Текст книги "Тревожные будни"

Автор книги: Георгий Вайнер

Соавторы: Аркадий Вайнер,Эдуард Хруцкий,Виль Липатов,Анатолий Безуглов,Николай Коротеев,Алексей Ефимов,Александр Сгибнев,Юрий Кларов,Иван Родыгин,Григорий Новиков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 31 страниц)

«Вольный город Хива» издавна был пристанищем всех уголовных элементов города, которые ютились здесь в многочисленных ночлежках. Притоны чуть ли не официально делились на разряды. В высших обитали фальшивомонетчики, налетчики, медвежатники, крупные домушники; в средних находили все, что им требовалось, поездушники, карманники, голубятники, а ночлежки низшего разряда заполнялись преимущественно нищими, портяночниками и мелкой шпаной.

В домах Румянцева, Ярошенко, Кулакова имелись и отдельные комнаты-«нумера», которые предоставлялись почетным гостям. Здесь находили себе приют международные взломщики сейфов, типа Вагновского и Рыдлевского, расстрелянных в 1919 году, известные бандиты, как, например, Павел Морозов, Котов и Мишка Чума, фальшивомонетчики и крупные авантюристы. На Хитровом рынке большими партиями скупали краденое, нюхали кокаин, ночи напролет играли в штосс, железку, ремешок, пили смирновку и ханжу.

За время своей недолгой работы в розыске я уже достаточно наслушался различных историй, связанных с жизнью «вольного города». Слова «Хитров рынок» часто мелькали в приказах, их произносили на совещаниях и заседаниях. То атаман рынка Разумовский убил двух милиционеров, то Мишка Рябой собирался вырезать семью Савельева, то к нам поступали сведения, что после ограбления в Петрограде здания сената все ценности какими-то неведомыми путями переправлены на Хитровку и золотую статую Екатерины II стоимостью 500 тысяч рублей и ларец Петра Великого видели у содержателя чайной Кузнецова...

На Хитровке было проведено несколько операций. Во время одной из них судьба меня вторично свела с Тузиком.

* * *

Наши сани остановились недалеко от Орловской больницы, за которой уже начиналась территория «вольного города». Мартынов поднес к губам свисток и два раза негромко свистнул. Ему точно так же ответили, и из-за дома вынырнул невысокий человек в романовском полушубке. Это был Сеня Булаев, откомандированный к нам из бандотдела МЧК, веселый, разбитной парень, с которым я успел подружиться.

– Ну как? – коротко спросил Мартынов.

– Все в порядке, Мефодий Николаевич. Гнездышко со всех сторон оцеплено.

– Ну что ж, хорошо, если, понятно, птички уже не улетели.

– Вы со мной будете или внутрь пойдете? – спросил Булаев.

– С вами в оцеплении. Пошли, Сухоруков.

– А мы с Белецким отправимся пить чай к Аннушке, – сказал Савельев и вытер указательным пальцем слезящиеся на ветру глаза.

В зиму восемнадцатого года пострадали многие дома. Не хватало дров, поэтому жильцы ломали деревянные балкончики, отдирали плинтусы, рубили ставни. Но особенно досталось Хитровке. После Октябрьской революции большинство нанимателей квартир отсюда сбежало, и хитрованцы, предоставленные самим себе, растащили все, что можно. Обитатели ночлежек ломали нары, выворачивали доски пола, ворошили деревянные крыши. А большой навес посредине площади исчез еще в декабре прошлого года. Рынок выглядел так, словно здесь только вчера прошли орды Чингисхана. Относительно сохранились только Утюг и Сухой овраг, расположенные между площадью и Свиньинским переулком.

У входа в трехэтажный каменный дом стояли два бойца из боевой дружины розыска, вдоль стены маячили в сумерках еще несколько фигур с винтовками. Савельев взял меня за локоть, и мы вошли в подъезд. Сразу же потянуло спертым, вонючим воздухом. Лестница не была освещена, я то и дело спотыкался на стертых ступеньках. На площадке между первым и вторым этажами наткнулись на спящего оборванца, который даже не шевельнулся.

Мы вошли в громадную квадратную комнату. Большинство ночлежников спали. С трехъярусных нар свешивались ноги в сапогах, лаптях и опорках. Посреди ночлежки, под висячей керосиновой лампой, прямо на грязном полу, играли в карты. Слышались азартные выкрики игроков:

– Семитко око!

– Имею пятак.

– Угол от пятака...

Где-то в углу хриплый женский голос выводил:

 
Не понравился ей моей жизни конец,
И с немилым пошла, мне назло, под венец...
 

Савельев поманил пальцем рыжего парня в суконной чуйке и опойковых сапогах с высокими кожаными калошами, который, видимо, следил здесь за порядком:

– Эй ты, Семен, кажется?..

– Так точно, Федор Алексеевич! – с готовностью откликнулся тот и по-солдатски щелкнул каблуками. – Что прикажете?

– Севостьянова у себя?

– Так точно.

– Проводи нас.

Парень засуетился:

– Уж и рада вам будет Анна Кузьминична. Вчерась как раз меня спрашивали: «Чего, дескать, Федор Алексеевич про нас забыли? Уж не обидела ли я их ненароком...»

– Ладно языком молоть, – оборвал его Савельев. – Или, может, время выгадываешь?

– А чего мне выгадывать? – честно выкатил глаза парень. – Сами сегодня убедитесь, что зазря столько солдат к дому пригнали. Нам скрывать нечего, а вам завсегда очень даже рады!

В сопровождении парня мы прошли в дальний угол ночлежки, занавешенный ситцем, и рыжий условным стуком постучал в дверь.

Загремел запор, и меня ослепил яркий свет.

– Ого! Электричество провела! – сказал Савельев.

– А как же, нешто мы хуже других! – откликнулся мелодичный женский голос. – Заходите, заходите!

О Севостьяновой мне рассказывал Виктор. Она снимала несколько ночлежек и «нумеров» в Сухом овраге. Пожалуй, во всей России не было ни одного крупного преступника, который бы хоть раз не. побывал в этих «нумерах», где можно было получить все – начиная от шампанского «Клико» и кончая полным набором новейших заграничных инструментов для взлома сейфов. Поговаривали, что Севостьянова не только скупает краденое и укрывает преступников, но и участвует в разработке планов ограбления.

Между тем в облике сравнительно молодой женщины, стоящей перед нами, не было ничего настораживающего – обыкновенная мещаночка из Замоскворечья. Миловидное простое лицо, в мочках ушей дешевые серьги, на плечах оренбургский платок. Держалась она просто и свободно; как старая хорошая знакомая, расспрашивала Савельева про семью, ужасалась дороговизной.

– Если так дальше продолжаться будет, Федор Алексеевич, – говорила она, – то хоть ложись да помирай. Никаких возможностей больше нет. Мои-то захребетники вовсе платить перестали. Свобода, говорят, долой эксплуататоров. Ежели б не мои молодцы, то не знаю, как бы с ними и справилась...

Савельев молча ее слушал и посмеивался. Потом Севостьянова вышла в другую комнату и вернулась с подносом, на котором стояли графинчик с узким горлышком и две коньячные рюмки.

– Не побрезгуйте, Федор Алексеевич, откушайте! Меня Севостьянова просто не замечала.

– Коньячок не ко времени, – отрицательно мотнул подбородком Савельев, – а самоварчик поставь.

Чай пил он вкусно, истово, время от времени вытирая большим платком лоснящееся лицо.

– Хорошо! Недаром покойный отец, царство ему небесное, говаривал, что настоящий чай должен быть как поцелуй красавицы – крепким, горячим и сладким.

Постороннему могло показаться, что происходит все это не на Хитровке, в доме Румянцева, а где-то на окраине Москвы, в обывательской квартирке. Пришел к молодой хозяйке пожилой человек, друг семьи, а может быть, крестный. Скучновато ей со словоохотливым стариком, но виду не покажешь: обидится. Вот и старается показать, что ей интересно. Старичок бывает редко, можно и потерпеть.

Эта иллюзия была нарушена только один раз, когда Савельев внезапно спросил:

– Сколько ты опиума, Аннушка, купила?

В углах рта Севостьяновой легли резкие складки, отчего лицо сразу же стало злым.

– Бог с вами, Федор Алексеевич? Какой опиум?

– А тот самый, что Горбов и Григорьев на складе «Кавказа и Меркурия» «реквизировали».

– Ах, э-этот! – протянула Севостьянова. – Самую малость, фунтиков десять. Налить еще чашку?

– Налей, голубушка, налей, – охотно согласился Савельев. – А свою покупочку завтра с утра к нам завези.

– Чего там везти, Федор Алексеевич? Курам на смех.

– Вот пусть куры и посмеются. А заодно прихватишь золотишко, которое тебе Косой вчера приволок. Договорились?

Когда в комнату ввели первую партию задержанных, Савельев неохотно отодвинулся от столика.

– Так и не дали чаю попить! – сказал он Виктору Сухорукову и протяжно зевнул, похлопывая согнутой ладошкой по рту. – Ну-с, кто здесь из старых знакомых?

– Кажись, я, Федор Алексеевич, – подобострастно скосоротился оборванец с глубоко запавшими глазами.

– Хиромант? Володя?

– Он самый, Федор Алексеевич, – с видимым удовольствием подтвердил оборванец. – Только прибыл в «Хиву», даже приодеться не успел – пожалуйте бриться.

– Ай-яй-яй! – ужаснулся Савельев. – Откуда же ты, милый?

– Из Сольвычегодска я прихрял, Федор Алексеевич. Как стеклышко чист. Истинный бог, не вру! Век свободы не видать!

– Ну-ну. Не пойман – не вор. Отпустят. А вот тебя, голубчик, придется взять! – Обернулся он к чисто одетому подростку. – Шутка ли, двенадцать краж! Сидоров с ног сбился, тебя разыскивая.

– Бог вам судья, Федор Алексеевич, но только на сухую берете!

– Это ты будешь своей бабушке рассказывать! – обиделся Савельев. – Твою манеру резать карманы я знаю.

Так за три часа облавы перед столом Савельева прошло свыше ста человек, большинство из которых тут же было отпущено. И Савельев, и начальник особой группы были разочарованы. Имелись сведения, что Севостьянова поддерживает тесную связь с бандой Якова Кошелькова, которая на прошлой неделе совершила налет на правление Виндаво-Рыбинский железной дороги и убила двух самокатчиков ВЧК. Но никого из участников этой многочисленной банды в «нумерах» Севостьяновой обнаружить не удалось.

– Из-за такой мелкоты не стоило и ездить! – скучно сказал Савельев Мартынову.

Тот только пожал плечами.

Всего было отобрано восемь человек: пять карманников, два домушника и некий мрачный верзила, подозревавшийся в ограблении на Большой Дмитровке.

Когда бойцы из дружины увели задержанных, мне показалось, что из-за двери, ведущей в соседнюю комнату, донесся какой-то странный звук.

– Кто у вас там?

– Пацан один.

– Какой пацан?

– Приблудыш, сирота, – неохотно ответила Севостьянова. – Хворает... Бабье сердце что воск, пригрела...

Савельев хмыкнул.

– За что я к тебе благоволю, Аннушка, так это за доброту. Всегда любил праведниц!

Когда Савельев и Мартынов вышли, я заглянул в соседнюю комнату, обставленную намного беднее, чем та, в которой мы сидели, и никого не увидел.

– Где же он?

– Да вон, в углу! – нетерпеливо сказала Севостьянова и отдернула ситцевый полог.

На маленьком диванчике под лоскутным одеялом кто-то лежал. Я приподнял край одеяла и увидел пышущее жаром лицо мальчика. Глаза его были полузакрыты. Дышал он прерывисто, хрипло.

Тузик!

Да, ошибки быть не могло, он!

В комнату зашел Виктор Сухоруков.

– Кто там?

– Тузик.

Сухоруков не понял, недоуменно посмотрел на меня. – Ну помнишь, я тебе рассказывал... Тузик, беспризорник. Отец его с Хитровки тогда привел.

– А-а... Житель «вольного города»? – Виктор наклонился над диванчиком: – Испанка. Надо бы в больницу... Давно его прихватило? – спросил он у Севостьяновой.

– Да дней пять будет. Ничего, отлежится.

– Какое там отлежится! На ладан дышит.

– А помрет, – значит, суждено так. Богу виднее.

– Ну, до свиданьица, голубушка! – сказал Савельев, молча наблюдавший всю эту сцену. – Хороший у тебя чаек! – И спросил у нас: – Поехали?

– Да нет, хотим мальца в больницу сдать.

– Доброе дело. Тогда счастливо.

Виктор попросил у Севостьяновой второе одеяло и тщательно закутал Тузика.

– И охота вам только возиться! – вздохнула Севостьянова.

– Охота, – отрезал Виктор.

* * *

Тузика в Орловской больнице не приняли. Старый фельдшер с прокуренными седыми усами только разводил руками:

– Можете расстреливать, товарищи, а мест нету. Куда я его положу? В морг, что ли?

Фельдшер не врал. Больница была переполнена. Люди лежали не только в палатах и коридорах, но и на полу приемного покоя, в кабинете главного врача, вестибюле. Больные бредили, стонали, рвали ногтями грудь, всхлипывали, ругались.

– Тогда хоть посмотрите его, – сказал Виктор, – лекарство какое дайте или что...

– Вот это можно! – обрадовался фельдшер. – Это с превеликим удовольствием.

Он пощупал у мальчика пульс, поставил градусник и положил на столик пакетик с порошками. Потом на минуту задумался и достал из шкафчика бутылку с микстурой.

– Так что у него?

– Может, испанка, а может, иная какая напасть. Разве угадаешь?

– Как же вы лекарство даете, не зная от чего? – вспыхнул Виктор.

Фельдшер удивленно посмотрел на него.

– То есть?

– «То есть»! – передразнил Виктор. – А ежели его эти порошки в могилу сведут? Фельдшер обиделся.

– Вы меня, молодой человек, не учите-с, не доросли! Да-с! – брызгая слюной и топорща усы, говорил он. – Вы еще, извините за выражение, пеленки у своей матушки мочили, когда я людские страдания облегчал-с. Одному богу известно, кто чем болен, а лекарства между тем всегда выписывали. Такой порядок. Да-с. И если я эти лекарства даю, значит, знаю, что они безопасны и никому никогда вреда не приносили...

– А пользу?

Фельдшер, видимо потеряв от возмущения дар речи, свирепо засопел и повернулся к нам спиной.

– Оставь его, – сказал я Виктору, понимая, что дальнейшая перепалка ни к чему хорошему не приведет.

Извозчика мы, разумеется, не нашли. Тузика пришлось нести на руках. Виктор его держал за плечи, я – за ноги. У Покровских ворот нас остановил патруль. Ругаясь сквозь зубы, Виктор передал мне Тузика и достал документы.

– Служба, – смущенно сказал пожилой солдат, возвращая мандат. – Что о мальчонкой? Сыпняк?

– Будто испанка.

– Подсобить?

Только тут я почувствовал, как устал за эту ночь. Руки у меня онемели, колени дрожали, спина стала совсем мокрой от пота.

– Пожалуйста, папаша, – поспешно сказал я, опасаясь, что Виктор откажется. – Здесь уже рядом. Парнишка не тяжелый, только мы его закутали, чтоб не простыл...

– Да оно и так видно, что тяжесть невелика... – Патрульный передал винтовку своему напарнику, в последний раз жадно затянулся цигаркой, выплюнул ее и растер каблуком сапога. – Давайте! Один управлюсь. – У подъезда моего дома он остановился, прислушался. – Стреляют где-то, что ли? Али показалось? Кажись, показалось... Шалят по ночам. Всякая вошь из щели вылазит, чтоб свою долю кровушки получить. То там, то тут: «Караул, грабят!» Не знаешь, в какую сторону и кидаться. Намедни барышню раздели. Что гады сделали! Сережки у ей в ушах были, так вместе с мясом вырвали. Сидит голая, озябшая, закоченелая да скулит, как кутенок, а кровь так и хлещет...

В Москве проходило уплотнение, и ко мне вселили семью доктора Тушнова. Опасаясь воров, доктор врезал в дверь несколько новых замков, которые можно было открыть – и то не всегда успешно – только изнутри, зная секрет сложной механики.

Я позвонил – молчание. Еще раз.

– Так мы до утра под дверью простоим! – раздраженно сказал Виктор. – Ты не миндальничай, стучи кулаком! Разоспались!

Я последовал его совету, но к двери по-прежнему никто не подходил.

– Сильны спать! – почти с восхищением сказал второй патрульный, который молчал всю дорогу.

– Да не спят они, какой там сон! – возразил другой. – Боятся, вот и затаились. Дай-кась я!

Он положил Тузика на лестничную площадку и грохнул в дверь прикладом.

– Эй,отворяйте!

– У меня оружие, я буду отстреливаться, – послышался из-за двери дрожащий голос доктора.

– Я тебе стрельну! – рявкнул солдат.

– Я брал призы за меткость, – промямлил доктор.

С перепугу он действительно мог выстрелить.

– Борис Николаевич, – вмешался я, стараясь говорить как можно спокойнее и убедительнее, – пожалуйста, не волнуйтесь. Никто на вас не собирается нападать. Это же я и Сухоруков, тот самый Сухоруков, который в нашем дворе живет. Мы пришли ночевать. Вы узнаете мой голос, правда?

– Голос можно изменить.

– Но кому это нужно?

– Грабителям, – последовал обоснованный ответ.

Дипломатические переговоры через дверь продолжались минут десять. Наконец доктор, не снимая цепочки, приоткрыл дверь и только тогда, убедившись, что мы именно те, за кого себя выдаем, впустил нас в прихожую.

В моей комнате, загроможденной мебелью, было холодно и сыро: дома я бывал редко и топил свою «пчелку» от случая к случаю.

Мы уложили Тузика на большую двуспальную кровать, разжав плотно стиснутые зубы, влили в рот немного микстуры. Тузик дернулся, перевернулся на бок, что-то забормотал.

Виктору я постелил на диване, себе – на кушетке. Вместе растопили печурку. Я смертельно устал, голова была тяжелой. Казалось, лягу и тотчас усну. Но сон не приходил.

– Не спишь? – спросил Виктор.

– Не спится.

– Мне тоже. Вот о нем думаю, о Тузике твоем...

– Завтра я Тушнова попрошу, чтобы посмотрел его.

– Жаль пацана.

– Чего говорить. Ведь для них, вот таких пацанов, мы и революцию делали. Им-то при коммунизме жить.

Виктор встал с дивана, уселся у печки, закурил. Огонек его папиросы то вспыхивал яркой звездочкой, то почти затухал. Мы молчали, потом Виктор неожиданно спросил:

– Ты как себе коммунизм представляешь?

В теории я чувствовал себя достаточно подкованным! ведь как-никак читал в гимназии Маркса, Энгельса, Каутского, Струве. Я начал говорить об отмирании государства, о ликвидации частной собственности.

– Не то, – прервал он меня. – Ты говоришь, не будет эксплуатации, не будет частной собственности, не будет армии. Сплошное «не». А вот что вместо этих «не» будет?

– Ну, сейчас трудно об этом говорить...

– А что тут говорить? Об этом не говорить, мечтать, что ли, надо. – Виктор улыбнулся: – Ко мне недавно Груздь приходил, просил кальку достать. «На кой черт тебе калька?» – спрашиваю. Мнется. То да се. Наконец признался. Оказывается, он с одним архитектором на квартире живет. Глун... Глан... Не помню фамилии. Молодой парень вроде тебя. Так он, этот архитектор, над городами будущего работает. Города из голубого камня. Дома голубые, дороги голубые, улицы голубые... Как небо.

– Ерунда, фантазия...

– Фантазия – это не ерунда. Без мечты жить нельзя. Вот и Груздь... Калька-то, оказалось, для того архитектора нужна. «Боится, – говорит, – что запоздает, в срок свою работу не кончит. А без кальки и керосина много не начертишь: он по ночам работает. Мы, – говорит Груздь, – с ним по этому вопросу в Совнарком неделю назад заявление отправили: так, дескать, и так, учитывая, что на носу мировая революция и посему остро необходимо создать всемирный стиль архитектуры эпохи коммунизма, просим содействия в снабжении товарища Глана, который разрабатывает таковой, керосином и калькой. Что касается оплаты, то товарищ Глан, учитывая остроту международного момента, от нее отказывается и передает все свои чертежи республике безвозмездно...» Очень Груздь этим делом заинтересован. «Архиположительный фактор, – говорит, – и арифметический плюс...»

Виктор засмеялся, щелчком пальцев подбросил папиросу. Взлетев, она описала крутую дугу и упала где-то посреди комнаты. Огонек рассыпался по полу огненными брызгами. И мне на мгновение показалось, что это из тьмы ночи засверкали освещенные электричеством окна городов будущего. Кто его знает, может, они действительно будут голубыми? И еще я подумал, что сейчас где-то на другом конце Москвы склонилась над ватманом голова безвестного архитектора, который убежден, что ему очень нужно торопиться...

Тузик забормотал что-то несвязное, сбросил с себя одеяло. Я укрыл его. Лицо мальчика дышало жаром. А за окном тревожным, беспокойным сном спала Москва – холодная, голодная, разрушенная. Вдоль пустынных улиц гулял ветер, метались в бреду сыпнотифозные, спозаранку выстраивались угрюмые, молчаливые очереди за хлебом, а в гулких комнатах роскошных особняков бывшие аристократы и бывшие либералы раскладывали пасьянсы, пытаясь угадать точную дату падения Советской власти...

* * *

В стране война, голод, разруха, неустроенность, бандитизм. А жизнь продолжалась. Люди рождались и умирали, женились и расходились. И Сеня Булаев не только ловил бандитов, рассказывал смешные истории и показывал фокусы, но и ухаживал за машинисткой из нашей канцелярии (их тогда именовали пишбарышнями) Нюсей, с которой ходил в синематограф Ханжонкова на «жемчужину сезона» – боевик «Сказка любви дорогой. Молчи, грусть, молчи!», а то и посещал школу танцев с красивым и непонятным названием «Гартунг». И ухаживал он за ней так, как ухаживали за девушками, до него и после него. Правда, иногда он вместо цветов вручал ей кусок сала или воблу. И Нюся не делала различий между цветами и воблой, потому что она все-таки была девушкой 1918 года – голодного года.

Подшучивая над Сеней, мы в глубине души все-таки ему завидовали. Я даже предлагал Виктору сходить как-нибудь для смеха в «Гартунг». Он, кажется, не возражал, но мы туда так и не выбрались, хотя бывали во многих местах, посещение которых не входило в наши прямые обязанности, в том числе и в кафе поэтов – «Стойле пегаса».

Видимо, тогда, как и теперь, в сутках было ровно двадцать четыре часа. Но мы за эти двадцать четыре часа успевали все: допросить бандита и побеседовать с пострадавшими от налета, заштопать продранный китель и задержать валютчика, разобрать на оперативном совещании последнюю операцию и принять самое активное участие в общественном суде над Евгением Онегиным. Кстати, общественные литературные суды стали к тому времени повальным увлечением. На молодежных сборищах особенно доставалось Печорину, о котором Груздь говорил, что именно для таких типов революционный пролетариат отливает свинцовые пули на заводах. Мне, честно говоря, Печорин нравился, но я не рисковал, даже будучи официальным защитником, его оправдывать, а только робко просил суд учесть смягчающие его тяжелую вину обстоятельства. И только Нюся, устремив мечтательно глаза куда-то поверх наших голов, упрямо говорила: «А все-таки он был хороший».

По мнению Нюси, Тузик тоже был хорошим, хотя беспризорник, оправившийся, несмотря на мрачные прогнозы доктора Тушнова, уже через несколько дней, относился к ней более чем сдержанно. Нюся водила его в синематограф, в «Стойло пегаса», где порой вместо морковного чая подавали настоящий, но завоевать его любовь так и не смогла: кажется, Тузик был прирожденным женоненавистником. Зато с Груздем он сошелся быстро. Они познакомились у меня, когда Тузик только стал вставать с постели.

– Здорово, шкет! – сказал Груздь, входя в комнату и с любопытством разглядывая маленькую фигурку с прозрачным лицом и всклокоченными волосами.

– Здорово, матрос! – в тон ему ответил беспризорник.

– Шустрый! – поразился Груздь. – Ты откуда такой?

– С Хитровки.

– Житель «вольного города Хивы»? Ясно. А кличут как?

– Тузиком.

– Гм, какая-то кличка собачья. У нас на корабле кобель Тузик был. Выдумает же буржуазия такое: Тузиком человека прозвать. Ты же крещеный?

– Все может быть, – согласился Тузик.

– Ну, родители-то как нарекли?

– Тимофеем.

– Тимоша, значит? Вот это другой коленкор. Ой, Тимоша-Тимофей, хочешь – жни, а хочешь – сей! Ну, Тимофей Иванович, на голове стоять умеешь?

Груздь снял пояс с двумя маузерами и, покряхтывая, стал на голову.

– Силен! – с уважением сказал Тузик. – А на одной руке стоять можешь?

– Запросто.

Груздь сделал стойку на одной руке.

– А колесом перекувырнуться сможешь?

Груздь сделал колесо.

– Силен! – снова сказал Тузик и с этого момента проникся к Груздю уважением, которое уже ничто не могло поколебать.

Когда Груздь доставал кисет, Тузик тотчас же чиркал зажигалкой. Когда Груздю что-нибудь было нужно, Тузик сломя голову кидался выполнять его поручение.

Оказалось, что у этого смешливого, независимого беспризорника душа романтика, жадная до всего необычного и красивого. Тузик мог часами слушать рассказы Груздя про далекие тропические страны, где курчавые черные люди ходят почти совсем голыми по раскаленному золотому песку и грузят на большие пароходы ящики с кофе и бананами, про раскидистые пальмы, колючие кактусы и экзотические деревья со звучным названием баобаб.

На вопросы Тузик был неистощим.

– А там революция тоже будет? – спрашивал он.

– Сам посуди, – обстоятельно объяснял Груздь, – пролетариат там есть? Есть. Мировая буржуазия есть? Есть. Эксплуатация есть? Есть. Материализм есть? Есть. Тогда об чем речь? А революция в России для них арифметический плюс, потому что вроде примера. Увидят, как мы распрекрасно живем без буржуев, и сами так же распрекрасно жить захотят...

– Ну уж распрекрасно! – говорил Тузик, – Жрать-то нечего.

– Тебе бы все жрать... А ты рассуждай диалектически: почему нечего жрать? Потому что разруха. Вот покончим с буржуазией и с ее прихвостнями – всякими спекулянтами и бандитами – и возьмемся за ликвидацию разрухи. Уяснил?

Авторитет учителя был непререкаем. Только раз в душу Тузика закралось сомнение, когда Груздь заявил, что после мировой революции ни одного сыпнотифозного не останется: ни в Англии, ни в Бразилии, ни в России.

– В Англии может, а в России навряд.

– Это почему?

– А потому что сыпняк от вшей, – со знанием дела объяснил Тузик.

– Вот их и не будет.

Тузик подмигнул мне и неудержимо расхохотался:

– Загибай! – А когда Груздь разгорячился, примиряюще сказал: – Я же не говорю, что их миллионы будут, но тыща, чай, останется...

Зато насчет ликвидации преступных элементов у Тузика никаких сомнений не было.

– Вот это точно, – говорил он, – Мартынов и Савельев все могут! Их у нас во как боятся!

Тузик впитывал в себя все, как губка. Он охотно слушал рассуждения Груздя про гегемона революции и про жизнь на флоте, мнение Груздя о бесклассовом обществе и о роли интеллигенции в революции.

– У шкета классовое самосознание на самом что ни на есть недосягаемом уровне! – восхищался Груздь. – Его бы грамоте научить – всех за пояс заткнет.

И Груздь раздобыл у гримера и костюмера уголовного розыска Леонида Исааковича (имелась у нас в те годы такая должность) букварь. Под руководством Нюси и Леонида Исааковича, худого старика с большими темными глазами, Тузик довольно скоро научился читать.

Жить у меня Тузик наотрез отказался, но заходил часто. Иногда забегал на несколько минут, а порой оставался на два-три дня.

Соседи относились к нему настороженно. Жена доктора, толстая неряшливая женщина с выпученными глазами, демонстративно закрывала на висячий замок свой шкафчик на кухне и просила мужа:

– Бобочка, ты посиди здесь на всякий случай, пока этот босяк не уйдет...

Меня это раздражало, но сам «босяк» не обращал на эти меры предосторожности никакого внимания и, хитро мне подмигивая, спрашивал: «Опять эта корова всю ночь серебряные ложки пересчитывала?»

– Мировецкое сало! – сказал как-то Тузик, покончив за несколько минут с моими недельными продовольственными запасами. – Буржуйская шамовка. Здорово живешь!

– Вот и переходил бы ко мне. Чего на Хитровке болтаться?

– Не, нельзя.

– Почему?

– Пришьют...

В его голосе была такая убежденность, что я вздрогнул. Что я, в конце концов, знал о жизни этого пацана? Только то, что он сирота, живет на Хитровке у Севостьяновой, которая приютила его то ли из жалости, то ли из каких-то своих соображений, что... Нет, пожалуй, я больше ничего не знал. А знать нужно было, хотя бы для того, чтобы помочь ему выбраться с Хитровки, расстаться с уголовным миром.

«Надо будет с Груздем и Виктором посоветоваться», – подумал я и спросил: – Кто же тебя убьет?

– Паханы убьют.

– Какие паханы?

– Всякие, – неопределенно ответил Тузик. – Анна Кузьминична и так говорит, что я продался.

– Чудак, ты же с нами все время будешь. Они и подойти к тебе побоятся!

Тузик упрямо мотнул головой. Я так и не смог больше ничего от него добиться. А через несколько дней после этого разговора произошло событие, которое сразу же отодвинуло на десятый план и литературные суды, и взаимоотношения Сени Булаева с Нюсей, и нашу озабоченность судьбой Тузика...

* * *

В уголовном розыске по ночам всегда дежурила специальная группа – ответственный дежурный, инспектор, субинспектор, два агента и несколько красноармейцев из боевой дружины. Ответственным дежурным был в тот вечер Мартынов, но он не спал уже две ночи и поэтому, устроившись в прилегающей к дежурке комнате, наказал будить себя только в случае чрезвычайного происшествия. Заменял его Сухоруков, который числился инспектором. Помимо него дежурили я и Сеня Булаев.

На днях наш новый завхоз раздобыл грузовик великолепных сухих дров, и стоящая посредине комнаты «буржуйка» румянилась своими чугунными боками. Было не только тепло, но даже непривычно жарко. Сеня снял валенки и забрался на диван с ногами, а Виктор отстегнул ремни и стащил с себя френч.

– Вот так бы всю ночь, без происшествий! – мечтательно сказал Сеня. И не успел он договорить последних слов, как зазвонил телефон.

Виктор снял трубку:

– Ответственный дежурный по уголовному розыску инспектор Сухоруков. Что?.. – Голос его дрогнул. – Что?.. Говорите громче!.. Да, да!.. Не может быть!

Я видел, как обращенная ко мне щека Виктора побелела, и понял, что произошло что-то страшное. Виктор повесил трубку на рычаг и дал отбой.

– Час назад банда Якова Кошелькова напала на машину Ленина. Будите Мартынова. Сейчас подъедут автомобили из МЧК. – Он вытер тыльной стороной ладони мокрый лоб.

– Жив? – вскинулся Булаев. – Владимир Ильич жив?

– Не знаю. Об этом ничего не было сказано.

– Так почему же не спросил?

– Побоялся... – совсем по-детски признался Виктор, – Страшно было спрашивать...

Булаев выругался, подскочил к телефону, яростно начал крутить ручку.

– Барышня! – закричал он. – Соедините меня с дежурным по МЧК! Быстро, быстро!.. Паснов? У аппарата Булаев. Что с Владимиром Ильичей? Я не о том, это я уже знаю. Ранен? Нет?.. Вот это я и хотел знать. Сейчас выходим... Жив! – крикнул Сеня, оборачиваясь к нам. – Ни одной царапины!

Когда мы вышли на крыльцо, во двор уголовного розыска уже въезжали два лимузина. В один из них с трудом втиснулись Мартынов, я и три красноармейца.

– Четыре месяца за Кошельковым охотимся, – сказал Мартынов. – И вот... Доигрались!

Да, страшно было подумать, что жизнь Ленина висела на волоске.

Ленин... Впервые я его увидел на первомайской демонстрации в 1918 году. Мы были втроем: Виктор, Груздь и я. Холодное пасмурное утро. Стройные ряды латышских стрелков, отряд из бывших военнопленных. Обнажив головы, проходят красноармейцы мимо могил павших за революцию к Спасским воротам. Над Красной площадью – одинокий аэроплан, белыми птицами кружат сбрасываемые с него листовки. Рядом с трибуной – автомобиль иностранного посланника; посланник не потрудился даже выйти из машины. К чему?

Но вот на площадь широким потоком хлынули люди. Знамена, транспаранты, лозунги: «Даешь мировую!», «Мир хижинам – война дворцам!». Суровые, истощенные лица улыбаются. Отцы и матери высоко поднимают ни руках детей.

– Ле-нин! Ле-нин! – гремит над площадью.