Текст книги "Герои Таганрога"

Автор книги: Генрих Гофман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 21 страниц)

Брандт допрашивал Нонну в присутствии Стоянова в просторном кабинете начальника русской вспомогательной полиции. Он ни разу не повысил голос. Она вежливо отвечала на его вопросы, переходя иногда на немецкий язык.

Нонна, казалось, была искренне удивлена своим арестом и клялась, что никогда и ничего не слышала о подполье.

Вилли Брандт уже готов был принести извинения за допущенную ошибку, когда Стоянов попросил у него разрешения пригласить на очную ставку заключенного Мещерина. Не задумываясь, капитан согласно кивнул головой. Он хотел сам услышать показания этого парня.

Вскоре Мещерина ввели в комнату. Он был измучен: весь в синяках, лицо опухло, голова рассечена. Нонна едва удержалась, чтобы не вскочить со стула и броситься к нему навстречу.

– Вы знаете этого человека? – спросил у нее Брандт.

– Да! Мы вместе учились в школе.

– Ты тоже ее знаешь?

Мещерин потупил взор.

– Она состояла в вашей банде?

Мещерин молчал.

– Отвечай! Она была в вашей банде? – Брандт повысил голос.

Молчание.

Волоча ногу, Стоянов подошел к Мещерину и с силой ударил его по плечу толстой палкой, с которой никогда не разлучался.

– Да, да! Она участвовала! Она доставала чистые бланки и документы, добывала важные сведения, – торопливо проговорил Мещерин. – Нонна, прости! Посмотри, что они со мной сделали. – Анатолий рванул на груди рубашку и показал исполосованное рубцами тело. – Отпираться не надо. Они и тебя не пощадят... Скажи им все, Нонна. Они замучают тебя. Они тебя убьют.

На какую-то долю секунды Нонне показалось, что она теряет сознание. Все это было как во сне: непроницаемое лицо Брандта, Стоянов со своей палкой, исполосованное страшными рубцами тело Анатолия, его полубезумный взгляд. И, почти не помня себя, Нонна закричала:

– Трус! Негодяй! Спасаешь свою шкуру?

– Да. Наверно, это выглядит так, – на глазах Мещерина появились слезы.

– Ненавижу тебя! Я, я, я... – Нонна задыхалась. – Как можно жить, если земля носит таких, как ты?

– О, гут, гут! Уведите! – приказал Брандт.

За Мещериным плотно захлопнулась дверь.

– А теперь, милая Нонна, будем говорить по-русски. Кто еще был ваши друзья? – Брандт неторопливо, словно видел ее впервые, оглядел пo-детски пухлое лицо Нонны с круглыми карими глазами и шелковистой волной каштановых волос над высоким чистым лбом. Нонне показалось, что во взгляде его промелькнуло сожаление.

– Можете делать со мной что угодно, – сказала она. – Я не назову никого.

– О, гут! Похвально. – Брандт подошел к ней и, рывком выбросив вперед руку, ударил девушку по лицу.

Нонна удивленно поднялась со стула, вскинула голову:

– Это в свободной Европе так обращаются с женщинами?

– Привяжите ее к стул! – распорядился капитан Брандт.

Стоянов позвал Кашкина. Вместе с ним они посадили Нонну на стул, скрутили веревками.

Брандт медленно, с издевкой взялся за ворот ее платья и дернул так, что разом отлетели все пуговицы.

От стыда и беспомощности Нонна зажмурилась. Внезапная боль пронзила все тело. Горящая сигарета впилась в грудь.

Нонна дергалась, извивалась, но чьи-то руки навалились на плечи, прижали к стулу. Горящая сигарета вновь вонзилась в кожу. Девушка до крови закусила губу, широко раскрыла глаза.

– Ну... Можно говорить и по-немецки. Я слушаю, – сказал Брандт.

Собрав последние силы, Нонна плюнула в его чисто выбритое лицо.

Что было потом, она помнила смутно. Ее били, таскали за волосы. Стоянов подносил к ее подбородку горящую спичку, но девушка не раскрыла рта. Только глухие стоны да пронзительный крик, когда становилось совсем уже нестерпимо больно, вырывались из ее горла...

Потом ее пытали еще не раз. Нонна вынесла страшные муки, но не изменила комсомольской клятве.

* * *

Допросы подпольщиков не прекращались ни на один день. Капитан Брандт приказал Стоянову выяснить, где находятся тайники с оружием, а тот потребовал от своих следователей выбивать из арестованных признания. Еще бы, сам Сергей Вайс сказал на допросе, что подпольщики имели восемнадцать пулеметов, около сорока автоматов, больше сотни винтовок. Но он категорически отказывался сообщить, где спрятано это оружие.

Пытая Антонину Перцеву, следователь Ковалев чуть не засек ее до смерти толстым резиновым шлангом. Не выдержав истязаний, она призналась, что однажды Костя Афонов принес к ним в дом ведро ручных гранат, которые спрятаны в погребе, а на чердаке хранится пулемет и много винтовок.

Немедленно группа полицейских отправилась на Акушерскую улицу, в дом 63, где жили Перцевы. Перерыв всю квартиру, сарай, чердак и погреб, они нашли пулемет и шесть пулеметных дисков, одиннадцать русских винтовок, тридцать четыре гранаты и множество патронов.

Не выдержала пыток и мать Пазона. Она рассказала, где хранится оружие ее сына. А Василий Верановский решил обмануть следователя Ковалева. Он признался, что много оружия хранится у него дома, и согласился показать, где оно запрятано.

Взяв с собой двух полицейских и самого Верановского, Ковалев отправился к нему домой. Зайдя во двор, Верановский подошел к сараю, разгреб землю возле стены и достал свой пистолет. В следующее мгновение он выпрямился, направил пистолет на Ковалева и нажал курок. Но... выстрела не последовало. То ли отсырел патрон, то ли земля попала в боек. Поняв, что на пистолет рассчитывать не приходится, Верановский бросился бежать. Ковалев выпустил длинную очередь в спину убегающего подпольщика. Об этом происшествии Стоянов доложил капитану Брандту, когда тот зашел к нему в кабинет.

– Сколько оружия вы уже изъяли у этих бандитов? – спросил Брандт.

– Сейчас, минуточку, – Стоянов полез в ящик письменного стола и достал последнюю сводку, представленную Петровым. – Вот здесь все точно. На сегодняшний день имеем четыре пулемета, семнадцать автоматов, четырнадцать русских винтовок, девять пистолетов, сорок шесть ручных гранат, шестнадцать тысяч патронов и пять килограммов динамита, – прочитал он. – Больше пока ничего не обнаружено.

– Хорошо. Пора с ними кончать. Представьте список этих бандитов на решение в ГФП.

– Господин капитан! Мы еще не всех выловили. – Стоянов опять полез в стол. – Вот список тех, кто еще разыскивается.

Брандт взял бумагу из рук Стоянова, пробежал по ней глазами.

– Здесь всего девять человек. Оставьте их на свободе и установите за ними наблюдение. Они еще наведут нас и на других бандитов.

– Слушаюсь, господин капитан. – Стоянов склонил голову.

* * *

В первых числах июня следствие по делу подпольной организации было в основном закончено, и Брандт распорядился очистить камеры. В ночь на 12 июня гитлеровцы расстреляли в Петрушиной балке около ста участников таганрогского подполья. Руководителей и организаторов подпольных групп Брандт решил использовать в целях пропаганды.

В последнее время гитлеровцы изменили свое поведение в оккупированном городе. Они стали создавать видимость лояльного отношения к русским. Прекратились мордобои на улицах, германское командование наказывало солдат, которые самовольно отбирали у людей вещи. Словом, делалось все, чтобы завоевать симпатии местных жителей.

Многие попались на эту удочку. Даже роптавший на немцев Николай Кирсанов начал склоняться к признанию нового порядка. А его брат, Юрий, тот и вовсе забыл про свою обиду. Кустарные мастерские по починке примусов и замков давали немалый доход, и он мог наконец удовлетворить свою страсть и скупать золотые вещи, не жалея денег.

Теперь Брандт собирался продемонстрировать великодушие германского командования. Приговорив Василия Афонова и его основных помощников к смерти через повешение, он хотел помиловать их на базарной площади, перед виселицей, при скоплении публики. Он уже представлял, какой политический резонанс вызовет такой шаг германских властей. Конечно, помилование должно было произойти лишь в том случае, если главари городского подпольного штаба согласятся обратиться к жителям Таганрога с раскаянием и призывом к повиновению.

Руководителей подполья подвергли специальной обработке. Их уговаривали, угрожали виселицей, били, заставляли согласиться на этот пропагандистский трюк, задуманный капитаном Брандтом. Но советские патриоты держались стойко. Больше всех досталось братьям Афоновым, Сергею Вайсу, Пазону и Кузнецову. Последнего истязал тот самый следователь Ряузов, которого Шаров ранил ножом во время побега из полиции. Когда Кузнецова приносили в камеру, на нем не было живого места. Доктор Сармакешьян подолгу возился возле него, обмывая раны и ссадины.

Но после одной из пыток и сам Сармакешьян вернулся к товарищам с изуродованным и как-то странно перекошенным лицом. Он бормотал что-то невнятное, заговаривался. Утром выяснилось, что доктор сошел с ума.

Константин Афонов протянул ему ломоть хлеба, но Сармакешьян отстранил его руку и, пугливо озираясь по сторонам, отполз в дальний угол. Там он стал на колени, прижал к груди скомканный пиджак и, раскачиваясь, монотонно запел колыбельную песенку:

 
– Спи, моя радость, усни.
В доме погасли огни.
Немцы уснули в пруду.
Я к тебе скоро приду...
 

Со скрежетом растворилась дверь камеры.

– Афонов! Константин! Выходи на свидание, – зычно крикнул полицейский и несколько тише добавил: – Жена с сыном пришла.

Константин поднялся с пола. Растерянно полез в карманы брюк, нащупал черствую корку хлеба. «Нет. Не то», – пронеслось в сознании.

И тут же несколько рук потянулось к нему:

– На!

– Возьми, Костя!

– Вот сахар для сына!

Константин взял у Пазона кусочек сахару и шагнул к двери. В возбужденном мозгу метались мысли: «Сейчас увижу Валю. Сейчас обниму Витасика. Надо их успокоить. Надо крепче держаться».

Полицай вывел его из подвала, провел по коридору и приказал остановиться возле комнаты следователя Ковалева.

– Что, снова на допрос? – недоуменно спросил Константин. – Вы же сказали, на свидание...

– Жена твоя с сыном у него, – кивнул полицай, открывая дверь. – Заходи.

Еще не переступив порога комнаты, Константин увидел следователя Ковалева и Валентину, сидящую спиной к двери. И тут же услышал радостный детский крик:

– Папа пишел! Папочка!

Маленький Витасик бежал к нему, раскинув для объятий ручонки.

Константин склонился, поднял сына, прижал к груди, прильнув губами к теплой, бархатной щечке. Сердце стучало гулко, казалось, уперлось в горло. А тут еще Валя поднялась со стула и с глазами, полными слез, подошла вплотную. Освободив одну руку, Константин обнял и ее.

– Садись, Афонов! – услышал он властный голос Ковалева. С нежностью отстранив Валентину, Константин опустил на пол ребенка, отдал ему кусочек сахару и подошел к стулу.

– Садись, садись, Афонов! – мягким вкрадчивым голосом повторил следователь. – Вот гляжу я на вас, прекрасная у вас жена. Сын замечательный. Жить бы вам и жить в свое удовольствие. А ведь жизнь эта целиком в ваших руках. Германские власти готовы простить вам все ваши заблуждения. Мы гарантируем вам полную свободу, если вы согласитесь публично раскаяться в совершенных проступках и призовете жителей Таганрога к покорности и повиновению...

Подумайте. Всего несколько слов, и вы свободны. Капитан Брандт отменит для вас смертный приговор. Вы сможете жить в кругу своей семьи, воспитывать этого замечательного мальчугана. Разве он не стоит этого? – кивнул Ковалев на Витасика, который, обхватив колени отца, с наслаждением ворочал за оттопыренной щекой небольшой кусочек сахару.

– Нет, господин Ковалев! Я русский человек. И умру, как русский. Предателем Родины я никогда не буду, – твердо сказал Константин, глядя на сына.

Ему хотелось посмотреть и на жену, хотелось увидеть в ее глазах одобрение. Но каким-то чутьем он ощутил, что Валентина бесшумно плачет, и потому боялся этого взгляда, боялся увидеть ее лицо.

– Подумайте. Не терзайте вашу жену. Она и без того много пережила. Какую же участь вы ей уготовите на дальнейшее? А ведь от вас почти ничего не требуют. Только чистосердечное признание – всего несколько слов. Учтите, что некоторые из ваших товарищей уже решили этот вопрос положительно.

Константин недоверчиво глянул на Ковалева.

– Не верите? Вот, пожалуйста. Можете убедиться сами, – следователь достал из письменного стола целую стопку серых листов с протоколами допросов, отыскал нужный лист и протянул его Афонову: – Можете прочитать. Это Степан Мостовенко. Знаете такого?

Константин молча замотал головой, вчитываясь в текст, написанный от руки витиеватым, размашистым почерком. Но строчки прыгали перед глазами, фиолетовыми пятнами расплывались буквы. Лишь последнюю фразу разобрал Константин: «Мы не поняли идеи национал-социализма, за что теперь и расплачиваемся». Ниже стояла большая жирная подпись.

Константин припомнил тот день, когда впервые услышал о Мостовенко. Нет, это было еще несколько раньше. В его присутствии к Василию Афонову зашел учитель Шаролапов и принес свежую листовку с последним сообщением Советского Информбюро. Листовка была подписана «Боевой штаб». Василий тогда же приказал Шаролапову выяснить, чьих рук это дело, и связаться с людьми, именующими себя «Боевой штаб».

Через несколько дней Шаролапов доложил подпольному центру, что на комбайновом заводе им обнаружена новая подпольная группа, которой руководят Мостовенко и Литвинов. По его словам, это и был «Боевой штаб». Вскоре произошла встреча Василия и с самим Мостовенко. И, хотя слияния двух подпольных организаций не произошло, они продолжали теперь действовать сообща.

Все это мигом пронеслось в памяти Константина. Он оторвал взгляд от бумаги, посмотрел на жену, на сына и, повернувшись к следователю, отдал ему листок.

– А я прекрасно понял идеи национал-социализма, потому и вступил в подпольную организацию, чтобы всеми силами бороться с фашизмом, – проговорил он спокойно. – Так что зря агитируете. Против своей совести я не пойду.

– Вот он, ваш муж, – Ковалев с видимым участием посмотрел на Валентину. – Он сам обрекает себя на смерть. Но вы же благоразумная женщина, вы должны повлиять на этого упрямого дурака. Я оставлю вас наедине. А вам, Афонов, я советую одуматься. Это ваш последний шанс.

Ковалев поднялся, с грохотом отодвинул стул и вышел из комнаты. Валентина бросилась в объятия мужа. Константин чувствовал, как от рыданий содрогается ее тело. Но ни единого слова упрека не услышал он из ее уст. Поминутно всхлипывая, она сообщила ему, что братья Александр и Андрей скрываются у знакомых. Рассказала, что на днях возле полиции арестовали мать, которая принесла ему передачу.

Маленький Витасик уже расправился с сахаром и теперь тянул к отцу свои липкие ручонки. Константин достал из кармана черствую корку хлеба и отдал ее сынишке. Вошел следователь Ковалев:

– Ну как, Афонов, одумались?

– Я уже давно одумался, господин следователь. Времени на размышления было вполне достаточно. Повторяю: я русский человек и перед фашистами на колени не встану.

– Хорошо. В таком случае свидание окончено, – Ковалев нажал кнопку звонка. – Уведите обратно в камеру, – приказал он вошедшему полицаю.

Не дав Константину попрощаться с женой и сыном, полицейский вытолкал его за дверь.

* * *

Жизнь в камере становилась невыносимой. Но подпольщики держались бодро, каждый старался помочь ослабевшему товарищу. Все передачи, полученные от родных, делили поровну.

Однажды, возвращаясь от следователя, Пазон услышал в коридоре обрывок фразы, брошенной одним из полицаев: «Приказано повесить». И так как дело подпольной организации было самым крупным в полиции, ребята поняли, что это относится к ним. Константин предложил приготовить призывы, с которыми они обратятся к народу перед тем, как затянется петля. Вилли Брандт хотел добиться от них слов раскаяния и сулил за это жизнь. Но они скажут своим соотечественникам совсем другие слова.

И все начали готовиться. Каждый обдумывал, что скажет людям в свою последнюю минуту. Ведь можно успеть произнести всего одну-две фразы.

Хотя Брандт, не добившись от подпольщиков согласия на выступление, твердо решил повесить Василия Афонова и его друзей, казнь не состоялась.

По городу разнеслась весть о том, что вместе с членами подпольной организации, расстрелянными 12 июня, гитлеровцы уничтожили в Петрушиной балке много престарелых женщин и инвалидов. Люди избегали регистрации паспортов, после которой немцы отправляли здоровых на работу в Германию, а нетрудоспособных – в Балку Смерти. При таком положении начальник гарнизона генерал Рекнагель посоветовал Брандту отказаться от публичной казни.

В газете появилось объявление германской комендатуры:

«Враждебно настроенные элементы распространяют в Таганроге слухи, будто бы престарелые граждане и инвалиды, эвакуированные 11 июня 1943 года, расстреляны в ночь с 11 на 12 июня с. г.

Это не соответствует действительности. За распространение подобных слухов будут применены строгие меры наказания.

В ночь с 11 на 12 июня были расстреляны бандиты, партизаны и шпионы, вина которых была неопровержимо доказана и которые в своих преступлениях сознались.

Каждому справедливо рассуждающему гражданину города Таганрога эта мера наказания вполне понятна. Германское военное командование лояльно и сердечно относится к здравомыслящим жителям Таганрога и старается всячески облегчить их участь во время войны.

По отношению же к враждебно настроенным элементам, разумеется, всегда будут применяться строгие меры. Германское военное командование надеется, что благонамеренные жители Таганрога окажут ему содействие в борьбе с враждебными элементами и распространителями слухов».

Но успокоить людей было трудно. Недоверие к немцам росло с каждым днем.

Под давлением всех этих обстоятельств Брандт изменил приговор и приказал расстрелять подпольщиков в ночь на 6 июля.

* * *

Ранним утром заключенных разбудил сиплый голос Стоянова. Встав на пороге камеры, он вызывал по фамилиям:

– Афонов Василий, Афонов Константин, Вайс Сергей, Пазон Юрий, Шаролапов Владимир, Колыванов Алексей, Скрибников Василий, Плотников Максим.

Узники вставали, с трудом передвигая ноги, плелись в коридор.

Константин Афонов и Пазон подняли Вайса на руки.

– Нет. Они не будут нас вешать. Сейчас только четыре часа утра. Они повезут нас расстреливать, – проговорил Сергей.

А Стоянов называл все новые фамилии.

Солнце еще скрывалось за крышами домов, когда арестованных вывели во двор. У ворот стояли три крытые брезентом грузовые машины. В одну из них полицаи складывали лопаты.

– Это конец, – сказал Василий. Где-то в глубине души он еще надеялся на внезапное наступление Красной Армии, которая может спасти их всех. Напрягая слух, он стремился уловить знакомый гул артиллерийской канонады. Но в тихом утреннем воздухе слышался только щебет птиц, да слабый ветерок с моря шелестел в листве деревьев.

Среди тех, кого вывели во двор, были только две женщины: медсестра Анна Головченко и Нонна Трофимова.

В разорванном легком платьице Нонна ежилась от ранней прохлады. Увидев доктора Сармакешьяна, она подошла к нему, но тот испуганно замахал руками, побежал к машине. Стоянов грубо толкнул его палкой в спину.

– Жалко, не я тебя допрашивал, старый болван, – прошипел он. – Я бы тебя заставил заговорить.

Сармакешьян приветливо улыбнулся Стоянову, затряс бородкой. Помутившееся сознание не позволяло ему понять происходящее...

Полицаи прикладами загоняли людей в грузовики. Когда поместили всех, машины, рыча моторами, выползли из ворот вслед за мотоциклом, на котором ехал Стоянов. Миновав пустынные улицы Таганрога, они выбрались на шоссе и вскоре остановились на краю Петрушиной балки.

Щурясь от яркого, поднявшегося из-за горизонта солнца, обреченные на смерть увидели неплотные ряды гитлеровских солдат. Немцы цепью выстроились вдоль небольшого оврага, который протянулся по самой границе аэродрома. Это были каратели из зондеркоманды СД-6 и тайной полевой полиции ГФП-721. Их выставили в оцепление.

Капитан Брандт предложил Стоянову, Петрову, Ковалеву и Ряузову участвовать в расстреле подпольщиков.

Осужденных заставили раздеться, потом повели к небольшому обрыву, под которым виднелась свежевырытая яма. Василий Афонов видел, как Нонна Трофимова сняла платье и в одной сорочке пошла вместе со всеми.

– Цурюк! – насмешливо окликнул ее Брандт. Кивком головы он показал на туфли.

Девушка вернулась к куче одежды, сбросила туфли и босиком догнала товарищей. Возле ямы гитлеровцы связали всем руки и заставили лечь на землю вниз лицом.

– Что, гады, боитесь смотреть нам в глаза? – крикнул Константин Афонов.

– Погоди, хромая собака, – сказал Василий Стоянову, – тебя еще найдет советская пуля.

Брандт первый вытащил из кобуры пистолет и выстрелил Нонне в затылок. Она вздрогнула, на мгновение поднялась на локте и уронила голову.

А Стоянов, Петров, Ковалев и Ряузов уже в упор расстреливали остальных.

В этот день фашистские пули оборвали жизнь тридцати четырех советских патриотов.