Внучка Андрея, которую тог так и не увидел, выходила замуж за парня из почтенной семьи… Тотырбек усомнился, сможет ли он вновь обрести то душевное равновесие, что необходимо сидящему во главе стола и без которого нельзя вести свадьбу. Тотырбек; предложил пригласить тамадой старейшего жителя села, но сын Андрея отрицательно покачал головой, признавшись: «Слишком уж он придерживается старинных обычаев: ни гостям покоя, ни радости молодежи; жениха заставит покинуть дом, женщин за столом не терпит». Прежде Тотырбек непременно бы возглавил свадебный кувд в доме Кокуевых, но сейчас он только отрицательно качал головой.
Затем пришла Аза, директор Дома культуры. От нее трудно было избавиться. Она высказала неожиданную просьбу:
– Уважаемый Тотырбек Иналыкович, в следующее воскресенье мы задумали провести вечер под названием «Первый шаг». Представляете: топает малыш по сцене? Это же радость не только для отца и матери. Весь зал станет умиляться. Узнала я: у нас в селе двое детишек только что начали ходить, да в казачьей станице таких трое. Подумала: а что, если отметить это событие совместно, у нас в Доме культуры? Чтоб и осетины, и казаки вместе любовались первыми шагами детворы. Запомнится на всю жизнь. Сейчас мы больше ходом соцсоревнования интересуемся, а надо бы знать все, чем живут соседи. Решили: на сей раз в нашем Доме культуры проведем «Первый шаг», а очередной – у них. Ну, а казаки-родители пожелали, чтоб их приветствовали вы, дорогой Тотырбек Иналыкович.
Старик и на сей раз было отрицательно покачал головой, но Аза то ли сделала вид, что не заметила этого, то ли в мыслях у нее не было, что от такого предложения можно отказаться. Она подсела поближе и заговорщицки зашептала, будто кто-то мог их подслушать:
– Мы такие им сюрпризы придумали! Во-первых: правление колхоза отпустило деньги на подарки, во-вторых, композитор Хаханов сочинит песню о малышах, а наш хор споет ее. Гиго, знаете, лучший наш поэт-песенник, обещал назвать в песне имена мальчишек и девчонок… – Глаза у Азы заблистали. – Мы снимем на пленку первые шаги малышей и голос их запишем. А через пятнадцать лет, когда им будут вручать паспорта здесь же на сцене, на весь зал прозвучат эти записи, а?! Вы, Тотырбек Иналыкович, всегда складно говорите, но уж на сей раз особо постарайтесь…
Тотырбек понял, что ему не избежать этого выступления, – Аза с ее настырностью обязательно добивается своего. И он, глядя на ее разгоряченное лицо, спросил:
– Может, рассказать, как мы, переселенцы, подружились со станичниками?
– Ну, об этом все знают, – решительно отвергла она его предложение. – Об этом случае и в газетах пишут, и в школах на уроках говорят…
– А те через пятнадцать лет будут знать? – поинтересовался Тотырбек, и ей было невдомек, что он ее ответу придавал особое значение.
– Да что вы?! Конечно! – удивилась Аза и подсказала: – Вы что-нибудь из своей семейной жизни вспомните, какой-нибудь поучительный для молодых родителей пример… – И, поняв, что допустила оплошность – ведь Тотырбек так и остался одиноким! – обеими ладонями прикрыла рот.
Но старик простил ее. И тут Тотырбек подумал, что не к лицу ему отсиживаться дома, когда надо шуметь и бить тревогу по поводу черствости, овладевшей отдельными людьми… И он поспешил в правление колхоза…
Каждое посещение конторы было испытанием для Тотырбека – оно вызывало чувство невозвратности ушедшего времени. До семидесяти лет не знал, что это такое – тоска по былому.
Он в это здание спешил на заре каждый день на протяжении сорока лет. Впрочем, вначале здесь было невысокое, покосившееся, невзрачное деревянное строение. Новое было возведено в годы председательства Тотырбека, по его проекту и под его присмотром. Здание получилось добротное. Тотырбек настоял, чтобы стены и фундамент были повышенной прочности, ибо намеревался через пяток лет, когда колхоз разбогатеет, к двум этажам надстроить еще два. Но до этого так и не дошли руки. И средства пришлось направлять вначале на строительство коровника, потом конюшни, затем Дома культуры, мастерских, гаража… Вот правление до сих пор и осталось двухэтажным.
Приближаясь к правлению, Тотырбек замечал, как спина его невольно выпрямляется, в походке появляется уверенность, во взгляде – властность. Да и люди здесь с прежним почтением относились к нему. С Тотырбеком торопились поздороваться. Работники конторы приподнимались с мест, приветствуя свое прежнее начальство. Тотырбек шел, твердо постукивая костылем по полу, и кивал направо и налево. Подойдя к двери председательского кабинета, он переложил костыль из правой в левую руку и привычно потянул на себя медную ручку.
В кабинете шло совещание. Тотырбек увидел уставившиеся на него взгляды членов правления. Монотонно звучавший голос Казбека Дрисовича Рубиева прервался, – увидев старика, председатель колхоза широко повел рукой, предлагая Кетоеву сесть. А Тотырбек хотел было осторожно войти и прикрыть дверь, чтобы не мешать собранию.
– Примите участие в нашем разговоре, дорогой Тотырбек Иналыкович, – Рубиев при всяком удобном случае подчеркивал свое уважительное отношение к предшественнику, хотя слава Тотырбека порой и мешала: нет-нет, а кое-кто из членов правления, чтоб задеть самолюбие Казбека Дрисовича, как бы вскользь упоминал, что Тотырбек Иналыкович в подобном случае поступал иначе. – Ничего секретного у нас нет. Обсуждаем неотложные вопросы. Нам небезынтересно выслушать и ваши суждения…
– Я сперва послушаю тебя, – сказал Тотырбек, прошел к столу и, поздоровавшись со всеми, сел на свободный стул. – Продолжай свою речь, сын Дриса…
Он слушал Рубиева и оглядывал кабинет, подмечая перемены: новая мебель появилась. А вот графин – высокий, с разбитой крышкой – остался, возможно, секретарша так же три раза в день меняет в нем воду… Потом Тотырбек стал всматриваться в знакомые лица членов правления, с сожалением убеждаясь, что возраст берет свое – стареют его товарищи.
А сын Дриса все такой же – самоуверенный, ишь как голос звучит! С годами его могучая фигура стала заплывать жиром. Он, Тотырбек, следил за собой, не позволял себе излишней еды на кувде. Люди привыкли на свои семейные торжества приглашать председателя колхоза. Не идти – неуважение показать семье, обиду нанести ей; посещать же все застолья – своему здоровью во вред. Тотырбек в таких случаях хитрил. В селе все о всех всё знают, и, услышав о том, что у таких-то сын возвратился из армии, а такой-то собирается отпраздновать день рождения внука, Тотырбек назначал на девять-десять часов вечера совещание для обсуждения важнейшего вопроса, которое никоим образом нельзя было отменить. Пообещав после совещания обязательно посетить дом, в котором отмечается такое приятное событие, он приходил к завершению застолья. Пил и ел самую малость, только чтоб не обидеть хозяев. Когда настаивали на том, чтоб он опорожнил преподнесенный ему почетный бокал – рог с аракой или водкой, отказывался, ссылаясь на то, что в пять утра ему надо быть в дальней бригаде.
Казбек же не такой. Не идет на хитрости. Ему явно нравится находиться в центре внимания людей, особенно на кувде, когда выпивка развязывает языки и то один, то второй нет-нет да и обратится со словами приветствия и благодарности к председателю колхоза, полагая, что это может сказаться в дальнейшем на отношении к нему Казбека Дрисовича. Рубиев не отказывался от бокала, а выпитое в свою очередь требует плотной закуски – вот и располнел председатель. Но Казбек умен, ишь какие меры предлагает для производства мяса, шерсти, молока… От него так и веет спокойствием, довольством. Задумывается ли он над тем, что так мучает в эти дни Тотырбека? Не напрасно ли Кетоев пришел к нему? Сможет ли сын Дриса ответить ему на его вопросы? Самому Тотырбеку никак не понять, откуда и когда вдруг у некоторых появилось это непонятное равнодушие к тому, что рождает земля.
Надо, чтобы члены семьи сами отвечали за весь процесс выращивания колхозного урожая, подсчитывая с карандашом в руках, на сколько дней взять трактор, комбайн, молотилку, сколько купить удобрений, с тем чтобы, исходя из размеров будущего урожая, не только рассчитаться за все затраты, но и получить хорошую прибыль. Тотырбек убежден, что то, что выгодно обществу, а значит, и всем, должно внедряться. Как-то на зональном совещании он поделился своими мыслями с выступавшим перед ним профессором. Тот, выслушав его вполуха, небрежно бросил: «Вы правы. Но экономисты возражают. Подсчитав предполагаемые доходы людей, они пришли к выводу, что нет соответствующего товарного покрытия их». Это было произнесено таким тоном, будто бы дано полное объяснение и аргумент настолько серьезен, что его невозможно опровергнуть. Но чем дольше он размышлял об этом, тем сильнее его охватывало недоумение и даже возмущение. Разве обществу, стране может быть хуже оттого, что кто-то на колхозном участке получит урожай вдвое выше? Поработал он? Поработал. Пусть ему и денежки идут как положено. Пусть у него в доме их будет больше, чем у того, кто не смог добиться подобного урожая. Товаров не хватает? Так пусть и те, кто выпускает разные товары, дают вдвое больше. Всем это выгодно! Всем! А значит, и стране!..
И Тотырбек вновь недобрым словом вспомнил экономистов.
– …А теперь давайте послушаем, что скажет уважаемый Тотырбек Иналыкович, – прервал его размышления Казбек Дрисович, и все присутствующие повернулись к Кетоеву.
Тотырбек тяжело поднялся со своего места, оглядел членов правления внимательным взглядом, ну точь-в-точь как когда-то, и сказал:
– Земля может дать достаток людям, если… – он помолчал —…если люди сами бережно отнесутся к ней и соберут все, что она рождает. Если каждый из нас будет хорошим хозяином. Я так понимаю: дать народу то, что требуется для прекрасной жизни, можно, не теряя ни одного колоска; используя каждый клочок земли… Кто это должен делать? Мы! Каждый из нас! Согласны?
Недружный хор поддакнул ему.
– А что у нас получается? Послушайте и ответьте мне: если я сошел с ума, то прямо в глаза мне это скажите. Или объясните, что произошло с нашими односельчанами. – И он, волнуясь и негодуя, рассказал про гибнущие помидоры и про то, как шестеро хозяев хадзаров, в которые он постучался, ответили ему…
Члены правления возмущались, приводили и другие случаи безответственности. Тотырбек слушал их, но ощущение неудовлетворенности все сильнее охватывало его. Люди будто уходили от вопроса. И это раздражение выплеснулось у него на Рубиева, когда тот провожал старика до его дома…
– И я виноват, – каялся председатель колхоза. – До всего не доходят руки. Внедрили специализацию, наш колхоз стал овцеводческим, – вот я в первую очередь и отвечаю за это. В случае плохих показателей в этой отрасли с меня шкуру снимут. За другие дела пожурят, а за овцеводство не избежать взбучки…
– Тебя должно волновать, откуда у иных людей появилось безразличие, – возмутился Тотырбек. – Но я вижу, ты об этом не задумываешься. А спохватишься – не поздно ли будет?.. – И, в отчаянии махнув рукой, пошел к калитке, оставив Казбека Дрисовича в растерянности посреди улицы…
…Тотырбек и не меряя давление знал, что оно у него резко повысилось, оттого и тяжесть такая ощущается в затылке, и он прошел на кухню, но, открыв холодильник, вспомнил, что в трехлитровом баллоне не осталось тыквенного сока, и Тотырбек глотнул целую таблетку адельфана – единственного лекарства, которое еще понижало его давление. Но, сбивая его, адельфан одновременно приносил с собой слабость и потливость. Тотырбек разделся и, прихватив областную газету, прилег. Читая информацию о двойняшках, один из которых родился в двадцать три часа пятьдесят шесть минут тридцать первого декабря, а второй – через восемь минут, то есть уже в следующем году, – старец мысленно представил себе, как могут по-разному сложиться судьбы двух малышей. Вот и у близнецов Руслана и Хаджумара они совершенно несхожие… Перед ним всплыло лицо Руслана. Да, он был явно чем-то озабочен. Он конечно же приехал в Ногунал, чтобы посоветоваться с Тотырбеком. Но старец, расстроенный случившимся, не выслушал Руслана. А, по всему видать, племяннику нужен совет. Очень нужен. Надо помочь ему обрести покой.
