Текст книги "Герои Таганрога"

Автор книги: Генрих Гофман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)

X

Смрадный дым, пепел и гарь от полыхавших станиц носились над выжженной степью. Словно жирные гуси, плыли по небу немецкие бомбардировщики. В клубах густой пыли шли по донским большакам колонны фашистских танков, ползли вереницы румынских обозов, вышагивали нестройные ряды пехотных частей – все это двигалось на восток, наполняя необъятную ширь земли ревом, гомоном, грохотом артиллерии.

В первых рядах наступающей немецкой армии прорывала русскую оборону и 111-я пехотная дивизия генерала Рекнагеля. При форсировании Дона дивизия хоть и понесла значительные потери, но прочно закрепилась на занятом плацдарме и обеспечила дальнейшее продвижение к Волге. За это полковник Рекнагель стал генералом.

По стопам дивизии в потрепанном штабном автобусе катился и Вилли Брандт со своей группой тайной полевой полиции. Однако в немецких частях работать ему почти не приходилось. Дезертирство сейчас было не в моде. Приближая «победоносное» завершение войны, солдаты фюрера рвались в бой, тесня разрозненные дивизии Красной Армии. И Брандт возложил на себя карательные функции в отношении местных жителей.

Он вешал и расстреливал коммунистов, назначал старост, инструктировал предателей, допрашивал военнопленных. Он устал. Устал от нестерпимой жары, от въедливой пыли, от беспрестанного движения к отступающему горизонту, от допросов с пристрастием, от стонов и слез, от гула и скрежета войны.

Потому-то так обрадовался Брандт, когда дивизию генерала Рекнагеля вывели в резерв группы армий и расположили на отдых в районе города Калача. Брандт с наслаждением вдыхал степной аромат нескошенных трав, вспоминал размеренную жизнь в Таганроге и русскую девушку по имени Нонна.

Ему казалось, что до окончания войны уже не так далеко, и он не мог понять русских, которые продолжают бессмысленное сопротивление. Однако вскоре с берега Волги стали поступать неутешительные вести. В Сталинграде немецкая армия наткнулась на стойкую оборону.

На одном из совещаний генерал Рекнагель сообщил офицерам, что бои идут за каждую улицу, за каждый дом. Не называя цифр, он рассказал о больших потерях, которые понесла армия Паулюса.

Ночью дивизия была поднята по тревоге и двинулась к фронту. На окраинах Сталинграда с ходу ее бросили в бой.

Брандт не участвовал в штурме. И хотя кое-кто из офицеров поговаривал, что это последняя агония русских перед окончательной капитуляцией, Вилли уже не тешил себя надеждами. В доверительной беседе сам генерал Рекнагель признался ему в невосполнимых потерях, которые понесла дивизия за последние дни боев.

Брандт был фаталистом. Кроме фюрера, он верил в судьбу, верил в приметы. Вспоминая минувшую зиму, он загадал: «Если до первого снега русские не сдадут Сталинграда, война будет долгой». И снег не заставил себя ждать. Не прошло и недели, как замело, забуранило все вокруг. В белый саван укуталась степь. Тем чернее был над Волгой дым горящего города.

Солдаты доставили к Брандту пленного русского лейтенанта. Всю свою злобу выместил Вилли на нем. Он хлестал его по лицу и бил ногами, пока тот еще шевелился. Потом приказал запереть в сарай. Только на другой день Брандт приступил к допросу. И странно, лейтенант рассказал все, что знал.

Николай Мусиков без особого принуждения назвал номер части, аэродром, где базировались советские истребители, фамилии командиров. Вилли даже пожалел, что так жестоко избил его вчера.

– Поедешь в обычный лагерь военнопленных. Будешь выявлять комиссаров и коммунистов. Этим заслужишь право на жизнь, – сказал он на прощание.

Когда Мусикова увели, Брандт сделал особую пометку на его документах и принялся читать донесения своих агентов. В них перечислялись крамольные разговоры солдат великой Германии. Увы, теперь под Сталинградом нашлась для Брандта работа и в немецких частях. Боевой дух германских солдат падал. «Густав Шметке говорил Гансу Вильдену, что если бы не занесенные снегом степи России, то он давно бы сбежал из этого ада», – сообщал один из доносчиков. Другой писал о Карле Керере, который заявил, что больше не верит в силу немецкого оружия и не хочет гнить в русской земле из-за глупости Адольфа Гитлера.

Брандт вызвал своего помощника, приказал немедленно арестовать рядового Карла Керера. С такими тайная полевая полиция не церемонилась: за эти разговоры полагался расстрел. Карла Керера ожидала своя, немецкая пуля.

* * *

Братья Кирсановы преуспевали. Юрий не забыл услуги, которую оказал ему господин Ходаевский в первые дни оккупации. И теперь, когда бывший бургомистр оказался без дела, он взял его компаньоном во вновь открываемую фирму по починке примусов, керосинок и другой домашней утвари. Несколько мастерских, разбросанных по всему городу, давали немалый доход. Брат Дмитрий, продолжавший директорствовать на литейно-механическом заводе, снабжал мастерские железом и оловом.

Фронт все дальше откатывался от Таганрога, и жизнь братьев Кирсановых входила в нормальную колею. Владычество гитлеровцев в городе казалось незыблемым.

Правда, по-прежнему на улицах находили убитых немецких солдат, по-прежнему появлялись на стенах домов листовки «Вести с любимой Родины». Присутствуя на первом спектакле открывшегося драматического театра, братья Кирсановы были свидетелями того, как с балкона в зал посыпались целые стаи этих листовок.

Алексей Кирсанов сунул одну из них себе в карман. Его интересовало, о чем пишут большевики. Вернувшись домой, он прочел листовку. Это был ответ на обращение бургомистра города Таганрога.

«Мы, граждане советских районов, временно оккупированных гитлеровскими захватчиками, глубоко уверены, „дорогой“ господин Дитер, что впереди нас ждет не светлое будущее, а рабство, смерть от голода и холода.

Мы знаем, зачем пришли сюда гитлеровские грабители. Им нужны наше богатство и множество даровых рабов. Что мы получили от „освободителей“? Принудительный труд, биржи труда, избиение и издевательство над населением, голод и холод, виселицы, расстрелы ни в чем не повинных людей.

Спрашивается, кому нужно такое „освобождение“, кто звал этих грабителей и разорителей в пределы нашей Родины?.. Соловья баснями не кормят, мы уверены, что только тогда для нас наступит настоящее освобождение, когда на нашей земле не останется ни одного гитлеровца и изменника, и этого светлого будущего мы добьемся с помощью нашей славной Красной Армии, отдадим все свои силы и жизнь на помощь ей».

Алексей Кирсанов брезгливо поморщился и, разорвав листовку, бросил ее в горящую печь.

В его голове не укладывалось, как можно рассчитывать на Красную Армию, которая почти разбита. О каком освобождении может идти речь, если немцы вышли на берега Волги?

И все же что-то засосало у него под ложечкой – лучше бы он не читал этого листка. А последние строки и вовсе испугали его. Впервые Алексей Кирсанов подумал о возможном возмездии. Где-то были люди, с ненавистью следившие за всей его деятельностью, люди, которые ничего не простят, если на их улице будет праздник.

* * *

...Немцы застали Софью Николаевну Раневскую в одной из станиц под Армавиром.

В эту станицу ее привел сложный путь.

До войны она жила под Челябинском и работала в средней школе преподавателем немецкого языка.

Когда началась война, под угрозой нашествия немецких орд тысячи советских женщин, детей, стариков, покидая родные места, устремились на восток, Софья Раневская вместе со своей десятилетней дочерью двинулась на запад, навстречу немцам. Объясняла она это беспокойством за судьбу матери, оставшейся в Таганроге.

Однако в Таганрог она сразу не попала. Фронт вплотную подступил к Ростову, и связь с Таганрогом была прервана. Но Раневская не вернулась обратно на Урал. Вместе с дочерью она поселилась в небольшой станице неподалеку от Армавира.

Летом 1942 года фашистская армия хлынула на Кубань. И вновь Раневская имела возможность уехать в тыл вместе с тысячами других советских людей, но не уехала. Трудно сказать, о чем думала Раневская, поджидая немцев, на какую жизнь рассчитывала.

Во всяком случае, как только немцы оккупировали Ростовскую область, а затем и Краснодарский край, она сейчас же устроилась работать переводчицей. Присутствовала на допросах, которые гитлеровцы учиняли советским людям, призывала их к повиновению, одобряла гитлеровские порядки. Прошло совсем немного времени, и Раневская стала работать в фашистской тайной полиции.

К осени при помощи новых друзей она переехала в Таганрог к матери и брату, который тоже служил в полиции. Для виду ее устроили работать в госпиталь медицинской сестрой. Однако и здесь она продолжала заниматься своим грязным делом: доносила на советских людей в гестапо, сообщала немцам обо всех недовольных.

Раневская была спокойна и жила в свое удовольствие: она считала, что с Советской властью уже покончено навсегда.

* * *

В конце октября «отцы города» вместе с представителями немецких частей пышно отпраздновали в театре годовщину освобождения Таганрога от большевиков.

В торжественной обстановке ортскомендант от имени германского командования вручил награды отличившимся работникам бургомистрата и полиции. Орден «Служащих восточных народов» второго класса получил и редактор газеты «Новое слово» Алексей Кирсанов. В ответ бургомистр города господин Дитер наградил ценными подарками нескольких офицеров германской армии.

В ознаменование этой даты и как символ незыблемости новой власти бургомистрат принял решение о сооружении памятника основателю Таганрога – Петру Первому в самом центре города на Петровской улице. И хоть голод валил людей, хоть не на что было восстанавливать разрушенные дома, по указанию бургомистра рабочие приступили к закладке фундамента.

В декабре долгожданный снег запорошил улицы города. Еще вчера промозглая слякоть хлюпала под ногами, а утром белое покрывало окутало степь, улеглось на крышах домов и на тротуарах. Только серое свинцовое море по-прежнему хмуро катило свои волны, поглощая мириады снежинок.

По дороге в редакцию Алексей Кирсанов забежал в здание бургомистрата. В кармане у него лежали гранки новой статьи Дитера, которую автор должен был завизировать. В кабинете бургомистра находился начальник городской полиции. Кирсанов хотел дождаться, пока тот выйдет, но услышал приветливый голос Дитера:

– Милости прошу. Хорошо, что зашли. Садитесь, – и протянул Алексею Кирсанову измятый клочок бумаги: – Вот полюбуйтесь, чем порадовал нас господин Стоянов.

Увидев на листовке тот же убористый текст, какой он читал дома, Алексей хотел сказать, что уже знаком с этим обращением, но сдержался. Он поднес листовку к глазам и прочел заголовок: «Вечернее сообщение 6 декабря». Это была другая листовка. Сводка Советского Информбюро заставила Кирсанова углубиться в текст.

«В течение дня наши части продолжали упорные наступательные бои на Сталинградском и Центральном фронтах. С 29 ноября по 5 декабря сбито в воздушных боях 192 самолета, в том числе 108 трехмоторных транспортных.

Северо-западнее Сталинграда наши части отбивали контратаки противника и продвигались вперед. Враг потерял 1400 убитых гитлеровцев, 38 танков, много минометов и другой техники.

Юго-западнее Сталинграда враг крупными силами атаковал наши позиции. Все атаки были отбиты, и части Красной Армии продвигались вперед.

На Центральном фронте в районе Великие Луки освобождено несколько населенных пунктов...»

Алексей Кирсанов услышал раздраженный голос бургомистра:

– Я требую положить этому конец! Неужели городская полиция не в состоянии выловить ничтожную кучку большевистских агитаторов? Извольте всерьез заняться делом, господин Стоянов.

Дитер повернулся к Кирсанову:

– Что вы на это скажете? Алексей пожал плечами:

– Это же маньяки. И главное – ни слова правды.

– К великому сожалению, вы ошибаетесь. Под Сталинградом немцы действительно терпят временные неудачи. Русская матушка зима им еще не по плечу. Будем надеяться, что грядущим летом все станет на свои места... Только вы не тяните, – Дитер снова повернулся к Стоянову: – Я хочу поморозить этих бандитов, – он кивнул на листовку, – еще в зимнюю стужу.

– Примем надлежащие меры, господин бургомистр. Позвольте идти? – начальник полиции почтительно склонил голову, показывая ровный пробор.

– Можете идти, – буркнул Дитер.

Выйдя от бургомистра, Стоянов встретил в приемной Николая Кондакова. Стоянов знал, что Кондаков разорвал свой комсомольский билет. Теперь этот высокий холеный паренек работал секретарем бургомистрата и одновременно был тайным агентом оперкоманды СД-6. О второй его службе начальник полиции точно не знал, но догадывался, потому что несколько раз видел его с немцами, имевшими непосредственное отношение к этому карательному органу.

– Как жизнь складывается? – спросил Стоянов, дружелюбно протягивая Кондакову руку.

– Ничего. Пока не жалуюсь, – улыбнулся Кондаков, сверкнув двумя золотыми коронками в ряду черных загнивающих зубов.

– Заходи сегодня ко мне в полицию, дело есть.

– Обратно-то выпустите? – пошутил Кондаков.

– Не беспокойся. Есть о чем поговорить.

– Хорошо! Загляну после работы.

– Буду ждать. – Стоянов лукаво подмигнул и направился к выходу, припадая на деревянную ногу.

Вечером Кондаков явился к Стоянову. Начальник полиции усадил его в кресло и без лишних слов спросил напрямик:

– Заработать хочешь?

– А кто ж откажется?

– В агентуру ко мне пойдешь?

– Хорошо заплатите – чего ж не пойти.

– Городская полиция платит неплохо. – Стоянов хотел сказать, что не хуже, чем немцы в оперкоманде, но решил повременить и, лишь скривив губы в многозначительной улыбке, достал из ящика стола несколько помятых листовок «Вести с любимой Родины». – Это видел?

– Приходилось встречать на улице.

– Как думаешь, чья работа?

– Надо приглядеться. Платить-то сдельно будете иль на оклад возьмете? – Кондаков опять блеснул золотыми коронками. В свои двадцать лет он был твердо уверен, что главное в жизни – деньги.

– Поначалу покажи способности... Что заработаешь – все твое... – усмехнулся Стоянов и вкрадчиво понизил голос: – Тебе штурмбаннфюрер Биберштейн сколько кладет за душу?

Кондаков перестал улыбаться, испытующе уставился на Стоянова. «Знает или на пушку берет? Наверно, знает... Видно, сам Биберштейн сказал. – Он вспомнил, как повстречал Стоянова вместе с шефом оперкоманды СД-6, и окончательно поверил в то, что полиции все известно. – Наверно, поэтому и предлагает работать. Пронюхал, хромой черт, где собака зарыта».

И, уже не стесняясь, ответил:

– У штурмбаннфюрера не жирно, много не разживешься. За каждого незарегистрированного коммуниста – четвертак, за «кильку»-червонец. Так что на комсомольцах не заработаешь...

– А ты не мельтешись, – оборвал Стоянов. – Ты мозгами раскинь. Может, листовки-то эти «кильки» твои и выстукивают. Найдешь – за каждого по две сотни в карман положишь. Понял?

– Понял, попробую.

– И никому ни слова! Чтоб к Биберштейну в СД-6 эти бандиты только через мои руки попали. Иначе... Иначе одной его десяткой сыт будешь. Разумеешь?

– Куда уж яснее. Однако зря сомневаетесь. Или я сам себе враг? Пока еще червонец от двух сотен отличить могу...

– Тогда ступай и времени зря не трать, – начальственным тоном предупредил Стоянов.

С этого дня Кондаков с утра до вечера мотался по городу: приглядывался, прислушивался к разговорам, выслеживал, выжидал. Но его «охота» пока не приносила трофеев.

XI

Жизнь в оккупированном Таганроге с каждым днем становилась все более тяжелой. Истомленные подневольным трудом, запуганные фашистским террором, жители города жадно ловили слухи о положении на фронтах. На очередном совещании подпольного штаба выступил Николай Морозов:

– Товарищи! Как ни старается германская пропаганда раскрасить разными красками «новый порядок» в Европе, изобразить в розовом цвете освобождение трудящихся временно оккупированных районов Советского Союза, ей это не удается, – сказал он. – Горькая действительность налицо! Маска сорвана! Гитлер и его свита выявили свой дьявольский облик.

Они разорили наши семьи, отняли у матерей и отцов их детей, которых отправили в кабалу в Германию. Всю зиму они вывозили невинных людей на Петрушину балку, жестоко мучили и убивали. Все это вам хорошо известно. Нет нужды подробно останавливаться на отдельных фактах. Важно то, что теперь уже все наши люди, оставшиеся на оккупированной территории, на собственном опыте знают, что несет с собой «новый порядок». Ненависть к поработителям растет с каждым днем. Солдаты и офицеры германской армии грабят население. Наш мирный труд германские палачи заменили рабским, бесплатным трудом. Голодные рабочие трудятся по тринадцать-четырнадцать часов в сутки. За малейший брак – расстрел на глазах всех жителей. Вчера на заводе Андреева расстреляли пять человек.

Население буквально голодает. Пятьдесят граммов хлеба – несчастная подачка германских «освободителей», – не спасают людей от голода. Наша единственная надежда – это скорейший приход Красной Армии. Всеми силами мы должны помогать советским воинам быстрее освободить нашу землю. Для этого у нас есть все условия. Немцы потерпели крупное поражение на берегах Волги. Трехсоттысячная армия фельдмаршала Паулюса попала в окружение. Освобождая советскую землю, наши войска движутся на Ростов. Еще один небольшой натиск, и они подойдут к Таганрогу. Таким образом, не за горами тот день, когда мы вступим в решительную схватку с ненавистным врагом...

После того как Морозов кончил, Василий Афонов зачитал последнюю сводку Советского Информбюро. Подпольщики слушали внимательно, стараясь не пропустить ни единого слова.

Когда чтение было закончено, заговорили все сразу.

Максим Плотников, Петр Турубаров, Сергей Вайс и Владимир Шаролапов – руководитель вновь созданной подпольной группы учителей – предлагали начать еще более активную, решительную борьбу с оккупантами.

Пазон и Константин Афонов требовали от руководителей подпольного центра разрешения жечь немецкие автомашины, нарушать связь, взрывать склады с боеприпасами и горючим, убивать гитлеровцев и предателей Родины.

Такого же мнения придерживался и Николай Морозов.

Но Василий Афонов не согласился с ними. Он считал эти действия преждевременными.

– Друзья! Ведь главная наша цель – поднять вооруженное восстание в городе к моменту подхода частей Красной Армии. Для этого закладывали мы тайники с оружием, для этого создавали боевые дружины. На сегодняшний день мы имеем больше десятка пулеметов, около полусотни автоматов, у многих личные пистолеты. Сотни винтовок, гранат, тысячи патронов заготовили мы. Имея такой арсенал оружия, мы можем вступить с немцами в открытую борьбу, не распыляя своих сил на отдельные диверсионные акты. Но для этого нужно дождаться, пока Красная Армия подойдет к городу. Тогда мы ударим по немцам сжатым кулаком одновременно с нашими войсками. Только так нам удастся нанести врагу заметный урон. А сейчас пока еще нужны выдержка и хладнокровие.

Василий говорил, но видел по суровым лицам товарищей, что ему не удастся убедить их. Слишком уж накипело у каждого на душе, слишком давно они ждали возможности перейти к активным действиям.

Даже Николай Морозов, с которым Василий всегда легко и быстро находил общий язык, на этот раз не согласился с ним:

– На первых порах, когда наша организация только создавалась, я тоже считал, что нам надо главным образом заниматься агитационной работой среди населения, – сказал Морозов. – Но теперь организация достаточно окрепла. Выжидать больше нечего. Надо действовать!

В конце концов Василий Афонов принял компромиссное решение.

– Хорошо! Будь по-вашему, – сказал он, когда Максим Плотников и Георгий Тарарин в один голос заявили, что все равно станут расправляться с немцами и предателями. – Я привык подчиняться большинству. Но давайте продолжать действовать организованно. В Бессергеновке, например, гарнизон всего в шесть немцев да около десятка полицаев. Вот и ударим по ним, чтобы ни одного не осталось. А в городе на время притихнем. Начнем, когда Красная Армия вплотную подойдет к нам. К этому моменту и будем готовиться. Народ призовем. Вовлечем новых членов в подпольные группы. Чтобы было кому охранять заводы, когда фрицы драпать начнут, чтобы дома в городе уцелели, чтобы ни один факельщик живым не ушел. Пусть немец почувствует нашу силу.

– Я согласен с Василием. Уж если бить, то бить наотмашь, с расчетом и с толком, – поднялся со скамейки Морозов. – Я поддерживаю такие действия, думаю, и вы все присоединитесь. По гарнизону в Бессергеновке ударить можно. Это не помешает. Только и Таганрог забывать нельзя. Пусть видят немцы, что мы не покорились, пусть с оглядкой ходят по нашему городу... Пора наказать предателей. Вот я и предлагаю наметить, кого будем уничтожать в первую очередь. Нашей пули уже давно заждались и Стоянов, и Дитер, и ортскомендант, и редактор газетенки «Новое слово» Алексей Кирсанов. Пора бы заткнуть ему глотку, пора избавить от нечисти родной город.

– Правильно! Молодец, Морозов! – разом заговорили члены штаба.

– Что ж, приступим к голосованию, – предложил Василий, видя, что Морозова поддержали почти все. – Кто за то, чтобы подпольные группы приступили к уничтожению фашистов и предателей Родины в городе Таганроге?

– Не только фашистов и предателей, – вновь поднялся Морозов, – но и складов, автомашин и военной техники. Словом, кто за то, чтобы развернуть в нашем городе активные боевые действия против оккупантов?

Предложение Морозова было принято единогласно. Петр Турубаров поднял обе руки. После внутренних колебаний поднял руку и Василий Афонов.

– Разрешите? У меня есть конкретное предложение, – попросил слова Константин Афонов.

– Давай, Костя, высказывайся, – подбодрил его Морозов.

– Я считаю, что мы имеем возможность одним разом разделаться со всем городским начальством, а заодно и с немецкими чинами.

Окружающие притихли. Василий и Николай с любопытством поглядывали на Константина.

– Как же ты с ними справишься? – спросил Турубаров.

– А очень просто. Надо незаметно заложить мину в основание памятника Петру Первому. Ведь когда закончат строительство, на открытие памятника вся верхушка придет. И бургомистр, и Стоянов, да и немецкие генералы наверняка пожалуют. В этот момент и ахнуть мину. Все вверх тормашками полетит.

– Вот это голова! Здорово придумал! – первым нарушил тишину Максим Плотников.

– Придумал, да не подумал, – поморщился Николай Морозов. – Этого делать нельзя. И я категорически буду возражать против такого плана. Ведь немцы не новый памятник отливают, а собираются на новый постамент перенести старый памятник из приморского парка.

– Ну и что же? – удивленно спросил Константин Афонов.

– А то, что этот памятник Петру цены не имеет. Ты знаешь, откуда он появился в нашем городе? Знаешь, кто его создал? – Морозов впился взглядом в Константина.

Тот недоуменно пожал плечами.

– А надо бы знать. Наш город законно гордится своим земляком – Антоном Павловичем Чеховым. И этим памятником мы тоже обязаны Чехову. Чтобы увековечить память основателя Таганрога Петра Первого, Антон Павлович специально ездил в Париж к известному скульптору Антокольскому и уговорил его создать монумент. Вот как появился у нас этот замечательный памятник. Какое же право мы имеем его уничтожать?

– Подумаешь, немцы еще и не то уничтожили, – вставил кто-то.

– Но мы же не немцы, не фашисты, а советские патриоты, – отпарировал Николай. – Люди рискуют жизнями, чтобы сохранить для потомства исторические ценности, а ты, Константин, предлагаешь уничтожить этот памятник.

– Так я же не ценности, а предателей хотел... Но раз нельзя, так и не надо. Могу снять свое предложение.

– И зря, Костя. Можно мне высказаться? – попросил Максим Плотников. – Оно конечно, памятник Петру – это целая история нашего города. Но сейчас не только история, сам город гибнет под гитлеровским сапогом. Так что же нам памятники жалеть? Побьем немца – новый построим. А такой случай, когда всю верхушку фашистскую убить можно, упускать нельзя. Я лично поддерживаю предложение Константина.

Плотников грузно опустился на стул. Мнения разделились. При голосовании большинством в два голоса решили памятник Петру не взрывать.

– А теперь несколько слов о бдительности, – сказал Морозов. – На бирже труда арестована одна из наших подпольщиц. Правда, знает она немного. Кроме Кости Афонова, ни с кем не была знакома. Однако этот случай нас должен насторожить. Может, ее взяли случайно, а может, сболтнул кто лишнее про справки об освобождении от угона в Германию.

– Кто такая? – спросил Турубаров.

– Это не важно, – ответил Морозов. – Она вместе с подругой снабжала наших людей справками с печатью биржи труда. Больше она ничем не занималась. Даже листовок не распространяла. Так что для особой тревоги оснований пока нет. Но до нас дошли слухи, что в группе Пазона появились болтуны.

Георгий Пазон насторожился, кровь прилила к лицу.

– Откуда такие сведения? – спросил он.

– Сведения точные, сам проверял. Анатолий Мещерин чуть не каждому встречному показывает свой пистолет, хвастается, что стреляет немцев. Кому нужна такая бравада? К чему может привести подобное мальчишество? Уже больше года мы живем в тяжелейших условиях подполья и пока ни разу не оступились. Тем более непростительна эта беспечность накануне решающей битвы, перед самым приходом Красной Армии. Ведь малейшая неосторожность – и все полетит прахом...

В прокуренной комнате стало тихо. Морозов ловил настороженные взоры товарищей. Многие вопросительно поглядывали на Пазона.

Комкая в руках и без того измятую кепку, Георгий Пазон встал со скамейки.

– О недисциплинированности Мещерина я уже докладывал руководителям подпольного центра. Этот же вопрос обсуждался и на собрании нашей группы... Но тогда нам ничего не было известно о его болтливости...

– А в чем же заключалась недисциплинированность Мещерина? – перебивая Пазона, спросил Шаролапов.

– Что ж, Юра, придется проинформировать всех членов штаба, – предложил Морозов. – Думаю, и для других эта история послужит поучительным примером. Давай, докладывай, как было дело.

Пазон вздохнул, вскинул густые брови и нехотя заговорил:

– Почти вся наша группа ходила в театр на премьеру «Сильвы». Виталий Мирохин принес туда пачку наших листовок, которые он получил от связных. Я взял у него эти листовки, передал их Мещерину и приказал расклеить по городу после спектакля. Билеты у нас были в разных местах. Мещерин и Легеза сидели на балконе. Во время первого акта Мещерин нарушил мой приказ и по собственной инициативе швырнул пачку листовок в зрительный зал... Немцы прервали спектакль. На сцену вышел офицер и объявил, что в зрительном зале находятся партизаны и чтобы все спокойно выходили: будет проверка документов... Я понял, что они на выходе обыскивать будут, а у меня маленький немецкий «вальтер» в кармане. Пришлось выбросить пистолет под кресло. Николай Кузнецов сидел в партере рядом с Нонной Трофимовой. У нее в сумочке несколько чистых бланков для ночных пропусков было. Кольке удалось съесть эти бланки... Многих немцы арестовали в тот вечер в театре... И нас тоже целую ночь в полиции продержали. На другой день часов в одиннадцать стали приезжать представители с места работы каждого арестованного. Хорошо, что все мы работали, только поэтому нас отпустили. А некоторых – на биржу труда и в Германию...

– Словом, только благодаря чистой случайности этот эпизод не закончился трагически для членов группы Пазона, а быть может, и для всего городского подполья.

– Благополучно отделались!

– За такую самодеятельность расстреливать надо!

– Снять бы штаны да выпороть!

– Тише, товарищи! Прошу соблюдать порядок, – властным голосом попросил Морозов. И когда все утихли, продолжал: – Я думаю, что упадок дисциплины – это тоже результат нашей пассивности. Люди жаждут активных действий. Но действовать надо организованно. Без решения городского штаба ни одна группа не должна заниматься отсебятиной. Каждый непродуманный шаг может привести к провалу всю нашу организацию... Поэтому прошу предупредить всех подпольщиков о строжайшем соблюдении дисциплины. За самовольные действия будем сурово наказывать по законам военного времени...

– А что с Мещериным сделали? – спросил Лева Костиков.

– С Мещериным надо разобраться, – сурово проговорил Василий Афонов. – Попрошу Сергея Вайса взять это на себя. А в отношении дальнейших практических действий руководители центра примут решение и через связных сообщат подпольным группам задачи на ближайшее время. Если возражений нет, давайте заканчивать... Расходитесь по-одному.

* * *

В новогоднюю ночь сводная группа боевых дружин под руководством Николая Морозова и Максима Плотникова совершила дерзкий налет на полицию в селе Бессергеновка. На трех санях, в каждые из которых было впряжено по паре лошадей, разместилось около двадцати человек.

К Бессергеновке подкатили около двух часов ночи. На рукавах у всех – повязки полицаев, на шее автоматы. Сергей Вайс в офицерской немецкой форме.

На окраине их встретил ночной патруль.

– Стой! Куда едете? – пробасил осипший голос.

Два полицая, вскинув автоматы, несмело подходили к головным саням, вслед за которыми остановились и остальные.

Вайс спрыгнул с саней и по-немецки начал распекать незадачливых полицаев. Опустив автоматы, те покорно выслушивали его брань. Пазон, Турубаров и Евгений Шаров подошли сзади и, не сговариваясь, разом набросились на полицаев, повалили их навзничь. Еще несколько человек подскочили на помощь.

– Не стрелять! – вполголоса скомандовал Морозов.

Но команда была излишней – оба полицая были убиты ударами ножей.

Так же бесшумно сняли часового возле небольшого кирпичного здания полиции. Изнутри доносился пьяный говор, потом послышалась разухабистая песня.

Оставив лошадей возле соседней хаты, подпольщики окружили здание полиции. Максим Плотников первым шагнул на крыльцо, распахнул дверь и, метнув гранату, выскочил на улицу. Вайс, Турубаров и Пазон швырнули гранаты в окна.

Песня оборвалась на полуслове. Глухие взрывы взбудоражили тишину. Трое полицейских, толкая друг друга, показались в дверях. Автоматные очереди уложили их на крыльце.

Через минуту подпольщики уже бежали к своим саням. Под ногами похрустывал смерзшийся снег.

– Подождите! – остановил всех Морозов, увидев длинный сарай. – Здесь могут быть арестованные. Надо их освободить!

Несколько человек метнулись к сараю, за ними ринулись остальные. Петр Турубаров прикладом сбил висячий замок на больших дверях. Максим Плотников потянул за ручку. Громко заскрипели проржавевшие петли. Ребята осторожно заглянули внутрь сарая. Кто-то чиркнул зажигалкой. Тусклый огонек выхватил из темноты ящики с консервными банками, длинные бутылки с подсолнечным маслом, груды набитых мешков.