Текст книги "Тропою грома"

Автор книги: Генри Питер Абрахамс

В потемках вспыхнула спичка. На миг пламя выхватило лицо Ленни из однообразной черноты ночи. Он закурил и бросил спичку; и снова ночная тьма накрыла невысокий холм, откуда видны были обе долины.

Он сел поудобнее, так, чтобы выступы камня, к которому он прислонялся, не вдавливались ему в спину. Выпуская в темноту колечки дыма, он думал о Мейбл. Какая-то в ней произошла перемена. Придя домой из школы, он застал Мейбл в постели. И тут же была Фиета. Фиета вдруг встала между Мейбл и всеми остальными. Странная женщина Фиета, суровость в ней сочетается с нежностью. Мейбл – уже второй известный ему человек, к которому Фиета относится покровительственно и нежно.

Он попыхивал сигаретой. Красный огонек то разгорался, то снова гас. Кругом в темноте и тишине ночи мерцали светляки.

С Мейбл что-то случилось, это ясно. Она не больна, нет, это все выдумки. Но что-то в ней изменилось. Это впечатление его не покидало. Он постарался разобраться в нем. Понять и выразить словами. В чем разница между вчерашней Мейбл и Мейбл сегодняшней? В чем именно? Вчера она была задорной и дерзкой. Ребенок! А сегодня? Сегодня она стала сдержанной и молчаливой. Женщина! Да, в этом все дело. Мейбл больше не ребенок – она женщина. Но ведь это же так не бывает, ни с того ни с сего – вчера ребенок, сегодня женщина. Должна быть причина. Какая же? Он вспомнил свой первый разговор с Мейбл в день приезда. Тогда она была совсем дитя. А теперь так изменилась…

Что ж, многое изменилось за это время. Взрослые, особенно молодые девушки, перестали видеть в вечерней школе что-то необыкновенное, волнующее. Он отлично понимал, что многих девушек привлекала в школу надежда, что он станет ухаживать за ними. А все-таки дело идет…

Он сделал глубокую затяжку и перенесся мыслью в Кейптаун. Сейчас на вечерних улицах людно и шумно. Грохот уличного движения. Разноголосый гул и суетня. Можно пойти в кино, на концерт, на вечеринку с танцами; можно встретиться с друзьями в кафе и провести вечер в нескончаемых разговорах. Как все это не похоже на тихую ночь в вельде. Но он уже не тосковал. Все это осталось где-то там, в другой половине его жизни.

Издали донесся легкий шорох шагов. Кто-то шел сюда. Он знал, что это идет Сари Вильер. Иначе и не могло быть. Он сидел не шевелясь. Только спокойно вслушивался.

Что-то странное было в ритме этих шагов. Поступь была мерная, но казалось, нога всякий раз чуть-чуть медлит, прежде чем коснуться земли.

Шаги приблизились и остановились где-то совсем рядом. Ленни не поворачивал головы. Он затянулся папиросой и выпустил облачко дыма.

– Добрый вечер, – сказал он равнодушным тоном.

– Добрый вечер, – откликнулась девушка так же равнодушно.

Ленни затушил дымящийся окурок о мягкую землю и отбросил его далеко прочь.

– Я слышала, что Мейбл заболела, – сказала Сари без особого интереса. – Что с ней?

Он повернулся к ней, стараясь разглядеть ее лицо. Она отыскала гладкий, плоский камень и села.

– Не знаю, – сказал он. – Вечером, когда я вернулся, вид у нее был неважный. Фиета, наверно, лучше могла бы сказать, в чем дело. Она сейчас у нас. Не отходит от Мейбл.

– А вам она не сказала?

– Фиета меня не любит.

– А-а!

Пальцы девушки, шаря в темноте, захватили пучок травы. Она дернула – трава осталась у нее в руке.

– Вы, наверно, скучаете по Кейптауну, – проговорила она уже не так равнодушно.

– Иногда скучаю, – холодно подтвердил он.

По голосу у него ничего не поймешь, подумала она.

– Я тоже бывала в Кейптауне. Мне там нравилось.

– Да, жизнь там кипит, – ответил он.

– Вам здесь, наверно, бывает очень тоскливо, – отважилась она заметить.

Как жаль, что я не могу видеть ее лицо, подумал он.

– Вам, наверно, тоже, – сказал он.

– Да, иногда. Но я ведь не жила в большом городе, как вы. До того как приехать сюда, я жила в маленьком поселке в Трансваале, так что я привыкла к глуши. – Голос ее звучал участливо и дружелюбно.

– А здесь вам нравится? – спросил Ленни.

– Ничего… Иногда только хочется какой-нибудь перемены. Надоедает, когда кругом все одни и те же лица.

Несколько минут оба молчали. Ленни достал портсигар.

– Хотите сигарету.

– Я не курю, но давайте, попробую.

«Стесняется отказаться», – подумал Ленни и улыбнулся в темноте.

Он чиркнул спичкой и посмотрел ей в лицо. Привстав, он протянул ей сигарету, потом поднес спичку. Пальцы у нее дрожали. Лицо в отсветах огонька казалось необычайно нежным. Он закурил сам, погасил спичку и опять прислонился к камню.

– Я хочу у вас что-то спросить, – сказал он.

– Что? – поспешно откликнулась она.

– Почему вы тогда пришли мне на помощь?

– Не знаю.

– Вас ведь не интересует судьба цветных.

Она молчала.

– Ведь я прав, скажите? – настаивал Ленни.

– Не знаю, – ответила она сердито.

– Простите.

– Мне нечего вам прощать.

– А ведь, если вас застанут здесь со мной, будет беда.

– Это вам будет беда, – сказала она. – Герт вас не любит. Он часто говорит о вас.

Ленни тихо засмеялся.

– Что же он обо мне говорит?

– Ругает вас.

– Как же он меня ругает? Скажите.

– Не скажу! – отрезала она.

– Странная вы девушка, – тихо сказал Ленни.

– Чем?

– Вы не такая, как другие белые в наших краях. Обыкновенной белой девушке не пришло бы в голову сидеть ночью среди вельда вдвоем с цветным. А вы вот сидите. Почему?

– Слишком много вопросов задаете, – отрывисто сказала она.

– Просто мне хочется знать, – сказал он.

Девушка с минуту молчала, потом проговорила:

– Помните, как грубо вы со мной обошлись в первую нашу встречу? Забавно, между прочим, что мы всегда встречаемся в темноте. Тогда было темно, и теперь тоже… Ну в общем, тогда вы обошлись со мной грубо, и мне хотелось посмотреть, не можете ли вы быть повежливей.

– Ну и как – могу?

Она рассмеялась:

– Во всяком случае, стараетесь. – И продолжала уже серьезно: – Вы не похожи на других. Ни на кого из цветных, с которыми мне приходилось встречаться. В вас нет страха, и вы смотрите людям прямо в глаза. Я не думала, что среди цветных бывают такие. Такие неробкие, я хочу сказать. Вы совсем иначе держитесь, чем другие.

– Я такой же, как все цветные, – медленно проговорил Ленни. – Я родился здесь, я один из них. Разница только в том, что у меня были возможности, которых у них не было. Я научился видеть, делать и понимать многое, что для них недоступно. Я узнал, почему одни люди рождаются с белой кожей, а другие с черной, почему у одних волосы курчавые, а у других нет, а когда все это знаешь, то уже не видишь причины бояться человека только потому, что у него кожа другого цвета.

– И таких, как вы, много? Таких цветных, которые не боятся?

– Да. Немало. И с каждым днем становится все больше.

– Я не встречала. Вы первый, и вы совсем не похожи на цветного. Вы просто человек. Те, другие, не такие.

– Цветные только потому так держат себя с белыми, что белые принуждают их к этому. Если б цветных не угнетали, не мучили и дали бы им возможность жить и развиваться по-человечески, они все были бы, как я. Вы бы тогда не сказали, что я не такой, как все. Вы и себя не чувствовали бы иной, чем они. Если б только им позволили быть людьми…

– Вы, наверно, ненавидите нас, – задумчиво сказала Сари, словно только что сделав это открытие.

Ленни сидел неподвижно, вглядываясь в окружающую их темноту. На душе у него было легко, покойно и тихо. Эта тишина в его душе благодатно сочеталась с мирной тишиной вельда. И он смутно чувствовал, что все это как-то связано с Сари, что именно ее присутствие рождает эту гармонию.

А Сари еще острее, чем он, чувствовала обаяние тишины. Она растворялась в ней вся, она нежилась в ней с тем наслаждением, с каким старухи зулуски холодным зимним утром плотней закутываются в одеяло. Ничего не осталось в душе, кроме неизъяснимого счастья от этой полной отдачи себя.

Внизу, направо, светились огоньки в лачугах цветных обитателей Стиллевельда. А налево такие же огоньки горели в краале кафров.

С Большой улицы Стиллевельда донесся одинокий лай собаки. Сари вздрогнула, точно выйдя из забытья.

– Тихо здесь, – сказала она и смутилась, потому что это звучало так банально.

– Да, очень, – подтвердил Ленни и подумал, что бы такое еще сказать?

Сари потянулась и вскочила на ноги. Ленни все не мог придумать, что ей еще сказать. Слова почему-то не шли с языка.

– Пройдемся немножко, – нерешительно предложила она.

Ленни вскочил. Он чувствовал ее рядом с собой. Жаль, что ее не видно. Ему хотелось знать, как она одета.

– Давайте. Куда мы пойдем?

– Вниз по склону, – сказала она.

Они двинулись налево.

– К краалю?

– Да, в ту сторону.

Они стали спускаться бок о бок по еле заметной тропе. Он смутно различал очертания ее фигуры. Легкая тень, прямая и стройная, уверенно скользила по камням и кочкам, словно знала здесь каждую пядь земли. Вдруг Ленни споткнулся и едва не упал. Она протянула руку и помогла ему удержать равновесие. Другой раз он налетел на нее, чуть не сбив с ног.

«Ему бы надо взять меня под руку, – подумала она, – я ведь лучше знаю дорогу. Сказать ему, чтобы взял?» Но и у нее почему-то слова не шли с языка.

Наконец они выбрались на более ровную тропинку. Она замедлила шаги.

– Тут уже легче идти, – сказала она.

На востоке по небу быстро поднималась луна. Летняя луна, которая встает поздно.

– Скоро станет светло, – сказала Сари.

– Да.

«Ну ее, эту темноту, – подумала она, – я хочу видеть его лицо».

Ленни продекламировал вполголоса:

 
Дул я в звонкую свирель.
Вдруг на тучке в вышине…
 

Она уловила несколько слов.

– Что это?

– Маленький образчик английской поэзии, – сказал он, смеясь.

Стесняется, подумала она, и вслух сказала:

– Прочитайте так, чтобы я слышала.

– Это совсем простенькие стишки, – сказал он. – Их написал англичанин по фамилии Блэйк.

Она придвинулась ближе и словно невзначай продела свою руку под его.

– Тут опять пойдут кочки, – сказала она и увлекла его левей, так что крааль остался в стороне. – Ну, читайте же стихи, – напомнила она.

– Я не знал, что вы понимаете по-английски, – сказал он.

– Мы ведь все двуязычные, разве вы не знаете? Он услышал в ее голосе смех и почувствовал себя дураком.

– Простите, – сказал он. – Здесь кругом говорят только на африкаанс, вот мне и казалось…

– Так что же стихи? – настаивала она.

– Стихи… Ага… Г-м… Видите ли…

Она засмеялась. Ему понравился ее смех.

– Да вы не рассказывайте о них, а прямо читайте. Он почувствовал ее близость, ее руку, опиравшуюся на его руку, прикосновение ее плеча на ходу. И чувство отчужденности исчезло. Эта девушка может быть ему другом… Он тихо начал:

 
Я увидел колыбель,
И дитя сказало мне:

– Милый путник, не спеши.
Можешь песню мне сыграть? —
Я сыграл от всей души,
А потом сыграл опять.
 

Сари вдруг подхватила:

 
– Кинь счастливый свой тростник.
Ту же песню сам пропой! —
Молвил мальчик и поник
Белокурой головой.

– Запиши для всех, певец,
То, что пел ты для меня! —
Крикнул мальчик наконец
И растаял в блеске дня.

Я перо из тростника
В то же утро смастерил.
Взял воды из родника
И землею замутил.

И, раскрыв свою тетрадь,
Сел писать я для того,
Чтобы детям передать
Радость сердца моего!
 

– Это тоже написал англичанин по фамилии Блэйк, – весело сказала Сари. – Слыхали про такого?

Снова Ленни почувствовал, что его оставили в дураках, и рассердился. Она это поняла и снова тихо засмеялась.

– Вы тщеславны, Ленни Сварц, – лукаво заметила она.

Ленни потянул свою руку, но она крепко держала. Сари была довольна. На этот раз он рассердился, потому что она сама захотела его рассердить. Он снова попытался вырвать руку, и снова она не пустила. Чтобы высвободиться, ему пришлось бы причинить ей боль, а этого он не сделает, – Сари это твердо знала.

– Оставьте меня в покое! – сказал он со злостью. Он сознавал, что ведет себя глупо, и от этого злился еще больше.

– Не сердитесь, – сказала она.

Ленни перестал вырываться. Что-то такое прозвучало в ее голосе… Он ошибся. Тут не было желания белой девушки посмеяться над цветным.

– Простите меня.

– Вы напрасно рассердились, – сказала она укоризненно и отпустила его руку.

«И опять они стали чужими. Близость развеялась. Они снова стали вежливыми, сдержанными, как малознакомые люди. А только что было совсем иначе», – с грустью подумал Ленни.

– Простите меня, – сокрушенно повторил он.

Они повернули налево. Теперь крааль был позади, а они возвращались туда, откуда начали спуск. Некоторое время они шли в молчании. Луна поднималась все выше, и мрак понемногу рассеивался. Теперь они лучше видели друг друга.

– Вы напрасно рассердились, – сказала Сари. – У меня и в мыслях не было смеяться над вами. Только когда вы рассердились, я поняла, что вы могли поду мать… А я просто шутила… Я уже давно ни с кем… А раньше я была очень веселая… – она смешалась и замолчала, но через минуту заговорила снова: – Я хотела чуточку подразнить вас, но не так, чтобы вы на меня обиделись… Вы понимаете? Это все потому… – Она опять умолкла.

– Ничего, это пустяки, – сказал Ленни.

– Когда-нибудь я вам объясню, – сказала она.

Ленни почувствовал себя глубоко несчастным. Ведь вот, кажется, пустяк, а все испорчено. Сари Вильер сразу ушла куда-то, стала далекой и недоступной. Спряталась в свою раковину – и уже не чувствуешь, что рядом с тобой живой человек.

– Если вы не торопитесь, давайте посидим минутку. Мне хотелось бы объяснить вам кое-что.

Он ждал ее ответа, но она как будто и не собиралась отвечать. Она напряженно всматривалась в его лицо, смутно выступавшее из темноты, словно силой своего взгляда могла рассеять мрак и все его мысли прочитать у него в глазах. Потом вдруг отвернулась и опустилась на колени. Мгновение постояла так, положив ладони на мягкую траву, потом села.

Ленни закурил и сел рядом.

– Когда я сейчас вспылил, это сердился не только я. Это во мне сердились все цветные, похожие на меня; все, кто стремится к свободе; все, кто не чувствует себя хуже других только потому, что у них кожа более темного цвета. Поймите, мы все знаем, что в любую минуту можем ждать оскорбления, ну и стараемся его предупредить. Мы всегда настороже и всегда наготове. Это выходит само собой, помимо нашей воли. А когда у человека так обострена чувствительность, немудрено, что он подчас усматривает оскорбление там, где его нет. Я не хотел сердиться на вас. Теперь вы поняли?

Сари Вильер слушала и старалась понять, но это ей не удавалось. Не одним только цветным свойственно сердиться. Она попыталась вообразить себя цветной. Как бы она себя чувствовала, если бы Ленни был белый, а она – цветная? Она могла представить себя с коричневой кожей. Она могла даже представить себя с такими непокорными волосами, как у Мейбл, но почувствовать себя цветной она не могла. Она не знала, как это должно быть. Мейбл была для нее цветная. О Мейбл она думала как о цветной. Но с Ленни совсем другое. Он просто человек. Именно потому, что он просто человек, она и сидит сейчас с ним на пригорке. Он мужчина, а она девушка. Да, кожа у него такого цвета, как у цветных, но он просто человек.

И чем больше она размышляла, тем все это становилось сложнее и непонятнее. Как ей почувствовать в нем цветного, когда для нее он просто человек?

– Вы поняли? – повторил Ленни.

– Да, – сказала она. – Только больше так не надо!

Они встали и пошли дальше, к вершине холма, откуда открывался вид на обе долины. Почти все дома уже были погружены в темноту. Почти все люди легли уже спать.

– Пора мне домой, – сказала она.

Он подавил в себе желание сказать, что проводит ее.

– Я рад, что вы пришли, – сказал он.

– Правда? – просто спросила она.

– Да.

– Завтра вечером я опять приду, – ее голос зазвучал веселее, – но только вы должны обещать, что не превратитесь опять в цветного, если мне вздумается подразнить вас. Мне нравится, когда вы просто человек. Обещаете?

– Обещаю.

Сари Вильер протянула руку. Ленни взял ее. Рука была маленькая, нежная и теплая.

– Спокойной ночи, Ленни Сварц, – тихо сказала она.

Он глядел ей вслед, пока она не скрылась из виду и шаги ее не затихли вдали. Потом повернулся и медленно побрел в Стиллевельду. Он отчетливо сознавал, что находится в южноафриканском вельде и что Сари Вильер – белая, и что с ней, как ни странно, ему было так легко и хорошо, как уже давно не бывало. С этим тревожным сознанием он лег в постель. Оно не покидало его и во сне, и он спал беспокойно и видел страшные сны.

Когда Сари Вильер ступила на порог Большого дома, Сумасшедший Сэм вылез из темного угла, где он прятался. Он прислонился к стене и громко застонал. В висках у него стучало, голова раскалывалась от боли. Он хорошо знал эту боль. Это начало, а потом он словно провалится в пустоту. Так бывало всегда. Всякий раз, когда с ним приключался припадок. Боль – потом провал в пустоту. А все, что было до этой боли, помнилось смутно, как полузабытый сон, и забывалось все больше после каждого такого провала. Ему хотелось, чтобы скорей уже наступила пустота. Страшней всего была эта медленная пытка нарастающей боли. Кровь стучала в висках, мозг распухал, давя изнутри на черепную коробку, казалось, что голова вот-вот лопнет. И все больней, и больней, и больней, так, что у него не было мочи терпеть так, что хотелось самому ускорить конец, размозжить голову об острый камень… Он стонал и хватался за стену. Все тело сотрясалось от этого биения в висках. Руки и ноги сводило судорогой. Слезы отчаяния обжигали глаза. Рассудок мутился. Пустота надвигалась, но медленно, о, как медленно!

Невероятным усилием он заставил себя собрать мысли, преодолеть боль, привести в действие слабеющий мозг. На мгновение рассудок вернулся к нему.

– Надо пойти к Фиете, – сказал он. Он весь сосредоточился на этой мысли и еще раз повторил вслух. Это был последний проблеск разума, последнее пятнышко света в наступающей тьме.

– Надо пойти к Фиете.

Он постоял, ухватившись за стену.

– Надо пойти к Фиете.

Он оторвался от стены, пошатнулся и упал на колени. Преодолевая боль, он заставил себя встать и пойти. Он шел, весь скорчившись, шатаясь, как пьяный, голова моталась из стороны в сторону, словно шея не могла уже сдержать ее тяжести. Он жалобно стонал.

– Надо пойти к Фиете.

Но свет угасал. Боль становилась все сильнее. Она вытесняла разум. Он сделал еще одно отчаянное усилие сосредоточить мысль на Фиете – и не смог…

Сознание распалось. На полдороге между Большим домом на холме и Стиллевельдом Сэм рухнул на землю и остался лежать неподвижно, как мертвец.

Луна неторопливо плыла к западу. Мир застыл в мертвой неподвижности. Слабый прозрачный свет заливал землю, растворяя чернильный мрак. Медленно ползли минуты и складывались в часы. И вот наконец там, где упал больной, встал безумный. Он схватил полную пригоршню песку, растер им лицо и с диким хохотом пустился бежать по вельду.

В домике сестры Сварц с самого утра над всеми навис какой-то гнет. Словно перед грозой. Но это не был гнет предгрозового удушья. Гнет исходил от обоих ее детей. Мейбл вдруг превратилась в поникшую, унылую, ко всему равнодушную женщину. А Ленни был молчалив, задумчив и рассеян. Сестра Сварц совсем растерялась. У проповедника, что ли, спросить совета? Может, он ей скажет, что делать. Она подняла голову от печурки и украдкой покосилась на сына. Ленни ел, как видно, не ощущая вкуса пищи, лоб его перерезала глубокая складка.

Она перевела взгляд на Мейбл. Девочка даже не прикоснулась к завтраку. Глотнула было кофе, но сейчас же отставила чашку. Совсем не похоже на Мейбл. Когда это было, чтобы она отказывалась от еды, даже в минуту огорчения? Невиданное дело.

– Ешь побыстрей, Мейбл. Уже поздно, – сказала старуха.

– Я не голодна, – сказала Мейбл и, встав из-за стола, пошла в другую комнату. Старуха подождала немного, потом пошла за ней.

Мейбл стояла у окна и невидящим взглядом смотрела на улицу. Плечи ее горбились, точно под тяжестью. Печаль была во всем облике. Старуха подошла к ней, обняла ее одной рукой. И вдруг Мейбл повернулась и спрятала лицо на груди у матери. Дрожь прошла по ее телу. Старуха прижала ее к себе.

– Что с тобой, дочка?

– Ничего.

– Скажи мне, девочка, ведь я твоя мать.

– Ничего со мной нет.

– Кто-нибудь в Большом доме тебя обидел?

– Нет.

«Что же могло так расстроить ее?» – недоумевала старуха.

– Может, тут мужчина замешан? А? Ты попала в беду?

– Нет, мама.

Как же матери утешить свое дитя, не зная, что его удручает? Сердце у старухи заныло. А вот Фиета знает, чем удручена ее дочка…

– Я ведь твоя мать, девочка. Я больше Фиеты имею право знать, что с тобой случилось? Ведь я твоя мать. Я носила тебя под сердцем. – На глазах у нее заблестели слезы.

Мейбл посмотрела на мать взглядом, в котором было участие и снисхождение. Мать перехватила этот взгляд и узнала его: так смотрят старшие и умудренные жизнью на тех, кто жизни не знает. У детей не бывает такого взгляда.

– Дорогая моя мама, – печально шепнула Мейбл и поцеловала мать. – Ничего со мной не случилось. И ничем ты не можешь мне помочь, ни ты, ни даже Фиета. Я и ей ничего не говорила. И не бойся, я не беременна и ничего страшного со мной не будет.

Она снова поцеловала мать и вышла. В первой комнате Ленни, занятый своими мыслями, пил кофе. Мейбл помедлила, потом положила руку ему на плечо.

– Проводи меня немножко, Ленни. Хорошо?

Ленни взглянул на нее и заметил наконец, что она чем-то расстроена. Он отогнал свои мысли и встал из-за стола.

Старуха видела в маленькое оконце, как они вышли из дому и пошли по Большой улице. Безотчетный страх сжал ее сердце. Она подавила рыдание, быстро отошла от окна и принялась за уборку.

– Тебя что-то беспокоит, Мейбл? – спросил Ленни, искоса поглядывая на сестру.

– Да, – коротко ответила она.

– Ты хочешь что-то мне рассказать?

– Нет.

– Не про того ли белого, о котором ты говорила?

– А я разве о нем говорила?

– Да. С какой он фермы?

– Он не здешний, Ленни. Он англичанин, и он уже уехал к себе в Англию. И он со мной любовь не крутил, Ленни, и ребенка у меня не будет.

– С тобой и правда что-то неладно, Мейбл.

– Я уже не девочка, Ленни. Фиета права. – И шепотом, словно думая вслух, она добавила: – Уж лучше бы он изнасиловал меня.

Ленни повернул голову и пристально поглядел на нее.

– Нет. Так лучше.

– Ты не понимаешь.

– Я все понимаю. Он открыл тебе новый мир. Он показал тебе мир, где люди не проводят всю жизнь в работе, где у них находится время и посмеяться и потанцевать, где едят вкусно и досыта, и где много еще есть такого, о чем тут, в Стиллевельде, можно только мечтать. Я видел кусочек этого мира, конечно, он лучше того, в котором мы живем, однако есть в нем еще и другая сторона, о которой я тоже мог бы тебе порассказать…

– Нет, нет, Ленни. Ты не понимаешь. Сначала, правда, все было так, как ты говоришь, но потом стало совсем по-другому… Я даже сама не понимаю… Я не умею объяснить… Вы с проповедником умеете так говорить, что слушаешь вас и как будто видишь то, о чем вы говорите, а я так не умею. Но я все-таки тебе скажу, ты, может быть, поймешь. Этот белый показал мне, Ленни, что я не хуже других, не хуже, например, Сари Вильер. Словами он мне этого не говорил. А это было в том, как он себя вел, как на меня смотрел, как улыбался. Даже в том, что мы никак не могли столковаться, потому что он говорил по-английски, а я на африкаанс. Вот… Попробуй я это сказать матери или еще кому, они решили бы, что я сумасшедшая. Но я-то теперь знаю, только что толку? Делать я ведь все равно ничего не умею… Ты умеешь, а я нет. Вот ты учишь в школе, а я не могу. Вот я и решила уехать. В другом месте мне будет легче.

– Я понимаю… – нерешительно начал Ленни.

– Да, ты должен понять, – настойчиво сказала она.

– Я понимаю, что с тобой делается, Мейбл, но я не уверен, что это правильный выход, – уехать отсюда. Куда ты поедешь и как ты будешь жить?

Мейбл помолчала, напряженно обдумывая ответ. Она хорошо знала, что хочет сказать, но так трудно было подобрать слова.

– Понимаешь, Ленни, внутри-то я свободная женщина, а снаружи – раба, но и та и эта – я. Мне надо сделать так, чтобы между ними обеими было согласие. Если б он взял меня с собой, это было бы легко, мне помогла бы любовь. А теперь я должна добиваться сама, и потому мне нужно уехать. Пойми меня.

– Куда ты хочешь ехать? – спросил Ленни.

– В Кейптаун.

– Ты твердо решила?

– Да.

Дальше они шли молча, пока впереди не показался Большой дом.

– Хорошо, – сказал наконец Ленни. – Чем я могу тебе помочь?

– Дай мне денег на дорогу.

– А как же мать?

– Я не могу ей сказать, Ленни. Уж ты ей сам объясни, когда я уеду. И не покидай ее, Ленни. Она старенькая.

– Когда ты хочешь ехать?

– Вечером есть поезд. Мать будет в церкви. Соберу вещи и пойду на станцию.

– Я дам тебе адрес одной девушки в Кейптауне, она поможет тебе устроиться.

– Это той, что на карточке?

– Да.

– Не нужно, Ленни, спасибо.

– Почему?

– Так, не хочу, но тебе спасибо. Ты хороший брат.

– Сколько тебе нужно денег?

– Фунт, если можешь.

– Фунт мало. Возьми хотя бы два. Я только что получил деньги из Отдела образования. Они переводят мне шесть фунтов в месяц. Я буду ждать тебя дома. Провожу тебя до станции.

– Нет, Ленни, я лучше пойду одна. И мне не хотелось бы, чтобы ты был дома, когда я стану собираться.

– Но почему?

– Так мне легче будет. И постарайся рассказать маме так, чтобы она поняла… Прощай, Ленни. – Она торопливо обняла его и убежала.

Ленни поглядел ей вслед, потом медленно повернул и зашагал назад. Он думал о Мейбл и ее печалях. Но эта мысль только стороной задевала его. Ибо он в то же время думал о белой девушке, которую звали Сари Вильер. Всю ночь он видел во сне ее лицо. Вот она окликает его. Говорит с ним. Смеется. Молчит и смотрит серьезным, строгим взглядом. Капризно хмурит брови. Ему казалось, что он всю жизнь ее знал. Что он играл с ней ребенком, рос с нею вместе. Что они так хорошо понимают друг друга, как редко кто из людей.

Но все это ни к чему. Она белая, а он цветной. Этого изменить нельзя. Глупо ему и думать о ней. Мысли о ней, встречи с ней – ни к чему это не приведет, разве только к катастрофе. Как это Мако сказал в тот вечер у Финкельберга? Что-то вроде того, что в расовых предрассудках отражен самый низкий уровень человеческого сознания. Возможно. Но расовые предрассудки существуют, и никуда от этого не уйдешь. Жить приходится в обществе, а общество сейчас именно так устроено. Мако говорит – надо бороться до тех пор, пока равноправие рас не будет признано всеми. Говорить-то легко, делать – потруднее… А кроме того, ему хочется жить, смеяться, быть счастливым. Да, конечно, он хочет быть полезным своему народу, но он хочет и личного счастья. И потом, для того чтоб быть настоящим борцом, нужно ненавидеть тех, с кем борешься. А ему чувство ненависти до сих пор было чуждо. У него нет ненависти к белым. Только иногда, когда они чем-нибудь его ущемляли, он на короткое время ожесточался против них. Но потом это проходило, и ему уже не хотелось ни с кем бороться. Во всяком случае, так бороться, как того требовал Мако. Может быть, это потому, что он цветной, а не чистокровный африканец? Как это говорил Мако? Цветные живут между двух миров. Но вчера вечером, сидя рядом с Сари Вильер, он совсем не чувствовал себя посторонним, живущим между двух миров. Она была для него своей.

«Ничего хорошего из этого не выйдет», – вяло сказал он себе. Лучше не встречаться с нею. Лучше совсем позабыть о ней. Знать только свою работу и не думать о девушке по имени Сари Вильер. Помнить только, что на свете есть белая по имени Сари Вильер и что он, Ленни Сварц, – цветной. Никогда не забывать об этом. Белое с цветным не сочетается, не может сочетаться. Старый Шимд говорил, что грамотность высвободит огромные новые силы в народе, говорил, что его долг способствовать этому. Вот для чего он вернулся в родные края. А не для того, чтобы любоваться на Сари Вильер. Отдел образования согласился оказать поддержку школе. Школа – это самое важное. Белые его не трогают. Но если его увидят с Сари Вильер, они за него возьмутся. И тогда школе конец. Нет! Он больше не будет встречаться с Сари Вильер. Он выберет себе другое место для прогулок, будет читать и думать о разных других вещах. А если ему захочется развлечься, ну что ж, в Стиллевельде есть цветные девушки…

Ленни стало легче после того, как он принял это решение. Сердце у него щемило, но он старался к этому не прислушиваться и выбросить из головы всякую мысль о Сари Вильер.

Он подумал о Мейбл. Но это было все равно что решать чью-то чужую задачу. Он подумал о матери… Отъезд Мейбл будет для нее тяжелым ударом. Надо ей объяснить, надо постараться, чтобы она поняла. Сегодня, после отъезда Мейбл, он весь вечер проведет с ней.

Он прислонился к ограде, которой был обнесен колодец в конце Большой улицы, и мысли его потекли свободно и бессвязно, не направляемые волей.

«…Мейбл сегодня уезжает. Дай бог, чтобы жизнь обошлась с ней не слишком сурово. Не забыть приготовить ей два фунта…

…Что-то Фиеты давно не видно. Любопытно, скоро ли тоска погонит ее опять в Кейптаун, откуда она, как всегда, вернется с ребенком. Странная женщина эта Фиета. И что у нее за странная дружба с Сумасшедшим Сэмом…

…Надо как-нибудь на днях опять повидаться с Мако и молодым Финкельбергом. Единственная возможность отвести душу в разговоре. Завтра вечером, пожалуй, схожу к Мако. Посмотрю, как они там живут, в своем краале…

…Что-то сейчас делает вся наша кейптаунская компания. Селия… Даже не верится, что когда-то и я был с ними…»

Так текли его мысли. Но где-то в глубине все время таилась мысль о Сари Вильер. И настойчиво рвалась на поверхность.

Какая-то старуха прошла за водой и почтительно поклонилась ему, как полагалось кланяться учителю, который знал почти столько же, сколько белые. Он помог ей набрать воды, и она ушла, не помня себя от гордости, торопясь рассказать соседям, как он помогал ей тащить ведро из колодца. Не кто-нибудь, а сам учитель, образованный человек! Еще одна легенда прибавится к тем, что любовно сплетали односельчане вокруг Ленни Сварца – Ленни Сварца, который уехал в Кейптаун простым босоногим мальчишкой, а вернулся ученым человеком, до того ученым, что его портрет помещают в кейптаунских газетах и его имя пишут не просто, а еще с разными буквами позади.

Ленни посмотрел на часы. Пора уже идти в школу. Он закурил и не спеша зашагал по улице. Из окон, из дверей выглядывали люди и улыбались ему. Глядя, как он неторопливо проходит мимо, они вспоминали беседу, которую он недавно вел с ними в церкви – насчет свежего воздуха и про то, что надо почаще открывать окна в доме и что мыться надо не только там, где другим видно, но и там, где другим не видно. Некоторые старухи поспешно распахивали окна при его приближении.