Текст книги "Генри Лонгфелло. Песнь о Гайавате. Уолт Уитмен. Стихотворения и поэмы. Эмили Дикинсон. Стихотворения."

Автор книги: Генри Лонгфелло

Перевод К. Чуковского.

 
Кто бы ты ни был, я боюсь, ты идешь по пути сновидений,
И все, в чем ты крепко уверен, уйдет у тебя из-под ног и под руками растает,
Даже сейчас, в этот миг, и обличье твое, и твой дом, и одежда твоя, и слова, и дела, и тревоги, и веселья твои, и безумства – все ниспадает с тебя,
И тело твое, и душа отныне встают предо мною,
Ты предо мною стоишь в стороне от работы, от купли-продажи, от фермы твоей и от лавки, от того, что ты ешь, что ты пьешь, как ты мучаешься и как умираешь.
 
 
Кто бы ты ни был, я руку тебе на плечо возлагаю, чтобы ты стал моей песней,
И я тихо шепчу тебе на ухо:
«Многих женщин и многих мужчин я любил, но тебя я люблю больше всех».
 
 
Долго я мешкал вдали от тебя, долго я был как немой,
Мне бы давно поспешить к тебе,
Мне бы только о тебе и твердить, тебя одного воспевать.
 
 
Я покину все, я пойду и создам гимны тебе,
Никто не понял тебя, я один понимаю тебя,
Никто не был справедлив к тебе, ты и сам не был справедлив к себе,
Все находили изъяны в тебе, я один не вижу изъянов в тебе,
Все требовали от тебя послушания, я один не требую его от тебя.
Я один не ставлю над тобою ни господина, ни бога: над тобою лишь тот, кто таится в тебе самом.
 
 
Живописцы писали кишащие толпы людей и меж ними одного – посредине,
И одна только голова была в золотом ореоле,
Я же пишу мириады голов, и все до одной в золотых ореолах,
От руки моей льется сиянье, от мужских и от женских голов вечно исходит оно.
 
 
Сколько песен я мог бы пропеть о твоих величавых и славных делах,
Как ты велик, ты не знаешь и сам, проспал ты себя самого,
Как будто веки твои опущены были всю жизнь,
И все, что ты делал, для тебя обернулось насмешкой.
(Твои барыши, и молитвы, и знанья – чем обернулись они?)
 
 
Но посмешище это – не ты,
Там, в глубине, под спудом затаился ты, настоящий.
И я вижу тебя там, где никто не увидит тебя,
Пусть молчанье, и ночь, и привычные будни, и конторка, и дерзкий твой взгляд скрывают тебя от других и от самого себя, – от меня они не скроют тебя,
Бритые щеки, нечистая кожа, бегающий, уклончивый взгляд пусть с толку сбивают других – но меня не собьют,
Пошлый наряд, безобразную позу, и пьянство, и жадность, и раннюю смерть – я все отметаю прочь.
 
 
Ни у кого нет таких дарований, которых бы не было и у тебя
Ни такой красоты, ни такой доброты, какие есть у тебя,
Ни дерзанья такого, ни терпенья такого, какие есть у тебя.
 
 
И какие других наслаждения ждут, такие же ждут и тебя.
Никому ничего я не дам, если столько же не дам и тебе,
Никого, даже бога, я песней моей не прославлю, пока не прославлю тебя.
 
 
Кто бы ты ни был! иди напролом и требуй!
Эта пышность Востока и Запада – безделица рядом с тобой,
Эти равнины безмерные и эти реки безбрежные – безмерен, безбрежен и ты, как они,
Эти неистовства, бури, стихии, иллюзии смерти – ты тот, кто над ними владыка,
Ты по праву владыка над природой, над болью, над страстью, над каждой стихией, над смертью.
 
 
Путы спадают с лодыжек твоих, и ты видишь, что все хорошо,
Стар или молод, мужчина или женщина, грубый, отверженный,
низкий, твое основное и главное громко провозглашает себя,
Через рожденье и жизнь, через смерть и могилу, – все тут есть, ничего не забыто! —
Через гнев, утраты, честолюбье, невежество, скуку твое Я пробивает свой путь.
 

Перевод И. Кашкина.

 
Великое время и место,
Резкий, пронзительный крик новорожденного, который так волнует материнское сердце.
 
 
Я бродил по берегу Атлантического океана
И услышал над волнами детский голос,
Я увидел чудесного младенца, он проснулся с жалобным плачем от рева пушек, от криков, проклятий, грохота рушившихся зданий.
Но я не устрашился ни крови, струящейся по канавам, ни трупов, то брошенных, то собранных в кучи, то увозимых в телегах,
Не отчаялся при виде разгула смерти, не убоялся ни ружейной пальбы, ни канонады.
 
 
Бледный, в суровом молчании, что мог я сказать об этом взрыве давнего гнева?
Мог я желать, чтоб человек был иным?
Мог я желать, чтоб народ был из дерева или из камня?
Чтобы не было справедливого воздаяния времен и судьбы?
 
 
О Свобода! Подруга моя!
Здесь тоже патроны, картечь и топор припрятаны до грядущего часа,
Здесь тоже долго подавляемое нельзя задушить,
Здесь тоже могут восстать наконец, убивая и руша,
Здесь тоже могут собрать недоимки возмездья.
 
 
Потому я шлю этот привет через море
И не отрекаюсь от этих страшных родов и кровавых крестин,
Но, вспомнив тоненький плач над волнами, буду ждать терпеливо, с надеждой,
И отныне, задумчивый, но убежденный, я сохраню это великое наследство для всех стран мира.
С любовью обращаю эти слова к Парижу,
Где, надеюсь, найдутся певцы, что поймут их,
Ведь должна быть жива во Франции музыка тех лет.
О, я слышу, как настраивают инструменты, скоро звук их заглушит враждебные голоса,
Я надеюсь, что ветер с востока принесет к нам торжественный марш свободы.
Он достигнет сюда, и, от радости обезумев,
Я побегу перелагать его в слова, воздать ему славу, —
И еще пропою тебе песню, подруга моя.
 

Перевод Б. Слуцкого.

 
Год метеоров! Зловещий год!
Закрепить бы в словах иные из твоих деяний и знамений,
Воспеть бы твои девятнадцатые президентские выборы,
Воспеть бы высокого седого старика, [155]155
  …Воспеть бы высокого седого старика...– Имеется в виду казнь Джона Брауна (1800–1859), поднявшего на юге США восстание за освобождение негров от рабства.


[Закрыть]взошедшего на эшафот в Виргинии.
(Я был совсем рядом, молчал, сжав зубы, наблюдал,
Я стоял возле тебя, старик, когда спокойно и равнодушно, дрожа только от старости и незаживших ран, ты взошел на эшафот.)
Воспеть бы, не жалея слов, твои отчеты о всеобщей переписи,
Таблицы населения и производства, воспеть бы твои корабли и грузы,
Гордые черные корабли, прибывающие в Манхаттен,
Одни набитые иммигрантами, другие, те, что идут с перешейка, – золотом,
Спеть бы обо всем этом, приветствовать всех, кто сюда прибывает,
Воспеть бы и вас, прекрасный юноша! Приветствую вас, юный английский принц!
(Помните, как вздымались валы манхаттенских толп, когда вы проезжали с кортежем из пэров?
Я тоже был в толпе, преданный вам всем сердцем.)
Не забуду воспеть чудо, корабль, входящий в мой залив.
Четкий и величавый «Грейт Истерн» плыл по моему заливу, в нем было шестьсот футов,
Он входил в гавань, окруженный мириадами лодок, и я не забуду его воспеть;
Не забуду комету, что нежданно явилась с севера, полыхая в небесах,
Не забуду странную, бесконечную процессию метеоров, ослепляющую и в то же время видимую совершенно отчетливо.
(Миг, только миг она несла над головами клубы неземного огня,
Потом удалилась, канула в ночь и пропала.)
Воспеваю это порывистыми, как и все это, словами – хочу, чтобы этим сиянием сияли гимны,
Твои гимны, о год, крапленный злом и добром, – год зловещих предзнаменований!
Год комет и метеоров, преходящих и странных, – ведь и здесь, на земле, есть такой же преходящий и странный!
И я пересекаю ваши рои и скоро кану в ночь и пропаду; в конце концов эта песня
И я сам только один из твоих метеоров!
 

Перевод В. Левика.

 
Из колыбели, вечно баюкавшей,
Из трели дроздов, подобной музыке ткацкого челнока,
Из темной сентябрьской полночи,
Над бесплодными песками и полем, по которым бродил одинокий ребенок, босой, с головой непокрытой,
Сверху, с небес, омытых дождем,
Снизу, из трепета зыбких теней, дышавших, сплетавшихся, словно живые,
Из зарослей вереска и черной смородины,
Из воспоминаний о певшей мне птице,
Из воспоминаний о тебе, мой скорбный брат, – из падений и взлетов песни твоей,
Из долгих раздумий под желтой луной, так поздно встающей и словно опухшей от слез,
Из первых предвестий любви и недуга, там, в той прозрачной дымке,
Из тысяч немолкнущих откликов сердца,
Из множества ими рожденных слов,
Которым нет равных по силе и нежности,
Из этих слов, воскрешающих прошлое,
Порхавших, словно пушинка, то вверх, то вниз и уже высоко в небесах,
Рождавшихся здесь, на земле, и потом ускользавших поспешно, —
Я, взрослый мужчина, плачущий снова, как мальчик,
Который кидался на влажный песок, лицом к набегавшей волне,
Певец печали и радости, в котором прошлое встретилось с будущим,
На все едва намекая, над всем паря и скользя, —
Сплетаю песню воспоминаний.
Однажды, Поманок,
Когда уже не было снега, и в воздухе пахло сиренью, и зеленела трава,
Я видел в кустах шиповника, здесь, на морском берегу,
Двух пташек из Алабамы, —
Гнездо и четыре светло-зеленых яйца в коричневых крапинках,
И дни напролет самец хлопотал, улетая и вновь прилетая,
А самка с блестящими глазками дни напролет сидела молча в гнезде,
И дни напролет любознательный мальчик, чтоб их не вспугнуть стоявший поодаль,
Следил, наблюдал и старался понять.
 
 
Свет! Свет! Свет!
Дари нам свет и тепло, великое солнце!
Покуда мы вместе, – покуда мы греемся здесь!
 
 
Мы вместе!
Дует ли южный, дует ли северный ветер,
Белый ли день или черная ночь,
Дома иль где-нибудь там, над рекою, в горах —
Все время петь, забывая время,
Покуда мы вместе.
 
 
И вот внезапно,
Быть может, убитая, – кто ответит? – она исчезла,
Она поутру не сидела на яйцах в гнезде,
Не появилась ни к вечеру, ни назавтра,
Не появлялась уже никогда.
 
 
С тех пор все лето, в шуме прибоя,
В ночи, при луне, в безветренную погоду,
Над хрипло рокочущими волнами
Иль днем – кружась над шиповником, перелетая с куста на куст, —
Я это видел, я слышал, – ее призывал одинокий супруг,
Печальный гость из Алабамы.
 
 
Дуй! Дуй! Дуй!
Дуй, ветер морской, на прибрежье Поманока,
Я жду, возврати мне супругу мою!
 
 
Под небом, сверкающим звездами,
Всю ночь напролет на выступе камня,
У моря, почти среди плещущих волн,
Сидел одинокий чудесный певец, вызывающий песнями слезы.
 
 
Он звал супругу.
И то, что пел он, из всех людей на земле понятно мне одному.
Да, брат мой, я знаю,
Я сделал то, что другим недоступно,
Я сохранил, как сокровище, каждую ноту.
Бывало, бывало не раз, я, крадучись, выходил на прибрежье,
Бесшумно, почти растворяясь в тенях, избегая лунного света,
То слушая смутные зовы, отзвуки, отклики, вздохи,
То глядя во мглу, на белые руки волн, неустанно кого-то манившие,
И, босоногий мальчишка, с копною волос, растрепанных ветром, —
Долго, долго я слушал.
 
 
Я слушал, чтобы запомнить и спеть, и вот я перевел эти звуки,
Идя за тобою, мой брат.
 
 
Покоя! Покоя! Покоя!
Волна, догоняя волну, затихает,
За нею нахлынет другая, – обнимет ее и также затихнет в объятьях,
Но мне, но мне любовь не приносит покоя.
 
 
Понизу движется месяц – как поздно он встал!
Как медленно всходит – он, верно, также отягощен любовью, любовью.
 
 
К берегу море, безумствуя, льнет,
Полно любовью, любовью.
 
 
О, ночь! Не моя ли любовь порхает там, над прибоем?
Не она ль, эта черная точка – там, в белизне?
 
 
Зову! Зову! Зову!
Громко зову я тебя, любимая.
Высокий и чистый, мой голос летит над волнами.
Наверное, ты узнаешь, кто зовет тебя здесь,
Ты знаешь, кто я, любимая.
 
 
Низко висящий месяц!
Что за пятно на твоей желтизне?
О, это тень, это тень супруги моей!
О месяц, молю, не томи нас в разлуке так долго!
 
 
Земля! Земля! О земля!
Куда ни направлюсь, я думаю только о том, что ты бы могла возвратить мне супругу – если б хотела!
Куда ни взгляну, мне кажется, будто я вижу ее неясную тень.
 
 
О восходящие звезды!
Быть может, та, о ком я тоскую, взойдет среди вас!
 
 
О голос! Трепетный голос!
Пусть громче разносится он в пространстве, —
Сквозь землю, через леса!
Где-то, силясь его уловить, находится та, о ком я тоскую.
 
 
Звените, ночные песни!
Безответные песни, ночные!
Песни неразделенной любви! Песни смерти!
Песни под желтой, медлительной, тускло глядящей луной!
Под этой холодной луной, почти погрузившейся в море!
Безумные песни отчаянья!
 
 
Но тише! Криков не надо!
Тише, я буду шептать.
И ты на мгновенье умолкни, ты, глухо шумящее море.
Мне слышится, где-то вдали отвечает моя супруга,
Едва уловимо, – о, дай мне прислушаться, тише!
Но только не смолкни совсем, ибо ей уж тогда не вернуться.
 
 
Вернись, любимая!
Слышишь, я здесь!
Этой созревшею песней я говорю тебе, где я,
Этот ласковый зов обращаю к тебе, к тебе.
 
 
О, берегись, не дай себя заманить!
То не голос мой, нет, то ветер свистит,
То брызги и шум клокочущей пены,
А там – скользящие тени листьев.
 
 
О, темнота! Безответность!
О! Я болен тоскою моей!
 
 
О, желтый нимб в небесах близ луны, опустившейся в море!
О, грустное отраженье в воде!
О, голос! О, скорбное сердце!
О, мир – и я, безответно поющий, безответно поющий всю ночь!
 
 
О, жизнь! О, прошлое! Гимны радости
Под небом – в лесах – над полями.
К любимой! К любимой! К любимой! К любимой! К любимой!
Но нет любимой, нет ее больше со мной!
Мы расстались навеки!
 
 
И песнь умолкает.
А все остальное живет – сияют светила,
И веют ветры, и длятся отзвуки песни,
И, жалуясь гневно, могучее старое море по-прежнему стонет,
Кидаясь на серый шуршащий песок на берег Поманока.
И желтый растет полумесяц – он опускается, никнет, лицом едва не касается волн.
И вот восторженный мальчик с босыми ногами в воде, с волосами по ветру,
Любовь, таимая прежде, потом сорвавшая цепи и ныне – заполыхавшая вдруг,
Значенье той песни, глубо́ко запавшее в душу,
И на щеках непонятные слезы,
Беседы – втроем, и звуки, и полутона,
И дикое старое море, чей ропот угрюмый
Сродни был вопросам, теснившимся в сердце ребенка,
И выдавал давно потонувшие тайны
Грядущему поэту любви.
 
 
Демон иль птица (сказала душа ребенка),
Ты пел для супруги? Иль, может быть, пел для меня?
Еще не прощался я с детством, уста мои спали,
Но вот я услышал тебя,
И мне открылось, кто я; я проснулся,
И тысячи новых певцов, и тысячи песен – возвышенней, чище, печальнее песен твоих,
И тысячи откликов звонких возникли, чтоб жить со мной,
Жить и не умереть никогда.
 
 
О ты, певец одинокий, ты пел о себе – предвещая меня,
И я, одинокий твой слушатель, я, твой продолжатель, вовеки не смолкну,
Вовеки не вырвусь, и это вовеки, и стоны любви в душе не стихнут вовеки,
Вовеки не стану ребенком, спокойным, таким же, каким был когда-то в ночи,
У моря, под желтой отяжелевшей луной,
Где все зародилось – и пламя, и сладостный ад,
И жажда моя, и мой жребий.
 
 
О, дай путеводную нить! (Она где-то здесь, во мраке.)
О, если вкусил я так много, дай мне вкусить еще!
 
 
Одно только слово (я должен его добиться),
Последнее слово – и самое главное,
Великое, мудрое, – что же? – я жду.
Иль вы мне шепнули его, иль шепчете, волны, издревле.
Из ваших ли влажных песков иль из пены текучей оно?
Что ж отвечаешь ты, море?
Не замедляя свой бег, не спеша,
Ты шепчешь в глубокой ночи, ты сетуешь перед рассветом,
Ты нежно и тихо лепечешь мне: «Смерть».
Смерть и еще раз смерть, да, смерть, смерть, смерть.
Ты песни поешь, не схожие с песнями птицы, не схожие с теми, что пело мне детское сердце,
Доверчиво ластясь ко мне, шелестя у ног моих пеной,
Затем поднимаясь к ушам и мягко всего захлестнув, —
Смерть, смерть, смерть, смерть, смерть.
 
 
И этого я не забуду.
Но песню, которую темный мой демон, мой брат,
Мне пел в ту лунную ночь на седом побережье Поманока,
Я сплел с моею собственной песней,
С миллионами песен ответных, проснувшихся в этот час,
А в них – слово неба, и ветра,
И самой сладостной песни,
То сильное мягкое слово, которое, ластясь к моим ногам
Или качаясь, подобно старухе в прекрасных одеждах, склонившейся над колыбелью,
Шептало мне грозное море.
 

Перевод. Б. Слуцкого.

1

 
Когда жизнь моя убывала вместе с океанским отливом,
Когда я бродил по знакомым берегам,
Когда проходил там, где рябь прибоя всегда омывает тебя, Поманок,
Где волны взбегают с хрипом и свистом,
Где неистовая старуха вечно оплакивает своих погибших детей,
В этот день, это было поздней осенью, я пристально смотрел на юг,
И электричество души сбивало с меня поэтическую спесь —
Я был охвачен чувством, что эта кромка отлива,
Ободок, осадок, воплощает дух моря и суши всей планеты.
 
 
Мой зачарованный взгляд обращался на север, опускался, чтобы разглядеть эту узкую полоску,
Солому, щепки, сорняки и водоросли,
Пену, осколки блестящих камешков, листья морской травы, оставленные отливом отбросы,
Я проходил милю за милей, и разбивающиеся волны ревели рядом со мной.
И когда я снова и снова искал подобия,
Ты, Поманок, остров, похожий на рыбу, преподнес мне все это,
Пока я бродил по знакомым берегам,
Пока с наэлектризованной душой искал образы.
 

2

 
Когда я брожу по незнакомым берегам,
Когда слушаю панихиду, голоса погибших мужчин и женщин,
Когда вдыхаю порывы неуловимых бризов,
Когда океан подкатывается ко мне все ближе и ближе с такою таинственностью,
Тогда для бесконечности я тоже значу не больше,
Чем горсть песчинок, чем опавшие листья,
Сбившиеся в кучу и завалившие меня, как песчинку.
 
 
О, сбитый с толку, загнанный в угол, втоптанный в грязь,
Казнящий себя за то, что осмелился открыть рот,
Понявший наконец, что среди всей болтовни, чье эхо перекатывается надо мной, я даже не догадывался, кто я и что я,
Но что рядом с моими надменными стихами стоит мое подлинное Я, еще нетронутое, невысказанное, неисчерпанное,
Издали дразнящее меня шутовскими песенками и поздравлениями,
Взрывающееся холодным ироническим смехом над любым, написанным мною словом,
Молча указывая сначала на мои стихи, потом на песок под ногами.
 
 
Я осознал, что действительно не разбирался ни в чем, ни в едином предмете и что никто из людей не способен разобраться,
Здесь, у моря, Природа использовала свое превосходство, чтобы устремиться ко мне и уязвить меня,
Только потому что я осмелился открыть рот и запеть.
 

3

 
Два океана, я сблизился с вами,
Мы ропщем с одинаковой укоризной, перекатывая неведомо зачем волны и песок,
Этот сор и дребезг – вот образ для меня, и для вас, и для всего сущего.
 
 
Вы, осыпающиеся берега со следами разрушения,
И ты, похожий на рыбу остров, приемлю то, что у меня под ногами,
Что твое, то и мое, отче.
 
 
Я тоже – Поманок, я тоже пенился, громоздил бесконечные наносы и был выброшен на твой берег,
Я тоже только след прибоя и осколков,
Я тоже оставляю на тебе, похожий на рыбу остров, свои обломки,
Я бросаюсь к тебе на грудь, отче,
Я так к тебе прижимаюсь, что ты не можешь меня оттолкнуть,
Я стискиваю тебя до тех пор, пока ты мне не ответишь хоть чем-нибудь.
 
 
Поцелуй меня, отче,
Коснись меня губами, как я касаюсь любимых,
Шепни мне, покуда я сжимаю тебя, тайну твоего ропота, которой я так завидую.
 

4

 
Отливайте, волны жизни (прилив еще повторится),
Неистовая старуха, не прекращай своих рыданий,
Бесконечного воя над погибшими, но не бойся меня, не отвергай меня,
Не ропщи так хрипло и сердито, не буйствуй у моих ног, когда я касаюсь тебя или заимствую у тебя силы.
 
 
Я с любовью думаю о тебе и обо всем,
Я делаю выводы за тебя и за тот призрак, что свысока наблюдает, как мы пролагаем путь, но следует за мной и за всеми нами.
 
 
Это я и все мы – разметанные наносы, мертвые тельца,
Снежная белая пена и пузыри
(Смотри, тина опадает наконец с моих мертвых губ,
Смотри, мелькают и искрятся все цвета радуги),
Пучки соломы, песок, обломки,
Поднятые на поверхность многими противоборствующими настроениями,
Шторма, штиля, темени, зыби,
Обдумывание, взвешивание, вздох, соленая слеза, прикосновение жидкости или земли —
Все это поднято нескончаемыми трудами, перебродило и вышвырнуто;
Два или три свежесорванных цветка, плывущих по волнам, вынесенных течением,
Именно для нас, которые справляют панихиду Природы,
Именно оттуда, откуда трубят трубы грома,
Мы, капризные, сами не знающие, откуда нас занесло, мы распростерты перед вами,
Перед теми, кто сидит здесь или ходит,
И кто бы вы ни были, мы тоже часть наноса, лежащего у ваших ног.
 

Перевод К. Чуковского

 
Слезы! слезы! слезы!
В ночи, в одиночестве, слезы
На белеющий берег падают капля за каплей, и их поглощает песок.
Слезы, и ни единой звезды, всюду тьма и безлюдье,
Мокрые слезы бегут по лицу, укутанному темною тканью;
О, кто этот призрак? эта тень в темноте, вся в слезах?
Кто это бесформенной глыбой сгорбился там на песке?
Слезы, что струятся ручьями, слезы всхлипов и мук, заглушаемых дикими воплями;
О буря, что зародилась и выросла и быстро помчалась бегом по отлогому берегу моря!
О дикая и мрачная буря ночная – о рыгающий и бешеный шторм!
О тень, ты при свете дня такая благопристойная, чинная, с размеренным шагом и спокойным лицом,
Но в ночи, когда никто не глядит на тебя, – о, тогда вырывается из берегов океан
Слез! слез! слез!
 

Перевод Н. Банникова.

 
Ты спала эту ночь высоко в небесах, выше бури,
Ты проснулась – и снова на сказочных крыльях в полет
(В дикой ярости шторм? Ты взмыла над штормом,
Там, в небе, твой отдых, и небо, твой раб, словно в люльке, качает тебя);
 
 
Ты плывешь синим пятнышком над горизонтом далеким,
Как за светилом, встающим из вод, слежу с корабля за тобой
(Я и сам только пятнышко, точка в безбрежности мира).
Далеко, далеко в море, —
Когда гневный прибой этой ночью усеял обломками берег,
Когда над землей показался счастливый, безоблачный день,
Зажглась розовая заря, вспыхнуло солнце,
Хлынул чистый лазурный воздух, —
Далеко, далеко в море вновь показалась и ты.
 
 
Ты рождена мериться силами с бурей (вся ты – крылья!),
Состязаться и с небом, и с сушей, и с морем, и с ураганом,
Ты воздушный корабль, никогда не спускающий парусов,
Ты без устали дни и недели летишь вперед и вперед сквозь пространство, кружишься над царствами,
На Сенегале закат ты встречаешь, а утро – в Америке,
Ты ликуешь, резвясь среди молний и грозовых облаков,
И когда ты проносишься там – будь у тебя моя душа, —
Какие радости, какие радости ты бы ведала, птица!