Текст книги "Тропою грома"

Автор книги: Генри Питер Абрахамс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

Вдруг до слуха Ленни донесся хриплый хохот и странные крики, кончавшиеся то стоном, то завыванием. Крики становились все слышнее. Шли они как будто откуда-то из-за лавки Финкельберга. Люди многозначительно переглядывались и загоняли детвору в дома. Но детям неохота было уходить с улицы.

Из ветхой церковки вышел проповедник и подошел к Ленни. Дикие звуки все приближались.

– Это Сэм, – огорченно сказал проповедник. – Опять в него бес вселился.

Ребятишки, игравшие перед церковью, которая служила также и школой, бросили игру и подошли поближе, чтобы не упустить зрелища. Глаза у них так и горели от любопытства.

Вся деревня притихла, когда Сумасшедший Сэм показался на улице. Он шатался из стороны в сторону, за поясом у него была заткнута обглоданная собакой кость, одежда в лохмотьях. Сквозь дыры просвечивало голое тело, все в порезах и ссадинах. На лице и на голове засохла кровь, смешанная с грязью. Волосы были точно войлок, залепленный глиной.

Сумасшедший Сэм подпрыгнул и испустил громкий вопль. Потом упал ничком и, дико хохоча, принялся грызть землю.

– Нужно его унять, – сказал Ленни и шагнул вперед.

Проповедник схватил его за локоть.

– Его опасно трогать, сын мой.

– Но это необходимо, – возразил Ленни и, стряхнув руку проповедника, решительно направился к Сэму.

Сумасшедший Сэм поднял голову и увидел приближающегося Ленни. Глаза его блеснули хитрым огоньком. Они забегали, заметались по сторонам, пока наконец не увидели лежавшую на земле толстую жердь. На секунду задержались на ней, потом снова обратились к Ленни. Смеясь громким кудахтающим смехом, Сумасшедший Сэм вскочил, схватил жердь и взмахнул ею в воздухе с той сверхъестественной силой, которая появляется у помешанных. Потом, бормоча что-то невнятное, стал подступать к Ленни.

– Вернись, вернись, Ленни! – закричал проповедник.

– Если я теперь побегу, он меня убьет, – сказал Ленни.

– А если останешься, так он уж наверняка тебя убьет. Вернись!

– Я ваш друг, – сказал Ленни, смотря в глаза Сумасшедшему Сэму. Хитрый, безумный взгляд этих глаз очень ему не нравился. Кровожадность и злорадство, сверкавшие в них, не предвещали ничего хорошего.

Но Сэм шел прямо на него. Лишь несколько шагов отделяло его теперь от Ленни. Еще миг – и Ленни, похолодев, увидел, что Сэм заносит жердь для удара. Ленни весь подобрался, готовый отскочить в сторону и пуститься наутек.

– Ни с места, Ленни Сварц! – скомандовал откуда-то сзади властный голос Фиеты.

Одним прыжком она очутилась между ним и Сумасшедшим Сэмом и протянула к тому руку.

– Отдай это мне, – спокойно сказала она.

Сэм в нерешительности остановился.

– Отдай, – повторила она, не повышая голоса.

Сэм стал озираться по сторонам, словно ища, куда бы спрятаться. Потом неохотно отдал ей свою дубину. Несколько долгих минут Фиета стояла, пристально глядя в глаза безумца. И понемногу взгляд этих глаз стал проясняться, в нем отразилось страдание. Сэм задрожал всем телом, стон вырвался из его груди.

Буйный припадок прошел, но боль вернулась. Голову снова сдавило точно стальным обручем. Ее давило все сильней и сильней. Сэм нетвердо шагнул вперед и рухнул без чувств на руки Фиеты. Обруч лопнул. Теперь, когда он очнется от обморока, он снова будет человеком.

Ленни сделал движение помочь Фиете. Но она резко оттолкнула его.

– Не троньте!

Проповедник взял его под руку и отвел в сторону.

– Не трогайте ее, сын мой.

Фиета обняла безжизненное тело Сэма своими сильными руками, выпрямилась и понесла его в дом своей матери.

Кругом все еще была тишина; никто не шевелился. Деревня точно окаменела. Люди застыли, словно каменные изваяния. Это оцепенение длилось несколько секунд, потом слетело. Глаза у всех ожили. Грудь задышала. Кровь быстрее потекла по жилам. Жизнь шла дальше, как по всей Южной Африке, как во всем мире.

Ленни повернулся и пошел в свою школу, к своим ученикам, которых он должен был научить читать, писать и считать. Люди пошли прибирать в своих домах, копать землю на своих крошечных участках, бережливостью и усердием отгонять призрак смерти от своего порога.

Только в домике бабушки Анни по-прежнему стояла тишина. Там, подле распростертого неподалеку тела Сумасшедшего Сэма, сидела Фиета, и великая любовь, смешанная с великой ненавистью, переполняла ей сердце и отражалась в глазах.

Но вот наконец Сэм открыл глаза. Взгляд его был спокойный и ясный, и в нем светился разум.

– Очень плохо было? – спросила Фиета.

Он попытался улыбнуться – и одна сторона лица у него искривилась.

Фиета сочувственно кивнула.

Он посмотрел на нее с немым вопросом.

– Нет, себе ты на этот раз ничего не повредил. Но полчаса назад ты едва не убил Ленни Сварца.

Выражение боли, как тень, прошло в его глазах. У него еще не было сил говорить, но он опять спросил ее глазами. И каким-то чудом она поняла опять.

Она ответила:

– Нет, нет, ты его и пальцем не тронул. Я помешала.

Она увидела благодарность в его взгляде, и тут силы вдруг оставили ее. Она уронила голову на грудь, и слезы так обильно полились из глаз, что платье на груди стало мокрым. Сэм потянулся и здоровой рукой сжал ее пальцы.

Немного спустя он произнес:

– Я должен пойти попросить у него прощения.

– Сперва ты должен отдохнуть, вот что.

Она поудобнее уложила его на постели.

– Я приготовлю тебе чашку кофе, а потом ты поспишь, – сказала она.

Она вышла в другую комнату, разожгла примус и подогрела остатки утреннего кофе. Налила в чашку и отнесла ему. Она снова была сильна. Минута слабости и слез миновала.

– Вот, выпей, – сказала она.

Он приподнялся в постели, взял чашку и в задумчивости стал пить.

Вот уже сколько лет она любит его верной, неугасающей любовью. Почему? За что? Почему так бывает в любви?

Он посмотрел ей в глаза.

– Что ты? – спросила она.

С минуту он думал, потом сказал:

– Почему человек только в одном не волен – в своей любви?

Она улыбнулась и хотела уже ответить шуткой, но поймала его взгляд, и слова замерли у нее на языке. Вдруг отвернувшись, она отошла и стала смотреть на улицу.

– Вкусный кофе, – сказал Сэм.

– Есть еще, если хочешь, – отозвалась она, не оглядываясь.

Солнце село, все тетрадки уже были проверены, и все дети разошлись по домам. Время похитило еще один день из жизни человека, еще один невозвратимый день, навсегда затерявшийся в секундах и минутах, из которых составляется прошлое. Снова наступил вечер.

В старой церкви было тихо. Так тихо, что Ленни слышал тиканье своих часов. Всюду лежали тени. И мысли его были столь же мрачны, как эти тени.

Сегодня вечером все старухи деревни сойдутся для молитвы в один дом на другом конце Большой улицы. Его мать тоже будет там. Она будет там, а Мейбл в это время будет готовиться к отъезду в Кейптаун. Может быть, она уже уехала…

Он чувствовал себя виноватым перед Мейбл. Он должен был проявить к ней больше внимания. Постараться помочь ей. А он был занят только собственными переживаниями. Он ничего для нее не сделал. Что, если ее постигнет та же участь, что многих других, и она окажется среди тех женщин, которых он так часто видел в Кейптауне, – тех, что стоят под уличными фонарями и взглядами и жестами зазывают мужчин. Ему показалось, что он уже видит, как Мейбл прохаживается под уличным фонарем, покачивая бедрами и кидая манящие взгляды…

Ленни вышел из темной церкви и торопливо зашагал к дому. На повороте он остановился пораженный. В окнах было темно. Может быть, она еще не приходила с работы? А может быть, пришла и уже уехала? Его охватила смутная тревога, сердце заныло предчувствием беды. Он бегом пустился к дому.

Распахнув кухонную дверь, он чиркнул спичкой. В неверном мерцании огонька он увидел мать. Спичка сейчас же погасла. Ленни похолодел от страха. Ему казалось, что и во тьме он продолжает видеть, как мать неподвижно сидит за столом, положив на стол руки, уронив на них голову. Страшная мысль о смерти пронзила мозг.

Пальцы его так дрожали, что он с трудом зажег другую спичку и засветил керосиновую лампу. Пламя вытянулось длинным языком, в комнате стало светло. Ленни тронул плечо матери. Старуха зашевелилась, потом медленно подняла голову.

– Здравствуй, сынок, – сказала она.

Ленни оперся о стол и шумно вздохнул. Сердце его еще с минуту бешено колотилось в груди, потом успокоилось. Он улыбнулся матери усталой улыбкой.

– Такой огромный узел белья, Ленни, – жалобно сказала старуха. – У меня все тело болит. Я и присела отдохнуть, а то, думаю, коли не отдохну минутку, так и помолиться не смогу пойти. А в темноте так уютно было сидеть. Сядь, сынок. Чаю хочешь? Я тебе заварю чашечку перед уходом. – Она улыбнулась. – Видишь, я помню, что ты любишь пить вечером чай, по кейптаунской моде. Стара я становлюсь, сынок. Сегодняшняя стирка совсем меня доконала. Уж очень белье у них грязное да заношенное, у этих Де Бееров. А уж до чего прижимисты! Три шиллинга за такой узел белья – целый день спину гнула… Но что это я разболталась! Пойду поставлю чайник.

– Не надо, мама.

– Ты разве не хочешь чаю?

– Нет. Где Мейбл?

– А разве она не покормила тебя?

– Я ел. Я сказал ей, что не буду обедать. Где она?

– Не знаю, сынок. Может, еще на работе.

Ленни с сомнением посмотрел на дверь в спальню.

– А ты сама ела? – спросил он рассеянно.

– Да, да. Де Бееры только насчет денег скуповаты, а кормят хорошо. На обед дали баранью котлету, клецки, большую кружку кофе и хлеба с сыром.

Ленни пошел во вторую комнату, зажег лампу и заглянул под кровать. Плетеной соломенной корзинки Мейбл не было. Он перебрал руками одежду, висевшую на стене. Ее трех платьев не было. Он вытащил свой чемодан, открыл его и достал бумажник. Из пяти фунтов осталось три. С виноватым чувством он порылся в чемодане, приподнял газету, постланную на дне, и пересчитал деньги, лежавшие под ней. Все было цело. Чувство вины стало еще острее. Он мог так подумать о своей сестре!

Мать, хлопоча в кухне, рассказывала ему про удивительную прожорливость этих Де Бееров. Она перечисляла все, что они съели за день, и дивилась, что при таких харчах они такие худые.

Ленни вышел в кухню. Он хотел сказать матери, что Мейбл уехала, но когда он увидел ее лицо, у него не хватило духу.

Вдруг старуха замолчала и оглянулась на него. В глазах у нее была тревога. И вместе с тем мольба, немая и беспомощная. Он видел, что она хочет о чем-то его спросить и боится; он почувствовал, какое усилие она делает над собой для того, чтобы заговорить. И в эту минуту он твердо решил никогда больше не видаться с Сари Вильер.

– Что случилось, Ленни? – Она старалась сдержать дрожь в голосе.

Ленни отвернулся и промолчал. Какое трудное дело – сообщать недобрую весть. Он мысленно злился на Мейбл, зачем она это ему навязала.

– Что-нибудь с Мейбл, да? – тихо спросила старуха.

Не получив ответа, она встала и нерешительно дотронулась до его плеча.

– Очень страшно, когда не знаешь правды, сынок. Уж лучше скажи прямо. Что случилось?

– Мейбл уехала, – проговорил Ленни чужим, деревянным голосом.

Старуха отошла и тяжело опустилась на стул.

– Я так и знала. Куда она уехала, сынок?

– В Кейптаун. – Ленни по-прежнему смотрел в сторону.

– С мужчиной?

– Одна.

– Что она станет там делать? Где будет жить?

Ленни, не отвечая, подошел к двери и выглянул на улицу.

– У нее есть деньги?

– Я дал ей два фунта.

– А ей надолго этого хватит?

– Не знаю.

– Ведь ты жил в Кейптауне.

– И все-таки я не знаю, мама!

Старуха обвела взглядом комнату, встала, подошла к двери спальни, заглянула туда и вернулась на прежнее место. Она покачала головой – раз, другой, третий.

– Деточка моя, – сказала она глухим голосом. – Кто же ей там будет стирать и штопать?

Она посмотрела на Ленин, словно ожидая ответа. Ленни закурил. Он сидел молча и яростно дымил папиросой. «Господи! Уж лучше бы она плакала!»

– Кто станет будить ее по утрам?

«О, господи», – снова подумал Ленни.

– Кто станет бранить ее? – Голос дрожал от заглушенной боли. – Трудно ей будет, Ленни, трудно ей будет без матери, когда и побранить-то некому. Кто побранит ее, Ленни?

Ленни яростно отшвырнул недокуренную папиросу.

– Я побегу на станцию, может, она еще не уехала.

– Ну и что тогда? – тихо спросила старуха.

– Я ее приведу обратно.

Старуха подняла голову. Взгляд ее утратил беспомощное выражение.

– Нет, сынок. Пусть едет, раз она так хочет. – На глазах у матери заблестели слезы. – Когда человек покидает дом по своей воле, то и вернуться он должен по своей воле, без принуждения. – Слезы потекли по ее щекам.

Она встала и начала прибирать в комнате. Взялась за стул, передвинула его чуть дальше. Смахнула невидимую пылинку. Поправила лампу, переставила чашку. И все время слезы текли по морщинистым щекам.

– Пойду, а то опоздаю, – сказала она и скрылась в спальне.

Через несколько минут она вышла и направилась к двери. Ленни протянул к ней руки. Она отстранилась. Ленни вспомнил, что точно так же сделала Фиета, когда Сумасшедший Сэм без чувств лежал у нее на руках. Но то Фиета, а ведь это же его мать! И Мейбл сестра ему.

– Обо мне не тревожься, – сказала старуха. – Иди, куда хочешь, и возвращайся, когда хочешь, а если меня еще не будет, не жди. Ложись спать. До завтра все пройдет…

И она ушла так торопливо, словно хотела убежать от него.

– Я не должен видеться с Сари Вильер! – сказал Ленни.

Гонимый одиночеством и тоской, он загасил обе лампы и вышел вслед за матерью в темноту ночи.

VI

День соскальзывал в ночь, а ночь снова сменялась днем. Так прошло целых четыре ночи и четыре дня. Солнце вставало и садилось над долиной, тень одевала ее вечером и рассеивалась утром. В одни часы бывало теплее, в другие прохладнее, в одни тихо, в другие более шумно.

В деревне ничто не менялось – ни дома, ни люди, случались только мелкие, незначительные происшествия. Раз в одном доме ни с того ни с сего обвалилась крыша. Другой раз возле колодца на Большой улице одна старуха споткнулась, упала и вывихнула ногу. Из английской миссии в двадцати милях от Стиллевельда приехал миссионер, пользовавший больных в округе, и вправил старухе ногу.

Правда, уехала Мейбл. Целых два дня в Стиллевельде только об этом и говорили. Потом перестали. Что ж, такие случаи бывали и раньше. Молодые часто норовят убежать из родного дома в город. И жизнь шла дальше обычной своей чередой. Только кое-кто отметил резкую перемену в сестре Сварц. Она постарела и вся словно съежилась. Сильнее стала горбиться. А когда думала, что ее никто не видит, в глазах у нее появлялось выражение томительного беспокойства.

И молчаливость Ленни все тоже приписывали отъезду Мейбл.

В школе все шло хорошо. Многие дети уже научились бегло читать. Двое или трое сделали особенно большие успехи. Ленни пообещал, что, если у них так и дальше пойдет, он исхлопочет им стипендии, и они поедут учиться в Кейптаун. Родители этих детей не доедали, чтобы получше накормить сына или дочку, которым бог дал такую хорошую голову; трудились в поте лица и во всем себе урезывали ради малышей, в которых они видели теперь важных особ. Подумать только, читают и пишут!.. Почти совсем, как белые.

Фиета была такая же, как всегда, так же покачивала бедрами на ходу, так же рассыпала призывные, смеющиеся взгляды. Вечерами, когда она проходила мимо, мужчины голодными глазами следили за ее ленивыми, манящими движениями. Женщины судачили о ней, дивясь тому, что на этот раз она что-то долго засиделась в Стиллевельде. Некоторые намекали со злорадством, будто она имеет виды на учителя, но он, слава богу, даже и не смотрит в ее сторону.

Сумасшедший Сэм после припадка нигде не показывался. Не раз Фиета до поздней ночи рыскала повсюду, ища его, только в Большой дом она никогда не заглядывала.

А Ленни за все эти дни ни разу даже близко не подошел к холму, разделявшему обе долины. Каждый вечер он бродил по вельду, уходя далеко, за целые мили, но всегда где-нибудь в другой стороне, как можно дальше от этого холма. Потом в полном изнеможении возвращался домой и долгие часы лежал с открытыми глазами, прежде чем забыться беспокойным, нездоровым сном.

Близился вечер, солнце низко стояло над горизонтом. Ленни ткнул окурок в пепельницу и закрыл книгу. Мать с тревогой следила за выражением его лица. Она чувствовала, что с ним что-то творится. Вот уже несколько дней, как он сам на себя не похож. Ей хотелось расспросить, в чем дело, но она не знала, как начать.

Он встал и вышел в спальню.

– Господи, – взмолилась старуха, – я не знаю, что с ним, господи, но молю тебя, сделай так, чтобы ему было хорошо. Сделай, господи. Он добрый сын, и он всем тут приносит пользу.

– Тебе ничего не нужно в лавке, мама?

– Нет, сынок.

Он медленно брел по Большой улице, вялый и скучный, с пустотой в сердце: неживая оболочка человека. Без мыслей. Без чувств. Он двигался машинально, он жил по инерции и безучастно делал все, что полагалось. Он равнодушно подумал, что вот это, наверно, и называется быть несчастным. Это не то, что обида или боль. Обида это обида, боль это боль, а несчастье совсем другое. Можно чувствовать обиду, не будучи несчастным. И боль можно испытывать, и все-таки не быть несчастным. Быть несчастным – это совсем другое. Какая-то омертвелость и тупость и временами тоска. Вот что такое несчастье. Когда не можешь ни смеяться, ни плакать, и кажется, что ничто тебя не трогает, а на самом деле вся душа выворачивается наизнанку. Несчастье. Это слово обычно поминают совсем иначе. А на самом деле вот что оно значит.

У него было инстинктивное чувство, что, если он справится с этим сегодня, выдержит до конца дня, не пойдет на холм и не увидит ее, – дальше уже будет легче. Он будет спасен. Несчастлив, но спасен.

Он шагнул на единственную ступеньку крыльца и распахнул дверь в лавку. В эту самую минуту Сари Вильер повернула голову. Их взгляды встретились.

Исчез старик, стоявший за прилавком. Исчез Исаак, протиравший толстые стекла своих очков, окидывая Ленни и Сари живым, проницательным взглядом. Исчез Сумасшедший Сэм, спутник Сари, который все видел и все понимал. Они остались вдвоем.

Двое их – и никого больше. Мужчина и женщина. Они глядели друг на друга поверх всего, что их разделяло. И все это исчезло, ибо не имело значения. Ни люди, их окружавшие, ни вещи. Ни лавка с жужжащим вентилятором, который крутился под потолком, отгоняя мух, ни зоркие взгляды тех, что наблюдали за ними. Только они двое имели значение. Больше ничего. Мужчина и женщина. И они говорили друг с другом на языке, который был ведом влюбленным еще тысячелетия назад, еще до того, как человек научился превращать звук в средство общения – на языке глаз.

Ее глаза сказали: «Я ждала тебя каждый вечер». И в них был упрек.

Его глаза виновато молчали.

Ее глаза сказали: «Почему ты не приходил? Ведь ты обещал!»

Это длилось какую-нибудь долю секунды, а потом все опять стало по-прежнему. Исаак сидел в углу, протирая очки и поглядывая то на Ленни, то на Сари. Старик что-то говорил, стоя за прилавком. Умные глаза Сумасшедшего Сэма по-прежнему отмечали все, что происходит.

Сари повернула голову и улыбнулась старику. Сумасшедший Сэм взял с прилавка сверток и сунул его в свою корзину. Исаак встал и с дружеской улыбкой нагнулся через прилавок к Ленни.

– Вам есть письмо из Кейптауна, – сказал он.

Ленни ждал.

Исаак пошел в отгороженный угол лавки, служившей почтовым отделением, и вернулся с конвертом в руках.

Ленни мельком взглянул на адрес. Почерк Селии. Это разом вернуло его к действительности. Он в вельде, и он, Ленни Сварц, цветной, полукровка, по бесцеремонному выражению Мако. А девушка в нескольких шагах от него белая, и оба они живут в стране, писаные и неписаные законы которой гласят:

«Нет и не может быть равенства между белыми и черными перед церковью и государством».

«Не забывай об этом, Ленни Сварц, не забывай об этом», – сказал он себе. Но глаза его опять против воли обратились к Сари, и сердце екнуло от радости, когда он увидел, что и она смотрит на него. Но он подавил радость и заставил себя сосредоточить мысли на письме.

«Думай о Селии, – говорил он себе. – О ней думай. Она гораздо красивее этой белой девушки. И она твоей породы. С ней тебе ничто не угрожает. Полукровка полукровке ровня. А белый черному нет. Думай о Селии, Ленни Сварц, думай о Селии…» Но Сари была рядом, и хотя ни красотой, ни живостью она не могла сравниться с Селией, она была с ним, в нем, вросла в его мысли, глубоко вошла в его плоть и кровь. Он вскрыл конверт, потом, не читая, сунул письмо в карман.

«Что-то тут происходит, – подумал Исаак. – Но что? Между ними что-то есть. Это несомненно. Что-то, против чего оба они бессильны. Но что? Господи боже мой! Почему так трудно до конца понять другого человека, проникнуть под его оболочку, увидеть, что там, внутри? Не только догадываться, что в нем что-то творится, но знать что».

– Мне, пожалуйста, сигарет и табаку, – сказал Ленни.

– Той же марки?

– Да. Той же марки.

Исаак достал с полки сигареты и табак.

– Ах, я еще попрошу вас прислать мешок муки, – сказала Сари старику.

– Хорошо, мисс Вильер. – Старик сделал отметку у себя в книжке.

– Я получил целую кучу новых книг из Кейптауна, – сказал Исаак. – Заходите посмотреть, когда будет свободное время.

Ленни кивнул.

– Только муку мне нужно сегодня, – сказала Сари.

– Будет сделано, – сказал старик, потирая руки. – Будет сделано.

Сари направилась к двери. Сумасшедший Сэм подхватил корзину и заковылял следом. Дойдя до порога, Сари оглянулась. Она отыскала взглядом Ленни. Слабая улыбка скользнула по ее лицу.

– Как дела в школе, мистер Сварц?

Ленни стремительно повернулся к ней.

– Очень хорошо.

– Приятно слышать. А как вам нравится тут, в нашей глуши? Должно быть, очень тоскливо после Кейптауна. Вы не скучаете по кейптаунской жизни?

– Сам не знаю, – с некоторым раздражением ответил Ленни.

Старик усмехнулся. Славная девушка. Не гнушается разговором с цветными, а к учителю относится с уважением, – понимает, значит, что всякий учитель заслуживает уважения, будь он белый, зеленый или синий. Старик вдруг почувствовал симпатию к Сари.

– Я старый человек, – сказал он, – и я не так начитан, как эти молодые люди, или как вы, мисс Вильер. Но я знаю кое-что, чего не найдешь ни в каких книгах. Вы спросили мистера Сварца, не тоскливо ли ему здесь, в глуши. А он ответил, что сам не знает. А сказать вам, почему он не знает? Потому что об этом в книгах не написано.

Исаак улыбнулся и еще усерднее принялся протирать очки. Ленни закурил и прислонился к прилавку.

Старик покачал головой.

– Улыбайся, сынок, улыбайся! Ты, верно, думаешь: «Вот старик опять бредит вслух». Но я тебе кое-что скажу, и ты об этом подумай, потому что это не из книг, а из жизни.

Да. Здесь у нас глушь. Сегодня, как вчера, вчера, как сегодня. Тишина да ветер. В этой стране много таких глухих углов. Долина, кучка домиков, горсточка людей. И тишина. И везде человек бьется за свой кусок хлеба, за кров над головой и за своих детей. Много на свете таких глухих углов, куда больше, чем городов. И всюду такая же тишина, как здесь у нас.

Но я хочу сказать о другой долине. О долине сердца. Это тоже глухой угол. Потому что в жизни много зла, а зло опустошает сердце: делает его унылым и безгласным. Даже в большом городе у человека в сердце может быть такая же глушь, как у нас в Стиллевельде. И только тогда уныние покидает долину сердца, когда вокруг любовь, доброта и участие, когда ненависти и злобе нет места, когда слышится детский смех… Вот у меня – У меня и в Стиллевельде тоска на сердце, и в Кейптауне, и где бы я ни был. Это вам, мисс Вильер, говорит старый человек, у которого нет ни дома, ни родины.

Старик смущенно усмехнулся и стал водить пальцем по прилавку. Исаак с изумлением смотрел на отца.

Ленни стало неловко. Он хотел уйти, но Сари стояла в дверях, загораживая ему дорогу.

В глазах Сумасшедшего Сэма плясали огоньки. Старик посмотрел на него и кивнул. Они поняли друг друга.

Взгляд Сари скользнул куда-то повыше головы Ленни.

– Так я буду ждать, – сказала она. – До свидания.

– Не беспокойтесь, все будет в порядке, – проговорил старик, относя ее слова к заказанной муке. Сумасшедший Сэм еще раз испытующе взглянул на Ленни и следом за Сари вышел из лавки.

Исаак опомнился первым. «Размышления о долине сердца лучше пока отложить», – подумал он и улыбнулся Ленни.

– Давно вы не показывались.

– Очень занят был.

– Я слышал про Мейбл. Очень жалко.

Ленни пожал плечами.

– Что ж тут поделаешь! Но хотелось бы хоть знать, где она. Надо было мне дать ей письмо к одной моей приятельнице.

«Ты был слишком занят собой все это время», – подумал Исаак. Вслух же он сказал:

– Мако заходил вчера. Спрашивал про вас.

Ленни решительно тряхнул головой.

– Ну, мне пора. У меня вечерние занятия. Еще увидимся.

– Приходите.

Ленни пошел к двери, но на пороге остановился.

– Не хотите ли немножко пройтись? – спросил он, не глядя на Исаака.

Исаак оглянулся на отца.

– Пойдемте.

– Если вам некогда, то не стоит, – поспешно сказал Ленни.

– Нет, отчего же.

Исаак снял фартук и вышел из-за прилавка. Он видел, что отец смотрит неодобрительно, и у него невольно сжались кулаки.

– Я скоро вернусь, отец.

Старик печально покачал головой.

Они обогнули лавку и направились в сторону от Стиллевельда. Долгое время оба молчали. Ленни шел, глубоко засунув руки в карманы, опустив голову. Исаак слегка сутулился, но голову держал прямо, и глаза за толстыми стеклами очков мечтательно смотрели вдаль.

Солнце уже зашло. Только по краю неба горела яркая оранжевая полоса. Вечерняя прохлада опустилась на землю, и синие холмы на горизонте подернулись туманной дымкой.

Исаак время от времени поворачивал голову и смотрел на Ленни, но заговорить с ним не решался.

Долина и людское жилье остались далеко позади, и теперь они с Ленни были двумя точками среди пустынных просторов. Кругом не было никаких признаков человеческой жизни. Безмолвие господствовало над вельдом, в небе и на земле.

«Ему вовсе не хочется говорить со мной, – думал Исаак, – но ему нужно, чтобы кто-нибудь его понял».

Он снял очки и посмотрел куда-то в сторону.

– Когда она сказала: «Я буду ждать», это относилось к вам?

Они прошли еще с десяток шагов в молчании.

– Да.

И снова несколько минут ничего, кроме тишины вельда. Вдруг Исаак порывисто обнял Ленни за плечи.

– Вы не хотите мне ничего рассказывать, Ленни. Вам просто нужно, чтобы кто-нибудь вас понял. Я понимаю.

Словно по безмолвному уговору, они повернули и тем же путем пошли назад.

Когда Ленни расстался с Исааком у дверей лавки, на душе у него было легко. Мысль, что кто-то знает и понимает, успокаивала. Но не это создавало душевную легкость. Тут было что-то другое, чего он не мог определить. Что-то неуловимое. Впрочем, он и не старался уловить. Это было не важно. Все вообще было не важно.

Он пошел дальше к сбившимся в кучу домишкам, которые составляли Стиллевельд. Мир вокруг него вдруг стал прекрасным. Он видел красоту вечера, мягкую игру теней у пригорков и в оврагах, он мысленно осязал шелковистость зеленой травы. И над всем царила мирная тишина земных просторов. Он поднял глаза к небу, ища вечернюю звезду. Увидел ее. И ему стало радостно оттого, что она уже мерцает на своем месте. Он сунул руки в карманы и, насвистывая веселую песенку, зашагал по Большой улице.

Теперь мир Ленни был полон радости и веселья. Кто-то пожелал ему доброго вечера. Он сердечно ответил. Потом остановился послушать старика, рассказывавшего анекдот с непристойным окончанием. Старик рассказывал так неумело, что вся соль пропала, но Ленни от души посмеялся с ним вместе, а потом и сам рассказал какую-то смешную историю. Подошли еще несколько человек, и веселье стало всеобщим. Кругом уже зашептали о том, какой учитель сегодня веселый.

Вскоре уже полдеревни высыпало из домов; начался импровизированный праздник, как это нередко бывает у цветных. Всякий старался что-нибудь рассказать, и слушатели хохотали до упаду.

Старик проповедник выскочил из церкви, где он беседовал с богом в ожидании начала вечерних занятий, тоже наскоро рассказал анекдот, потом напомнил своей пастве, что время занятий близко.

– Благодарю тебя, боже, – шептала сестра Сварц. – Благодарю тебя, милосердный боже. – Она тоже вышла на улицу вместе с другими и вдруг увидела, как смеется Ленни. Слезы радости и облегчения выступили у нее на глазах. Слава богу, Ленни опять такой, каким был, когда приехал, только еще веселее, еще счастливее. Совсем не тот, что час или два назад вышел из дому и пошел в лавку. Словно его подменили. Тогда у нее сердце болело от горя, потому что она видела, что он несчастен. А теперь болит от радости. Ленни счастлив. Ее сынок счастлив. Она даже ослабела от радостного волнения и прислонилась к стене, чтобы не упасть. Но это быстро прошло.

Проповедник положил ей руку на плечо. Она посмотрела ему в глаза и вдруг увидела, что он все знает. Слезы заструились по ее щекам.

– Я тоже это видел, сестра, – сказал старик. – Как и вы. Но теперь все прошло. Не показывайте ему, что плакали. Время начинать! – крикнул он, повернувшись к прихожанам, и первый поспешил в церковь.

– Пойдем, сынок, – сказала старуха и взяла Ленни Под руку – Я приготовила тебе чаю. Выпьешь, и в Школу.

Ленни погладил ее руку и с улыбкой заглянул ей в глаза. Обнявшись, они вошли в дом.

– Велика милость господня, – прошептала она про себя в порыве благодарности.