Текст книги "Тропою грома"

Автор книги: Генри Питер Абрахамс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

– Давно уже я лелею одну мечту, – задумчиво начал проповедник, глядя куда-то вдаль.

– Да?

– Целые годы, сын мой, я жил одной надеждой.

– Какой же?

– Я молил бога, чтобы он дал мне увидеть, как она сбудется.

Ленни промолчал.

– Я уже стар, я боялся, что не доживу. Но каждый вечер я становился на колени и говорил: господи, я прошу об этом не потому, что я упрямый старик и боюсь смерти. Не потому, о господи. Но я сроднился с этой мечтой: она для меня дороже всего на свете. Дай мне увидеть, как она сбудется. А когда увижу, тогда да свершится воля твоя. Аминь! Я просил, и господь дал мне по прошению моему.

– О чем же вы просили, отец?

– Что ты думаешь делать здесь, сын мой?

Ленни улыбнулся и засунул руки в карманы.

– Самое важное – открыть здесь школу. Нужно еще и многое другое, но это в первую очередь. Почему вы спрашиваете?

– Вот об этом-то я и молился, сын мой. Увидеть то время, когда у нас в деревне будет школа, чтобы наши дети могли научиться мудрости мира сего. Чтобы умели подписать свое имя, – и не надо было им ставить крест, как приходится мне. Чтобы могли открыть святую книгу и сами из нее прочитать. Знаешь ли ты, сынок, что я никогда не читал Библию? Я не умею читать… Но наши дети и дети наших детей – нужно, чтобы они умели. Тогда весь мир будет для них открыт. Вот почему я молился о том, чтобы дожить до этого дня. Это будет начало великих событий. Ибо если наши дети научатся читать и подписывать свое имя, тогда они уж не будут жить в таких лачугах, в каких мы живем; тогда с ними не будут так обращаться, как с нами; тогда для всех будет работа и хорошая еда и одежда. Вот о чем была моя мечта, Ленни.

Старик говорил с таким глубоким чувством, что и в Ленни пробудилось ответное волнение, и перед ним на миг встала эта картина счастливого будущего. Но какая наивная мечта! Воображать, будто оттого, что цветные научатся читать и писать, уничтожится цветной барьер и у всех будет работа и деньги, и хорошие дома, и хорошая еда, и одежда! В Кейптауне он встречал десятки молодых людей своей расы, у которых было образование, а работы все-таки не было. Многие из них окончили университет. Иные даже имели ученые степени…

Ленни уже повернул голову к проповеднику, хотел сказать ему об этом, объяснить…

– Да! Теперь надо ждать великих событий! – сказал старик.

Ленни прикусил губу и решил не объяснять ему, что грамотность решает не все.

В молчании они шли дальше. Они поднялись на холм, и Стиллевельд – темная кучка хижин – остался позади, внизу. Ночь ложилась на склоны. Воздух был свежий, прохладный, кругом был покой и тишина, непривычная для Ленни.

Он опять вспомнил слова Тумера:

 
Вернулся твой сын, о Земля дорогая!
Склоняется солнце, лучи догорают
 

Ну вот солнце зашло, и настала ночь, и он дома. Он остановился и поглядел назад. Да, вот он – дом. Кучка глиняных лачуг, едва различимых в сумраке. Смутные, маленькие, черные тени. Это его родина. А здесь, рядом с ним, безграмотный старик, духовный отец той маленькой общины, которая составляет его родину.

Старик тоже остановился и тоже поглядел назад. И пока оба они молча глядели, внизу вдруг зажегся огонек, яркое желтое пламя взвилось к небу и стало разгораться, пытаясь рассеять тьму. Но тьмы было слишком много, а огонь был слишком мал – крошечная светящаяся капля в океане мрака.

– Костер жгут, – сказал проповедник. – Это в твою честь. К празднику готовятся.

– Он совсем теряется во мраке, – сказал Ленни.

– Он ярко светит, – возразил проповедник.

Они опять повернулись и продолжали путь вверх по склону. Под ногами шуршала мягкая густая трава, над головой в чистом небе зажигались яркие звезды.

На вершине они остановились. По ту сторону холма, внизу, тоже горели маленькие костры. Их было пять или шесть, очень маленьких по сравнению с одиноким костром в Стиллевельде. Ленни оглянулся назад. Да, отсюда можно было разом видеть и Стиллевельд и ту, другую деревню. И это правда, костер в Стиллевельде гораздо больше, чем каждый из этих крошечных костров. Он, наверно, больше, чем все они вместе. Но эти крошечные огни, разбросанные по более широкому пространству, все вместе, казалось, успешнее побеждали мрак, чем одно большое пламя в Стиллевельде

– Что это за деревня?

– Это кафрский крааль. Там есть школа. И учитель, – его зовут Мако. Мне всегда было очень обидно, что у кафров есть школа, а у нас нет. Но теперь все это изменится.

В двух шагах от них с земли вдруг поднялся человек, выпрямился, потянулся. Ни Ленни, ни проповедник не заметили его в темноте.

– Я же предлагал тебе, проповедник, присылай детей ко мне, и я буду их учить. Но ты не пожелал. – Он говорил по-английски. Голос у него был мягкий и глуховатый, с теплыми нотками.

Ленни круто повернулся.

– Кто это?

– Это Мако, – сказал проповедник, – Здравствуй, Мако.

Мако зажег спичку, раскурил трубку и не спеша подошел к ним. В темноте Ленни показалось, что он очень высок, так высок, что должен нагибаться, говоря с ними. На самом деле он был всего на дюйм или два выше Ленни.

– Добрый вечер, – сказал Мако. – Вы, должно быть, новый учитель из Кейптауна. Я уже про вас слышал. Ваши в таком восторге, что только об этом и говорят. По обеим долинам идет про вас молва, к белым на фермы и то, кажется, докатилась. Я Мако, как вам уже сказал ваш проповедник. Только он напрасно жалуется, – я ведь предлагал ему посылать детей в нашу школу, а он не согласился.

– Еще бы мне согласиться! – воскликнул проповедник.

Ленни слушал их с удивлением. Мако говорил по-английски, а проповедник на африкаанс, но оба, по-видимому, отлично понимали друг друга.

– А почему бы и нет? – спросил Мако.

– Я уже тебе говорил.

– Да, что-то насчет того, что бог сотворил нас разными. Объясни мне все-таки, почему твой бог разгневается, если цветной ребенок будет учиться вместе с кафрами?

Проповедник откашлялся, сплюнул и закурил трубку.

– Бог сотворил белых, цветных и африканцев. Он сотворил их разными, потому что хотел, чтобы они жили разно. Его господня воля, чтобы цветные жили и работали и учились среди своих. Если бы не так, он бы всех сотворил одинаковыми.

– Ага. Значит, это тоже его воля, чтобы у белых было все, а у африканцев ничего? И чтобы африканцы до седьмого пота трудились на белого. Это тоже господня воля?

– Не кощунствуй, Мако, – резко сказал проповедник.

– Ответь мне, старик, – мягко проговорил Мако. – Я не кощунствую.

– Это господня воля, чтобы мы были разными.

– И чтоб белые были богатыми? – спросил Мако.

Проповедник промолчал.

– А цветные и африканцы бедными?

Старик все молчал.

– И чтоб белые обращались с нами, как с рабами?

Старик покачал головой, но ничего не ответил.

– Твой бог сам, должно быть, белый, – продолжал Мако. – По всему видно, что так. Он говорит тебе: «Ты цветной, не общайся с африканцами». Это ведь то же самое, что вам говорит правительство, потому что оно проводит политику расовой дискриминации. Значит, и бог твой проводит ту же политику.

– Не городи вздора, Мако. Мы терпим за грехи рода человеческого.

– А почему белые не должны терпеть?

– Перестань, Мако.

Мако захохотал.

– Мне пора идти, старик. – Он повернулся к Ленни. – Надеюсь, мы еще увидимся. И поговорим на свободе. Я, может быть, смогу вам быть полезен. Прощайте. Прощай, проповедник, и скажи своему богу, чтобы он и черных тоже немножко любил, а не одних только белых.

Он повернул налево и побежал вниз по склону, в ту сторону, где горели маленькие огни.

– Он ничего, этот Мако. Хороший кафр, – проговорил проповедник, и Ленни отметил нотку превосходства в его голосе.

Мако – образованный человек, но он кафр; и поэтому безграмотный старик проповедник выше его, и любой житель Стиллевельда тоже выше уже по одному тому, что он цветной! Старик даже не думает этого сознательно, ему просто никогда и в голову не приходило усомниться в том, что это так. И другим тоже. Совершенно так же, как никому не приходило в голову усомниться в «прирожденном превосходстве» белых, которые жили в Большом доме и на окрестных фермах. Поэтому и Ленни, по их представлениям, никак не мог знать больше, чем белые. Он мог, в крайнем случае, знать почти столько же, как они. Так ведь именно и сказал проповедник.

Ленни припомнил свои собственные мысли в ту минуту, когда он старался вызвать образ Селии – как раз перед тем, как к нему подошел проповедник. В ту минуту этот предрассудок был жив и в нем. Он пытался его отогнать, но он знал, что это в нем есть. Он чувствовал себя не таким, как все остальные в Стиллевельде. Выше их. Особенно когда эти две девушки прошли мимо и сделали ему глазки. А ведь они были цветные. Такие же, как он. Были минуты, когда от так себя чувствовал даже с матерью. Что же это такое? Откуда это берется?

Мако – образованный человек, но какая-то разница между ними есть. Есть, нечего это отрицать. Мако – кафр, а он, Ленни, цветной. Но ведь он же никогда не верил, что эта капля белой крови в его жилах сообщает ему какую-то привилегированность. Не дальше как сегодня утром он изведал цену этой привилегированности – там, возле кофейного киоска. Но, когда он стоял лицом к лицу с Мако, что-то сковывало ему язык. И ему было немножко стыдно, что он разговаривает с африканцем. Чего тут было стыдиться? Никто его не видел. А стыд все-таки был. И стыд и страх. И вдруг он с необычайной остротой почувствовал, что ему было бы нестерпимо стыдно, если бы Селия увидела его мать и эту деревню, в которой он родился, и этих людей, среди которых он вырос.

– Но ведь это же неправильно? – проговорил он вслух.

– Что неправильно? – спросил проповедник.

– Нет, ничего. Это я так, сам с собой.

Старик зажег спичку и стал посасывать свою трубку.

– Скоро уж начнется праздник, – сказал он. – А я должен говорить тебе приветственную речь. Пожалуй, надо пойти подготовиться. Пойдешь со мной?

– Нет, я еще немного побуду тут.

– Очень-то не задерживайся.

– Нет, отец. Я скоро приду.

Старик двинулся прочь, и темнота поглотила его. Внизу одинокий костер все еще выбрасывал яркие брызги, и они все также гасли в океане мрака; а по другую сторону холма, в низине, все еще рдели маленькие костры; два или три погасли, но остальные по-прежнему, казалось, лучше разгоняли мрак, чем одно большое пламя в Стиллевельде. А там, где стоял Ленни, была непроглядная тьма.

Он сел на траву, вынул папиросу, закурил. «Надо очень осторожно себя вести, – решил он. – Очень осторожно! Тут будет нелегко. И непременно надо отделаться от этого чувства, будто я не такой, как они. А то они заметят. И это будет очень плохо».

– Интересно, что теперь делает Селия? – произнес он вслух и поглядел на небо. Скучно без нее. Он так и знал, что будет по ней скучать. Странно только, что он от этого ничуть не страдает. Он думал, что будет страдать, а оказывается, нет. Просто немного скучно и одиноко.

Но все же он правильно сделал, что приехал сюда. Он нужен этим людям. Так много нужно для них сделать. И так многому нужно их научить, чтобы они могли сами что-нибудь сделать для себя.

«Тысячи людей в вашей стране еще не начали жить, Сварц. Это ваши соплеменники. И они не живут, а только существуют. Вы, молодые, должны добиться, чтобы они получили возможность жить, расти и развиваться, как естественно для человека в обществе. Если это произойдет, в них пробудится огромная жизненная сила, которая перевернет не только вашу страну, но и весь мир. Если мое учение пошло вам впрок, вы вернетесь к своим и научите их жить по-настоящему».

Так сказал ему на прощанье старик Шимд. Большой чудак этот Шимд, но и мудрец тоже, – старый австрийский еврей, которого выгнали из его родной страны. Ленни усмехнулся и хотел затянуться папиросой, но оказалось, что она погасла.

– Я это сделаю, профессор, – проговорил он вслух, шаря по карманам в поисках спичек.

– Кто это? – воскликнул женский голос. Он прозвучал надменно и вместе с тем испуганно.

Ленни вскочил и круто повернулся. Он никак не думал, что тут есть еще кто-нибудь, кроме него.

– Кто это? – повторил женский голос. Теперь надменности в нем было больше, чем страха. Где-то рядом зарычала собака.

Ленни напряженно вгляделся в темноту, но ничего не увидел.

– А вы кто? – спросил он.

Ему ответило молчание. Слышно было только, как где-то совсем близко позвякивает цепочка. Должно быть, собака рвалась к нему, натягивая поводок.

– Если вы сейчас же не скажете, кто вы такой, я спущу на вас собаку, – проговорила женщина. Но в голосе ее была нотка нерешительности.

Голос понравился Ленни. Он улыбнулся.

– Сдаюсь, – сказал он. – Раз у вас собака, я в вашей власти.

– Ну? Так кто же вы такой?

– А я ведь не обещал, что отвечу.

– Сейчас спущу на вас собаку.

– Не спустите.

– Почему? – Вопрос вырвался у нее прежде, чем она успела его удержать.

– Потому что вы меня не боитесь и потому что вы добрая. Я это угадал по вашему голосу.

– Какой догадливый!

– Вот видите, вы уже и смягчились.

Опять наступило молчание, потом в темноте что-то шевельнулось.

– Вы уходите? – спросил он.

– Да.

– Скажите же мне, кто вы.

На этот раз молчание длилось еще дольше. Когда Ленни уже потерял надежду на ответ, она вдруг проговорила:

– Я Сари Вильер. – Голос был уже совсем дружелюбный.

– Вильер?

– Да. Я живу тут поблизости. Нашу усадьбу здесь зовут Большой дом на холме.

– О! – воскликнул Ленни.

– А вы кто?

– Я Ленни Сварц. Моя сестра у вас работает.

Ленни услышал, что она тихонько ахнула.

– Вы Ленни Сварц? И вы так со мной заговорили?

– Как?

– Как равный… Как европеец…

– А вы считаете, что я низший? И говорить тоже должен как-то не так, как европеец?

– Вот я спущу на вас собаку.

Ленни вдруг обозлился. Гнев поднялся в нем горячей волной.

– Нет, не спустите! Не пойдете вы против своего сердца, а сердце у вас не совсем еще очерствело. Грубить вас уже научили, но зверем еще не сделали. – Он говорил сурово и жестко.

– Вы… – Она задыхалась. – Вы…

– Ну? Что же вы? Говорите, не стесняйтесь. «Черный выродок!» – ведь это вы хотели сказать?

– Неправда! Как вы смеете!.. Наглец!

Наступило долгое молчание. Ленни закурил папиросу. Когда он зажигал спичку, пальцы у него дрожали.

– Ну? Сейчас станете звать на помощь или когда подойдете поближе к дому? Что же вы не кричите, что какой-то черный выродок хотел вас изнасиловать?

Оттуда, где стояла женщина, послышался быстрый шорох шагов и что-то ударило в грудь Ленни. Он поймал это на лету. Это была крепкая, толстая трость.

Держа ее в руках, он прислушивался к удаляющемуся шороху шагов.

Конвульсивная дрожь прошла по его телу. Ночь была свежая, но лоб у него стал мокрым от пота. Он достал платок из кармана и вытер пот.

Потом затоптал окурок, повернулся и медленно побрел вниз по склону, туда, где горел одинокий костер.

IV

– Наконец-то! – воскликнул проповедник. – Я уж хотел посылать кого-нибудь за тобой.

Мать Ленни уже спешила к ним. Взяв сына за руку, она повела его к гостям. По ту сторону костра, прямо на улице, был расставлен длинный стол, ломившийся от всякой снеди. Вокруг было множество народу – мужчины, женщины, девушки, молодые парни, крохотные, полуголые, пузатые ребятишки. Ленни встретили громкими приветствиями: все говорили, смеялись, пожимали ему руки, хлопали его по спине.

И все же, несмотря на их громкий говор и смех, Ленни мерещилась какая-то фальшь в этом шумном веселье. Что-то в нем было нарочитое, ненастоящее, от чего у Ленни стало тяжело на сердце.

Языки пламени взвивались над ревущим костром, с треском вылетали искры и гасли во тьме. И надо всем этим – над гомоном голосов, над шипением и треском и гулом огня, над мнимым насильственным весельем и возбужденными выкриками – нависло зловещее безмолвие ночи. Его ничто не могло нарушить. От шума и криков оно становилось только еще заметнее.

– Сюда, Ленни, – сказала мать и усадила его на конце стола.

На другом конце сел проповедник. А по обе стороны, двумя тесными рядами, уселись гости. Ленни через стол улыбнулся матери – она сидела напротив, рядом с проповедником. В свете от костра ее глаза сияли радостной и смиренной гордостью.

Проповедник встал и поднял руки. И тотчас вся маленькая цветная община Стиллевельд притихла. За столом воцарилась тишина, слившаяся с безмолвием ночи. Все глаза обратились к старику.

Он заговорил своим низким, звучным голосом. С глубоким смирением он рассказал о том, как он молился и как господь внял его молитвам. Сейчас цветным живется плохо, потому что они не умеют ни читать, ни писать. Но когда они научатся, у них станет совсем другая жизнь. И вот Ленни, умудренный знанием, пришел к ним, чтобы научить их читать и писать и сделать так, чтобы им жилось лучше. И он, проповедник, первый запишется к нему в ученики, потому что не одни только дети могут учиться, а и старики тоже. И все они должны смиренно возблагодарить господа бога за то, что он даровал им свет и по неизреченной милости своей повелел, чтобы отныне изменилась судьба цветных в Стиллевельде.

Раньше он, проповедник, часто завидовал кафрам из соседнего крааля, что у них есть школа и учитель, молодой Мако, но теперь уж все пойдет по-другому. Теперь они покажут кафрам!

– Будем же пить, и есть, и петь, и плясать, и веселиться, ибо для нас настал новый день…

Старухи принесли еду и поставили на стол – и проповедник благословил ее, и все стали есть.

Леини думал о том, какая огромная ответственность лежит на нем. Эти люди верят, что, научив их читать и писать, он всю их судьбу повернет в другое русло. А он сильно сомневался, чтобы от этого многое изменилось… Но что же может изменить их судьбу? Демонстрацию тут не устроишь. Их всего горсточка. Что еще он может сделать для них, кроме того, что научит их читать и писать?

Он отмахнулся от этих мыслей и стал разглядывать сидевших за столом. Кое-кого он узнал. Вот эту скуластую, с могучими бедрами, с широкой ухмылкой, зовут Фиета. Не разберешь, сколько ей лет. Держится развязно. Он уже видел ее днем возле дома напротив, через улицу. Должно быть, она там живет.

Он смотрел, как она закидывает голову и вызывающе хохочет. Около нее увивались двое молодых парней, – видно, вскружила им голову и потешается над ними. Он заметил, что кое-кто из пожилых женщин неодобрительно поглядывает на нее и усмехается.

Мейбл потянула его за рукав.

– Это Фиета, – сказала она. – Она тоже была в Кейптауне. Она славная.

– Веселая, – сказал он.

– Она всегда веселая.

– Всегда?

– Да. Всегда. Фиета всегда смеется. Ее у нас не любят, а ей наплевать.

– Почему?

– Да так просто, наплевать, и все тут.

– Глупая, я не о том спрашиваю. Почему ее не любят?

Мейбл хихикнула и, оглянувшись – не слышит ли их кто-нибудь, – шепотом пояснила:

– Она как съездит в Кейптаун, так у нее всякий раз после этого ребенок. Сейчас уже четверо.

Ленни подавил улыбку.

– Что же в этом плохого?

Мейбл совсем развеселилась.

– А кто отец, она никогда не знает. Это бабка Анни маме рассказывала. Бабка Анни говорит, что отцы у всех разные, и Фиета сама не знает, кто чей. Слышал бы ты, как она маме плакалась! Уж не знаю, говорит, сестра Сварц, за какие это грехи меня бог наказывает! Но детей она любит. Ужас как любит! Она их до того любит, Ленни, что, по-моему, даже рада, когда Фиета возвращается с новым ребеночком.

– А сама Фиета как к этому относится?

Мейбл закачалась от смеха, ухватившись за бока.

– Фиета – чудачка, – сказала она. – Ты только не говори маме, но мы, девушки, иногда потихоньку сходимся с ней на задворках, за лавкой, и она нам рассказывает всякую всячину. – Мейбл перевела дух и отерла слезы, выступившие у нее на глазах от смеха. – Фиета говорит, что, если мужчина вежливый и не дурак и поговорить умеет, так что ей, понимаешь, лестно, ну так она просто не может… Она говорит…

– Ладно. Хватит, – сказал Ленни. Он снова посмотрел на Фиету. Та в эту минуту отвернулась от своих кавалеров и поймала его взгляд. Глаза ее засмеялись ему в ответ; губы раскрылись в широкой улыбке, сверкнули белые зубы. Это была такая хорошая, веселая, дружеская улыбка, что и Ленни невольно улыбнулся.

Зазвенела гитара, грянула гармоника, и среди общего смеха и говора начались танцы.

– Пойдем потанцуем, – сказала Мейбл, хватая Ленни за руку.

– После, Мейбл. Сейчас не хочется.

– Ну пойдем!

– Я потом с тобой потанцую. А пока посмотрю.

– Ты весь вечер только и делаешь, что смотришь… – Мейбл вдруг умолкла и сжала локоть Ленни.

– Ты что, Мейбл?

– Ой! Она идет сюда.

Ленни повернул голову и увидел, что Фиета направляется к ним. Другие тоже это заметили. Мать Ленни хотела было встать из-за стола, но проповедник, сидевший рядом с ней, положил ей руку на плечо и удержал ее. Несколько танцующих пар – из тех, что постарше, – остановились. Мейбл тревожно оглянулась; ей хотелось убежать, но вместе с тем хотелось и остаться.

В толпе начали возмущенно перешептываться. Фиета – дурная женщина. Распутница. Разве пристало ей заговаривать с Ленни? Стыда у нее нет! Другие смотрели с любопытством. Интересно, что он сделает? Отойдет? Отвернется? Он образованный, вот посмотрим, как в таких случаях поступают образованные люди.

Со смехом в глазах, вызывающе покачивая бедрами, Фиета не спеша прошла сквозь толпу и остановилась перед Ленни.

– Здравствуй, – сказала Фиета.

– Здравствуй, Фиета, – ответил Ленни.

Она повела бровями и усмехнулась.

– Ага, значит, Мейбл тебе про меня рассказывала.

– Рассказывала.

– Иди-ка, девочка, потанцуй. Мне надо поговорить с твоим братом. А матери твоей не понравится, если и ты тут будешь.

Мейбл нерешительно поглядела на Ленни.

– Иди, Мейбл, – сказал он.

Мейбл отошла. Кто-то из парней подхватил ее, и они пустились в пляс.

Фиета смотрела на Ленни манящим взглядом. Казалось, это у нее выходит само собой, помимо ее желания; встречая мужчину, она невольно звала его; манила тайным пламенем, тлевшим в ее крови, и словно говорила ему: пойми меня, сумей ко мне подойти – и я буду твоя.

– Зачем ты сюда приехал? – спросила она низким, грудным голосом.

– Садись, – сказал Ленни.

Она повиновалась. Ленни закурил папиросу.

– Почему ты спрашиваешь?

– Потому что хочу знать. Что тебе здесь нужно? Чего ты хочешь от этих людей?

– Я хочу им помочь.

– С какой стати?

– С такой стати, что они для меня свои.

– Но тебе-то от этого какая выгода? Я ведь сама бывала в Кейптауне, я не дурочка какая-нибудь. Чего тебе от них нужно?

– Ничего мне от них не нужно. Я хочу им помочь. Дать им образование. Вот что мне нужно. Только это – и ничего другого.

– У них нет денег, Ленни Сварц.

– Я знаю.

– У них взять нечего.

– Я уже сказал тебе, что и не хочу ничего у них брать.

– Видала я образованных, Ленни Сварц, знаю, что это за народ.

– Но я говорю правду, Фиета. Неужто тебе непонятно, что можно помогать людям без всякой задней мысли, просто потому, что это свои? Они для меня свои, Фиета.

– С твоим образованием ты и в Кейптауне мог бы хорошо зарабатывать.

– Я здесь родился.

Она долго глядела ему в глаза, и теперь в ее взгляде был не только призыв, а еще и что-то другое. Потом она кивнула.

– Я верю тебе, – сказала она с расстановкой. – Может, это и глупо с моей стороны, но я тебе верю. Ты, видать, и вправду хочешь им добра, Ленни Сварц. Я очень рада. Первый раз встречаю такого – образованный, а не жулик.

– Таких много, Фиета…

– Тех я не видала, а тебя вижу. А теперь послушай, что я тебе скажу. Ты знаешь, что они про меня думают. Они считают, что я дрянь и шлюха. Я на них не обижаюсь. Не понимают они. Не видят, что у человека в душе творится. Пальцами на меня показывают. Но они, видишь ли, не знают, сколько на свете зла. А я знаю. И если кто захочет это зло сюда принести, я буду с этим человеком бороться. Убью его, коли надо будет. Уезжай отсюда, Ленни Сварц. Возвращайся к своей красотке. Той, что на карточке. Мейбл мне рассказывала. А нашим твое образование ни к чему.

Сейчас у них ничего нет, но они ничего и не хотят. Они довольны. Бедность у них, во всем недостаток, а все ж таки они счастливы. Молятся своему боженьке, ходят в свою церковку, слушаются своего духовного папеньки. И счастливы на свой лад. А если ты им дашь образование, они потеряют и это маленькое счастье.

Тогда им захочется разных вещей, о каких они до сих пор и не думали. Хорошей еды захочется, и того и сего. Станут говорить, что белые ничем их не лучше, – и договорятся до какой-нибудь беды. Я это уже раз видела, Ленни Сварц. В другой деревне. Я не хочу, чтобы это случилось здесь. Эти люди мне близки, я их люблю. Уезжай, Ленни Сварц, прошу тебя.

Ленни поглядел на нее с изумлением. Как она, однако, много знает, эта Фиета! Она сумела облечь в слова то, что он только смутно чувствовал. Ему только брезжило, а она видит ясно. Но это все неверно. Бегством ничему не поможешь.

Проповедник думает, что образование автоматически изменит судьбу цветных. Фиета считает, что оно доведет их до беды. Кто из них прав? И что делать ему, Ленни Сварцу?

– Подумай хорошенько, Ленни Сварц.

– По-моему, ты ошибаешься, Фиета. Не одно только образование заставляет людей желать того, чего у них нет.

– Но оно этому помогает и делает людей несчастными. Ты уж не спорь, пожалуйста. Я знаю. Добра от этого не будет. И твой приезд принесет им одно только горе. Уезжай отсюда, я тебя прошу.

Старик Шимд говорил, что соплеменники Ленни не живут, а только существуют. Фиета хочет, чтобы он не мешал им просто существовать. Нет, он не может с этим примириться. Он посмотрел на нее и покачал головой.

– Я не уеду, Фиета. Я останусь и буду делать то, что считаю правильным. Но я рад, что ты со мною заговорила. Я постараюсь, чтобы все поняли, какой ты хороший человек.

– Так бы тебя и убила, – коротко ответила Фиета. Она встала и пошла прочь.

Ленни долго глядел ей вслед – на ее стройную спину и широкие, покачивающиеся бедра, – пока она не скрылась за костром. «Странная женщина. Какой-то клубок противоречий. Ее не поймешь. Презирает этих людей, плевать хочет на их мнение, и вместе с тем так горячо их любит и всеми силами старается их защитить».

– Странная женщина, – произнес он вслух.

– Грешница, – сказал над его ухом низкий голос. Проповедник незаметно подошел и теперь стоял за его спиной.

Ленни повернул к нему голову, открыл было рот, чтобы заговорить, но передумал и промолчал. Подбежала Мейбл и, схватив под руку, повела его танцевать.

– О чем она с тобой говорила? – спросила она, кружась с ним в танце.

– Ни о чем.

– Ну, Ленни, ну, пожалуйста, расскажи!

– Нечего рассказывать.

– Но вы так долго говорили!

– Отстань, слышишь?

Мейбл заглянула ему в лицо.

– Она тебя расстроила?

– Не приставай…

Они продолжали танцевать. Кругом отплясывали другие пары, разговаривали, смеялись. В костер подбросили еще хворосту. Пламя с треском взвилось в ночную тьму. Звенела гитара, заливалась гармоника. В темном углу несколько мужчин украдкой тянули пиво, стакан за стаканом. И отовсюду несся веселый, молодой женский смех.

За столом рядышком сидели проповедник и сестра Сварц, оба с гордыми и счастливыми лицами, оба не отрывали глаз от кружащихся в танце Мейбл и Ленни.

Потом подбежала другая девушка и увела его от Мейбл. Проповедник засмеялся, оборачиваясь к матери Ленни.

– Сегодня девушки ни на кого и смотреть не хотят, кроме как на вашего сына, сестра Сварц.

– Он красивый мальчик, – сказала она.

– Да. Счастлива будет та женщина, которую он полюбит. Говорят, он привез с собой карточку какой-то барышни из Кейптауна.

– Ох уж эта мне Мейбл! Всюду ей надо свой нос сунуть! – проворчала старуха.

– Говорят, она очень красивая?

– Красивая, – подтвердила мать.

– Вы не боитесь, что он к ней уедет?

– Да нет, не думаю…

– Скучно у нас образованному молодому человеку…

– Нет, не уедет он отсюда.

– Ну, я очень рад, если так.

Старуха вдруг тронула проповедника за рукав и заглянула ему в лицо.

– Скажите, отец… Может, я должна ему сказать про отца? Про его настоящего отца?..

Он не ответил сразу – и долго оба сидели молча. Проповедник опустил голову на грудь и закрыл глаза. Старуха с тревогой глядела на него.

Потом он открыл глаза и ответил ей ласковым, светлым взглядом.

– Вы хорошая женщина, сестра Сварц. Нет, не надо ему ничего говорить. Довольно уже вы настрадались. Все, кто об этом знает, либо умерли, либо давно все забыли. Забудем и мы.

– Благодарю тебя, господи, – прошептала старуха и глубоко вздохнула.

– Да, возблагодарим господа, сестра. Из вашего страдания родился свет, и ныне он воссиял над нашей долиной. Вы страдали недаром.

Проповедник погладил ее руку.

– Успокойтесь, сестра. Не из-за чего вам мучиться.

– Спасибо вам, что жалеете меня.

Проповедник вдруг вскочил на ноги.

– Эх, сестра Сварц, давайте-ка и мы с вами спляшем! Не позволим, чтобы бабка Анни нас перещеголяла. Вон, смотрите, как она скачет, словно молодой ягненок!

Мать Фиеты, седая сморщенная старуха, и в самом деле отплясывала напропалую в паре с таким же сморщенным седым стариком, который ради такого случая даже расстался со своей всегдашней клюкой. А поодаль стояла Фиета со своей старшей дочерью, девочкой лет четырнадцати, они хохотали от всего сердца и криками поощряли бабушку и ее длиннобородого кавалера.

Проповедник и сестра Сварц вошли в круг танцующих.

По Большой улице, среди черных теней и отсветов от костра, ковылял Сумасшедший Сэм, направляясь туда, откуда доносилась музыка. Он шел не так, как ходят все люди. Он как-то подскакивал на левой ноге, волоча правую. Туловище у него было изуродованное и искривленное на сторону. Но он не всегда был таким.

Было время, когда спина у него была прямая и стройная, походка легкая, осанка гордая. Это было давно. Очень давно. Без малого тридцать лет тому назад.

История о том, как Сэм стал калекой, это история его любви. Он любил девушку, и девушка его любила. Это было очень давно, и девушка была белая.

И однажды рано утром несколько стиллевельдцев по пути на окрестные фермы, где они работали батраками, проходя через поле, наткнулись на какую-то груду окровавленной человеческой плоти. Разглядев ее, они узнали в ней Сэма. Они отнесли его обратно в деревню, думая, что он мертв.

Череп у него справа был размозжен и вдавлен, словно от ударов каблуком. Ребра с правой стороны почти все переломаны. Правая рука перебита в нескольких местах. Справа в паху была глубокая кровавая рана. Вот в каком виде его нашли на поле в то раннее утро около тридцати лет тому назад. Сперва все думали, что он уже умер. И ошиблись. Потом решили, что он все равно скоро умрет. И опять ошиблись. Целую неделю он пролежал без памяти. Но он выжил.

И с тех пор он стал ходить вприскочку, подпрыгивая на левой ноге и волоча правую. И с тех пор на голове у него с правой стороны осталась огромная мозолистая шишка. Из юноши он сразу же стал не то стариком, не то человеком без возраста.