Текст книги "Тропою грома"

Автор книги: Генри Питер Абрахамс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

VII

Сари Вильер откинулась в своем удобном кресле и закрыла глаза. Герт встал и молча вышел. Они редко разговаривали друг с другом, она и Герт.

Она вела у него хозяйство. Бедная родственница. А Герт был последним из настоящих Вильеров. Он очень изменился после смерти той, другой Сари. До этого он был весельчак и живчик, и какой шутник! Сколько она наслушалась, когда была девочкой, о шутках дяди Герта, о смешных историях, которые он, бывало, рассказывал, о веселых проказах, которые он устраивал.

А теперь он стал совсем другой, скупой на слова, скупой на проявления чувства, сдержанный, холодный и угрюмый. Последний из настоящих Вильеров.

Она-то сама не настоящая. Она хорошо знала эту историю. Как ее отца, еще ребенком, усыновил Старый Герт, отец этого Герта, и как он воспитывал его вместе с остальными детьми, ни в чем от них не отличая. Как родного сына.

Она попыталась вспомнить своего отца… Он был не похож на остальных Вильеров. Те все были большие, сильные и рыжие. Вильеры гордились своими рыжими шевелюрами и своими рыжими бородами. А отец был небольшого роста, худощавый и темноволосый. А как он умел рассказывать! Сари мечтательно улыбнулась. Ах, как он умел рассказывать! Даже мама не могла удержаться от смеха, когда он принимался рассказывать смешные истории. Мама вечно бранила его за то, что он лентяй. И все настоящие Вильеры говорили, что он лентяй. Они все презирали его за леность. Только бабушка любила его. Она любила его больше, чем всех своих родных детей. Бедная бабушка.

Они были очень счастливы вместе, Сари со своим отцом. Мать вечно бранилась и жаловалась и плакала, но даже это не мешало их счастью.

Из настоящего она незаметно соскользнула в прошлое. Могилы возвращали своих мертвецов. Снова она была маленькой девочкой на маленькой ферме в Трансваале, снова они с отцом жили в маленьком белом доме, который он сам построил на участке, что ему дал Старый Герт.

Дом стоял на косогоре над рекой, и на речке был чудный уголок, где ивы склонялись к самой воде и окунали в нее свои ветви. Это было их любимое местечко. Там он говорил с ивами, а потом рассказывал ей, что ивы ему отвечали. Он обещал и ее обучить ивовому языку. Язык воды она уже немного понимала, она уже могла разобрать, о чем журчит река, убегая вдаль между холмов к далекому морю.

Море! Отец как-то повез ее к морю, когда ей надо было поправляться после болезни, и они вместе слушали его ворчливый голос. Оно стонало и бранилось и грозило. Ох, какой это был старый ворчун, это море! Отец говорил, что моряки потому так здорово умеют ругаться, что у него научились, – море ведь первый ругатель на свете!

Но лучше всего было, когда отец раскрывал книгу и, усадив Сари к себе на колени, читал ей вслух.

Мать этого терпеть не могла. И все Вильеры тоже. Теперь ей это понятно. Но тогда она никак не могла понять. Все Вильеры учились в школе, но потом забрасывали книги и никогда их не раскрывали. А отец не только не забрасывал, а покупал еще и любил их и постоянно читал. Настоящие Вильеры работали не покладая рук, сеяли много хлеба, строили себе большие дома. Они продавали хлеб и покупали свиней и рогатый скот. А отец сеял немного, только чтобы хватило на зиму, а потом играл со своей маленькой Сари, или читал книги, или совершал далекие прогулки.

Только один раз она видела его сердитым. Мать корила его за то, что они бедны. Он встал, взял свою трубку и ушел гулять. Пока его не было, мать схватила несколько книг, лежавших на столе, и бросила в огонь. Она ворочала и била их кочергой, пока они не сгорели дотла. Когда отец пришел домой и увидел это, он очень рассердился. Он ударил мать по лицу, а потом отвернулся и сам закрыл лицо руками…

Сари открыла глаза и вздохнула. Оба уже давно умерли. Она вдруг вскочила и пошла в комнату к Герту. Она постучала, потом распахнула дверь. Герт поднял глаза от старой голландской библии.

– Герт, можно мне поехать повидать бабушку?

– Нет.

– Ну, пожалуйста!

– Зачем тебе?

– Я хочу узнать, здорова ли она.

– Здорова. Если б заболела, мне бы сказали. Там за ней ходит старуха негритянка.

– Но мне хочется ее повидать.

Герт с треском захлопнул библию.

– Когда ты сюда приехала, я тебе сказал: можешь ходить, куда хочешь и когда хочешь, но к бабушке ходить нельзя. Я запретил тебе даже упоминать о ней. Если б я хотел, чтобы она жила здесь и чтобы ты с ней видалась, я бы не поселил ее на другом конце усадьбы.

– Но ей, наверно, скучно одной.

– Довольно!

Сари затворила дверь и ушла к себе. Стоя у раскрытого окна, она ненавидящим взглядом смотрела в густую, теплую тьму африканской ночи. Она не обиделась на Герта, даже не рассердилась. Но он раздразнил ее любопытство. Почему бабушку запрятали на другой конец усадьбы? Почему ей нельзя жить здесь? Сари давно уже хотелось узнать – с тех самых пор, как она приехала и ей сказали, что бабушка живет в другом доме, далеко отсюда. Почему Герт так сделал? Ведь она ему родная бабушка. Что вообще с ним творится, с Гертом?

Но больше всего она дивилась на самое себя. Откуда она вдруг набралась смелости – пойти и заговорить с Гертом о бабушке?

Она тряхнула головой, отгоняя эти мысли, и стала думать о Ленни. В сущности, она и не переставала о нем думать. Все другие мысли только накладывались сверху на мысль о нем.

Сегодня он придет. Она в этом не сомневалась. Где-то глубоко, под самым сердцем, она знала, что сегодня увидит его. Он придет. Она его позвала. Поэтому он придет. В те вечера он не приходил, потому что решил больше не встречаться с ней. Это ей понятно. Он боится. И это ей понятно. Но она не хочет, чтобы он боялся. Бояться тут нечего.

Он цветной, а она белая. Но она этого совсем не чувствует. С другими чувствует, а с ним – нет. Он мужчина, а она женщина, вот и все.

Вдруг темный, глухой страх зашевелился в ней: что сделает Герт, если узнает? Но она решительно отгоняла эту мысль. Никто не узнает.

Ей вспомнился тот вечер, когда она нашла его, бездыханного, на земле, а потом повела в кухню, чтобы он мог смыть кровь с лица. В его глазах она подметила тогда такой же взгляд, как у отца, когда он увидел свои сгоревшие книги.

«Зачем я иду к нему?» – спросила она себя.

Но ответа она не нашла. Просто так, ни зачем. Так почему-то надо. Никакого особенного волнения она не испытывала. Не больше чем в те вечера, когда он не приходил. И когда она его ждала, а он не приходил, она не испытывала никакого особенного огорчения. Досаду, да. Но и то не очень, потому что знала, что не сегодня, так завтра, а он придет. Но когда она сидела там одна, на темной дороге, на душе у нее было как-то очень тепло, и что-то она понимала – а что, она и сама не могла бы сказать. И сейчас у нее на душе было то же тепло и то же таинственное понимание.

Она отвернулась от окна; почему-то ей все время вспоминались обрывки стихов, когда-то читанных ей отцом.

Напевая, она вошла в кухню. Две негритянки перемывали посуду. Она стала им помогать – убирать чистую в шкаф и наводить порядок. Значит, им удастся пораньше уйти домой.

– Сари!

Голос Герта разнесся по всему дому.

Она побежала к нему в комнату.

– Что, Герт?

Он был в сапогах, в брюках для верховой езды. К Смиту собрался, подумала Сари.

Смит жил у себя на ферме, по ту сторону железной дороги, и к нему одному из всех окрестных фермеров Герт ездил не только по делам, а и в гости. И всякий раз оставался у него на ночь, а то и дольше, а возвращался с опухшим лицом и красными с перепою глазами. Негры в такие дни старались ему не попадаться. Один только Сэм не боялся его, и с ним в это время Герт бывал особенно кроток.

– Я еду к Смиту. – Он отвел глаза в сторону. Голос его звучал непривычно мягко. – Я сказал Сэму, чтобы он никуда не уходил из дому. По дороге заеду к Вильджону, велю и ему зайти. А может, хочешь, чтобы он с женой пришел сюда ночевать?

Вильджон был скваттером на земле Герта, его правой рукой и надсмотрщиком над рабочими. Сари не любила ни его, ни его жены.

– Хватит и Сэма. Не надо звать Вильджонов.

По лицу Герта прошла хмурая улыбка, смягчившая его черты.

– Я и сам его недолюбливаю, – угрюмо сказал он. – Но он хороший работник и терпит от меня то, чего другой, пожалуй, бы не стерпел. А ты от меня еще больше терпишь, а, Сари?

– Ах, пустяки, стоит ли об этом говорить.

– Ну, хорошо.

Сари повернулась к дверям.

– Сари…

Она опять обернулась.

– Я не могу не поехать к Смиту. Понимаешь, не могу. Хотелось бы, чтобы ты это поняла, Сари.

«Бедный Герт, – подумала она. – Только в такие минуты он и зовет меня по имени».

– Я понимаю, – сказала она.

– Нет, ты не понимаешь! – гневно выкрикнул он. – Откуда тебе понимать! – Он овладел собой и опустил голову. – Ну ладно… Слушай. Если хочешь, подседлай себе лошадь и съезди к бабушке. Только со мной, пожалуйста, никогда об этом не говори. Понятно?

– Хорошо, Герт.

Не глядя на нее, он прошел мимо и выбежал из дому. Она долго стояла в дверях, прислушиваясь. Прошло, как ей показалось, не меньше часа, прежде чем она услышала наконец конский топот, постепенно затихший в отдалении. Тогда она притворила дверь в комнату Герта и пошла к себе.

Бедный Герт. Она понимала, что он не может не пить – это на него находит, как на Сумасшедшего Сэма его буйные припадки. Но Сэм помешанный, а Герт как будто в своем уме. Или периоды запоя это и есть его помешательство? А может быть, это связано с той, другой Сари, которая давно умерла?

Она ходила по комнате, погруженная в свои мысли, – брала в руки то одно, то другое и снова бросала, стараясь разгадать тайну этих внезапных запоев Герта и его необычайной мягкости как раз перед тем, как он начинал пить. И опять-таки под всем этим лежала мысль о Ленни – и Сари все, время помнила, что, играя со всеми этими мыслями, пробегавшими у нее в мозгу, она отодвигает минуту встречи с ним.

…Та, другая Сари, какая она была? Красивая? Добрая? Милая? Не ее ли смерть так изменила Герта? Почему, еще когда она была девочкой, в семье никогда не говорили о той Сари? И почему бабушка живет одна на другом краю усадьбы?

Ленни, пожалуй, уже ждет, мелькнуло в каком-то потаенном уголке ее сознания. Но она отстранила эту мысль… И почему Герт вдруг передумал и разрешил ей повидаться с бабушкой? Но сегодня ей нельзя. Нет. Разве только взять Ленни с собой, но это невозможно. А почему невозможно? Почему бы им не поехать вместе? Нет. Сегодня нельзя. Как-нибудь в другой раз. Она еще не раз побывает у бабушки. Герта не станет спрашивать, а поедет без спросу. Почему бы и нет? Он ей разрешил. Он не сказал: «Съезди только один раз». Он сказал: «Поезжай, а мне не говори». Ну вот она и не будет говорить, а ездить будет. Но не сегодня. Сегодня надо повидаться с Ленни.

Она сбросила туфельки, надела башмаки на толстой подошве и вышла в кухню. Девушки уже собрались уходить. Она постояла на крыльце, глядя, как они бегут по тропинке, ведущей к кафрскому краалю, потом вернулась в дом, обошла все комнаты и везде потушила лампы. Освещенной осталась одна только кухня.

Быстрыми, ловкими движениями она очистила уголок кухонного стола и расставила на нем две кофейные чашки, две тарелки, блюдо с холодным мясом, вазочку с коржиками на сале. Все время она напевала про себя. Потом подбросила углей в старинный очаг, разгребла жар, налила воды в котелок, поставила его на огонь, достала с полки кофейник и всыпала в него кофе.

Привстав на цыпочки, она уже хотела задуть лампу, подвешенную на крюк в потолке на самой середине кухни, но остановилась. Взгляд ее обратился куда-то вдаль. В ее глазах появилось сомнение. Она снова опустилась на пятки.

– В этом не может быть ничего дурного, – сказала она. – Разве это дурно, если тебе кто-нибудь нравится?

Но вот он же не хотел больше с ней видеться. Почему? Почему он считал, что это дурно? Она подумала об отце. И поняла совершенно ясно, что, если бы даже он сказал ей, что это дурно, она бы не поверила. Ленни не такой, как все. Он совсем особенный.

Она опять встала на цыпочки и погасила лампу.

За дверью ее обняла темнота. Ночь на все набросила свой бархатный покров, все сгладила и смягчила, даже уродливое делая прекрасным, а прекрасное облекая в еще невиданную красоту. Мириады звезд мерцали и переливались в высоком, чистом небе. Сари подняла глаза и вопросила звезды: есть ли что-нибудь дурное в том, что она делает? И звезды, осияв ее ласковым светом, сказали – нет. Она вопросила землю, и земля ответила то же самое. В глубокой своей мудрости земля и звезды сказали, что нет ничего дурного в ее поступках.

Звезды, и земля, и трава, и деревья, и ветер, и облака, и тени, и отблески света – вся мудрая вселенная сказала, что нет в том ничего дурного. И она им поверила, ибо знала это еще прежде, чем они ей сказали.

В темноте собака тыкалась мордой ей в колени, просясь, чтобы ее взяли гулять.

– Пойдем, – сказала Сари и пошла по направлению к тому невысокому холму, который разделял Стиллевельд и крааль Мако.

Еще издали она увидела невысоко над землей светящуюся точку, похожую на огонек светляка. Но она знала, что это не светляк. Это Ленни. Он ждет ее. Она подошла, не торопясь, спокойная и уверенная, с невозмутимой ясностью в сердце.

– Добрый вечер, – сказала она и села на плоский камень. – Вы уже давно ждете?

Он поднес рдеющий огонек сигареты к циферблату часов.

– Около часа, – сказал он без всякого выражения.

– Я ждала много вечеров, – мягко проговорила она. – Почему вы не приходили?

– Не хотел.

– Почему?

Ленни глубоко затянулся и промолчал. Зачем ей это нужно – задавать такие вопросы.

– Вы боитесь? – спросила она.

– Нет. Но это неблагоразумно.

– Так зачем же вы теперь пришли?

Ленни проглотил сердитые слова, вертевшиеся у него на языке. Почему он так легко сердится, когда разговаривает с ней?

– Вы же меня позвали, – кротко сказал он.

Она тихонько рассмеялась, спокойная и счастливая, наслаждаясь своим спокойным счастьем.

«Ведь ее даже нельзя назвать красивой, – уговаривал себя Ленни. – Селия во сто раз красивее». Но уговоры не помогали. Здесь, с этой девушкой, он был счастлив. Счастлив оттого, что молча сидит на камне и смотрит вдаль. От этой девушки исходил мир и покой и переливался в него, и ему становилось легко, и он отдыхал. Хотелось положить голову ей на колени и заснуть. С ней он забывал, что она белая, а он цветной. Он знал только, что он человек. Спокойный и счастливый и свободный человек. Он вдруг с удивлением понял, что даже когда он сердится на нее, в этом есть то же ощущение свободы. А ведь она даже не особенно красива…

– Как тут хорошо, – тихо проговорила она.

– Да.

– Послушайте, какая тишина.

Он прислушался. Все было объято тишиной. Она волнами плыла над землей, ею дышал воздух, ее излучали звезды.

– Отец научил меня слушать тишину, – сказала она, зная, что он поймет.

– Это покой, – сказал он.

– Отец любил книги, и покой, и деревья, и реки, – сказала она.

– Где он теперь?

– Он умер.

– Простите…

– О, это уже давно… Теперь вам понятно, откуда я знаю… стихи Блэйка.

– Теперь понятно, – сказал он, стараясь сесть поудобнее.

– Идите сюда, этот камень не такой жесткий.

Он подошел и сел рядом. Да, тут было гораздо лучше.

– А то ложитесь на траву. Росы, кажется, нет. – Она пощупала землю. – Ложитесь на спину. Так всего покойнее.

Он растянулся во всю длину. Голова пришлась у самых ее колен.

– Когда я была девочкой, – заговорила она, – отец, бывало, вот так же ложился на траву и говорил мне все, что он думал. Все самое важное. А теперь вы мне скажите. О чем вы думаете?

– Ну, я не знаю, – сказал он. – О школе. Я хочу наладить ее как следует. Чтобы дети учились. Нам очень нужно образование.

– А еще чего вы хотите?

– Еще хочу, чтобы они жили по-человечески. Чтобы у них было хорошее платье и хорошая еда, и все, что делает жизнь приятной. Хочу, чтобы они были свободными и счастливыми людьми.

– Зачем вам это?

– Не знаю. Просто хочется, чтобы так было.

– А как вы этого добьетесь?

Он повернул голову, стараясь увидеть ее лицо. Он хотел, чтобы в нем еще раз разлилась тишина и покой. И тишина и покой снизошли на него.

– Не знаю, – сказал он.

Где-то рядом затрещал сверчок. Цикати, цикати, цик. Потом молчание. Цикати, цикати, цик. Опять молчание. И так без конца. Без устали. А надо всем ласковая тишина.

– Вы мне так и не сказали, что вы думаете.

– Я сказал.

– Нет, Ленни. Вы сказали, чего вы хотите. А что вы думаете?

Он попытался вспомнить свои мысли. Самые важные. О чем он думал? Самом главном, самом значительном? Его всегдашняя замкнутость куда-то исчезла.

– Это трудно.

– Постарайтесь. Я хочу знать.

– Это очень трудно, Сари. Белому это не объяснишь. Дело не в том, чего мы хотим, я или другой цветной. Тут нечто большее. И это лежит очень глубоко.

– Что?

Он стал думать вслух, а она слушала.

– Где-то в глубине мне всегда душно и тесно. Как будто пересохло горло и нечем дышать. Но это не в горле, а в сердце. В сердце, в самой глубине, я никогда не могу быть свободным. Я ничего не смею сделать сразу, по первому побуждению. Всегда надо сперва остановиться и подумать. Не нарвусь ли я на оскорбление? Не выйдет ли из этого неприятностей? Не опасно ли это? Когда в Кейптауне я шел по одной из центральных улиц, я всегда боялся, что какой-нибудь белый нарочно толкнет меня и затеет драку. Я не боялся, что он меня изобьет, я вообще не боюсь драться. Это был безотчетный страх. И от этого вечного страха у меня что-то сохло и перегорало в сердце. Понимаете?

Сари слушала молча, глядя вдаль. Через минуту Ленни снова заговорил.

– Когда я приехал сюда и начальник станции отбирал у меня билет, я ему что-то сказал. Какие-то пустяки, что-то насчет погоды. Он ничего не ответил, только поглядел на меня. Я хочу свободы, но еще больше я хочу быть уверенным, что никто никогда не посмеет так глядеть на меня. Я не могу быть свободным, пока кто-нибудь так глядит на меня. Потом я проходил мимо кофейного ларька, где сидело двое белых мужчин и белая девушка. Один из мужчин ударил меня по лицу за то, что я его не испугался и не захотел проявить покорность. Если бы я ему дал сдачи, меня сейчас уже не было бы в живых. Потом он плюнул мне в лицо.

Видите ли, я не боюсь белых. Пожалуй, было бы лучше, если бы я их боялся. Я боюсь чего-то в самом себе! Я боюсь, что когда-нибудь оно взорвется, и тогда мне конец. Надо все время держать себя в руках. И от этого что-то в тебе сохнет и умирает.

– Как вы, наверно, нас ненавидите, Ленни, – тихо и печально проговорила девушка.

– Нет. Ненависти во мне нет. Сам не понимаю, почему, – сказал Ленни безразличным тоном, словно говоря о ком-то другом…

– У вас доброе сердце, – сказала она.

Ее пальцы легли ему на лоб и там и остались. Он закрыл глаза и глубоко вздохнул. Мир стал прекрасным и совершенным и полным неизъяснимого покоя. И в сердце у него уже не было тесноты и сухости.

– Я никогда ни с кем об этом не говорил, только с вами, – прошептал он.

– Я очень рада.

– Цветные между собой о таких вещах никогда не говорят, а белому об этом не скажешь. Даже если он тебе друг. Даже тем белым, которые борются за нашу свободу.

– Я очень рада, – тихо повторила она и кончиками пальцев погладила его лоб. Он поднял руку и пожал ее нежные пальцы…

– Ленни.

– Да?

– Есть ли на самом деле какая-нибудь разница между белыми и цветными?

Он хотел вспомнить рассуждения Мако о национальности, но нежные прикосновения ее пальцев мешали.

– Есть. У белых кожа посветлей, а у цветных – потемней. Это во-первых. А во-вторых, то, что цветные сами наполовину белые.

– Нет, а по существу.

– По существу нет разницы. Когда люди впервые зародились на земле, у тех, что жили в жарких странах, в коже стал отлагаться пигмент, защищавший их от солнца. Природа помогала организму защищаться от вредных влияний. И оттого, что солнце там было очень жаркое, волосы у них закручивались. А у тех, что жили в холодных странах, волосы росли прямые и в коже отлагалось очень мало пигмента. Так получились черные и белые. Почему вы спросили?

– Так, хотела знать. Но если бы вы даже сказали, что разница есть, я бы не поверила. Потому что вот же мы с вами можем обо всем говорить и все одинаково понимать.

– Да, если бы и другие так понимали!

– Ну, не мучайтесь больше. Закройте глаза и отдыхайте. Потом мы еще пойдем погуляем, а сейчас лежите и отдыхайте. Мой пес свернулся калачиком и спит себе у моих ног. Слышите, как он храпит?

– Слышу.

– И вы тоже засните. Закройте глаза. У вас сегодня был такой усталый вид, когда я вас встретила в лавке. А я буду вас сторожить. Ну! Спать, спать.

Прохладные пальцы коснулись его глаз и прижали веки. Все тело Ленни расслабло и приникло к земле, и земля стала мягкой, словно подаваясь под его тяжестью и нежно обнимая его.

– Спать, спать, – шепотом приговаривала Сари, убаюкивая его, как мать ребенка или девочка любимую куклу.

И Ленни заснул.

А Сари сидела возле него и чувствовала, что ей так хорошо, как бывало только в детстве, с отцом. Так покойно, так тепло на сердце. Как бывает только возле близкого и родного человека. Девушка, женщина и мать слились в одно, и вся женская мудрость светилась в ее глазах, когда она смотрела на спящего Ленни. В них была нежная, умная, сострадающая любовь.

Она поможет ему изгнать сухость и боль из сердца. Она это сделает, потому что это доставит ей счастье и ему тоже. Вот одна причина. Но не она главная. Главное то, что она не может иначе. Ибо он мужчина, а она женщина. Она не виновата, что он родился цветным, а она родилась белой. Им не предлагали выбирать, какими они хотят быть. Родились, и все. Никто их не спрашивал. И они будут жить и любить, никого не спрашиваясь. Никого это не касается. Они совсем не хотели любить друг друга. А вот полюбили. Так вышло. Полюбили и никому не сказали. И не надо. Она его никому не даст в обиду.

– Спи, милый, – прошептала она, зорко оглядывая обе погруженные в сумрак долины.

Исаак затянулся из трубки и посмотрел на Мако сквозь толстые стекла очков.

– Теперь они, наверно, вместе, – сказал он.

Мако отставил пустую кофейную чашку на столик и прикусил губу.

– Я так и знал, что между ними что-нибудь будет, – сказал Исаак. – Девушка все время одна, ей скучно. А Сварц в своем роде очень недурен. Я думал, она так, кокетничает с ним от скуки. Но она влюблена в него. Мако, уверяю вас! Вы только подумайте! Африканерская девушка по уши влюблена в цветного. Никогда бы не поверил, что это возможно. Вскружить ему голову для забавы – это да. Я бы понял, если бы она ему делала глазки, чтобы посмеяться над ним. Но нет! Сама влюблена. Сегодня я это увидел собственными глазами. Она ждала его несколько вечеров подряд. И сегодня сама ему об этом сказала.

– Ну, а Сварц? – спросил Мако.

– И он тоже. Знаете, есть прямо какая-то неизбежность в том, как их влечет друг к другу. Как будто они утратили всякую власть над своими чувствами.

– И всякую способность их скрывать?

– И всякую способность их скрывать.

– Но это очень глупо и очень опасно. Заводить роман с белой женщиной, да еще где? Здесь!

Исаак покачал головой.

– Вы не понимаете, Мако. Есть два способа влюбляться.

– Ну?

– Один мы с вами знаем. Вы смотрите на женщину. Видите, что у нее хорошенькое лицо, красивая фигура, стройные ноги. Все в ней вам нравится, – и как она держит голову, и как смотрит, и как говорит; и все это побуждает вас влюбиться в нее. А если потом еще окажется, что у вас общие вкусы и сходные взгляды и одинаковые привычки, ну, тогда любовь будет расти и развиваться. Это один способ. Такую любовь мы с вами понимаем.

Но есть еще другая любовь. Когда она возникает между мужчиной и женщиной, их тянет друг к другу, тянет – и кончено. И красота и все прочее имеет очень мало значения. Даже то обстоятельство, что все это происходит в южноафриканском вельде.

– Я в это не верю, Финкельберг.

– Еще вчера, Мако, я ответил бы то же самое.

– Сварц – идиот. Почему он вовремя не остановился?

– Вы еще спросите, почему утопающий хватается за соломинку.

– Да вздор это, вся эта роковая, неизбежная любовь.

– Для вас, Мако. Для вас, да, вздор. А для Сварца нет. Я не могу точно сказать, в чем тут разница. Может быть, в том, что вы человек внутренне более свободный, чем он.

– Вы имеете в виду, что полукровный обычно стремится приблизиться к белым?

– Нет. Здесь это совершенно отсутствует. Для Сварца Сари Вильер прежде всего женщина. То, что она белая, ему не важно. Он очень старался об этом не забывать. Целую неделю вдалбливал себе в голову. А сегодня она на моих глазах разом свела на нет все его старания. Потому что ей самой безразлично, белая она или цветная. Да, сегодня она на моих глазах смахнула всю эту расовую и национальную проблему, словно клочок грязной паутины. И они стали просто мужчиной и женщиной.

Лицо Мако осветила одна из его редких улыбок, разглаживая волевые черточки в углах его рта. Губы изогнулись в мягкой усмешке. Ироническая искорка блеснула в глазах.

– Мой друг, вы становитесь романтиком и поэтом.

– Последнее время я каждый день виделся со Сварцем, – без улыбки ответил Исаак. – За эту неделю он совсем замучился. Устал, изнервничался. А ведь в Кейптауне у него есть другая девушка. И собой красавица и любит его… Ах, да что об этом говорить. Это не важно. А важно то, Мако, что это у них серьезно.

Мако посмотрел на своего собеседника, и лицо его тоже стало серьезным.

– Вы не пробовали с ним поговорить, когда вместе пошли гулять?

Исаак отрицательно помотал головой.

– Это бы ничему не помогло.

– Кто еще был в лавке, когда она пришла?

– Только я и мой отец. А с ней был Сумасшедший Сэм.

– Этот Сумасшедший Сэм все видит и все замечает, – медленно проговорил Мако.

– Вы думаете, он станет болтать?

Мако пожал плечами.

– Мы тут ничего не можем сделать, – сказал Исаак.

– Надо добиться, чтобы он понял.

– Как?

– Не знаю. Можно мне завтра повидаться с ним у вас в доме?

Исаак вспомнил об отце, и глаза у него стали виноватые.

– Хорошо, – кивнул он.

– Скажите Сварцу, чтобы непременно пришел… Ну, мне пора. Доброй ночи, друг.

Мако ушел, а Исаак остался. Но оба продолжали думать об одном и том же.

Фиета сидела, опершись подбородком на руку, устремив неподвижный взгляд в угол маленькой кухни. Какое-то глухое беспокойство гнало ее из дому, но она старалась побороть себя. Опять, думала она. Так, видно, всегда будет, это крест ее жизни. Опять она будет бороться с собой, бороться до тех пор, пока голова не станет раскалываться, – а потом встанет, оденется, пойдет на станцию и возьмет билет в Кейптаун. А там отдастся первому попавшемуся мужчине, только бы изгнать из памяти изуродованный облик того человека, которого она любит, которого любила всю жизнь, которого будет любить до последнего своего вздоха.

Почему бог так жесток? Зачем он оставил Сэма в живых? Лучше бы он умер, чем жить такой жизнью, которая хуже смерти. Бог! Как она иногда ненавидит всех и все на свете. Как она ненавидит самую память об этой белой девушке, которая и после смерти владеет любовью Сэма. И как она любит Сэма…

Кейптаун. Там можно все забыть. Выбросить из головы эту умершую белую девушку. Выбросить из головы Сэма и его муки. Кейптаун. Там спасенье.

– Я должна с этим бороться, – сказала Фиета. Она произнесла это вслух, как молитву! Но она знала, что это бесполезная молитва. Она молилась и раньше, а какая польза? В доме четверо детей – живое доказательство бесполезности всех таких молитв. Она стиснула кулаки так, что ногти врезались в ладонь и обагрились кровью. К чему бороться? Все равно в конце концов она поедет, потому что она не из камня, а из плоти и крови. Плоть и кровь не в силах выдержать.

Она встала и пошла к выходу, но в эту минуту дверь распахнулась – и на порог ступил Сумасшедший Сэм. Глаза у него были тусклые, как будто подернутые пленкой. Одна сторона лица болезненно дергалась.

Фиета взяла его за руку, потянула в комнату и заперла дверь.

– Что с тобой, Сэм?

– Голова болит.

– Да ведь у тебя недавно болела?..

Она усадила его на стул и склонилась над ним.

– Это не то. Сейчас по-другому, – невнятно пробормотал он.

Фиета закрыла глаза, собираясь с силами. Голова Сэма поникла на грудь.

– Я хочу вспомнить, – сказал он.

– Тебе будет больно, Сэм.

– Я хочу вспомнить.

Так. Значит, ему опять захотелось вспомнить. Это уже бывало. Два раза. Что-нибудь разбудило в нем мысль об умершей, и теперь он хочет, чтобы Фиета помогла ему вспомнить.

Нет, этого она не в силах вынести, этого никто бы не вынес, ни одно живое существо. Но она понимала, что вынесет. Для него она готова вынести все, что угодно, для него она готова сто раз умереть, для него она вытерпит любое страдание. Сэм у нее в сердце. Всегда так было; всегда так будет.

Мысленно она уже подбирала слова. Надо начать так: «Она была очень красива». С этого начать, а остальное пойдет легче. Она взялась за спинку стула и так ее стиснула, что стало больно рукам.

– Она, была очень красива, Сэм. – Голос Фиеты был чист и звонок, но на измученных глазах выступили слезы.

– Ну?.. – нетерпеливо отозвался Сэм.

Она закрыла глаза, судорожно сжимая веки.

– Ты сейчас увидишь ее, Сэм. У нее тонкое, узкое лицо. Волосы разделены на пробор. Косы длинные, черные. А сама маленькая. Маленькая, легкая, стройная. На подбородке, когда улыбается, ямочка. А зубы… Тебе всегда нравились ее зубы, Сэм… Ты говорил, что они как самая лучшая слоновая кость.

Фиета оперлась на спинку стула, ловя ртом воздух. По подбородку поползла струйка крови из прокушенной губы.

Сэм поднял голову и выпрямился. В его осанке появилась гордая уверенность. В глазах тусклым светом засветилась нежность. Сейчас он жил в прошлом. Он перестал быть калекой. Он снова видел, как перед ним проходит его Сари. Снова слышал от нее, что она его любит.

– Когда она ходит, то немножко поднимает правое плечо. Видишь ты ее, Сэм?

Она говорила и говорила, пока тусклая пленка не спала с глаз Сэма. Взгляд его вдруг стал ясным, острым, проницательным. И огромное страдание отразилось в этом умном взгляде.

– Не надо больше, Фиета, – сказал он с болью в голосе. – Все прошло.

Он неловко повернулся и заглянул ей в глаза. Фиета хотела улыбнуться, но лицо ее исказилось, из глаз полились слезы. Она навалилась на спинку стула, сползла на пол, удержалась на одном колене, хотела встать, Сэм подхватил ее здоровой рукой и привлек к себе. Секунду она сопротивлялась, потом спрятала лицо у него на груди, кусая пальцы, чтобы удержать рыдания.

Сэм погладил ее волосы, навил их на руку и тихонько потянул назад, пока лицо ее не поднялось и глаза не взглянули ему в глаза.

Рыдания понемногу стихли, дрожь прекратилась.

– Фиета, дорогая, – проговорил он. Фиета почувствовала боль в корнях волос. Она увидела страдание в обращенных к ней блестящих глазах. Но она увидела там еще и что-то другое.