Текст книги "Султан и его враги. Том 2 "

Автор книги: Георг Фюльборн Борн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц)

XV. План мщения

   В один из следующих вечеров около дома Сади-паши бродил старый нищенствующий дервиш.    Он узнал от одного из слуг о том, что сделала Реция, и, казалось, что это известие произвело на него сильное впечатление.    Лаццаро, которого никто не узнавал, страшно ненавидел Сади и поклялся убить его, поэтому понятно, что известие об освобождении Сади и смертельной опасности, в которой находилась Реция, еще больше укрепило его решимость удовлетворить свою жажду мести. Уничтожить Мансура и передать его в руки Золотых Масок ему удалось! Теперь он хотел отомстить Сади, а затем уже для обеспечения своей безопасности выдать и Золотых Масок. Но он должен был спешить, так как знал страшное могущество и всеведение Золотых Масок, и говорил себе, что они скоро найдут и схватят его, если ему не удастся обезвредить их.    Лаццаро уже составил свой план, и в случае его удачи он был бы свободен и отомстил бы всем, кого он ненавидел.    Реция умирала – он должен был еще раз увидеть ее! Все его отчаянные попытки овладеть дочерью Альманзора оказались тщетными... Теперь она умирала... Сади, отнявший ее у него, также не будет больше обладать ею! Эта мысль утешала Лаццаро и наполняла его душу дьявольской радостью.    Нищенствующий дервиш вошел в дом...    – Проведи меня к твоему господину, – сказал он подошедшему слуге, – у меня есть для него важное известие!    – Кто ты и что тебе надобно от моего господина? – спросил слуга.    – Разве ты не видишь, кто я? – вскричал Лаццаро, нимало не смущаясь. – А что мне надо, это я скажу твоему господину, благородному Сади-паше. Отведи меня к нему, у меня очень важное дело!    – Благородного паши нет дома, он поехал на вокзал проводить своего друга Зору-бея, который уезжает сегодня из Стамбула.    – Благородного Зору-бея, так, так! – отвечал Лаццаро. – Мне говорили, что твоя госпожа больна, а я знаю средство, как спасти ее. Для этого я и пришел сюда.    – Ты знаешь такое средство?    – Для этого я и пришел к твоему господину.    – Я думаю, что благородный паша скоро вернется, – сказал слуга.    – В таком случае устрой так, чтобы я мог увидеть твою госпожу, чтобы к возвращению паши мог дать ему необходимый совет.    – Я не могу отвести тебя к ней, дервиш!    – Но я должен увидеть больную!    – И ты знаешь средство? В таком случае ты можешь сейчас же назвать его, дервиш.    Лаццаро покачал головой.    – Так нельзя, – сказал он, – я должен увидеть больную!    Слуга задумался.    – Или ты должен подождать, пока вернется благородный паша, или же я позову надсмотрщицу за гаремом, чтобы она переговорила с тобой.    – Позови ее!    Слуга удалился и вскоре вернулся со старухой, бывшей надсмотрщицей за гаремом Сади-паши.    – Вот старик-дервиш, – сказал слуга, указывая на Лаццаро.    – Отведи меня к своей госпоже, – сказал Лаццаро, – я могу помочь ей и спасти ее.    – К ней никто не может пройти, – отвечала старуха, – греческий врач строго запретил это, поэтому я не могу отвести тебя!    – Я хочу спасти ее!    – Сегодня ей и без того лучше, – продолжала старуха, – и доктор сказал, что наша госпожа выздоровеет, если только все его предписания будут в точности исполняться.    – Наша госпожа выздоровеет! – вскричал старый слуга, радостно всплеснув руками. – О, слава и благодарение Аллаху!    Это было неожиданным препятствием для Лаццаро...    – Так ты не хочешь пустить меня к ней? – еще раз спросил он.    – Я не могу взять на себя ответственность за это, – отвечала старуха.    – Знает ли Сади-паша о том, что сказал доктор? – спросил Лаццаро.    – Нет, эта радость еще предстоит ему!    Тогда Лаццаро поспешно удалился.    – Теперь я понимаю, – сказал слуга, – этому дервишу нужен был какой-нибудь подарок, и вот теперь он поспешил на вокзал к нашему господину, чтобы передать ему приятное известие и получить за это бакшиш.    Между тем в это самое время Сади провожал Зору, уезжавшего в этот вечер в Лондон.    – Мне кажется, – говорил Зора, – что и ты недолго останешься в этой неблагодарной стране, которую глупый фанатизм и недостойные правители ведут прямо к гибели. Я уезжаю потому, что мне надоело получать за мою службу одни оскорбления.    – И ты никогда больше не вернешься? – спросил Сади своего друга, прощаясь с ним на платформе.    – Не думаю, Сади, но, несмотря на это, я надеюсь снова увидеться с тобой, – отвечал Зора. – Если ты последуешь моему совету, то также уедешь, потому что, мне кажется, ты достаточно испытал на себе неблагодарность, и боюсь, что если ты останешься, то тебе придется еще немало испытать ее. Ты сам рассказывал, что едва избежал смерти, и хотя враги сохранили тебе жизнь, но это только пугает меня, и, мне кажется, Гассан прав, говоря, что ему и тебе предстоит мрачное будущее, если вы не устраните людей, стоящих теперь во главе правления.    – Я еще не отказался от мысли быть полезным моей родине, Зора, но даю тебе слово, что в тот день, когда я увижу, что мне здесь ничего не остается делать, тогда я с тяжелым сердцем, но все-таки оставлю эту страну, до тех пор я останусь здесь и не остановлюсь ни перед какими жертвами.    – Да хранит тебя Аллах! – заключил Зора этот разговор и, дружески простившись с Сади, сел в вагон.    В ту минуту, как Сади хотел выйти из вокзала, к нему подошел нищенствующий дервиш, голова которого была плотно закутана в капюшон.    Сади не любил дервишей, но, подумав о нищете большинства из них, хотел бросить ему несколько мелких монет.    Лаццаро, так как это был он, быстрым взглядом убедился, что он один с Сади. Минута была удобной для выполнения его плана мщения.    – Одно слово, паша! – сказал он, когда Сади хотел пройти мимо.    – Вот тебе! – отвечал Сади, бросая ему деньги.    – Благодарю! Я знаю, что ты добр, паша...    Сади хотел пройти дальше.    – Еще одно слово, паша, – настойчиво сказал дервиш, подходя ближе.    – Что тебе еще надо? – спросил Сади, взглянув на закутанную фигуру дервиша.    Тогда ему показалось, что в глазах дервиша сверкнула молния. Взор Сади остался как бы прикованным, он испытал на себе могущество взгляда Лаццаро.    – Важное известие, могущественный паша! – сказал дервиш.    – Кто ты? Твой взгляд напоминает мне взгляд грека, бывшего слуги принцессы.    – Что ты говоришь, паша, я бедный дервиш!    Тогда Сади повернулся, чтобы идти дальше...    Но в то мгновение, когда он повернулся, взгляд его невольно упал на зеркало, и он увидел, что сгорбленный дервиш вдруг выпрямился, отбросил капюшон, и в его правой руке сверкнул кинжал...    В своей жажде мщения Лаццаро забыл, что Сади мог видеть в зеркале все его движения.    Сади в одно мгновение обернулся и схватил грека за руку.    – Подлый предатель! Ты действительно слуга принцессы. Для чего у тебя в руках кинжал? – спросил Сади, бледный, но спокойный, крепко держа убийцу, который напрасно прилагал все силы, чтобы вырваться...    – Кинжал этот должен был убить тебя! – с яростью прошипел грек, снова устремляя на Сади свой гипнотизирующий взгляд. – Он должен был убить тебя, и то, что не удалось сейчас, удастся в другой раз...    На шум собралось несколько служащих железной дороги. Сади все еще держал Лаццаро за руку, в которой был кинжал.    – Позовите кавассов! – приказал он, и несколько человек сейчас же бросились исполнять его приказание.    Грек извивался, как змея, стараясь вырваться.    – Ты не уйдешь от меня, – кричал он Сади, – говорю тебе, что ты погибнешь! Кого Лаццаро поклялся погубить, тот погибнет, не сегодня, так завтра! Ты должен умереть.    В это время явились кавассы, показывая для виду такое усердие, что могли бы обмануть человека неопытного.    Сади передал им Лаццаро с поручением предать его суду как убийцу.    Кавассы схватили грека, и пока паша был тут, усердно стерегли его, но Лаццаро, зная их, не беспокоился.    Передав грека кавассам, Сади вернулся домой и там скоро забыл обо всем случившемся под впечатлением радостного известия о том, что Реции лучше и что появилась надежда на выздоровление.    Между тем кавассы вывели Лаццаро со станции железной дороги, тут их рвение стало уменьшаться.    – Отведите меня к благородному Гуссейну-Авни-паше! – сказал грек. – Мне надо передать ему важное известие.    – Тебе – известие? Из-за тебя нам идти в сераскириат? – вскричали кавассы. – Ну нет, мы отведем тебя на ближнюю гауптвахту.    – В таком случае я должен буду там повторить свое требование, и уверяю вас, что вам может порядком достаться, если из-за вас не удастся важное дело, в котором очень заинтересован Гуссейн-Авни-паша! – сказал Лаццаро.    Кавассы вопросительно переглянулись, в словах грека могла быть правда, потому что зачем ему было требовать, чтобы его отвели в такое время к военному министру.    Тогда они решили выполнить его требование.    Было уже далеко за полночь, когда они пришли в сераскириат.    Здесь они узнали, что Гуссейн-Авни еще не вернулся, и вынуждены были остаться ждать его, что привело кавассов в сильное раздражение.    – Идите спокойно и оставьте меня здесь, – сказал им Лаццаро. – Что вам еще надо? Чего вы ждете? Вы привели меня сюда, этого довольно. Кроме того, разве вы не знаете, что вам передал меня Сади-паша?    – Да, я узнал его, – сказал один кавасс.    – Что вам от него ждать или бояться? – насмешливо продолжал Лаццаро. – Ведь он теперь в немилости и скоро совсем исчезнет со сцены. Вот каковы дела Сади-паши!    – Он прав! – согласились кавассы.    – Его владычество скоро кончится, – продолжал грек. – И что вы знаете? Может быть, поднимая на пего руку, я действовал ради другого? – сказал, подмигнув, Лаццаро. – Может быть, мне было дано такое поручение?    Тогда, посовещавшись немного, кавассы решили последовать совету Лаццаро и уйти, оставив его, так как они решили, что, вероятно, сам Гуссейн-Авни дал греку поручение относительно Сади.    Едва кавассы ушли, как к Лаццаро подошел адъютант, спросив его, тот ли он грек, который требовал, чтобы его провели к министру.    – Это я, и мое донесение очень важно! – поспешно отвечал Лаццаро.    – В таком случае следуй за мной, – сказал адъютант и повел грека в ту часть дома, где находилась квартира Гуссейна-Авни-паши.    Военный министр только что вернулся из совета.    Войдя, Лаццаро упал на колени, отлично зная всемогущество министра.    – Что это за сообщение, которое ты хочешь мне сделать? – спросил Гуссейн-Авни-паша, глядя на грека своим проницательным взглядом.    – Ты несколько дней ищешь Мансура-эфенди, не так ли? – сказал Лаццаро.    – Мне кажется, что я тебя где-то видел, и теперь, когда ты назвал имя мудрого эфенди, я вспомнил, что ты был его слугой, – сказал Гуссейн-Авни.    – Точно так, могущественный паша, я был слугой Баба-Мансура. Мудрый Мансур-эфенди исчез...    – Я ищу его!    – Я и пришел для того, чтобы просить твоей помощи спасти его, могущественный паша! – продолжал Лаццаро. – Тяжелое несчастье обрушилось на Баба-Мансура, но ты можешь спасти его!    – Значит, ты знаешь, что сталось с эфенди?    – Да. Золотые Маски схватили Баба-Мансура, чтобы убить его.    – Золотые Маски? – мрачно и с удивлением спросил Гуссейн. – Я слыхал только об одном, разве их много?    – Это целый союз, кто может назвать их число? Мудрый Баба-Мансур попал им в руки.    – Ты знаешь, куда они спрятали его?    – Да, я узнал это, рискуя жизнью. В полночь Золотые Маски собираются в развалинах Семи башен.    – Значит, сегодня уже не удастся схватить их, чтобы узнать наконец, что это за тайный союз, – сказал Гуссейн, – но в следующую ночь я прикажу занять развалины и освободить Мансура-эфенди из-под власти этих людей. Ты останешься здесь и проводишь завтра солдат в развалины.

XVI. Абунеца

   Темная ночь опустилась на поле боя, покрытое трупами, на котором бились воины креста и полумесяца.    Повсюду царили тишина и спокойствие. Вдруг между ранеными и убитыми замелькал огонек, появляясь то тут, то там.    Что это был за свет? Он падал от маленького ручного фонарика, который держал высокий старик, бродивший между сербами и турками.    Казалось, что незнакомец был турок, потому что на голове у него была чалма. У старика было загорелое, обрамленное длинной, белой бородой лицо, и, несмотря на годы, он очевидно был еще силен.    Это был начальник Золотых Масок, последний потомок Абассидов Альманзор, известный нам под именем Абунецы, заклинателя змей.    Что же он искал на поле боя?    Он остановился около стонавшего серба, стал на колени и, вынув фляжку, дал раненому напиться.    Затем он пошел дальше и подошел к раненому турку, он обмыл его рану и перевязал ее.    – Спаси меня! – Обратился к старику русский доброволец, которому мертвая лошадь придавила ноги, и Абунеца оттащил лошадь и, не слушая благодарности молодого человека, поднявшегося на ноги, пошел дальше.    Турецкий офицер протягивал к нему руки.    – Я умираю! – говорил он. – Дай мне воды!    И снова Абунеца подал свою фляжку, видя, что хотя н не может спасти жизнь раненому, но может облегчить ему последние минуты.    В то время как старик оказывал таким образом помощь друзьям и врагам, к полю боя подъехал турецкий конный патруль.    Свет, мелькавший на поле битвы, возбудил любопытство и подозрение у патруля.    – Что это такое? Видите огонь? – говорили турки между собой.    – Фонарь должен нести какой-нибудь человек.    Подъехав ближе, они увидели, что незнакомец перевязывает серба, которого ясно освещал поставленный на землю фонарь.    Этого было достаточно для того, чтобы они увидели в незнакомце врага, неверного, хотя на нем и была надета чалма. Тот злодей, по их мнению, кто оказывает помощь врагам, вместо того, чтобы убивать и мучить их.    Вне себя от ярости они бросились на Абунецу, и в несколько мгновений он был схвачен и связан, и солдаты уже готовы были убить его на месте.    Тогда начальник остановил их.    – Не ваше дело убивать старика, – вскричал он, – он называет себя правоверным мусульманином! Возьми-, те его в плен и предоставьте паше вынести ему приговор.    Тогда один из солдат привязал к шее старика веревку, другой конец которой взял в руки и, вскочив на лошадь, что сделали и все остальные, поскакал галопом, так что старик вынужден был бежать за лошадью, и это доставляло туркам большое удовольствие.    Ни стона, ни жалобы не вырвалось из уст Абунецы. Он прощал своим мучителям то, что они делали, ослепленные фанатизмом.    Когда наконец Абунеца, весь покрытый потом и кровью, был приведен к палатке паши, тот еще не спал, и при взгляде на Абунецу он невольно почувствовал сострадание.    – Ты правоверный? – спросил паша.    Старик утвердительно наклонил голову.    – Как тебя зовут?    – Абунеца.    – Что ты делал на поле боя?    – Я помогал раненым, это священный долг каждого.    – Ты тем разозлил моих людей, что помогал также и неверным.    – Я не делал разницы! Мы верим в Аллаха, они в Бога, но все люди – братья.    – Ты забываешь, что те, кому ты помогал, наши враги! Разве ты не слышишь угрожающего ропота солдат? Они требуют твоей смерти!    – Убей меня, если ты их раб, – отвечал Абунеца.    – Ты говоришь вызывающим тоном. Не будь ты старик, седую бороду которого я уважаю, я выдал бы тебя солдатам, которые разорвали бы тебя на клочки!    – Я не боюсь смерти, благородный паша! Я тысячу раз без страха глядел ей в глаза, – сказал Абунеца, – делай со мной, что хочешь, я готов умереть, если таков будет твой приговор, но у меня есть одна просьба, одно желание, и я знаю, что перед смертью ты не откажешь мне.    – Что это за желание? – спросил паша.    – Дай мне три дня срока, чтобы я успел выполнить мой последний долг и последнее мое желание.    – Я не хочу быть один твоим судьей! Я отправлю тебя в Адрианополь, там решится твоя судьба, – сказал ьаша, – здесь, в лагере, твоя жизнь в опасности, потому что мои солдаты ненавидят всякого, кто друг их врагов! Ты находишься под тяжким подозрением, и я не в состоянии защитить тебя.    – Делай со мной что хочешь, храбрый паша, то, что ты находишь справедливым! Пошли меня в Андрианополь, но обещай дать мне три дня!    – Хорошо! – сказал паша, и еще до наступления дня отправил Абунецу под конвоем солдат в Адрианополь.    Мнение солдат, что тот враг, кто помогает врагам, оказалось также и мнением адрианопольских судей. Они были турки, а все турки, как простолюдины, так и знать, одинаково ненавидят всякого, что помогает гяурам. Абунеца был приговорен к расстрелу, но по обещанию паши ему было дано четыре дня до исполнения приговора.    Когда наступил вечер, Абунеца подошел к маленькому решетчатому окну своей темницы и с нетерпением взглянул на улицу. Вдруг снаружи послышался слабый стук.    Старик прислушался, затем подошел к двери.    Стук повторился.    – Это ты, брат мой? – спросил Абунеца.    – Я ждал твоего приказания, мудрый Бейлер-беги, – отвечал голос снаружи.    – Приговор вынесен и будет приведен в исполнение самое позднее через четыре дня, – сказал Абунеца.    – Я это знаю, мудрый Бейлер-беги! Что прикажешь? Когда желаешь ты быть освобожден?    – Приговор должен быть исполнен, я не хочу спасаться от него бегством, – отвечал старик, – но ты должен исполнить мое последнее желание.    – Приказывай!    – Спеши в Стамбул как можно скорее и скажи братьям, что мое последнее желание – увидеть мою дочь Рецию и поговорить с ней! Где бы она ни была, она должна быть приведена сюда, чтобы я мог благословить ее перед смертью и передать ей мое имущество! Иначе я не могу умереть спокойно! Мне дано сроку три, самое большее четыре, дня: спеши, чтобы Реция не опоздала сюда, в Адрианополь дорога неблизкая, брат мой.    – Я сейчас же оставлю Адрианополь, чтобы исполнить твое приказание, мудрый Бейлер-беги, – раздался голос снаружи.    – Передай братьям обо всем, что произошло, – сказал Абунеца. – Я посылаю им мой последний поклон и благословение на продолжение общего дела, которому я с радостью приношу себя в жертву! Иди с миром и сделай, что я тебе приказал! Да хранит тебя Аллах!    – Да утешит он и тебя! Время испытаний коротко, награда и блаженство вечны, – раздался прежний голос, затем послышались легкие шаги, и все стихло.    По коридорам тюрьмы прошел Золотая Маска.    Караульные, видевшие его, низко кланялись, приложив руку к сердцу...    – Мир с тобою! – шептали они.    Золотая Маска оставил дом и скрылся в темноте.    Абунеца успокоился. Он съел кусочек маисового хлеба, сотворил молитву, лег на свое жесткое ложе и уснул. Чистая совесть позволяла ему спать спокойно, хотя через несколько дней он должен был умереть.    На следующий день его призвали для вынесения окончательного приговора.    – Вы дали мне тот срок, который я просил, – сказал Абунеца. – Слава Аллаху! Моя душа спокойна!    – Почему ты, будучи правоверным, оказывал помощь гяурам, старый дурак? – спросил судья. – Теперь ты умрешь за это!    – Я не боюсь смерти! Но я помогал не одним христианам, отвечал Абунеца, – я оказывал помощь всем раненым одинаково, будь они правоверные или нет! Аллах знает все!    – Было глупо помогать врагам божественного пророка! Ты призываешь Аллаха, а между тем ты разгневал его! Теперь ты заплатишь за это жизнью.    – Аллах есть любовь, – отвечал Абунеца, – все люди – братья!    – Что за глупые слова говоришь ты! – вскричал с гневом судья. – На старости лет ты противоречишь Корану!    Абунеца улыбнулся, как бы желая сказать: "Я прощаю тебя, потому что ты ослеплен! Никто не знает лучше меня Корана и его толкований".    – Если я согрешил, – сказал он, – в таком случае я искуплю этот грех смертью! Оставь меня в покое. Иди, твои слова не оказывают на меня никакого влияния. Ты исполнил свой долг, предоставь остальное Аллаху и мне!    – Тебя не убедишь, старый грешник, умирай же в грехе, – сказал судья и оставил вместе со своими спутниками темницу старика.    Когда наступил вечер, Абунеца подошел к железному окну и взглянул в него. Казалось, он ожидал кого-то.    Прошло уже два дня и две ночи с того времени, как он послал Золотую Маску в Стамбул, но дорога от Адрианополя до Стамбула была неблизкой, и никто не мог предвидеть всех случайностей, которые могли встретиться в пути.    Ночью Абунеца почти не спал. Наступил день – последний день срока! Он стал бояться, что Реция опоздает, что ему не удастся увидеть свое дитя, которому он хотел передать благословение и наследство.    По мере того, как день заканчивался, беспокойство старика все увеличивалось. Когда солнце зайдет, наступит его последний час, а Золотой Маски и Реции все еще не было!    Мысль умереть, не прижав дочь в последний раз к груди, вызвала слезы на глазах старика, и с уст его сорвалась первая жалоба.    – Реция, дитя мое! – вскричал он. – Где ты? Почему не спешишь ты к своему умирающему отцу, чтобы еще раз увидеть его, чтобы принять его благословение? Горе мне, моя молитва осталась неуслышанной! Неужели я не увижу свое дитя перед смертью?    В это время послышался грохот барабана, дверь отворилась, и в коридоре показался отряд, которому было поручено казнить Абунецу.    Фельдфебель вошел в комнату, чтобы отвести Абунецу на место казни.    Когда караул, в середине которого шел Абунеца, вышел на улицу, последний с беспокойством огляделся вокруг, но его взгляд встретил только чужие, равнодушные лица прохожих.    Абунецу привели на поле за городским валом и там привязали к столбу. Солнце заходило...    – Аллах, – прошептал старик, – пошли ко мне Рецию, не то будет поздно...    Солдаты с заряженными ружьями встали на другом конце поля. Настала последняя минута.    Взгляд Абунецы снова обратился на дорогу к городу, и ему показалось, что он видит вдали какой-то экипаж или всадника.    Солнце зашло.    – Готовься! – скомандовал офицер.    Солдаты прицелились.    – Пли! – прозвучала команда.    Раздалось двенадцать выстрелов, и старик повис на веревках, привязывавших его к столбу...    – Реция, Реция, ко мне! – прошептал он, и его потухающий взор все еще искал ту, которую он хотел благословить...

XVII. Убийство министров

   На следующий день вечером, после того как Лаццаро был у военного министра и выдал ему место, где собирались Золотые Маски, он ожидал того времени, когда по приказанию сераскира отправится проводником в развалины Семибашенного замка.    Как вдруг в десять часов вечера, прежде чем это приказание было отдано, Гуссейн-Авни-паша был неожиданно вызван к султану.    Это было вечером 14 июня 1876 года. Около полуночи должен был собраться совет министров в доме Мид-хата-паши, на который должны были прийти все министры.    Гуссейн-паша не должен был возбуждать в Мураде ни малейшего подозрения, потому он сейчас же отправился на зов султана.    Около одиннадцати часов вечера к дому Мидхата подошел человек, одетый в белое верхнее платье.    – Знаете ли вы меня? – сказал он, обращаясь к стоявшим у дома кавассам, которые окружили его, в то время как незнакомец сбросил с себя верхнее платье.    – Да, благородный бей, мы знаем тебя, – сказали они тогда, – ты – великий шейх Гассан.    Гассан был одет в парадную форму. Кроме заряженного револьвера, за поясом у него было два кинжала, сбоку висела сабля.    – Министры уже собрались? – спросил Гассан.    – Надо спросить Ахмета-агу, главного кавасса великого Мидхата-паши, он должен это знать, – отвечали кавассы.    Седой Ахмет-ага подошел и низко поклонился Гассану.    – Что ты желаешь, господин? – спросил он.    Гассан повторил ему свой вопрос.    – Да, министры уже собрались, – ответил Ахмет, – благородный Мехмед-Рушди-паша, Халиль-паша и Ахмед-Кайзерли-паша у моего повелителя.    – Значит, главных еще нет! – прошептал Гассан.    В эту минуту к дому подъехал экипаж. Гассан воспользовался той минутой, когда внимание кавассов переключилось на приехавших, и, открыв дверь, поспешно поднялся по лестнице.    Лестница была уставлена тропическими растениями. Гассан остановился на мгновение между ними, чтобы взглянуть вниз, не приехали ли Гуссейн-Авни или Рашид-паша.    Но он ошибся! Внизу стоял старый Шейх-уль-Ислам Кайрула-эфенди.    Его появление доказывало, что предстоящее совещание должно было иметь важное значение.    Кавассы забыли про Гассана или подумали, что он принадлежит к числу приглашенных, поэтому никто больше не обращал на него внимания. Казалось, он отлично знал планировку дома, потому что сейчас же свернул на слабо освещенную боковую лестницу, которая вела в комнату рядом с кабинетом, в котором должны были собраться министры и другие гости Мидхата.    В это время Кайрула-эфенди вошел в кабинет и поздоровался с находившимися уже там гостями.    Из той комнаты, в которую вошел Гассан, он мог слышать все, что говорилось в кабинете.    Вскоре к дому подъехал экипаж, и Гассан по голосу узнал, что в кабинет вошел Рашид-паша.    Наконец, незадолго до полуночи, перед домом Мидхата снова остановился экипаж, из которого вышел сначала адъютант военного министра, а затем и сам Гуссейн-Авни-паша. Таким образом, все были в сборе.    – Ты собрал нас для важного совещания, благородный Мидхат-паша, – сказал Рашид. – Что это так, доказывает присутствие здесь мудрого Кайрулы-эфенди.    – Без сомнения, дело идет о решении вопроса, для которого нужна помощь священного закона, – заметил Ахмед-Кайзерли, который, казалось, уже знал о предмете совещания.    – Перейдем к делу, мои благородные друзья, – заговорил Мехмед-Рушди, – дела идут все хуже и хуже, потому что мы с каждым днем все больше и больше погружаемся в лень и беспечность вместо того, чтобы действовать энергично.    – Скажите откровенно, – вскричал Гуссейн, – что мы ошиблись в султане, возведенном нами на трон!    – К сожалению, я должен присоединиться к мнению моего друга, военного министра, – сказал Рашид, пожав плечами. – Мы должны силой положить конец такому положению вещей! Эта слабость, эта бездеятельность...    – Я боюсь, мудрый Кайрула-эфенди, что это еще недостаточный повод для вынесения нового указа, – сказал Мехмед-Рушди-паша.    – Как так! – перебил Гуссейн. – Султан Мурад душевно болен, он не способен управлять! Я открыто высказал это! Мы здесь не для того, чтобы разыгрывать друг перед другом комедии и играть словами. Я первый начинаю действовать прямо и открыто.    Мидхат с ненавистью взглянул на Гуссейна, так как не в силах был скрыть досады, что тот берет на себя главную роль в этом деле. Но Гуссейн не заметил этого взгляда.    – К сожалению, я уже несколько дней замечаю в султане Мураде признаки умопомешательства, – сказал Рашид, – поэтому я полагаю, что следовало бы снова отложить церемонию опоясывания мечом!    – Султан Мурад еще не султан, пока не опоясан мечом Османа, и тем легче свергнуть его с престола, – пояснил Гуссейн.    – Доказана ли болезнь, о которой ты говоришь, благородный паша? – спросил Халиль сидевшего рядом с ним Рашида.    – Я сам был вчера свидетелем припадка, доказывающего полнейшее безумие, – отвечал Рашид.    – Будь так добр, сообщи нам, что ты видел, – сказал Мехмед-Рушди.    – Это было вчера вечером, – начал Рашид, – когда меня позвали в кабинет султана. Я вошел и нашел его сидящим и странно глядевшим на меня расширенными глазами, затем он вдруг стал громко хохотать и кричать бессвязные слова. Тогда мне сказали, что с некоторых пор эти припадки стали часто повторяться и что падишах не знает сам, что в это время делает и говорит.    – Значит, он сумасшедший, но мы не должны терпеть на престоле безумного и следует как можно скорее устранить его.    – Странно, – заметил Мидхат, – я всегда слышал, что принц Мурад был совершенно здоров, пока оставался принцем.    – А теперь он султан и безумен, – резко возразил Гуссейн.    – Нам ничего не остается, благородный Мидхат-паша, – заметил в свою очередь Рашид, – как заменить султана Мурада принцем Абдулом-Гамидом.    – А что если через несколько недель он тоже сойдет с ума? – спросил Мидхат.    – Тогда и он падет! – вскричал Гуссейн.    В это мгновение дверь соседней комнаты распахнулась, и Гассан бросился в комнату, где совещались министры, которые в первую минуту после появления офицера, одетого в полную форму, подумали, что дом окружен солдатами... Один Мидхат, казалось, понял намерение Гассана, потому что поспешно бросился в сторону, чтобы покинуть кабинет.    Гуссейн-Авни-паша поднялся с места.    – Настал вам конец, злодеи! – вскричал Гассан громовым голосом. – Ни с места, убийцы!    Говоря это, он прицелился в Гуссейна и выстрелил.    – Я умираю! – вскричал военный министр и упал.    Гассан прицелился точно.    Рашид-паша бросился, чтобы остановить его руку, но Гассан поразил его кинжалом, и Рашид упал, обливаясь кровью.    Тогда Ахмед-Кайзерли-паша хотел, в свою очередь, остановить убийцу, но после недолгой борьбы он тоже упал, раненный в плечо и в бок.    В это время на крики и шум борьбы в комнату вбежали Шейхри-бей и мушир.    В комнате был страшный беспорядок, на полу лежало двое убитых и один раненый. Что касается Мидхата, то он успел пробраться к двери.    В первое мгновение Шейхри-бей не мог понять, что происходит, и, увидев одиноко стоявшего Мидхата, принял его за виновника всего происшедшего и прицелился в него из револьвера. В это мгновение в комнату вбежал старый кавасс Ахвет-ага и, поняв опасность, которой подвергался Мидхат, бросился между ним и Шейхри-беем, так что пуля адъютанта Гуссейна попала в него, и Ахмет-ага был убит на месте.    Но адъютант Гуссейна был поражен кинжалом Гассана и, обливаясь кровью, упал на ковер.    Оставшиеся в живых министры в ужасе бросились из кабинета, чтобы спасти свою жизнь.    Гассан кинулся за ними, и началась ужасная охота.    Мехмед-Рушди скрылся в соседней комнате, а Халиль-паша спрятался в приемной.    В это время раненый Гуссейн пришел в себя и, с трудом поднявшись на ноги, дотащился до коридора, желая спасти свою жизнь. Но в это мгновение его увидел Гассан, считавший его мертвым.    – Ты должен умереть, злодей! – вскричал Гассан, бросаясь вслед за военным министром, который уже стал спускаться по лестнице.    Двери были уже заперты кавассами, чтобы Гассан не мог убежать, но Гуссейн-Авни из-за этого также не мог покинуть дом и снова попал в руки своего преследователя, который поразил его кинжалом.    Гуссейн со стоном упал на пол...    В это мгновение кавассы со всех сторон окружили Гассана, требуя, чтобы он сдался.    Но Гассан отчаянно сопротивлялся, так что несколько кавассов были ранены, но одному из них удалось все-таки нанести Гассану удар в спину, и, когда он повернулся назад, двое других ранили его в голову.    – Я с радостью умираю за отечество! – вскричал Гассан, падая, тогда как кавассы с яростью накинулись на него.    Доктора, вызванные в дом Мидхата-паши, застали в живых только Ахмеда-Кайзерли-пашу, что же касается Гуссейна-Авни и Рашида-паши, Шейхри-бея и кавасса Ахмета-аги, то жизнь уже оставила их навсегда.