Текст книги "Долина Пламени (Сборник)"

Автор книги: Генри Каттнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 46 страниц)

«По его характеристике этого не скажешь. Он всегда вел весьма уединенную жизнь, его личность безупречна. Высокий показатель эмпатии. И шесть лет он преподавал социологию в Нью-Йелле».

«Он преподавал ее, но, мне кажется, она была сама по себе, далеко от него. Он знаком с Барбарой Пелл шесть недель, и он влюблен в нее».

«Но как – даже подсознательно? Лыски инстинктивно ненавидят параноидов и не верят им».

Хобсон был уже на окраине Секвойи и шел мимо площади, где располагалась массивная изолированная электростанция.

«Выходит, это извращение, – сказал он другому Немому. – Некоторых мужчин привлекают лишь уродливые женщины. С этим ничего не поделаешь. Буркхальтер влюбился в женщину-параноида, и я молю Бога, чтобы он никогда этого не осознал. Он может совершить самоубийство. Все может случиться. Это… – Его мысль двигалась подчеркнуто медленно. – Это самая опасная ситуация из всех, с которыми лыскам приходилось сталкиваться. По всей видимости, никто не обратил особого внимания на болтовню Селфриджа, но вред она причинила. Люди слушали. А нелыски всегда нам не доверяли. Если что-нибудь произойдет, мы автоматически окажемся козлами отпущения».

«Так худо, Бен?»

«Погром может начаться в Секвойе».

После того как шахматная партия началась, остановить ее было уже невозможно. Параноиды, нездоровая параллельная ветвь телепатической мутации, не были сумасшедшими: они страдали лишь психоневротической патологией, они все были одержимы одной маниакальной идеей, будто бы являются высшей расой. На этом фундаменте они строили здание всепланетного саботажа.

Нелыски превосходили их численно, вдобавок параноиды не могли выстоять против их техники, переживавшей расцвет в дни децентрализации. Но если бы культура нелысок была ослаблена, разрушена…

Убийства, ловко выдаваемые за дуэли или несчастные случаи; тайное вредительство в десятках отраслей, от инженерного дела до издательской деятельности; пропаганда, семена которой осторожно разбрасывались в нужных местах, – и цивилизация пришла бы к своему развалу, если бы не один сдерживающий фактор.

Лыски, истинная, непараноидная мутация, сражались на стороне старой расы. Они не могли иначе. Они понимали, в отличие от ослепленных манией параноидов, что рано или поздно нелыски узнают о шахматной партии, и тогда ничто не сможет остановить всемирный погром.

В течение какого-то времени параноиды имели одно преимущество – специализированный диапазон, в котором они могли телепатически общаться, длину волны, которую невозможно было перехватить. Затем ученый из лысок сконструировал шлемы-шифраторы с высокочастотной модуляцией, также неперехватываемой. Пока у лыски под париком был такой шлем, его мысли мог читать только другой Немой.

Именно так их стали называть – маленькую, сплоченную группу лысок, поклявшихся полностью истребить параноидов; по существу, они были вроде полицейских, действующих втайне и никогда не снимающих шлемы, отсутствие которых лишало их возможности полного двустороннего контакта, играющего столь важную роль в духовной жизни лысок.

Они добровольно отказались от существенной части своего наследия. Любопытный парадокс заключался в том, что, только жестко ограничив свои телепатические возможности, могли эти немногие лыски пользоваться своим оружием против параноидов. А боролись они за наступление времени окончательного объединения, когда доминантная мутация станет настолько могучей численно, что во всем мире не будет нужды в ментальных барьерах и психических запретах.

Пока же, оставаясь самыми могущественными среди расы лысок, они не могли испытывать, кроме как в очень ограниченных масштабах, всепоглощающего удовлетворения от мысленных круговых бесед, когда сотня или даже тысяча разумов встречались и, слившись, погружались в глубокий, бесконечный покой, доступный только телепатам.

Они тоже были нищими в бархате

III

– Что с тобой, Дьюк? – вдруг спросил Буркхальтер.

– Ничего. – Хит остался неподвижным.

– Не надо сказок. У тебя мысли плывут.

– Может, и так, – сказал Хит. – Дело в том, что мне нужно отдохнуть. Я люблю свою работу, но иногда она меня очень расстраивает.

– Что ж, возьми отпуск.

– Не могу. Слишком много дел. У нас такая высокая репутация, что пациенты идут отовсюду. Наш психологический санаторий – один из первых, где лыски начали проводить всесторонний психоанализ. Конечно, это продолжается много лет, но более или менее sub rosa[21]21
  В строгом секрете (лат.).


[Закрыть]. Людям не нравится, что лыски копаются в их мыслях или в мыслях их родственников. Однако поскольку эффективность нашего обследования бесспорна… – У Хита загорелись глаза. – Мы можем оказать большую помощь даже при психосоматических заболеваниях, а все незначительные расстройства – это наш хлеб. Понимаешь, главный для пациента вопрос – почему? Почему ему добавляют яд в пищу, как он считает, почему за ним следят, и так далее. Если найти полный ответ на этот вопрос, то, как правило, необходимые путеводные нити – в наших руках. А средний пациент чаще всего закрывается в своей раковине, когда его начинает расспрашивать психиатр. Но… – Возбуждение Хита росло. – Но это величайшее достижение в истории медицины. Лыски существуют со времени Взрыва, и только сейчас врачи открывают нам двери. Критическое сопереживание. Психотический больной скрывает мысли, поэтому его трудно лечить. А у нас есть ключи..

– Чего ты боишься? – тихо спросил Буркхальтер.

Хит остановился на полуслове. Он молчал, разглядывая свои ногти.

– Это не страх, – сказал он наконец. – Это профессиональное беспокойство. Да ну, к черту ничего не значащие слова. На самом деле звучит все гораздо проще: нельзя вываляться в грязи и не запачкаться.

– Понимаю.

– Правда, Гарри? Суть вот в чем. Моя работа заключается в прощупывании мыслей ненормальных. Не так, как это делает обычный психиатр. Я проникаю в сознание, и вижу, и чувствую их мировосприятие, знаю их страхи. Невидимый страх, который поджидает их в темноте, – это для меня не просто слово. Я нормальный, и я смотрю глазами сотен ненормальных людей. Оставь мой мозг на минутку, Гарри. – Он отвернулся.

Буркхальтер не знал, как быть.

– Хорошо, – сказал Хит, – оглядываясь вокруг. – Я все-таки рад, что ты заговорил об этом. Очень часто я замечаю, что испытываю слишком большое сострадание. В таких случаях я либо поднимаюсь в вертолете, либо присоединяюсь к круговой беседе. Попробую организовать такую сегодня вечером. Примешь участие?

– Непременно, – ответил Буркхальтер.

Хит небрежно кивнул и вышел. Донеслась его мысль:

Лучше, если меня здесь не будет, когда появятся Бродячие Псы. Если только ты…

Нет, – подумал Буркхальтер, – со мной все будет в порядке.

О’кей. Тут к тебе доставка.

Буркхальтер открыл дверь как раз вовремя, чтобы впустить мальчика-рассыльного от бакалейщика, приехавшего на электрокаре с прицепом. Он помог убрать продукты, проследил, чтобы пиво было достаточно охлажденным, затем нажал несколько кнопок, чтобы обеспечить запас угощений, приготовленных в скороварке. Бродячие Псы были не дураки поесть.

После этого он, оставив дверь открытой, откинулся в ожидании за своим столом. В офисе было жарко; он расстегнул воротник и сделал прозрачными стены. Кондиционеры начали охлаждать комнату, но вид широкой долины внизу был не менее освежающим. Ветви высоких сосен колыхались на ветру.

Это было не похоже на Нью-Йелл, один из самых больших городов, который почти целиком специализировался на образовании. Секвойя, с ее огромной больницей и ее целлюлозной промышленностью, была близка к полной самостоятельности. Связанная с остальным миром только воздушным транспортом и телевидением, она лежала чистая и привлекательная, раскинувшись белым, зеленым и пастельным пластиком вокруг быстрых вод бегущей к морю реки.

Буркхальтер сцепил руки сзади на шее и зевнул. Он чувствовал необъяснимую усталость – это бывало с ним время от времени вот уже несколько недель. Не то чтобы работа была тяжелой – наоборот. Но переориентация на новую должность оказалась не такой простой, как он думал. Первоначально он даже не подозревал о наличии всех этих сложных взаимосвязей.

Барбара Пелл, например. Она явно представляла опасность. Возможно, больше, чем кто-либо, она была духовным вождем секвойских параноидов. Нет, не в отношении планируемых действий. Но она зажигала, как огонь. Она – прирожденный лидер. А сейчас здесь собралось слишком много параноидов. Они прибывали сюда якобы по вполне объяснимым причинам: кто по делам, кто по поручению, кто на отдых; но город уже был забит ими, грубо говоря. Нетелепаты по-прежнему численно превосходили как лысок, так и параноидов; примерно такая же картина имела место и во всем мире.

Он вспомнил своего деда, Эда Буркхальтера. Если кто из лысок ненавидел параноидов, так это он. И, надо полагать, были на то причины, поскольку один из первых заговоров параноидов – в то время это была попытка одного маньяка – непосредственно коснулся разума сына Эда, то есть его отца, Гарри Буркхальтера. Как ни странно, Буркхальтер помнил худое, суровое лицо своего деда отчетливее, чем более мягкое лицо отца.

Он снова зевнул, стараясь погрузиться в покой открывающегося за окнами вида. Другой мир? Возможно, лишь в глубоком космосе лыска мог когда-нибудь совершенно освободиться от этих раздражающих мысленных фрагментов, которые он ощущал даже сейчас. А без этих постоянных отвлечений, когда разум не имеет никаких преград… Он блаженно потянулся, пытаясь представить свое тело в невесомости и провести параллель к мозгу. Но это было невозможно.

Безусловно, лыски родились раньше времени, это искусственно ускоренная мутация, вызванная воздействием радиоактивности на человеческие гены и хромосомы. Поэтому и было неподходящим их теперешнее окружение. От нечего делать Буркхальтер поразмышлял над перспективой жизни их расы в глубоком космосе, где бы каждый отдельный разум был столь тонко настроен, что даже ближайшая из любых чужеродных личностей не нарушала бы гладко текущие процессы совершенного мышления. Приятно, но непрактично. Это был бы тупик. Телепаты не были сверхлюдьми, как это утверждали параноиды. В лучшем случае, они обладали одним фатально чудесным чувством – фатальным, поскольку оно было смешано с самой обычной глиной. У настоящего сверхчеловека телепатия была бы всего лишь одним чувством среди десятка других, которые трудно даже вообразить.

Между тем Барбара Пелл – в его мыслях снова возникли ее имя, и лицо, и красивое тело, опасное и завораживающее, как огонь, – между тем Барбара Пелл, например, ничуть не сомневается в том, что она высшее существо, подобно всем извращенным телепатам ее вида.

Он думал о горящем взгляде ее узких глаз, и о красных, раздвинутых в усмешке iy6ax. Он думал о рыжих локонах, ползущих, словно змеи, по ее плечам. И о кровавых мыслях, извивающихся, опять же как змеи, в ее сознании. Буркхальтер прекратил думать о ней.

Он очень устал. Чувство утомления, не соответствующее затраченной энергии, росло, охватывая его всего. Если бы не предстоящий визит вождей Бродячих Псов, он с удовольствием бы поднял в небо вертолет. Эти скалистые стены остались бы внизу, по мере того как машина взлетала бы все выше и выше, погружаясь в голубую пустоту, пока не повисла бы в воздухе над туманным, бесформенным пейзажем, наполовину скрытым проплывающими облаками. Буркхальтер подумал о том, как выглядела бы земля, – затуманенная, полная мечты иллюстрация Сима; в своих грезах он медленно протянул руку к панели управления. Вертолет начал скользить вниз, все круче и круче, и вот он уже мчится навстречу завораживающему миру, раскинувшемуся внизу, словно волшебный ковер.

Кто-то приближался. Буркхальтер немедленно закрыл свой мозг туманным экраном и встал. За открытой дверью виднелся лишь густой лес, но теперь он мог разобрать чуть слышные, но становящиеся все громче звуки песни. Бродячие Псы, будучи кочевниками, пели при ходьбе – старые напевы и баллады замечательной простоты, дошедшие почти без изменения со времен, предшествующих Взрыву, хотя первоначальный их смысл и был забыт.

 
«Зеленые лилии сверкают росой;
И я одинок, дорогая, расставшись с тобой…»
 

Предки Бродячих Псов напевали эту песню вдоль всей границы Древней Мексики задолго до того, как война перестала казаться чем-то далеким и романтичным. Дед одного из нынешних исполнителей был мексиканцем, который путешествовал по Калифорнийскому побережью, обходя деревни и лениво следуя своей страсти к странствиям, в конце концов приведшей его в леса Канады. Его имя было Рамон Альварес, но внука его звали Кит Карсон Алверс; он пел, и в такт словам шевелилась его черная борода.

 
«Но к следующей встрече зеленые лилии
Сменю на красные, белые, синие…»
 

Среди Бродячих Псов особых менестрелей не было: они все были менестрелями; именно благодаря этому продолжали жить народные песни. С песней они спустились по тропинке и замолчали, увидев дом консула.

Буркхальтер наблюдал за ними. Перед его глазами разворачивалось прошлое. Он читал о Бродячих Псах, но лишь шесть недель назад довелось ему встретиться с этими пионерами нового времени. Их диковинные костюмы по-прежнему производили на него впечатление.

Их одежда сочетала функциональность и декоративность Куртки из оленьей кожи, которые сливались с цветовой гаммой леса, украшала бахрома из связанных узлами кисточек; на голове Алверса была енотовая шапка; все трое были в сандалиях из мягкой, но прочной лайки. На поясе у них были зачехленные ножи – охотничьи ножи, более простые и короткие, чем кинжалы городских жителей. На их лицах была написана отчаянная решимость; худощавые и загорелые, они, казалось, были представителями самой независимости, и это делало их братьями. Уже не одно поколение Бродячих Псов завоевывало у пустынь право на жизнь, пользуясь лишь примитивным оружием, таким, как лук, закинутый за спину одного из них; они понятия не имели о дуэльной этике, они убивали, когда убийство казалось необходимым, – ради выживания.

Буркхальтер вышел на порог.

– Заходите, – пригласил он. – Я консул, Гарри Буркхальтер.

– Ты получил наше сообщение? – спросил высокий, похожий на шотландца вождь с густой рыжей бородой. – Она, кажется, с норовом, эта штука, что вы установили в лесу.

– Передатчик? Он вполне нормально работает.

– Согласен Я – Кобб Мэттун. Это вот Кит Карсон Алверс, а это – Арбитр Байн.

Байн, чисто выбритый здоровяк, похожий на медведя, настороженно осматривался вокруг внимательными карими глазами. Ничего не сказав, он что-то хрюкнул в знак приветствия и пожал Буркхальтеру руку. Остальные последовали его примеру. Когда в руке лыски оказалась ладонь Алверса, он понял, что это тот самый человек, который собирается его убить, но не подал виду, что знает об этом.

– Рад, что вы пришли. Присаживайтесь и выпейте с дороги. Что вы будете?

– Виски, – буркнул Байн. Бокал целиком скрылся в его огромных лапах. Он с ухмылкой взглянул на сифон, покачал головой и залпом выпил такое количество виски, что горло Буркхальтера сочувственно сжалось.

Алверс также предпочел виски; Мэттун выпил джина с лимоном.

– У тебя недурной выбор выпивки, – сказал он, глядя на выдвинутый Буркхальтером бар. – Я могу разобрать некоторые этикетки, но – это что такое?

– Драмби. Попробуешь?

– Конечно, – ответил Мэттун; его заросший рыжими волосами кадык задвигался. – Отличная штука. Лучше, чем кукурузная водка, которую мы делаем в лесу…

– Если вы шли издалека, то, должно быть, проголодались, – сказал Буркхальтер. Он выдвинул овальный стол, выбрал закрытые тарелки с ленты конвейера и предложил гостям угощаться. Они без церемоний принялись за еду.

Алверс взглянул через стол.

– Ты один из этих лысок? – неожиданно спросил он.

– Да, – кивнул Буркхальтер. – А что?

– Значит, ты один из них, – сказал Мэттун, откровенно разглядывая era – Никогда не видел лыску так близко. Впрочем, может, и видел, но ведь в париках не разберешь.

Буркхальтер усмехнулся, когда тот подавил столь знакомое ему чувство болезненного отвращения. Его и прежде не раз разглядывали, и по той же причине.

– Я что, похож на урода, мистер Мэттун?

– Сколько времени ты был консулом? – спросил Мэттун.

– Шесть недель.

– О'кей, – сказал здоровяк; его голос был достаточно дружелюбным, хотя тон резким. – Ты должен запомнить, что у Бродячих Псов нет никаких мистеров. Я – Кобб Мэттун. Кобб для друзей, Мэттун для остальных. Нет, ты вовсе не похож на урода. Что, люди смеются над вами?

– Очень многие, – сказал Буркхальтер.

– Одно скажу. – Мэттун принялся за кость. – Мы в лесах не обращаем внимания на эти вещи. Если человек рождается странным, мы не насмехаемся над ним из-за этого. Во всяком случае, если он держится племени и ведет себя честно. Среди нас нет лысок, но кабы они были, то, я почему-то думаю, отношение к ним было бы лучше, чем здесь.

Вайн что-то пробурчал и налил еще виски. Алверс не сводил своих черных глаз с Буркхальтера.

– Ты читаешь мои мысли? – требовательно спросил Мэттун. Алверс сделал резкий вдох.

– Нет, – ответил Буркхальтер, не глядя на него. – Лыски не читают мыслей. Это небезопасно.

– Верно. Не лезть в чужие дела – очень хорошее правило. Я понимаю, к чему это могло бы привести. Послушай. Мы здесь впервые, Алверс, Вайн и я. Ты нас раньше не видел. Мы слышали слухи об этом консульстве… – Он с трудом выговорил непривычное слово. – До сегодняшнего дня мы иногда торговали с Селфриджем, но не имели отношений с жителями города. Ты знаешь, почему.

Буркхальтер знал. Бродячие Псы были изгнанниками, сторонившимися городков, а иногда совершавшими на них набеги. Они были вне закона.

– Но теперь наступает новое время. Мы не можем жить в городах; мы не хотим. Но места достаточно всем. Мы по-прежнему не понимаем, зачем создавать эти кон… консульства; и все же мы верим вам. И мы получили указание.

Буркхальтер знал и об этом. Это было указание Коуди, прозвучавшее во всех племенах Бродячих Псов, – указание, которого они не ослушаются.

– Некоторые племена Бродячих Псов должны быть уничтожены, – сказал он. – Немногие. Вы сами убиваете их, когда только они попадаются..

– Людоеды, – вставил Мэттун. – Да. Мы убиваем их.

– Но их меньшинство. У основной массы Бродячих Псов нет повода к вражде с городскими жителями. И наоборот. Мы хотим прекратить набеги.

– Как вы рассчитываете это сделать?

– Если выпала тяжелая зима, это не значит, что племени придется голодать В городах есть способы изготовления продуктов, дешевые способы. Мы вполне можем позволить себе обеспечить вас питанием в случае голода.

С рычанием Вайн стукнул бокалом с виски по столу. Мэттун сделал успокаивающий жест своей большой ладонью.

– Полегче, Арбитр. Он не знает… Слушай, Буркхальтер. Бродячие Псы совершают иногда набеги, это верно. Они охотятся; чтобы жить, приходится бороться. Но они не просят милостыни.

– Я говорю об обмене, – сказал Буркхальтер, – честном обмене. Мы не можем окружить каждый городок энергетическим щитом. И не можем использовать бомбы против кочевников. Многочисленные набеги были бы просто досадным фактом. Пока что набегов было немного; с каждым годом все меньше. Но почему они вообще должны быть? Если избавиться от побудительных мотивов, не будет и следствия.

Бессознательно он прощупал мозг Алверса и обнаружил мысль – хитрую, нечистую, голодную мысль, алчную настороженность хищника; и еще – образ спрятанного оружия. Буркхальтер прекратил зондирование. Он не желал знать. Он должен был дождаться действий Коуди, несмотря на весьма сильный соблазн спровоцировать открытое столкновение с Ал-версом. Этим, однако, он мог восстановить против себя остальных Бродячих Псов: они ведь, в отличие от Буркхальтера, не могли читать мыслей Байна.

– А что менять? – проворчал Байн.

Ответ у Буркхальтера был готов.

– Шкуры. Они пользуются спросом, они в моде. – Он не добавил, что это модное поветрие было вызвано искусственно. – Прежде всего меха. И…

– Мы не краснокожие индейцы, – сказал Мэттун. – Вспомни, что с ними стало! Нам ничего не нужно от городских жителей, разве только когда мы голодаем. А в таком случае, что ж, мы могли бы меняться.

– Если бы Бродячие Псы объединились…

Алверс усмехнулся.

– В прошлые времена, – произнес он высоким, тонким голосом, – объединившиеся племена были уничтожены бомбами. Нет, приятель, мы не собираемся объединяться!

– Он, однако, верно говорит, – заметил Мэттун. – В этом есть смысл. Это наши деды враждовали с городами. А мы совсем неплохо приспособились. Мое племя не голодало уже семь зим. Мы кочуем, двигаемся туда, где есть чем поживиться, и сводим концы с концами.

– Мое племя не совершает набегов, – проворчал Вайн, наливая себе еще виски.

Мэттун и Алверс выпили лишь по две порции; Вайн же продолжал пить, но его возможности казались неограниченными.

– Все как будто честно, – сказал Алверс. – Мне только одно не нравится: этот парень – лыска.

Вайн развернулся всем своим огромным туловищем и пристально посмотрел на Алверса.

– Что ты имеешь против лысок? – сурово спросил он.

– Мы ничего о них не знаем. Я слыхал рассказы…

Вайн оборвал его какой-то грубостью; Мэттун рассмеялся.

– Ты не слишком вежлив, Кит Карсон. Мы в гостях у Буркхальтера. Не стоит бросаться словами.

Алверс пожал плечами, отвернулся и потянулся. Затем он полез рукой под рубашку – почесаться; неожиданно, словно пущенный из рогатки камень, Буркхальтера ударила мысль об убийстве. Ему потребовалась вся его сила воли, до последней капли, чтобы остаться неподвижным, когда вновь показалась рука Алверса – уже с пистолетом.

Вайн и Мэттун успели увидеть оружие, но у них не было времени вмешаться. Мысль о смерти предвосхитила пулю. Вдруг комнату осветила вспышка ослепительного багрового света. Что-то блестело, двигаясь между ними подобно невидимому вихрю. Наконец их глаза привыкли к сияющему свету; они стояли там, где вскочили со стульев, с удивлением глядя на представшую перед ними фигуру.

На нем был алый костюм в обтяжку, с широким черным поясом, лицо закрывала безучастная серебряная маска. Торчавшая из-под нее иссиня-черная борода ниспадала на грудь. Под обтягивающей одеждой проступала необычайно развитая мускулатура.

Он подбросил в воздух и снова поймал пистолет Алверса. Затем, с глубоким довольным смехом, взял оружие обеими руками и разломал его, превратив в груду искривленных, покоробленных обломков.

– Хочешь сорвать договор, да? – сказал он. – Ты, мерзкое ничтожество. Вполне заслуживаешь, чтоб тебе как следует морду начистили.

Он шагнул вперед и ударил Алверса ладонью в бок. Звук удара показался оглушительным. Алверс взлетел в воздух и врезался в дальнюю стену. Вскрикнул, он свалился на пол безжизненной грудой.

– Вставай, – сказал Коуди. – Ничего с тобой не случилось. Может, разве ребро сломано, вот и все.

Шлепни я тебя по башке, шею бы свернул напрочь. Вставай!

Алверс с трудом поднялся на ноги; на его побледневшем лице выступили капли пота. Двое других его товарищей наблюдали за происходящим безучастно, но настороженно.

– Разберусь с тобой чуть позже. Мэттун! Вайн! Какое вы к этому имеете отношение?

– Никакого, – ответил Мэттун. – Никакого, Коуди. Ты это знаешь.

Серебряная маска оставалась бесстрастной.

– Ваше счастье, что знаю. Теперь слушайте. Что я сказал, остается в силе. Скажите племени Алверса, что им придется найти другого вожака. Все.

Он сделал несколько шагов вперед. Руки его обхватили Алверса; тот завопил в неописуемом ужасе. Затем снова вспыхнул красный огонь, а когда свет погас, обеих фигур уже не было в комнате.

– Есть еще виски, Буркхальтер? – поинтересовался Вайн.

IV

Коуди вышел на телепатическую связь с Немым, Хобсоном. Как и трое других Коуди, он носил такой же, использующий модулированную частоту, шлем, как Немые; никакой лыска или параноид не мог настроиться на эту замаскированную длину волны.

Это было через два часа после захода солнца.

Алверс мертв, Хобсон.

При телепатическом общении не пользуются сложными оборотами обычной разговорной речи.

Необходимость?

Да. Абсолютное подчинение Коуди, – причудливое сочетание четверых Коуди в одном образе, – необходимо. Нельзя допустить, чтобы кто-либо ослушался приказа Коуди и остался безнаказанным.

Какие-нибудь неприятные последствия?

Никаких. Мэттун и Вайн оказались сговорчивыми. С Буркхальтером они поладили. Что с ним такое, Хобсон?

Едва задав вопрос, он уже знал ответ. У телепатов не было секретов, кроме как в подсознании, а шлем Немого давал возможность немного проникать даже в потаенную часть разума.

Влюблен в параноида? Коуди был потрясен.

Он не сознает этого. Он не должен пока догадаться об этом. Ему пришлось бы переориентироваться, а это требует времени; ми сейчас не можем позволить ему заниматься чем-то посторонним. Предвидятся неприятности.

Какие?

Фред Селфридж. Он пьян. Узнал, что вожди Бродячих Псов были сегодня у Буркхальтера. Он боится, что его лишат возможности торгового рэкета. Я сказал Буркхальтеру, чтобы он держался от него подальше.

В таком случае, я остаюсь поблизости, мало ли что. Домой пока не буду возвращаться.

Хобсон уловил мимолетный образ того, что означало для Коуди дом: сохраняемая в секрете долина в Канадской пустыне, местоположение которой знали только те, кто носил шлем и не мог его нечаянно выдать. Именно туда техники и ученые из лысок отправляли через Немых очень специализированную продукцию, продукцию, благодаря которой удалось создать тщательно оборудованную лабораторию в глубине леса; действительно, это означало централизацию, однако ее координаты тщательнейшим образом охранялись как от друзей, так и от врагов. В лаборатории, расположенной в долине посреди леса, были созданы устройства, сделавшие Коуди легендарной фигурой среди Бродячих Псов – Полом Баньяном, в котором невероятное физическое развитие сочеталось с настоящим волшебством. Лишь такая личность могла добиться уважения и послушания лесных кочевников.

Буркхальтер надежно прикрыт, а Хобсон? Или, может, я…

Он спрятан. Идет круговая беседа, но тут Селфридж не может его выследить.

Хорошо. Я подожду.

Коуди отключился. Хобсон направил короткую мысль через многие мили окутанного мраком пространства десятку других Немых, рассеянных по материку от Ниагары до Солтона. Все они были готовы к подпольной мобилизации, необходимость в которой могла теперь возникнуть в любой момент.

Девяносто лет понадобилось, чтобы собралась гроза; если бы она разразилась, последствия были бы катастрофическими.

Внутри крута, в который слились разумы, царил тихий и полный покой, доступный только лыскам. Буркхальтер позволил себе занять место среди остальных; устраиваясь в замкнутой телепатической сети, он узнавал своих друзей и кратко мысленно приветствовал их. Он уловил легкое беспокойство в мыслях Дьюка Хита; затем оба они погрузились в глубокое спокойствие взаимосвязи.

Сперва по краям этого психического водоема возникали рябь и течения, вызванные разного рода тревогами и огорчениями, свойственными любому живущему обособленно обществу, а сверхчувствительным лыскам в особенности. Однако древняя традиция очищающей исповеди очень скоро дала эффект. Между лысками нет и не может быть барьеров. Даже семья у них является намного более совершенной, чем у нетелепатов, а вся группа лысок, путем расширения, оказывается объединенной не менее прочными связями, несмотря на их неосязаемость и тонкость.

Доверие и дружба – в этих вещах сомнения не было. После уничтожения естественных барьеров языка недоверию не осталось места. Издревле существовавшее одиночество любого высокоорганизованного, разумного организма было смягчено единственным возможным путем – родством более близким, чем брачные узы, и превосходящим их.

Любая группа, представляющая собой меньшинство, пока она сохраняет свою ограниченную цельность, автоматически оказывается в невыгодном положении. Она вызывает подозрение. Лишь лыски, во всей истории общества, смогли общаться на равных с группой большинства и все-таки сохранить тесную родственную связь Это было парадоксально, ибо лыски, возможно, были единственными, кто желал расовой ассимиляции. Они могли ее себе позволить, поскольку телепатическая мутация была доминантной: у отца-лыски и матери-нетелепата – или наоборот – дети рождались лысками.

Но ободрение круговых контактов было необходимо: они являлись символом пассивной борьбы, которую лыски вели в течение нескольких поколений. В таких контактах телепаты обретали полное единение. Они не уничтожали, и не должны были уничтожить важный состязательный инстинкт, скорее, они способствовали его развитию. Это был обмен мнениями. А также религия в самом чистом виде.

Вначале ощущениями, которые нетелепат не может до конца понять, лыска тонко и мягко касался сознания своих друзей. Для него было место, и ему были рады. Медленно, по мере распространения покоя, лыска достигал центра, этого совершенно неописуемого положения в пространстве-времени, являющегося синтезом интеллектуальных, живых разумов. Даже предположительно говорить о нем можно лишь с помощью аналогии.

Это наполовину сон. Это – как тот момент, когда сознание возвращается в достаточной мере, чтобы вы знали, что не бодрствуете, и могли оценить полное, спокойное расслабление сна. Если бы сознание сохранилось во время сна – это, вероятно, было бы похоже.

Наркотики здесь не применялись. Шестое чувство настраивалось на максимальную мощность, оно смешивалось с другими чувствами и черпало из них. Каждый лыска вносил свою лепту. Сначала тревоги и огорчения, эмоциональная неуравновешенность и проблемы выбрасываются на поверхность, изучаются и растворяются в кристально чистой воде взаимопонимания. Затем, очистившись и получив новые силы, лыски приближаются к центру, где музыка разумов сливается в одну симфонию. Нюансы цвета, ценимые одним из членов группы, оттенки звука, света и ощущений, – все являлось частью общей орнаментики оркестровки. И каждая нота была трехмерна, ибо несла в себе личную, индивидуальную реакцию лыски на раздражитель.

Вот женщина вспомнила чувственное ощущение мягкого бархата на своей ладони, вместе с соответствующим ментальным восприятием. Вот мужчина привнес острую, как кристалл, радость от решения трудного математического уравнения – интеллектуальный контрапункт к более низкой тональности ощущения бархата. Шаг за шагом росло взаимопонимание, пока все разумы не стали казаться единым разумом, действующим в совершенном согласии, гармонией без малейших фальшивых нот.

Затем этот единый разум стал строить – он начал думать. Он представлял собой психический коллоид, в сущности, интеллектуального гиганта, получившего силу и рассудок от очень человеческих эмоций, чувств и желаний.