Текст книги "Долина Пламени (Сборник)"

Автор книги: Генри Каттнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 46 страниц)

ГЛАВА 18

Стоя перед сияющими Земными Вратами, мы составляли небольшую живописную картинку. Лорна и я, с сопровождающими жрецами по обеим сторонам, готовыми схватить нас по первому же слову Иерарха, – и сам Иерарх, со всей своей мощью и величием, совершенно бессильный спасти себя. Это был великолепный момент. Я был очень горд своей выдумкой.

Иерарх повел плечами, прочистил горло и заговорил вполголоса, никого больше не оглушая, но все отчетливо слышали каждое его слово.

– Я недостоин этой чести. – Ему, вероятно, было нелегко произнести подобное, но это было лучшее из того, что он смог придумать.

– В Раю полагают, что вы более чем достойны, – диктовал я, и Лорна разносила эти слова над толпой.

Он скрежетал зубами. Я действительно слышал их скрежет. Он окинул помост взглядом, в котором затаилась злоба и надежда. Никто не шевельнулся. Не нашлось, очевидно, никого сообразительнее его. Вдруг слабая надежда озарила его лицо.

– Ну, пойдемте, – сказал он. – Пойдемте вместе.

И он повел нас к Вратам. Сначала я не понял, в чем дело, но вскоре догадался, что он намерен пропустить нас вперед. Он был слишком, чересчур вежлив, пропуская нас вперед, и, несомненно, не собирался следовать за нами.

– О, нет! – решил я. – Скажи: Рай удостоил вашего Иерарха чести первым пройти через Земные Врата.

Лорна хихикнула и произнесла это вслух.

На помосте возникло неожиданное напряжение. Шепоток прошел по рядам жрецов, они в ужасе уставились на Иерарха.

Он словно окаменел. Опять произошло что-то такое, чего я не знал. Но он знал. И все жрецы знали. Я посмотрел на Дио. Тот кивнул. Значит, все в порядке. Я ждал.

Это было потрясающее зрелище: Иерарх посмотрел на Земные Врата и побледнел, а я все не понимал, в чем дело. Конечно, ему не хотелось покидать Малеско, но реакция явно не соответствовала тому, что ему предстояло сделать.

Я подумал: «Он ведь может просто повернуться лицом к толпе и отказаться идти». Нужно срочно придумать, что мне делать в таком случае. Я был уверен, что он так и поступит, а в одно мгновение даже подумал, что он решился на это. Я заметил, как он замешкался, собираясь с духом перед тем как повернуться.

Толпа, казалось, тоже это почувствовала. Она попрежнему представляла собой единый организм, и колебание Иерарха скоро передалось и ей.

Они не хотели, чтобы он остался. Они не позволят ему остаться.

– Прощайте! – прокричал хриплый голос у самого помоста.

– Прощайте! – подхватили другие голоса, и потолок задрожал от дружных усилий этих людей поскорее распрощаться со своим властелином.

Он повел плечами под раззолоченными одеждами, по-бычьи повернул голову и окинул полным отчаяния взглядом ряды жрецов.

– Поправьте! – сказал он сквозь зубы, едва шевеля губами. – Поправьте, кто-нибудь! Фламманд, помоги мне! Гиперион, сделай что-нибудь! Гиперион, я тебя сожгу!

Никто не шевельнулся.

На помосте установилась вязкая тишина, а в зале набирали силу решительные крики прощания. Никто из стоящих на помосте не решался посмотреть Иерарху в глаза. «Фламманд! – свирепо шептал он. – Фламманд!»

В толпе жрецов рядом с Дио произошло почти незаметное движение. Кто-то сделал нерешительный шаг вперед, вероятно, это и был Фламманд. В тот же момент Дио, обнажив зубы в усмешке, сделал шаг вперед и оттолкнул плечом этого добровольца. Тот мог обойти его, но не стал. После секунды мучительных колебаний он сделал шаг назад и скрылся в толпе.

– Гиперион! – шепот Иерарха стал почти воплем.

Тишина на помосте казалась безжалостной, хотя я и не понимал, в чем дело.

Слева среди жрецов возникло движение. Гиперион пытался ответить на призыв, но ему не позволили. Гиперион, как и Фламманд, отступил. Жрецы, вслед за народом, твердо и окончательно отвергли своего Иерарха.

Он стоял, покачиваясь, опустив голову, с гневом и бессильной ненавистью глядя на жрецов, которые были в его власти еще мгновение назад, а теперь по какой-то таинственной причине одновременно продемонстрировали открытое неповиновение ему.

Этот момент был очень интересен. До сих пор Иерарх правил миром, но вот произошло что-то необъяснимое – и он стал беспомощен.

Его отчаянный взгляд скользил по знакомым лицам. Потом он втянул голову в плечи, и на какой-то миг показалось, что вот сейчас он тяжело, как бульдозер, двинется вперед, сокрушит оппозицию и силой заставит всех снова повиноваться. Но оппозиция была несокрушима, он не мог один одолеть целый мир. Оставалась лишь одна вещь, которую он мог растоптать в надежде сохранить свое лицо.

Теперь, оглядываясь назад, я вижу, что у него не было реального выбора. Дело не только в том, что мир, которым он правил всю свою жизнь, вдруг решительно поднялся против него. У него была возможность открыто атаковать мятежников, пробить брешь в их рядах и выжить. Не думаю, чтобы он преуспел, но всякое бывает.

Иерарх имел более вескую причину для капитуляции. Чтобы победить оппозицию, ему пришлось бы открыть перед всеми свой собственный обман. Ему пришлось бы исповедоваться перед народом и жрецами как убийце, лжецу и богохульнику. На это он не мог пойти. В подобном случае высокомерие одинаково служит как силам добра, так и зла. Я, не подозревая об этом, предоставил ему выбор между смертью и славой или жизнью в бесчестье. И, осознав это, он не дрогнул.

Его поступок вызвал у меня уважение. Он выпрямился, расправив полные плечи, его позолоченные одежды величественно всколыхнулись. Толпа прощалась с ним, и ее крики напоминали травлю. Но когда он поднял голову, они стихли: все пытались понять, каков его следующий ход.

Он сухо и гордо поклонился им.

Этот маленький эпизод пропал даром для толпы, которая не могла его ни видеть, ни слышать. Но что-то в глазах Иерарха и жрецов указывало на то, что сейчас произойдет нечто неожиданное.

Тот оттенок травли больше не звучал в криках толпы, но шум не уменьшился. Они хотели, чтобы он ушел. Эти крики не стихнут, пока он стоит здесь, в их мире. В Малеско он больше не услышит иного звука, кроме рева толпы, торопящей его в Рай.

Ему ничего не оставалось, как принять эту честь и славу, обрушившиеся на него. Он повернулся, царственно взмахнув одеждами, и с неожиданной твердостью, гордо и уверенно пошел к Земным Вратам. Он знал, что делает. Он знал это лучше, чем любой из нас. Но он не дрогнул.

Он держался, как Джаггернаут. Он всегда сокрушал оппозицию. И теперь, когда на пути его гордого имени встала его собственная жизнь, он был готов сокрушить и ее. Он шел вперед с мрачной гордостью, покидая Малеско с тем достоинством, которое присуще его высокому положению. Он был по-своему великолепен.

Величественным шагом он подошел к Земным Вратам. Оттуда доносился шум уличного движения, отблески огней играли на лице Иерарха. Он не вздрогнул, не оглянулся. Он поднял руку в прощальном жесте и ступил за порог.

Последним звуком, который он услышал, был, должно быть, рев толпы, прогоняющей его из Малеско в Рай.

Толпа не могла увидеть того, что видели стоящие на помосте. Иерарх хорошо продумал и это. Он не хотел, что бы кто-то, кроме жрецов, увидел ловушку, которую он приготовил нам с Лорной. Нам не суждено было живыми вернуться в Нью-Йорк, он опасался, что мы откроем путь для новых ангелов из Рая. У него было с этим уже достаточно проблем. Поэтому Земные Врата были отрегулированы так, чтобы ни один живой человек не смог пройти между мирами.

Когда он коснулся поверхности экрана, тот озарился ярко-золотой вспышкой. Она была ослепительна. Стоящие в зале видели только верхнюю часть этой вспышки, но мне была видна вся фигура в сверкающих одеждах, остановившаяся на мгновение между двумя мирами, в знакомой мне звенящей пустоте. Он стоял на поперечине алхимической буквы «А».

Вдруг вокруг него вспыхнуло пламя.

Я увидел, как золоченые одежды занялись разноцветными языками пламени, видел, как вспыхнули его волосы и пламя объяло их, как корона. Но когда огонь охватил всего этого человека, сияние многократно усилилось, и Иерарх исчез в этой ослепительной вспышке, на которую невозможно было смотреть.

Я закрыл глаза, но перед глазами все еще стояли контуры этого человека на фоне яркого пламени, уничтожившего его. Я думаю, что Иерарх был испепелен раньше, чем этот образ стерся в моем сознании.

А вскоре мы очутились с Лорной Максвелл на углу Пятой авеню и Сорок второй улицы в три часа ночи, одетые в фантастические наряды. Громыхающие автобусы и каменные львы показались нам значительно менее реальными, чем тот мир, который мы только что покинули.

Размышляя об этом, следует отдавать себе отчет в том, что многие клише являются самодовлеющими. При некоторой ситуации и определенном воздействии следует ожидать некоего результата, заранее банального, потому что он – более или менее неизбежен. В Малеско еще не начало светать, когда мы, закончив с нашим собственным клише, закруглились с этой церемонией, отбыв с помпой сквозь Земные Врата назад в Рай.

Конечно, перед отправкой я мог бы выступить с речью. Я мог бы сказать: «Нет смысла устраивать из этого церемонию, ведь ваша религия основана на обмане. Нью-Йорк не больше похож на Рай, чем Малеско. Теория воскрешения – смехотворна, а Алхимия – несостоятельная религия, как ни старайтесь».

За такие слова они могли бы наброситься на меня. За одну ночь нельзя изменить стиль мышления целого мира, это долгий, деликатный процесс, если, конечно, он вообще будет происходить. Пусть этим займется Кориоул. А в ту ночь перед ним стояла другая насущная проблема – побыстрее отделаться от нас с Лорной.

Я сыграл Прометея, и моя роль закончена. Лорна слишком долго была орудием в руках Иерарха, чтобы оставаться желанной гостьей в Малеско. Чем раньше мы окажемся в Раю и закроем за собой Земные Врата, тем лучше.

И мы покинули Малеско. И Врата закрылись. Я сомневаюсь, что на протяжении нашей жизни они когда-нибудь откроются вновь. То, что сейчас происходит за ними в Малеско, вероятно, очень интересно и волнительно – для малескианцев, – но это не наше дело. Кориоул знает, чего хочет, и сношения с Землей не запланированы.

Мы оставили радужно-красный город в муках революции и вернулись домой в Рай.

ЭПИЛОГ

Теперь она звалась Малеска. Вы понимаете почему.

Да, она красива. Ее пресс-секретарь, вероятно, не кривит душой, когда уверяет, что она – самая красивая девушка в мире, – если вам нравится такой тип красоты. Он слащав. Себе бы я такого не пожелал.

И все же жрецы в Малеско знали, что они делают. Они были толковыми психологами. Они придали ей те черты, которые наиболее импонируют малескианцам, и эти черты – необычайно человечны.

Пигмалион влюбился в Галатею, хотя он и знал, что она всего лишь кусок камня, не так ли? Но форма, придавшая камню красоту, была неотразима.

Лорна говорит, что любит меня. Это началось давно, еще до эпизода в Малеско. Она говорит, что ничего не изменилось. Но это, конечно, не так. Малеско сильно изменил ее.

Как до этой перемены я не находил в ней ничего привлекательного, так и при всей ее теперешней красоте Лорна, по сути своей, осталась прежней. Я знаю это, и жаль, что не могу этого забыть. Бесполезно сопротивляться силам, которые движут человеком, нацией или целым миром. Я не могу бороться с ними. А хотелось бы.

Потому что – к черту все клише – я люблю ее по-своему. Я не мог бы жить с ней, вы уже знаете, какова она. И вот поэтому я никогда бы не пошел вечером в то заведение, если бы знал, что она там поет.

Но я сидел, позвякивая льдом в бокале, и слушал ее голос. Они дали ей красивый голос. Я твердил про себя избитые истины, пытаясь не замечать прелести той песни, которая гипнотизировала всех в зале. «С лица воды не пить, – повторял я. Статен телом, а хорош ли делом. Синица в руках…»

Мои размышления были прерваны бурей аплодисментов. Я поднял глаза и увидел, как Малеска раскланивается. Каждое ее движение было преисполнено грации. Ее сияющие голубые глаза искали меня в полумраке, смущенные и решительные, какими они были всегда, когда она смотрела на меня.

Она не примет отказа. Она опять подойдет ко мне, как только смолкнут аплодисменты, сядет рядом и будет умолять красивым грудным голосом, мягким, как бархат, и сладким, как мед.

Я залпом допил коктейль, вскочил и направился к выходу. Позади стихли аплодисменты и раздался голос Малески: «Эдди! Эдди!»

У дверей я почти бежал.

МУТАНТ

Роман

Перевод А. Соловьева

ОДИН

Я должен был как-то оставаться в живых, пока меня не найдут. Они будут разыскивать обломки моего самолета и рано или поздно найдут их, а потом отыщут и меня. Но ждать было тяжело.

Голубая дневная пустота окутывала белые вершины; потом наступила сверкающая ночь, характерная для этой высоты, – и она была такой же пустой. Не слышно было ни звука, не видно было ни реактивного самолета, ни вертолета. Я находился в полном одиночестве.

Именно это и было настоящей бедой.

Несколько сот лет назад, когда не существовало телепатов, одиночество было привычно людям. Но с тех пор как сознание мое заключено в костную скорлупу черепа, я не помню такого времени, когда бы полностью, абсолютно был отрезан от всех людей. Даже оглохнуть или ослепнуть – не так страшно, это, собственно, вообще не имеет значения для телепата.

Поскольку мой самолет разбился за границей горных вершин, я полностью был оторван от всех других, а для нас в постоянной связи разумов есть нечто такое, что дает человеку жизнь. Ампутированная конечность погибает от недостатка кислорода. Я погибал от недостатка… нет такого слова, которым можно передать то, что делает всех телепатов единым целым. И без этого человек оказывается в одиночестве, а в одиночестве люди долго не живут.

Я прислушивался той частью разума, которая улавливает беззвучные голоса других разумов, но слышал только глухое завывание ветра. Я видел, как снег вздымается пушистыми брызгами, как резче становятся голубые тени. Я поднял глаза – уже заалела восточная вершина, солнце заходило, а я по-прежнему был один.

Я мысленно прощупывал окружающее пространство. Небо темнело. Дрожала звезда, вспыхнувшая и замершая прямо надо мной. Повеяло холодом. В небе горели уже и другие звезды, катящиеся с востока на запад.

Вокруг меня было темно. В темноте были звезды и был я. Я лег на спину, больше уже не прислушиваясь. Никого из наших поблизости не было.

Я вглядывался в раскинувшуюся за звездами пустоту.

Ни вокруг меня, ни надо мной нет ничего живого, и почему, в сущности, я должен оставаться живым? Самым простым сейчас было бы погрузиться в то безмолвие, где нет одиночества, поскольку нет жизни. Я снова прощупал все кругом, и мой мозг не обнаружил никакого другого мыслящего разума. Я двинулся в глубь моей памяти, и это оказалось несколько более обнадеживающим.

Память телепата может проникнуть далеко, очень далеко, намного дальше момента его рождения.

Я могу четко видеть прошлое почти на двести лет, лишь глубже этого отчетливые, ясные телепатически переданные воспоминания начинают размываться и превращаться во вторичные воспоминания, почерпнутые из книг. Книги в своей истории восходят к Египту и Вавилону. Но это совсем не то, что первичные воспоминания, воспоминания полные – благодаря эмоциям, телепатически переданным старым человеком молодому, – и сохраняющиеся в памяти из поколения в поколение. Биографии телепатов не описаны в книгах, они хранятся в нашем сознании.

Особенно хорошо мы помним тех лысок, чьи судьбы ярче других рассказывают о самых напряженных моментах в истории всей нашей расы и чьи жизни мы зовем Ключевыми Жизнями.

Но они умерли, а я один.

Нет. Не совсем один. Со мною воспоминания. Бур-кхальтер и Бартон, Макней, Линк Коуди и Джеф Коуди – давно ушедшие, но по-прежнему полные жизни в моей памяти. Я могу воссоздать любую мысль, любое чувство, ощутить запах жухлой травы (где?), упругость земли под спешащими ногами (чьими?).

Как просто било бы расслабиться и умереть.

Нет. Подожди. Смотри. Они живы, Буркхальтер и Бартон; Ключевые Жизни остаются реальными, хотя люди, прожившие их когда-то, умерли. Эти люди с тобой. Ты не один.

Буркхальтер и Бартон, Макней и Линк с Джефом не умерли. Вспомни о них. Изучая их жизни, ты уже прожил их телепатически, как когда-то прожили они сами, и ты опять можешь сделать это. Ты не один.

Так что смотри. Пусть крутится пленка. Тогда ты вовсе не будешь один, ты будешь Эдом Буркхальтером, каким он был двести лет назад, почувствуешь холодный ветер, дующий в лицо с вершин горной гряды, ощутишь запах тимофеевки, станешь мысленно прощупывать мозг твоего сына… сына волынщика..

Началось.

Я был Эдом Буркхальтером.

Это было двести лет назад…

Сын волынщика

Зеленый Человек карабкался по хрустальным горам, а волосатые лица гномов глядели на него из расщелин. Это был лишь очередной эпизод в бесконечной, захватывающей одиссее Зеленого Человека. У него было уже немало приключений – ив Огненной стране, среди Изменяющих Измерения, и с Городскими Обезьянами, которые непрерывно смеялись, пока их толстые, неуклюжие пальцы возились с лучами смерти. С троллями, которые владели магией и пытались остановить Зеленого Человека при помощи колдовства. Маленькие силовые вихри крутились под ногами, пытаясь поймать Зеленого Человека – существо с изумительно развитой мускулатурой, божественно красивое, безволосое с головы до ног и с блестящей бледно-зеленой кожей. А силовые вихри вокруг образовывали пленительный узор. Если удастся проложить среди них путь – опасный путь, где особенно нужно избегать бледно-желтых завихрений, – можно пробраться.

Волосатые гномы внимательно и злобно наблюдали из своих трещин в хрустальных скалах.

Эл Буркхальтер, недавно достигший восьми лет, валялся под деревом и жевал травинку. Он был настолько поглощен своими грезами, что отцу пришлось легонько ткнуть его локтем в бок, чтобы в его полузакрытых глазах появилось осмысленное выражение. День, во всяком случае, был очень подходящим для грез: жаркое солнце и прохладный ветерок, долетавший сюда с белых горных вершин на востоке В воздухе разливался слегка затхлый аромат тимофеевки.

Эд Буркхальтер был рад, что его сын принадлежит ко второму поколению телепатов со времени Взрыва. Сам он родился через десять лет после того, как была сброшена последняя бомба, и знал, насколько тяжелы даже вторичные воспоминания.

– Привет, Эл, – произнес он, и мальчик удостоил его терпеливого взгляда из-под полуприкрытых век.

– Салют, па.

– Хочешь со мной в центр?

– Не-а, – ответил Эл и тут же вновь погрузился в состояние отрешенности.

Буркхальтер мысленно удивился и полуобернулся. Затем, поддавшись внезапному порыву, он сделал то, что редко делал без молчаливого согласия другой стороны: использовал свои телепатические способности, чтобы прощупать разум Эла. Он признавался себе, что испытывает определенные сомнения, подсознательное нежелание делать это, хотя Эл давно вышел из состояния неприятной, неразумной бесформенности умственного младенчества. Было время, когда разум Эла был просто ужасен своей отчужденностью. Буркхальтер припомнил несколько неудачных попыток, предпринятых им до рождения Эла: мало кто из будущих отцов мог удержаться от соблазна исследовать мозг зародыша. Сделав это, Буркхальтер опять очутился в мире кошмаров, которых он не знал с юности. Он обнаружил там какие-то огромные перекатывающиеся массы, какую-то приводящую в ужас необозримость и многое другое и понял, что пренатальные воспоминания – дело очень щекотливое, уж лучше оставить их квалифицированным мнемопсихологам.

Но сейчас Эл повзрослел; он, как обычно, был погружен в яркие, красочные мечты. Убедившись в этом, Буркхальтер решил, что исполнил свой родительский долг, и оставил сына по-прежнему погруженным в свои мысли и жующим травинку.

В глубине души он ощущал какую-то неожиданную нежность, и боль, и бессмысленную жалость, что часто испытывал к беззащитным существам, еще недостаточно готовым к столкновению с необычайно сложным процессом их существования. Конфликты, борьба не исчезли, когда прекратилась война; даже процесс приспособления к собственному окружению становился конфликтом, а разговор – поединком, и эта двойная проблема не миновала Эла. Да, разговорный язык, можно сказать, был неким барьером, и лыска осознавал это совершенно отчетливо, поскольку между лысками такого барьера не существовало.

Упруго шагая по дороге, ведущей к центру города, Буркхальтер криво ухмыльнулся и запустил тонкие пальцы в свой ухоженный парик. Незнакомые люди часто удивлялись, узнав, что он – лыска, телепат. Они смотрели на него любопытными глазами; вежливость не позволяла им спросить, каково это – быть ненормальным, но, безусловно, им это очень хотелось узнать. Буркхальтер, со свойственной ему дипломатичностью, всегда был готов начать такой разговор.

– Мои родители жили близ Чикаго после Взрыва. Так уж случилось.

– О… – Пристальный взгляд. – Я слышал, после взрыва было столько… – Напряженная пауза.

– Уродов и мутантов. Было и то, и другое. Я до сих пор не знаю, к кому из них принадлежу, – добавлял Буркхальтер с обезоруживающей искренностью.

– Вы вовсе не урод! – Возражение звучало слишком горячо.

– Знаете, из районов радиоактивного заражения появлялись весьма необычные создания. После бомбежки с зародышевой плазмой происходили забавные вещи. Большинство из этих созданий вымерло: они не могут размножаться. Но кое-кто еще находится в санаториях – с двумя, например, головами и другие подобные существа.

Тем не менее окружающим всегда было не по себе:

– Вы хотите сказать, что можете прочесть мои мысли, прямо сейчас?

– Мог бы, но не делаю этого. Это трудная вещь – кроме как с другим телепатом. И мы, лыски… ну, просто мы этого не делаем, вот и все.

Человек с хорошо развитой мускулатурой не станет бить окружающих, если не хочет, чтобы толпа разорвала его. Лыски в глубине души всегда знали о скрытой угрозе линчевания. А умные лыски вообще предпочитали помалкивать о том, что обладают еще одним чувством. Они просто говорили, что не такие, как все, – и делу конец.

Но один вопрос, хотя его и не задавали, всегда висел в воздухе: «Если б я был телепатом, я бы… А сколько вы зарабатываете в год?»

Ответ удивлял людей. Читающий мысли, безусловно, мог при желании сколотить состояние. Так почему Эд Буркхальтер остается экспертом по семантике в издательском городке Модоке, когда одна поездка в любой из научных городков дала бы ему возможность узнать секреты, которые принесли бы ему богатство?

У него были серьезные причины не делать этого. Хотя бы в целях самосохранения. Для этого же Буркхальтер, как и многие ему подобные, носил парик. Однако было немало лысок, пренебрегавших этим.

Модок был тесно связан с городом Пуэбло, расположенным за горной грядой к югу от пустыни, когда-то бывшей Денвером. В Пуэбло находилась типография, где прессы, фотолинотипы и станки превращали рукописи в книги после того, как их обрабатывали в Модоке. В Пуэбло же был вертолетный парк для распространения продукции, и последнюю неделю Олдфилд, управляющий, настойчиво требовал рукопись «Психоистории», представленную автором из Нью-Йелла, который крайне увлекся эмоциональными проблемами прошлого в ущерб литературной ясности. Суть же проблемы была в том, что писатель не доверял Буркхальтеру. И Буркхальтеру, не священнику и не психологу, пришлось стать и тем, и другим, не признаваясь в этом недоумевающему автору «Психоистории».

Здания издательства, раскинувшиеся внизу перед ним, напоминали скорее домики курортной зоны, чем нечто более утилитарное. Это было необходимо. Писатели – весьма своеобразные люди, и порой приходилось уговаривать их подвергнуться гидротермическому лечению, прежде чем они были в состоянии работать над своими книгами вместе со специалистами по семантике. Никто не собирался их обижать, но они не понимали этого и либо в ужасе прятались по углам, либо куражились, пользуясь языком, мало кому понятным. Джем Куэйл, автор «Психоистории», не принадлежал ни к той, ни к другой категории; он был просто сбит с толку интенсивностью своего исследования. Его собственная история слишком вовлекала Куэйла в изучение патологических процессов прошлого – а это довольно опасно, когда речь идет о написании работы подобного типа.

Доктор Мун, член Совета, сидел у южного входа и ел яблоко, тщательно очищая его от кожуры своим ножом с серебряной рукояткой. Мун был толстым, бесформенным коротышкой; у него сохранилось немного волос, но телепатом он не был: у лысок волос не было совсем. Проглотив кусок яблока, он помахал Буркхальтеру.

– Эд._ – Мун рыгнул. – Надо поговорить.

– Конечно, – ответил Буркхальтер, с готовностью остановившись и повернувшись на каблуках. Укоренившаяся привычка заставила его сесть рядом с членом Совета: лыски, по понятным причинам, никогда не стояли, если нетелепаты сидели. Глаза их встретились.

– В чем дело? – спросил Буркхальтер.

– В магазин вчера привезли яблоки с Шасты. Посоветуй Этель взять их, пока не распродали. Вот. – Мун смотрел, как его собеседник съел ломтик, и кивнул.

– Отлично. Я скажу ей, чтоб купила. Правда, наш вертолет сегодня на приколе: Этель нажала не ту кнопку.

– Да, надежное оборудование, – раздраженно прокомментировал Мун. – На днях должно появиться несколько прекрасных моделей с Гурона; а я собираюсь взять себе новую с Мичигана… Слушай, мне утром звонили из Пуэбло по поводу книги Куэйла.

– Олдфилд?

– Он самый, – кивнул Мун. – Спрашивает, не мог бы ты прислать хоть несколько глав.

– Не думаю. – Буркхальтер покачал головой. – Там в самом начале есть место, которое просто необходимо прояснить, а Куэйл… – Он замялся.

– Что?

Буркхальтер подумал об эдиповом комплексе, обнаруженном им в сознании Куэйла, он не мог вмешаться, хотя понимал, что именно это мешало Куэйлу оценить Дария с холодной логикой.

– У него там много неясного. Я не могу это пропустить: вчера я дал прочесть это место трем читателям, и все они отреагировали по-разному. Пока что «Психоистория» для каждого означает свое. Критики разорвут нас, если мы выпустим книгу в таком виде Не мог бы ты еще маленько поводить Олдфилда за нос?

– Попытаюсь, – ответил Мун неуверенно. – У меня есть одна новелла, с которой я мог бы поторопиться. Очень легкая и совершенно безвредная эротика. К тому же семантически одобренная. Мы придерживали ее для художника, но я могу привлечь Дьюмена. Да, так и сделаю. Отправлю рукопись в Пуэбло, а иллюстрации он сделает позже… Веселая у нас жизнь, Эд.

– Иногда даже слишком веселая, – сказал Буркхальтер. Он встал, кивнул Муну и отправился искать Куэйла, который принимал солнечные ванны в одном из соляриев.

Худой, высокий человек с беспокойным лицом и растерянным видом черепахи, оказавшейся без панциря, лежал на пластиковой кушетке, поджариваясь в прямых лучах солнечного света, падающих сверху, в то время как отраженные лучи освещали его снизу, сквозь прозрачное кварцевое стекло. Буркхальтер скинул рубашку и опустился в кресло рядом с Куэйлом. Писатель взглянул на его безволосую грудь, и в его мыслях возникло полуосознанное отвращение: «Лыска… никакого уединения» какое его дело… фальшивые брови и ресницы; все-таки он…» Дальше следовала гадость.

Буркхальтер дипломатично промолчал, нажал кнопку, и на экране перед ними возникла страница из «Психоистории», увеличенная, чтобы легко было читать. Куэйл просмотрел лист, на котором сохранились закодированные заметки, сделанные читателями и определенные Буркхальтером как различные реакции на объяснения, должные быть, по его мнению, совершенно недвусмысленными. Если у трех читателей возникает столь различное понимание одного и того же абзаца, то что же хотел сказать Куэйл? Он осторожно заглянул в его мысли, ощущая бессмысленные барьеры, воздвигнутые против этого проникновения: песочные насыпи, которые его внутреннее испытующее око миновало подобно легкому ветерку. Ни один обычный человек не мог защитить свое сознание от лыски. Но сами лыски могли охранять свой разум от проникновения в него других телепатов, – взрослые лыски. Существовала психическая селекторная полоса..

Вот они, мысли Куэйла, правда, несколько путаные. Дарий – для него не просто слово, и не изображение; это, по сути дела, его вторая жизнь. Но отрывочная, фрагментарная. Отдельные запахи, и звуки, и воспоминания, и эмоциональные реакции. Восхищение и ненависть. Жгучее бессилие. Запах сосен, черный смерч, проносящийся по карте Европы и Азии. Запах сосен становится сильнее – и страшное чувство унижения, и воспоминание о боли… глаза… Убирайся!

Буркхальтер отложил диктофон и откинулся, глядя на Куэйла сквозь нацепленные черные очки.

– Я покинул ваш мозг, как только вы этого захотели, – сказал он. – Я по-прежнему вне его.

Куэйл лежал, тяжело дыша.

– Благодарю, – сказал он. – Извините. Почему вы не говорите о дуэли..

– Я не хочу драться с вами на дуэли, – ответил Буркхальтер. – За всю мою жизнь мой кинжал ни разу не был обагрен кровью. Кроме того, я хорошо понимаю вас. Поймите и вы, – это моя работа, мистер Куэйл, и я просто узнал некоторые вещи, о которых уже забыл.

– Я полагаю, дело во вторжении как таковом. Говорю себе, что это не имеет значения, но мои личные мысли – это для меня слишком важно.

– Мы можем продолжать работу, пробуя подойти с другой стороны, – терпеливо сказал Буркхальтер, – пока не найдем путь, который окажется не слишком личным. Предположим, например, я спрошу вас, восхищаетесь ли вы Дарием.

Восхищение… запах сосен..

– Я не прослушиваю, – быстро сказал Буркхальтер. – Порядок?

– Спасибо, – пробурчал Куэйл. Он лег на бок, повернувшись спиной к собеседнику.

– Глупо, – произнес он через минуту. – Глупо отворачиваться, я имею в виду. Вам же не надо видеть моего лица, чтобы знать мои мысли.

– Вы должны пригласить меня, прежде чем я войду, – ответил Буркхальтер.

– Мне кажется, я верю этому. Однако я встречал лысок, которые были… которые мне не нравились.

– Да, безусловно, таких тоже много. Я знаю этот тип. Те, что не носят париков.

– Они любят читать мысли и приводить человека в смущение просто для забавы, – сказал Куэйл. – Их надо… учить лучше.

Буркхальтер, моргая, взглянул на солнце.

– Что ж, мистер Куэйл, дело вот в чем. У лыски тоже есть свои проблемы. Он должен приспособиться к миру, где далеко не все являются телепатами, и я полагаю, очень многие лыски чувствуют, что их особые способности вроде как пропадают втуне. Существуют работы, которые годятся для такого человека, как я…

«Человека!» – уловил он отрывочную мысль Куэйла, но никак не прореагировал, сохраняя на лице привычную уже для него подвижную маску.

– Семантика, – продолжал он, – всегда была проблемой, даже в тех странах, где все говорят на одном языке. Квалифицированный лыска – отличный переводчик. И хотя в сыскной полиции нет лысок, они часто сотрудничают с ней. Это почти то же, что быть автоматом, который может выполнять лишь определенные операции.