Текст книги "Прикосновение"
Автор книги: Георгий Черчесов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)
Глава семнадцатая
… В Орджоникидзе проходил слет красных бойцов – ветеранов гражданской войны. И, как всегда при посещении города, Тотырбек навестил Руслана. Руслан давно не видел его в черкеске, при портупее, с шашкой и с кинжалом. Сбросив на пол хурджин с едой, дядя попросил:
– Высвободи…
– Куда столько? – ахнул Руслан при виде телячьей ноги, пяти кругов овечьего сыра, баллона масла…
– Тебе надо много есть, – возразил Тотырбек. – Возраст такой…
Всякий раз, когда дядя проявлял заботу о нем, – а это случалось часто, – Руслану становилось не по себе. Наслушавшись рассуждений Урузмага, обвинявшего в случившемся с Умаром именно Тотырбека, и только его, Руслан, принимая щедрые дары, чувствовал себя так, словно совершал предательство по отношению к отцу. Но не жадность заставляла его принимать заботу Тотырбека. Никак не мог он осуждать его. Тотырбек был искренен и когда гневался, и когда проявлял заботу. Руслан нутром чувствовал, что в случившемся с его отцом не столько виноват брат матери, сколько сам Умар. Трудно было произнести это вслух, но так ощущалось. Да и сам Тотырбек вел себя с ним, сыном Умара, так, будто считал себя совершенно правым и ни перед кем не собирался извиняться… В общем, он внушал Руслану уважение к себе и поступками, и своим обликом открытого человека, не ищущего личных выгод…
Дядя устало снял с себя портупею, позвякивающую саблей и кинжалом, положил на комод, и, зевнув, вытянулся во весь свой рост, и заявил:
– Неохота в дорогу на ночь глядя. Приютишь?..
Руслан не стал предлагать Тотырбеку посидеть за столом с Урузмагом, зная, что он все еще сердит на младшего из братьев Гагаевых за его проделки с лесом… Племянник уступил дяде кровать, а сам улегся в соседней комнате на бурке…
Чуть брезжил рассвет за окном, когда вопль, от которого и мертвый бы ожил, разбудил Руслана. Из-за стены доносились сдавленные стоны, шум яростной борьбы.
– Помо!.. – потряс дом женский крик и оборвался.
Руслан бросился в коридор. Клава, испуганно выглядывавшая из своей комнаты, дрожащей рукой показала на Генину дверь. Руслан рванул ручку на себя. Дверь была не заперта. Тускло светилось окно. На кровати у противоположной стены кто-то широкой ладонью сдавливал рот Жени, Руслан с силой оторвал руку от лица женщины, рванул на себя.
– Хад! Гад! – закричала Женя.
В комнату вбежали Клава, Асият, Вера, запыхавшийся Урузмаг. Встревоженные голоса неслись и с первого этажа. Мужчина выворачивался из рук Руслана, рвался во внутреннюю комнату. Повернув его к себе, Руслан ахнул:
– Ты?! – Из его рук пытался вырваться горбун.
– Гена! Гена! – звала, забившись в изголовье кровати, Женя.
Окружив ее, женщины пытались успокоить Женю, Асият, путая в испуге русские и осетинские слова, выспрашивала:
– Напал на тебя этот гяур, да?!
– Позовите Гену, – умоляла Женя. – Где же он?!
– Зовите, зовите Геночку, – оправившись от испуга, насмешливо поддакнул ей горбун и зарычал: – Чего набежали? Чего?! – А от Руслана потребовал: – Отпусти!
Отодвинув в сторону толпящихся в дверях соседей, в комнату прошел Тотырбек. Был он в мягких домашних чувяках Руслана.
– …Думала – Гена, – рассказывала взахлеб Женя. – Подвинулась, а он еще теснит. А потом обхватил и к себе воротит!
Тотырбек перевел взгляд с Жени на горбуна, замахнулся на него рукой, но не ударил, только презрительно сказал:
– Таких убивать надо.
– За что убивать? За что? – вскипел горбун. – За то, что не оплачивают жилье?! Второй месяц живут задарма.
– Чую: не Гена, – стонала Женя. – Отталкиваю, а он как присосался! Кричу, а он лапой рот закрывает и лезет, лезет… – Она всхлипнула, содрогнувшись от омерзения, воскликнула в отчаянии: – Где же Гена?!
Горбун произнес спокойно и назидательно:
– Глупая ты, Женя. Сама себе славу создаешь. – И зловеще потребовал: – Да покличьте же Гену!.. А вот и он сам, – засмеялся горбун. Процедил сквозь зубы: – Скажи, Гена, чтоб убирались отсюда. Все!
– Уходите, – пряча глаза, покорным голосом произнес Гена, и на них пахнуло чем-то неестественным, злым…
Женя подняла с его плеча голову, внимательно посмотрела ему в глаза и вдруг отшатнулась от мужа, медленно поднялась. Одеяльце соскользнуло с ее худенького тельца, оголив ноги. Она в ужасе смотрела на Гену, на миг замерев, прошептала:
– Ты… Ты…
– Уходите! – вскипел Гена и бросился выталкивать соседок из комнаты.
Ступив босыми ногами на холодный пол, Женя в ужасе уткнулась лицом в руки, плечи ее затряслись от плача, из груди вырвался вопль:
– Нет! Нет!!!
Гена оторвал ее руки от лица, закричал:
– Куда мне с тобой идти? Куда?!
Она посмотрела на него невидящим взглядом. Она! не верила. Она отказывалась верить!..
В рассветной мгле сверкнуло лезвие шашки. Конец ее глухо задел притолоку двери, и это спасло горбуна. Тотырбек вновь взмахнул ею. Урузмаг успел повиснуть на его руке, испуганно закричал:
– Тотырбек!!!
Руслан бросился на помощь Урузмагу. Тотырбек рвался из их рук, свирепо рычал:
– И того! И этого! Обоих!!! Не жить таким!!!
Горбун с прытью, какой от него трудно было ожидать, бросился в свою комнату, лихорадочно захлопнул дверь. Гена же с рубашкой в руках, которую собирался натянуть на себя, замер в оцепенении.
– Уходи! – закричал ему Руслан.
Но он словно загипнотизированный смотрел на шашку Тотырбека, которой тот все еще пытался достать его. И лишь когда общими усилиями Урузмагу, Руслану и Клаве удалось вытащить Тотырбека в коридор, Гена, надев рубашку, схватил со спинки кровати пиджак, перебросил его через плечо, мельком глянув на вспыхнувшего вновь горца, и быстро пошел к лестнице.
– Гена! Куда ты, Гена? – закричала Женя и, сорвав со стула свое единственное платьице, натягивая его на ходу, бросилась догонять мужа.
– Это ты всех всполошил! – выглянув из дверей, закричал Руслану горбун. – Погоди, я доложу кому следует, кто ты и на какие шиши живешь! Но! Но! – испугался он, когда Руслан шагнул к двери.
– Тебе драться нельзя, – перехватив племянника на полпути, шепнул по-осетински Урузмаг.
Увидев Тотырбека, горбун юркнул за дверь.
– Ой, надо было их рубить! Надо! Почему не дали? – устало упрекнул Урузмага и племянника Тотырбек. – Ой, не понимаю я ни их, ни вас. Совсем не понимаю. На войне поруби я им головы – народ сказал бы спасибо. А тут должен мириться? Почему? Вижу: плохие люди, а должен молчать! Почему? – Он повернулся к Руслану, зло бросил: – И сам ты такой. Удрал со стройки, новую жизнь перестал строить. Что будешь внукам рассказывать?! – он безнадежно махнул рукой и пошел к лестнице, устало опустив шашку… Вдруг он обернулся, ткнул пальцем в Урузмага: – Он тебе сказал, кто навредил твоему отцу. Не возражай, знаю, что меня обвиняет. Как ни больно было душе, иначе не мог поступить. И теперь я в ответе за тебя… А ты у этого перекупщика под крылышком пристроился?! Нет, больше я тебя здесь ни на один день не оставлю… Забьешь двери квартиры и поедешь со мной. В колхозе будешь работать. Возвратишься, когда крепко на ногах будешь стоять… Молчи – не возражай!.. Собирайся в дорогу!..
Глава восемнадцатая
Умар не мог иначе въехать в Ногунал как верхом на коне. Можно было добраться на линейке, дождаться автобуса, который ходил до казачьей станицы через день, а оттуда до Ногунала было рукой подать. Но Умар не мог иначе как на коне. Жизнь ему преподнесла суровый урок – он знал, что нынешнее возвращение в село совсем не будет похоже на то, когда он, еще не остывший от горячих боев с деникинцами, уже за два километра до. Хохкау выстрелами из винтовки оповестил земляков о своем приближении, конь пулей влетел в аул, а навстречу ему спешили встревоженные поднятым шумом горцы, горянки, дети… Увы! – теперь так не будет. И все-таки од въедет в Ногунал, гордо красуясь на коне, подчеркивая этим, что дух его крепок; конь будет горячиться под ним, и Умар станет взмахами рук приветствовать земляков. Да, именно таким его должны увидеть ногунальцы. И пусть улыбаются алагирцы, выслушивая его страстную просьбу уступить за любые деньги коня с отличным седлом и красочной сбруей всего на три дня, пусть недвусмысленно поглядывают на его седые волосы, мол, угораздило человека на старости лет прослыть джигитом; Умар не отступит от своей задумки. Он возвратится на коне, как человек, как настоящий осетин-горец, и прямо в глаза посмотрит своим землякам. Он не станет стыдиться. Чего, собственно, теперь стыдиться? Сыновья оба вышли в люди: Руслан при деле, а Хаджумар вообще стал почитаемым человеком – майором! Сам Умар давно уже имеет право возвратиться в Осетию, и если не воспользовался этим правом, тому были причины. Вначале не желал, чтобы земляки увидели его бедняком. А теперь, когда он вновь встал на ноги и отстроился, обзавелся хозяйством, – как-то несподручно стало все бросить и начинать сызнова, с нуля… Но этой весной, вдруг отчаянно потянуло его в Ногунал, хотелось увидеть село, родных, земляков, вдохнуть горный воздух, и Умар, едва дождавшись завершения весенних работ, собрался в дорогу.
И вот Умар, проскочив на полном скаку, чтоб не останавливаться и не пускаться в объяснения, станицу, приближается к Ногуналу. Ощущая, как слезы умиления при виде знакомой вершины, камня, опушки леса заволакивают глаза, он мысленно корил себя: рано, рано ты стал плаксивым, Умар, тебе стукнуло всего пятьдесят два года, – в этом возрасте горец еще в дальние походы отправлялся, в бою не отставал от молодых джигитов, – отчего же ты слезу пускаешь? Крепись, Умар, крепись, чтоб не опозориться перед земляками… Так он уговаривал себя, но душа не подчинялась мыслям. Надо бы умыться холодной водой, это поможет, – решил он и остановил коня. Спустившись к реке, он засучил рукава, Нагнувшись, зачерпнул ладонями ледяную даже в эту Жару воду, – и вспомнилось ему, как, возвращаясь с сенокоса, они наперегонки со своими братьями, как малые Дети, бросались к реке, чтоб поскорее остудить натруженные за долгий летний день руки, хлебнуть ледниковой воды, чувствуя, как она разбегается внутри, оживляя все тело… «Не спешите пить, не спешите, остыньте», – Явственно услышал он голос отца, и показалось ему, что это не пятидесятидвухлетний скиталец нагнулся над рекой, а тот молодой и сильный Умар, что мог с первых лучей солнца до самого заката не переставая взмахивать косой. И захотелось забыть все эти годы, что прошли-пролетели с того времени, забыть со всеми невзгодами и трудностями, почувствовать себя опять прежним Умаром, радующимся солнцу, воде, воздуху, своему сильному телу. И пусть рядом опять окажутся все его младшие братья с их баловством, горячностью, нетерпением… Умар сидел на корточках у реки, бессильно уронив кисти рук в воду, и обливался слезами. Теперь он уже не пытался сдерживать себя, и ему не было стыдно. Река шумно бежала мимо, напевая ему древние мелодии, вызывая картины далекой молодости…
За спиной фыркнула лошадь. Умар оглянулся, увидел стоящего возле нее горда и торопливо нагнулся над рекой, лихорадочно черпая воду и брызгая ею в лицо, чтоб поскорее смыть следы слез. Напоследок он прижал холодные ладони к глазам и поднялся…
Горец спокойно дожидался, когда Умар вернулся по косогору к дороге. Приблизившись метров на десять, Умар всмотрелся в горца, узнал его и невольно остановился. Возле коня стоял Тотырбек Кетоев… Он тоже узнал Гагаева, ишь как посуровели черты его лица… Вот так встреча! Не о таком приезде в Ногунал мечтал Умар. Все не так, не так получилось. Зная, что ему не избежать встречи с Тотырбеком, Умар заранее определил свое поведение: он не будет замечать родного брата своей жены, будто для него Тотырбек не существует.
Умар стоял внизу, на берегу, выжидая, когда Тотырбек уйдет. Но тот терпеливо и миролюбиво, даже с какой-то смиренностью смотрел на него и не уходил. Конь фыркал, нетерпеливо бил копытом по земле. Тотырбек, не оборачиваясь, протянул руку и успокаивающе похлопал его по шее. Молчание затягивалось. Умар и Тотырбек сверлили друг друга глазами. Наконец председатель сельсовета произнес:
– Я рад тебя видеть, Умар, – он сказал это таким тоном, что старшему из братьев Гагаевых в самом деле показалось, что Тотырбеку приятно встретить зятя.
«Ну и ну! – только и подумал Умар. – Притворяется или искренне убежден, что поступил тогда по справедливости…»
– Так и будем стоять: ты – там, я – здесь! – подал вновь голос Тотырбек.
И опять Умар смолчал, мысленно взывая к разуму Тотырбека: уходи же, неужто не понимаешь, что мне неприятно тебя видеть?! Иди своей дорогой… Но Тотырбек словно не чувствовал его настроения, ничуть не смущаясь, искал путь к преодолению отчуждения, возникшего между ними.
– Как там Сима? – спросил он дрогнувшим голосом.
«О сестре вспомнил! – возмутился Умар. – Посмотри кто со стороны, решит, что он заботливый брат».
– Здорова она? – допытывался Тотырбек.
И Умар не выдержал, все-таки вступил в разговор:
– Раз так заботлив о сестре, чего ж ты ее не проведал? Приехал бы, посмотрел.
Слушая его дрожащий от возбуждения и гнева голос, Тотырбек пристально смотрел Умару в глаза и, когда он умолк, спокойно сказал:
– Знаю, что трудно было. Но не старайся разжалобить меня. Я и сейчас не жалею, что поступил так.
– Куда тебе жалеть? – закричал Умар, и лошадь испуганно повела ушами. – Ты не тот человек, что может оглядываться назад. Всмотрись в себя, – он видел, как с каждым его словом вздрагивает лицо Тотырбека, фразы Умара больно хлестали его: – Сестре своей горе принес, матери и отцу – принес, племянникам и племянницам – принёс, даже своей любимой Зареме. Не без твоей помощи она была похищена, а затем и опозорена. И она лишь полгода смогла с тобой под одной крышей прожить! Назови, кого ты осчастливил!
Умар ожидал гневной отповеди, но, к его удивлению, Тотырбек надолго задумался. Он смотрел на Умара, но не видел его. Он как бы всматривался в свою жизнь, соизмерял ее с тем, что так жестоко и грубо высказывал ему старший брат Гагаевых.
– Видимо, такова моя судьба, – тяжко вздохнув, произнес он. – Мне жаль, что Сима проклинает меня: я ей всегда желал счастья и готов был отдать за нее жизнь, – он беспомощно, почти по-детски развел руками. – Но я не мог поступить иначе, Умар. Понимаешь? Не мог! Убеждал себя, понимал, что несу беду любимой сестренке, но остановиться не мог. Совесть не позволила.
И опять Умар почувствовал, что Тотырбек с ним весьма искренен, говорит откровенно, делится десятки раз думанным-передуманным. Отъезд Заремы, как Тотырбек ни крепился, больно задел его самолюбие: он вдруг почувствовал, что постарел, что силы уже не те, что и воля слабеет. Он все чаще стал задумываться о прошлом… Он ни одного дня не прожил, сказав: вот сегодняшний день я посвящаю только себе, делаю то, что хочу, ни о чем другом не думаю, лишь об удовольствиях и наслаждениях. Даже в дни болезни, лежа в своей комнатушке и поглядывая в низкий потолок, он раздумывал над вопросами, которые требовали скорейшего разрешения. Во сне он не раз видел, как та или иная сложная задача легко разрешалась благодаря тому, что кто-то неожиданно приходил на помощь… Так он жил – не для себя, для людей… И вот теперь Умар доказывает ему, что он только несчастья нес окружающим… Только несчастья…
Тяжкие раздумья отражались на лице Тотырбека, и без того уже испещренном множеством морщин. И помимо его желания и воли в душе у Умара вдруг возникла теплая волна жалости к этому человеку. Он пытался отогнать это чувство, ему хотелось быть жестоким с Тотырбеком, но это было сверх его сил, и он неожиданно для самого себя произнес:
– Тяжело нам, Тотырбек, не повезло в жизни…
…Потом они шли вместе, рядом, а следом двигался конь. Так и подошли к селу. Вот и последний поворот дороги – и Ногунал раскрылся перед взором Умара. Он в волнении остановился, оглядел село, воскликнул:
– Каким он стал, наш Ногунал! Красавец!..
– Красавец! – пожал плечами Тотырбек. – Строиться стали. Вон скоро больница будет… Жизнь иная пошла. Иду и все думаю о твоих словах. И вот что я тебе скажу, Умар. Походи по хадзарам, присмотрись, кто как живет, каков достаток в каждой семье, вспомни, как они раньше существовали, – тогда и поговорим с тобой, чему я посвятил свою жизнь, на что тратил усилия, выясним, осчастливил ли я кого-нибудь… Можешь и в Хохкау съездить. Спроси отца своего Дзамболата, мать Хадизат, Хамата, Заурбека, Сонью… с кем хочешь переговори, узнай, довольны ли они своей жизнью, и получишь ответ, как я прожил жизнь. Потому что, как ни старайся ты, а мою судьбу тебе не отделить от судеб односельчан… Ясно? И не смей жалеть меня, потому что моя судьба достойна не жалости, а гордости… Хоть и одинок я!.. – И, помолчав, кивнул на хадзары: – Селяне выглядывают. Улыбнись же, не то решат, что ты не с добрыми намерениями прибыл и не по своей воле. А вот и сын твой показался… Можешь гордиться им, хорошим трактористом стал, за ум взялся, вот только женить его никак нам не удается… Кстати, не забудь спросить у него, кто ему помог правильный путь в жизни найти… Иди же к нему, своему Руслану!..
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава первая
…В неширокое окно несмело заглядывал покачивающийся от ветра уличный фонарь, и сноп света кружил по холостяцкой комнате – три метра на три, – выхватывая из сумрака тяжелый стол, покосившийся платяной шкаф с резными фигурками, диван-кровать, фигуру пожилого мужчины. Руслан лежал, не постелив простыни, не раздеваясь. Был он небрит и давно не стрижен. Сон одолевал его, но Руслан отчаянно таращил глаза на фонарь: он боялся уснуть, потому что опасался, что Юра вновь появится и опять задаст вопрос-обвинение: «За что?» И Руслану придется в который раз прибегать к вопросу-оправданию. «Что ценнее – одна или пятьдесят две жизни?..» Сейчас Руслан был не в состоянии выдержать еще одного поединка с Юрой и, стараясь не уснуть, вслушивался в шумы, доносившиеся через открытое окно.
В самом здании было, тихо – никого из соседей не было дома. Но вот раздался веселый перестук каблучков – это Томуся вернулась из школы. Долго возилась с замком, уронила портфель. Замок на двери открывался туго. Его где-то достал новый жилец Кадаев, обменявшийся квартирой с горбуном, с ним у Руслана была одна общая стена. Три комнаты теперь занимали хозяин и глава семьи Кадаев, его жена, две дочери и теща. На лето теща с внучками отправлялась в горы. Кадаевы были на редкость дружной семьей. Вот и сегодня вскоре после Томуси муж Кемал и жена Зифа возвратились домой вместе, хотя работают в разных концах города. И взаимоотношения Кемала с тещей самые что ни на есть доброжелательные. Одно плохо – очень уж любопытен Кемал. Едва ступив на веранду, он сразу учуял, что появился Руслан, и, приблизившись к двери его комнаты, прислушивался до тех пор, пока жена трижды не окликнула его и укоризненно не зашикала. «Прибыл как будто…» – оправдываясь, прошептал он.
Полчаса спустя, тяжело ступая, появилась Анисса. Стоило ей открыть дверь, как в коридор выскочила Томуся, радостно воскликнула: «Мама!» Считалось, что Анисса нигде не работает. Куда бы она ни устраивалась, тяжелая форма астмы давала о себе знать и сваливала ее в постель. Когда ее мужа забрали в колонию за кражу, Анисса пошла было на швейную фабрику, но через несколько часов ее доставила домой «скорая». Знала она, что ей нельзя покидать дом и отправляться туда, где приволье для разного рода запахов. Знала, что родные любую вещь приносят с опаской, не вызовет ли она приступ. Знала это Анисса, но ей очень хотелось, чтобы сыновья – Сослан, он учился на первом курсе сельскохозяйственного ииститута, и Майрам, закончивший девятый класс, – продолжили учебу. И через некоторое время она сделала еще одну попытку, устроилась на сей раз рабочей парка культуры и отдыха. Увы! Болезнь не любила шуток. Но кому-то же надо было работать, ведь семья осталась без кормильца. Пока Сослан раздумывал, Майрам бросил школу и стал разнорабочим на заводе «Победит». Потом дядя Касполат устроил его таксистом. В ответ на упреки Сослана Майрам твердил: я еще не раз бы тормознул, пока до аттестата зрелости докарабкался бы, а ты у нас отличник, так что вкалывать следует мне, и нечего меня жалеть: заработки у таксиста такие, что заставляют забыть о дипломе…
Между собой сыновья Аниссы были скорее суровы, чем нежны, а вот мать оберегали и от лишних забот, и от грубого слова. Все знали, что жизнь ее не баловала. И муж Измаил конечно же был ей не пара. Многие осуждали ее за то, что замуж за него вышла. Запутанная жизнь была у него, по всей земле свою долю искал: то в Среднюю Азию махнет, то в Сибирь, то в Ленинград подастся… Жадность, взнуздав его однажды, многие годы подгоняла плетью… Аниссе бы выждать – любовь не должна была обойти такую девушку мимо. Да она в восемнадцать лет сиротой осталась: отец погиб на фронте, мать умерла. Что было делать? Ей жить хотелось, о счастье мечталось, не знала, на кого опереться. Она растерянно озиралась вокруг, и тут рядом оказался Измаил. Посватался – в душу не заглядывала, о прошлом его не спрашивала – с ходу дала согласие. Появлению каждого из детей радовалась; не в Измаиле – в них видела смысл своей жизни. Да черная судьба подкараулила, ударила в тот самый миг, когда Анисса всерьез о счастье размечталась. Разве могла она предположить, что Измаил пойдет на преступление?! Думала: премии домой несет, а вышло – у государства крал…
Чем больше Руслан задумывался о судьбе Измаила и Аниссы, тем упрямее сверлила его мысль: в их страданиях виноват не столько Измаил, сколько его отец – одноногий Урузмаг. Измаилу бы брать пример с Тотырбека, а он на отца поглядывал. Жадность свою Урузмаг и сыну передал…
Руслану вспомнился аул Хохкау, жизнь пяти фамилий на маленьком каменистом пятачке; как потом все перемешалось в ущелье, как разбрелись хохкауцы по разным городам и селам…
Тесно переплелись судьбы фамилий. Гагаевы, Кайтазовы, Кетоевы, Дзуговы, Тотикоевы давно разбрелись по всей Осетии и далеко по стране, а корни их все еще в маленьком горном ауле Хохкау. Нет-нет, а возвращаются люди назад, встречаются – и тогда вновь оживает прошлое. Руслан мысленно прошелся по судьбам пяти фамилий, и его вновь поразило, как неразрывно наше сегодня с деяниями дедов и прадедов. И опять мучают вопросы, от которых он бежал в горы. Невольно подозреваешь, что есть какая-то закономерность в судьбах людей, что выбор жизненной дорожки дедами впрямую повлиял на путь их потомков. Почему у Заремы Дзуговой, ставшей всемирно известным ученым, сложилась именно эта линия жизни, а у него, Руслана, своя? Разве они не из одного аула? Разве не одинаковые желания и помыслы руководили ими в делах?
Вопрос за вопросом – и каждый тянет в глубь прошлого.
…В дверь постучалась Анисса. Руслан вскочил на ноги, распахнул ее:
– Входите…
Но Анисса не перешагнула порога. Стоя у противоположной стены, она сказала:
– Рада вас видеть здоровым, Руслан Умарович. С нетерпением ждала вас. Думала, к кому обратиться за помощью, и решила, что следует вас попросить вмешаться. Речь идет о моих сыновьях. Совсем от рук отбились. Да и как могло быть иначе? Если в доме нет мужчины, разве мать сможет повлиять на сыновей? Я все за младшего беспокоилась, за Майрама, вы знаете, он всегда был какой-то открытый, безрассудный… А Сослан мне всегда казался благоразумным, рассудительным… Но в последнее время что-то с ним произошло. И теперь моя душа больше о нем болит. Горячится он по молодости. Хочет сразу всех людей исправить, хорошими сделать. Но так не бывает. Не знаю, откуда у него это. Измаил совсем другой. Он считает, что с годами люди не лучше, а хуже становятся. И тоже ошибается! Как мне объяснить сыну, что в жизни не все так, как хочется? Не могу я найти слова. На вас, Руслан, рассчитываю, вы уж поговорите с ним. Внушил себе, что… – как это он сказал? – главное назначение человека – жить так, чтобы смел самому себе в глаза смотреть. Это не мои – это его слова. Затвердил их наизусть и ничего другого не желает признавать. Правду бросает в лицо преподавателям, начальству в колхозе, где проходят практику. А кому это понравится? На совесть людскую надеется, его подводят иной раз, а он злится. Разные они у меня дети. Вы уж, Руслан Умарович, побеседуйте с ними, расскажите им о своей жизни, пусть поймут, что к чему… Майрама приструните. С какими-то женщинами видят его часто. Сослан возвращается из колхоза. Позовите его к себе. Если я скажу, чтоб к вам зашел, догадается, что по моей просьбе с ними беседуете, и обидится… Такой у него сложный характер!..
Она ушла, вырвав у Руслана обещание непременно договорить с ее сыновьями.
Руслан вновь прилег на диван, задумался. А по плечу ли ему просьба Аниссы? Сможет ли он отыскать ключик к душе Сослана? Очень уж он ершистый. Жизнь еще не обломала его. «Главное назначение человека – жить так, чтобы смел самому себе прямо в глаза смотреть…» Сказано недурно. Но ты, Сослан, не знаешь, что не от одного только человека зависит, останется его совесть чистой или будет запятнана. Вот я, Руслан Гагаев, жил, как жилось, по совести. А когда и где судьба позволила мне самому делать выбор? Пожалуй, только раз за всю жизнь. Это когда Урузмаг предложил покинуть комбинат. А в остальных случаях обстоятельства складывались по-другому. А разве есть в этом моя вина?
А может быть, есть? Не в той ли ситуации, когда представился случай сделать выбор и я ошибся, – исток моих бед? Впрочем, получить квартиру, после жизни в бараке… Кто устоит перед таким выбором? Да и как выстоять, если тебе девятнадцать лет? Тогда о событиях и вещах я судил поверхностно. А ведь должен был задуматься серьезно. И потом были еще возможности выбора? И может быть, стоило хоть однажды поразмыслить о том, как ты живешь. К чьим советам прислушиваешься? Выходит, и моя вина есть в сложившейся ситуации, ведь, перебравшись в город, я мог жить и по-другому…
Сослан заявился домой за полночь. Руслан услышал, как дважды повернулся ключ в замке и скрипнула дверь. Вошедший старательно вытирал ноги о коврик. Это Сослан, его привычка. Тут же по коридору пронесся шепот соседа Кемала Кадаева:
– Сенсационное известие, Сослан! Наш милейший Руслан возвратился с «гастролей», – он возбужденно хихикнул. – Если есть еще чудаки на земле, то один из самых-самых… это Руслан. Еще бы! Кто его примет всерьез? Человек окончил институт, свободно изъясняется по-английски, имеет квартиру в центре трехсоттысячного города, а работает чабаном! Месяцами бродит по горам за отарой. А возвратившись домой, думаете, бросается наслаждаться прелестями цивилизации? Ничего подобного. Днями и ночами торчит в комнате. Подумать только! Постучите. Чего ему сделается? – нетерпеливо сопел за дверью Кемал.
Руслан представил себе, как Сослан приблизился к его давно не крашенной двери, прислушался, спит ли он…
– Он о вас спрашивал, – подначивал его назойливый сосед. – У матери вашей. Я слышал…
Руслан не стал дожидаться, пока Сослан решится постучать. Не поднимаясь с дивана, пнул ногой дверь. Сослан шагнул через порог и прикрыл ее за собой. Его глаза пытливо окинули комнату и остановились на хозяине. Руслан взмахнул рукой, что означало приветствие, – лениво и безвольно. Сослан поморщился. Надолго ли его хватит?
– Все в порядке? – спросил он.
Руслан молча кивнул головой. Сослан уселся на единственный в комнате стул, уставился на фонарь. Руслан спустил на пол ноги, слегка покачался на пружинах дивана. Поймав быстрый взгляд Сослана, смущенно и неохотно признался:
– От всего отвык, а вот по дивану скучаю. – Подойдя к фикусу, оставшемуся от довоенной жизни, потрогал листья: – Спасибо, хорошо поливаешь.
– Мать, – объяснил Сослан. – Она выручает, когда Забывают.
Ноги Руслана в белых шерстяных, домашней вязки носках бесшумно заскользили по потрескавшемуся дощатому полу. Он пододвинул диван к столу, включил настольную лампу. Вытащил из-под стола бутылку, прождавшую здесь с полгода, что он провел среди природы, всю покрытую пылью. Пока Сослан выбивал из нее пробку, Руслан выудил из спутника его походов по горам – хурджина – кругляш сыра, вывалил на шершавый стол вареное мясо, лук, тархун, киндзу. Чокнулись. Руслан поднес стакан ко рту, но сделал лишь глоток. Сослан покосился на него. Они сидели друг против друга, перед ними находились выпивка и закуска, но они не притрагивались к ним, молча думали каждый о своем…
Руслан кивнул на стакан. Сослан отрицательно покачал головой:
– На ночь тяжко. – И спросил: – Опять пойдешь?
Руслан не сразу ответил, а когда поднял на него глава, Сослан учуял в них настораживающую, тайную боль.
– Мне без гор нельзя, Сослан, – тихо пояснил Руслан.
Со стороны могло показаться, что Руслан не рад появлению Сослана. Но племянники-то знали, что ему приятно видеть и Сослана, и Майрама, что он ждет их природа. В детстве, бывало, кто из них проснется по нужде, да обратном пути, заметив сквозь щели двери свет, привычно тянул на себя ручку. Тогда их желудки не разбирали, день на дворе или ночь, и они уплетали за обе щеки холодное, отдающее запахом далеких гор мясо. Толстенные луковицы смачно хрустели на зубах, глаза зорко отбирали в горе мяса увесистый кусок, прицеливались к сыру. Руслан слушал сопение малышей и примечал каждую деталь, хотя, чтоб не смущать маленьких гостей, смотрел в сторону. Порой при этих ночных посещениях никто из них не произносил ни слова. Скрип старенького стула да постукивание о стол болтающихся босых ног – вот и все звуки, что сопровождали ночные пиршества. Маленький гость возвращался в постель и засыпал сытый и довольный… Знали бы они, как счастлив бывал Руслан!
С годами Руслан стал замечать во взгляде Сослана немой вопрос. Племянник пытался отгадать причину, заставившую Руслана отказаться от удобств городской жизни и уйти в чабаны. Не отговорка ли то, что он будто бы задумал написать книгу? Сослан жаждал узнать правду. Но Руслан не намерен был вести душещипательные беседы и явно не желал делиться сокровенными мыслями. Он понимал: вокруг немало людей, готовых взять на себя часть его тяжкого груза. Но как бы ни мучило его молчание, как бы ни отталкивало их, – пусть не ждут откровения. Руслан как-то сказал Сослану, что для него чем труднее, тем легче. Но Сослан ничего не понял…
Сегодня Сослан был озабочен и удручен. Он не сводил хмурого взгляда с раскачивающегося фонаря. Молчал и Руслан, глядя на пышную черную шевелюру племянника.
