Текст книги "Долина Пламени (Сборник)"

Автор книги: Генри Каттнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 46 страниц)

– Иногда это определенно невыгодно. – Под влиянием момента Буркхальтер рассказал и о сыне. – Понимаете, о чем я? Я просто не знаю, с какими мерками подходить к юному лыске. Он, что ни говорите, мутант. А телепатическая мутация как следует еще не изучена, на это и времени-то не было. Мы не можем ею управлять. У морских свинок и кроликов телепатию не вызовешь, вы это знаете, опыты проводились. Ну и… словом, ребенок лыски требует особого воспитания, чтобы он мог справиться с проблемами половой зрелости.

– Но вы-то как будто достаточно хорошо приспособились.

– Я… я многому научился, как и большинство разумных лысок. Поэтому-то я и не богатый человек, и не политик. Мы, в сущности, покупаем безопасность для всех нас, поступаясь определенными индивидуальными преимуществами. Мы платим судьбе – и судьба щадит нас. Но нам она тоже платит, платит валютой будущих выгод – отрицательных выгод, по сути дела, так как мы просим только, чтобы нас не преследовали и приняли. По этой причине нам приходится отказываться от очень многих сиюминутных положительных выгод. Умиротворение судьбы.

– Плата волынщику, – кивнул Куэйл.

– Мы и есть волынщики – лыски как группа, я имею в виду. И наши дети тоже. Так что все в относительном равновесии: фактически мы платим сами себе. Если бы я захотел как-то несправедливо воспользоваться своими телепатическими способностями, мой сын прожил бы не слишком долго. Лысок уничтожили бы. Элу важно понять это, а пока он становится все больше антисоциальным.

– Все дети антисоциальны, – заметил Куэйл. – Они законченные индивидуалисты. Мне кажется, единственное из-за чего следовало бы волноваться, это если бы отклонение мальчика от нормы было связано с его телепатическими способностями.

– В этом что-то есть. – Буркхальтер потихоньку и очень осторожно заглянул в мысли Куэйла, отметив, что его неприязнь значительно уменьшилась. Он внутренне улыбнулся и продолжал говорить о своих бедах:

– Так или иначе, из мальчика вырастает мужчина. А взрослый лыска должен быть очень хорошо приспособлен, иначе он погибнет.

– Окружение не менее важно, чем наследственность. Они дополняют друг друга. Когда ребенок воспитывается правильно, у него не будет особых неприятностей – если наследственность в порядке.

– А в порядке ли она? Так мало известно о телепатической мутации. Если отсутствие волос является вторичным признаком, то, может быть, в третьем или четвертом поколении проявится что-нибудь другое. Я вообще думаю о том, хороша ли телепатия для разума.

– Х-м-м, – произнес Куэйл. – Лично у меня она вызывает беспокойство…

– Как у Рэйли.

– Да, – согласился Куэйл, хотя ему и не слишком понравилось сравнение. – Что ж… как бы то ни было, а если мутация окажется неудачной, то мутанты вымрут. Они не смогут давать нормального потомства.

– А как насчет гемофилии?

– У скольких людей гемофилия? – спросил Куэйл. – Я стараюсь рассматривать проблему с точки зрения психоисторика. Если бы в прошлом были телепаты, все могло бы быть иначе.

– А откуда вы знаете, что их не было? – спросил Буркхальтер.

Куэйл заморгал.

– О… Что ж, тоже верно. В средние века их могли бы называть колдунами или святыми. Эксперименты Дьюк-Райна… Но единичные случаи не принесли плодов. Природа валяет дурака, пытаясь… м-м-м._ сорвать банк, и не всегда это у нее получается с первого раза.

– Возможно, это не удалось ей и сейчас. – Буркхальтер сказал это по привычке, давно приучив себя к осторожной скромности. – Телепатия может быть лишь наполовину удавшейся попыткой создания чего-то совсем невообразимого. Возможно, чего-нибудь типа четырехмерного чувственного восприятия.

– Это для меня чересчур абстрактно. – Куэйл был заинтересован, и его собственные сомнения почти исчезли: приняв Буркхальтера как телепата, он незаметно отбросил и свои возражения против телепатии per se[18]18
  По существу (.лат.).


[Закрыть]. – Древние германцы, равно как и японцы, всегда считали себя людьми исключительными. Они не сомневались в том, что являются высшей расой, поскольку полагали, что произошли непосредственно от богов. Они были низкорослыми – наследственность заставляла их стесняться при общении с нациями людей более высокого роста. Однако китайцы вовсе не высокие – южные китайцы, – но они не ощущали этого недостатка.

– Окружающая среда, вы хотите сказать?

– Среда, породившая определенную пропаганду. Японцы восприняли буддизм и полностью переделали его в синтоизм, более соответствующий их нуждам. Самураи, воины-рыцари, являлись идеалом, кодекс чести был до удивления искажен. Принцип синтоизма – преклонение перед более сильными и подавление более слабых. Вы когда-нибудь видели японские деревья из драгоценных камней?

– Не припомню. А что это такое?

– Сделанные из драгоценных камней миниатюрные копии деревьев, выращенных на шпалерах, со всякими безделушками на ветках, среди которых непременно есть зеркало. Первое дерево из драгоценных камней было сделано, чтобы выманить богиню Луны из пещеры, где она сидела в дурном настроении. Судя по всему, богиню так заинтересовали украшения и ее собственное отражение в зеркале, что она вышла из своего убежища. Все нравственные законы Японии всегда были облачены в красивые наряды – и этим притягивали к себе. Древние германцы занимались чем-то вроде этого. А последний немецкий диктатор, Гитлер, воскресил древнюю легенду о Зигфриде. Я бы назвал это расовой паранойей. Немцы почитали не мать, а домашнего тирана, и их семейные связи были весьма прочными. Это распространилось на все государство. Гитлер символизировал для них Всеобщего отца; со временем это и привело нас к Взрыву, а как следствие – к мутациям.

– После потопа появился я, – пробормотал Буркхальтер, допивая свой коктейль.

Куэйл глядел в пустоту.

– Забавно, – сказал он, помолчав. – Эта штука со Всеобщим отцом…

– Да?

– Интересно, представляете ли вы, как сильно это может повлиять на человека?

Буркхальтер ничего не ответил. Куэйл пристально посмотрел на него.

– Да, – тихо произнес писатель, – в конце концов, вы тоже человек. Я, знаете ли, должен извиниться перед вами.

– Забудьте о том, что было. – Буркхальтер улыбнулся.

– Я предпочитаю не забывать, – сказал Куэйл. – Я только что понял, совершенно неожиданно, что телепатические способности не так уж и важны. То есть – вы от этого не стали другим. Я разговаривал с вами…

– Иногда людям требуются годы, чтобы понять то, что вы сейчас открыли для себя, – заметил Буркхальтер. – Годы жизни и совместной работы с тем, о ком они думают как о лыске.

– Вы знаете, что я о вас думал? – спросил Куэйл.

– Нет. Не знаю.

– Вы лжете, как джентльмен. Спасибо. Что ж, дело вот в чем – я открываюсь вам по собственной воле, потому что хочу этого. Мне все равно, получили ли вы уже эту информацию из моего мозга; я хочу рассказать вам сам, по собственному желанию. Мой отец… полагаю, я ненавидел его… он был тираном, и я помню, хотя был еще маленький, как однажды в горах он избил меня, и очень многие это видели. Я долго пытался забыть об этом. Теперь, – Куэйл пожал плечами, – это не кажется таким уж важным.

– Я не психолог, – ответил Буркхальтер. – Если вас интересует мое личное мнение, то могу только сказать, что это не имеет значения. Вы уже давно не маленький мальчик; человек, с которым я говорю и работаю, – взрослый Куэйл.

– М-м-м._ Д-да. Думаю, я все время понимал, как это, в действительности, несущественно. Просто вмешательство в мои личные воспоминания… Теперь я лучше знаю вас, Буркхальтер. Вы можете… войти.

– Наша работа пойдет быстрее, – сказал Буркхальтер, улыбаясь. – Особенно с Дарием.

– Я постараюсь не утаивать от вас свои мысли, – ответил Куэйл. – Честно говоря, я с удовольствием подскажу вам все ответы, даже если они коснутся вопросов личного характера.

– Оставьте это при себе. Хотите сейчас заняться Дарием?

– Хорошо, – сказал Куэйл. В его глазах больше не было осторожной подозрительности. – Дария я отождествляю со своим отцом..

Работа шла гладко и успешно. За этот день они сделали больше, чем за прошедшие две недели. Найдя удовлетворительные ответы по целому ряду вопросов, Буркхальтер сделал остановку, чтобы сообщить доктору Муну, что дело пошло на лад; затем, перекинувшись мыслями с парой сотрудников-лысок, тоже закончивших работу на этот день, он отправился домой. Скалистые горы казались кроваво-красными в закатном свете, ветер приятно холодил щеки Буркхальтера.

Приятно было чувствовать себя принятым. Сегодняшние события доказывали, что это возможно. А лыске нередко требовалось ободрение в этом мире, населенном подозрительными чужаками. Куэйл оказался крепким орешком, но… Буркхальтер улыбнулся.

Этель будет довольна. В каком-то отношении ей в свое время было еще труднее, чем ему, что и естественно, ведь она женщина. Мужчины всеми силами старались скрыть свои мысли от женщины. А что касается обычных женщин – что ж, то, что в конце концов Этель была принята клубами и женскими группами Модока, делало честь ее яркому личному обаянию. Только Буркхальтер знал, какие страдания она испытывает от того, что лысая, и даже он, ее муж, никогда не видел Этель без парика.

Он послал мысль вперед, в приземистый, имеющий два крыла дом на склоне холма; она объединилась с его мыслями тепло и нежно. Это было нечто много большее, чем поцелуй. И, как всегда, он уловил волнующее чувство ожидания, растущее с каждым шагом, пока не открылась последняя дверь и они не обнялись, «Вот почему, – подумал он, – я родился лыской; ради этого все можно отдать».

За обедом их мысленный контакт расширился, включив в себя и мысли Эла. Это неосязаемое, непередаваемое общение было неотъемлемой частью их жизни, и еда, казалось, становилась вкуснее, а вода была как вино. Слово «дом» для телепатов имело значение, которое нелыски не могли до конца понять, так как оно включало в себя и эту связь, для обычных людей непостижимую. Были в ней и легкие, физически неощутимые ласки.

Зеленый Человек идет по Большому Красному Каналу; Косматые Карлики пытаются достать его баграми.

– Эл, – сказала Этель, – ты все еще занимаешься своим Зеленым Человеком?

Вдруг что-то полное ненависти, холода и опасности бесшумно затрепетало в воздухе – словно упавшая сосулька пробила золотистое хрупкое стекло. Буркхальтер, совершенно ошеломленный, уронил салфетку и взглянул вверх. Он почувствовал, как сознание Этель сжалось, быстро устремил к ней свою мысль, чтобы успокоить ее ментальным контактом. А по другую сторону стола маленький мальчик с еще по-детски пухлыми щеками сидел молча и настороженно: поняв, что совершил промах, он теперь затаился в полной неподвижности. Он знал, что его разум слишком слаб, чтобы сопротивляться чтению мыслей, и сидел не двигаясь, выжидая; в тишине как будто повисли отзвуки его ядовитой мысли.

– Пошли, Эл, – сказал Буркхальтер и встал.

Этель хотела что-то возразить.

– Подожди, дорогая. Подними барьер. Не слушай. – Он коснулся ее мыслей мягко и ласково, затем взял Эла за руку и вывел мальчика во двор. Эл настороженно следил за отцом широко раскрытыми глазами.

Буркхальтер сел на скамейку и усадил Эла рядом. Сперва он говорил вслух – для ясности, а также по другой причине. Крайне неприятно было разрушать слабую защиту мальчика, но он понимал, что это необходимо.

– Очень странно думать так о своей матери, – сказал он. – Очень странно думать так обо мне.

Непристойность для ума телепата звучит еще непристойнее, брань кажется еще более грубой; однако здесь не было ни того, ни другого. Мысль Эла дышала холодом и злобой.

«И это плоть от плоти моей, – думал Буркхальтер, глядя на мальчика и вспоминая все восемь лет его постепенного взросления. – Неужели мутации предстоит превратиться в нечто дьявольское?»

Эл молчал.

Буркхальтер начал прощупывать его разум. Эл попробовал вывернуться и удрать, но сильные руки отца крепко сжали его. Попытка мальчика была продиктована инстинктом, а не рассудком, побег ничего бы не дал, ибо разумы могут общаться и на значительных расстояниях.

Ему было неприятно делать это, поскольку возросшая восприимчивость сопровождалась болезненной чувствительностью, а насилие – всегда насилие. Но сейчас от него требовалась безжалостность. Буркхальтер продолжал поиск. Время от времени он с силой посылал в мозг Эла подсказку, и волны воспоминаний вздымались в ответ.

В конце концов, измученный до тошноты, Буркхальтер отпустил Эла и остался на скамейке один, наблюдая, как гаснет зарево на снежных вершинах – на белом горели красные пятна. Но было еще не поздно. Этот парень был дураком, был им с самого начала, иначе он понимал бы невозможность попытки совершения такой вещи, как эта.

Обработка только началась. Эла можно спасти. Глаза Буркхальтера стали жесткими. И он будет спасен. Будет. Но не сейчас, не раньше, чем нынешний гаев уступит место состраданию и пониманию.

Не сейчас.

Он вернулся в дом, кратко поговорил с Этель, затем связался по визору с десятком лысок, работавших вместе с ним в Издательском Центре. Почти у всех них были семьи, но уже через полчаса все собрались в задней комнате Языческой таверны в центре города. Сэм Шейн раньше всех воспринял часть того, что узнал Буркхальтер, и все собравшиеся могли читать его мысли. Сплоченные телепатическим чувством в единый духовный союз, они ждали, пока Буркхальтер будет готов.

Затем он все рассказал им. При мысленном общении это не заняло много времени. Он рассказал им о японском дереве из драгоценных камней с побрякушками на ветках, привлекающем своим блеском. Рассказал о расовой паранойе и пропаганде. И о том, что наиболее действенная пропаганда всегда облекалась в красивую оболочку, что скрывало ее истинные мотивы.

Зеленый Человек, безволосый, отважный, символизирующий лыску.

И страшные, увлекательные приключения – приманка для мелкой рыбешки, чьи податливые умы достаточно впечатлительны, чтобы их можно было вести по опасным дорогам безумия. Взрослые лыски могли это слушать, но не слушали; у юных телепатов порог ментального восприятия был выше; кроме того, взрослые обычно не читают книжек своих детей, разве только для того, чтобы убедиться, что на их страницах нет ничего вредного. И ни одному взрослому не взбрело в голову слушать мысленные передачи о Зеленом Человеке. Большинство воспринимало это как собственные грезы своих детей.

– Я думал именно так, – вставил Шейн. – Мои девочки..

– Проследите источник, – сказал Буркхальтер. – Я это сделал.

Десяток с лишним умов перешли на более высокую частоту, – на длину волны детей, и тотчас что-то отпрянуло, в испуге и беспокойстве.

– Это он, – кивнул Шейн.

Им не было нужды говорить. Плотной, зловеще выглядящей группой вышли они из Языческой таверны и перешли через улицу к универмагу. Дверь была заперта. Двое мужчин высадили ее, поднажав плечами.

Они миновали темный торговый зал и вошли в заднюю комнату, где возле перевернутого стула стоял человек. Его лысый череп поблескивал в падавшем сверху свете; беззвучно шевелились губы.

В его мысли, обращенной к ним, была мольба, но она натолкнулась на неумолимую, смертоносную стену отчуждения.

Буркхальтер достал свой кинжал, через несколько мгновений металлические лезвия сверкнули и в руках у других…

Сверкнули и погасли.

Крик Веннера давно затих, но его предсмертная, агонизирующая мысль не оставляла сознание Буркхальтера, пока он шел домой. Этот лыска, не носивший парика, не был сумасшедшим, но имел все признаки паранойи.

То, что он до самой смерти пытался скрыть, было страшно: огромное самомнение тирана, яростная ненависть к нетелепатам. Чувство самооправдания, свойственное, возможно, психически больному. И еще: «Мы – это будущее! Лыски! Нам Богом предначертано править более слабыми людьми!»

Вздрогнув, Буркхальтер с силой втянул в себя воздух. Похоже, мутация была не совсем удачной. Одна группа приспособилась – те лыски, которые носили парики и нашли свое место в окружающем мире. В другую группу входили душевнобольные, которых можно было не считать, так как они находились в психбольницах.

Но прослойка между этими группами состояла, судя по всему, из параноидных личностей. Они не были сумасшедшими, не были и нормальными. Они не носили париков.

Как Веннер.

А Веннер искал последователей. Его попытка была обречена на провал, но пока это попробовал сделать только один человек.

Один лыска – параноид.

Но были другие, много других.

Впереди, на темном склоне холма, приютилось бледное пятно – дом Буркхальтера. Он послал вперед мысль, которая, достигнув мозга Этель, должна была успокоить ее.

Затем его мысль рванулась дальше и проникла в мозг спящего мальчика. Эл, растерянный и несчастный, плакал, пока не заснул. Теперь в его сознании были только сны, несколько обесцвеченные, немного загрязненные, однако их можно было очистить.

И они будут очищены.

ДВА

Должно быть, я задремал. Я медленно просыпался от глухого, глубокого грома, явно услышав несколько его раскатов; когда я открыл тяжелые веки, снова стояла тишина. Тогда я понял, что слышал. Это ревели двигатели реактивного самолета, возможно, ищущего меня, поскольку снова наступил день и было светло. Наверное, кинокамера на борту самолета фиксировала местность, и, как только самолет вернется на базу, пленка будет проявлена и просмотрена. Обломки моего самолета обнаружат, если только они попали на пленку. Но пролетал ли поисковый самолет над этим узким ущельем между вершинами? Этого я не знал.

Я попробовал шевельнуться. Это было нелегко. Я чувствовал холод и вялость. Вокруг меня сомкнулась тишина. Я неуклюже поднялся на колени, потом на ноги. Единственным звуком было мое дыхание.

Я закричал – просто чтобы нарушить тишину одиночества.

Я стал ходить, чтобы восстановить кровообращение. Мне не хотелось этого – хотелось лечь и уснуть. Мое сознание продолжало проваливаться в темноту. Вдруг я понял, что стою на месте, и холод уже пробрал меня до костей.

Я снова начал ходить – и вспоминать. Бегать я не мог, но мог ходить, и лучше было не останавливаться – иначе я бы лег и умер. Что же было дальше, после того как убили Беннера? Следующая Ключевая Жизнь – жизнь Бартона, не так ли? Бартон и Три Слепые Мыши. Я думал о Бартоне, продолжая ходить кругами; мне стало немного теплее. Время вновь начало раскручиваться назад, пока я не ощутил себя Бартоном, который жил в Конестоге чуть меньше двухсот лет назад; в то же самое время я оставался самим собой, наблюдающим за Бартоном.

Это было время, когда параноиды впервые начали объединяться.

Три слепые мыши

Внизу, под вертолетом, озеро, растревоженное нисходящим потоком вихревого ветра, было покрыто белой пеной. Мелькнуло и исчезло изогнутое темное очертание выпрыгнувшего из воды окуня. Парусная лодка, лавируя, направлялась к дальнему берегу. В мозгу Бартона на секунду вспыхнуло чувство дикого голода, а затем – по мере того как его мысль, все глубже прощупывавшая толщу воды, установила контакт с какой-то формой жизни, обладавшей лишь инстинктом, но не рассудком, – появилось ощущение сплошного восторга, жадная и яростная жажда жизни, которая теперь, после пятнадцати лет скитаний по лесам, была ему так хорошо знакома.

Никакой необходимости в этом чисто автоматическом ментальном зондировании озера не было. В этих спокойных американских водах нет ни акул, ни крокодилов, ни ядовитых морских змей. Он делал это просто по привычке, выработанной тренировкой бдительности, которая помогла ему, Дэвиду Бартону, стать специалистом в своей области, в одной из тех немногих профессий, что доступны меньшинству лысок. И после шести месяцев в Африке он больше всего стремился сейчас не установить какой-либо контакт, а найти что-то, что помогло бы снять психическое напряжение. В джунглях лыска мог достичь с природой такого единения, какое Торо и не снилось, но за это тоже приходилось платить. Под языческим духом первобытности чувствуется настойчивая пульсация сильного инстинкта самосохранения, инстинкта в чистом виде. Только глядя на картины Руссо, сохранившиеся после Взрыва, ощущал Бартон такую же яркую, почти безумную жажду жизни.

 
Где от зеленого вина устали люди,
Малиновое море надоело…
 

Что ж, он вернулся, он снова был неподалеку от места рождения своего деда, близ Чикаго, и он мог немного отдохнуть.

Его руки задвигались по сложному пульту управления, вертолет мягко набрал высоту, – как будто таким образом можно было избежать неизбежного. Люди обычные проводили большую часть жизни на земле. А в том, что он родился телепатом, были, разумеется, свои преимущества, как и недостатки. Конечно, теперь никто больше не призывает линчевать лысок. В достаточной безопасности, почти принятые обществом, осторожно стараясь держаться в тени – выделяясь лишь своими париками, которые они обязательно носили, – лыски могли найти работу, соответствующую их жизни. Очень специальную работу, естественно, которая никогда не могла дать ни слишком большой власти, ни больших денег. Работу, где их особые способности служили на благо общества. Бартон был натуралистом, он отлавливал животных для зоопарков. И в этой работе было его спасение.

Он помнил совещание, на которое много лет назад собрались его родители и еще несколько лысок, объединенных глубоким, благожелательным дружелюбием и пониманием, что всегда тесно связывали телепатов. В его памяти еще живы были беспокойные мысли, возникавшие и расходившиеся по комнате, – он помнил их гораздо лучше, чем лица присутствовавших. Неясные очертания какой-то опасности, и желание помочь.

…Выход для его энергии… не ученый… неприспособленный… если только не найти подходящую работу…

Он не помнил слов, только абсолютные понятия с характерной, много говорящей окраской и оттенками значений; это, и еще символ его имени, символ, определяющий в сознании других его самого. Он не был для них только Дэйвом Бартоном. Их мысленное восприятие его личности, хотя и различное у каждого, всегда содержало ядро персонального обозначения, принадлежащее только ему, одному ему из всех людей на земле. Имя, которое могло бы иметь пламя свечи, – тайное и непроизнесенное. Только его имя.

Помня об этом, а также о том, что каждый лыска должен выжить и приспособиться ради конечного блага расовой мутации, они нашли решение. Что ж поделаешь, если обычным людям не хватает благоразумия: у всех теперь кинжалы на поясе. Но сами телепаты жили, так сказать, взаймы, они существовали лишь благодаря созданной и поддерживаемой ими доброй воле. И эта добрая воля должна быть сохранена, а этого не достичь, вызывая антипатию к себе. Никто не станет завидовать воспитанному и старательному специалисту по семантике, а вот д’Артаньяну – будут завидовать. Значит, нужно искать выход для странно переплетенной наследственности мальчика, в которой кровь отважных пионеров и следопытов смешалась с прирожденной осторожностью лысок.

Так они нашли решение, и Бартон занимался отловом животных в джунглях, противопоставляя разум борца дикому сознанию тигров и питонов. Если бы не это решение, Бартона, возможно, уже не было бы в живых, поскольку нелыски по-прежнему были так же подозрительны и нетерпимы.

Однако он вовсе не был экстравертом – не мог им быть. И неизбежно он в конце концов устал от непрерывного звучания мыслей, катившихся, подобно волнам, даже в пустынях и морях. Не спасал его и мысленный барьер: за этой защитной стеной бушевали потоки мысли, и он ощущал их. Лишь высоко в небе можно было на какое-то время избавиться от них.

Вертолет поднялся, слегка покачиваясь на ветру. Озеро внизу было размером с монету и такого же цвета. Вокруг него раскинулись Лимберлостские леса, более густые, чем пятьдесят лет назад; в этой болотистой незаселенной местности постоянно мигрировали бродячие группы недовольных, которые не могли приспособиться к общинной жизни в сотнях тысяч городков, усеявших Америку, но боялись объединиться. Они были явно асоциальны и, вероятно, рано или поздно должны были просто вымереть.

Озеро стало величиной с булавочную головку и вскоре исчезло из виду. Западнее и ниже промелькнул грузовой вертолет с цепочкой планеров, возможно, доставляющий треску из городов Великобережья, а может, виноград с виноградников Новой Англии. Страна менялась, но названия менялись мало. Языковое наследие оказывало слишком сильное влияние. Однако уже не было городов, называвшихся Нью-Йорк, или Чикаго, или Сан-Франциско: здесь действовало психологическое табу, аналогичное тому, которое не давало называть маленькие городки по имени смертоносных, опустошенных Взрывом земель, когда-то называвшихся Новым Орлеаном или Денвером. Из американской и мировой истории пришли такие названия, как Модок и Лафитт, Линкольн, Рокси, Потомак, Моухассет, Американ-Ган и Конестога. Лафитт, расположенный на берегу Мексиканского залива, поставлял поргу, морского леща и другую приятную на вкус пищевую рыбу в Линкольн и Рокси, находящиеся в сельскохозяйственном поясе; в Американ-Гане производилось сельскохозяйственное оборудование, а Конестога, из которой только что прибыл Бартон, находилась в районе горнорудных выработок. Кроме того, там имелся зоопарк животных умеренной зоны – один из многих, от Пьюджета до Флорида-Энда, которые обслуживал Бартон.

Он закрыл глаза. Лыски поневоле лучше других видели картину социального плана, и когда мир раскинулся внизу, словно карта, трудно было не представить его усеянным разными булавочными головками: многими черными и очень немногими белыми. Обычными людьми и лысками. Все-таки кое-что несомненно говорит в защиту разума: в джунглях обезьяну в красной фланелевой тужурке неодетые обезьяны разорвали бы на части.

Сейчас Бартона окружала лишь голубая небесная пустота; всеобщий поток мысли превратился в слабую, почти неслышную пульсацию. Бартон закрыл кабину, включил подачу воздуха и обогрев и поднял вертолет еще выше. Он лежал, откинувшись в мягком кресле, и лишь какая-то часть мозга оставалась настороже, готовая немедленно привести руки в действие в случае, если вертолет начнет выкидывать свои непредсказуемые штучки. Пока же он отдыхал, совсем один, в абсолютной тишине и в полном покое.

Его разум был совершенно чист. Полное спокойствие, вроде нирваны, охватило его. Далеко внизу в бурлящем мире информации звенели вибрации на субэфирном уровне, но редкие волны, достигавшие этой высоты, не тревожили Бартона. С закрытыми глазами, полностью расслабившийся, он походил на человека, временно забывшего о том, что значит жить.

Это было панацеей для необычно чувствительных разумов телепатов. Впервые увидев, мало кто принимал Бартона за лыску. каштановые волосы его парика были коротко острижены, а годы, проведенные в джунглях, сделали его почти болезненно худым. Лыски, намеренно воздерживавшиеся от участия в атлетических соревнованиях – кроме как между собой, – были склонны к дряблости мышц; с Бартоном дело обстояло иначе. Необходимость перехитрить хищника всегда поддерживала его в хорошей форме. А здесь, высоко над землей, он– расслабился, так же, как сотни других лысок давали отдых своему перегруженному мозгу в голубой тиши неба.

Когда он открыл глаза и взглянул вверх сквозь прозрачную верхнюю панель, небо уже совсем потемнело, кое-где виднелись звезды. Какое-то время он еще лежал, всматриваясь в высь. «Лыски, – подумалось ему, – первыми разработают технику для межпланетных путешествий. Там новые пустынные миры, а новой расе нужен новый мир».

Но это сейчас не главное, с этим можно было подождать. Бартону понадобилось немало времени, чтобы понять, что важно выживание его расы, а не его самого. Пока лыска не поймет это, он не может считаться достигшим настоящей зрелости. До этого момента он все время представляет собой потенциальную опасность. Теперь Бартон, однако, во всем разобрался и нашел, подобно большинству лысок, компромисс между своим существованием и существованием расы. И в первую очередь это влекло за собой развитие общественного инстинкта и дипломатичности.

Быстро пролетело несколько часов. В одном из шкафчиков Бартон навел пакет пищевого концентрата, поморщился, глядя на него, и сунул обратно. Нет. Пока он опять в Америке, он хочет пользоваться благами цивилизации. В Африке он сожрал столько концентрата, что чуть не потерял способность воспринимать вкусовые ощущения. Отчасти это произошло потому, что некоторые виды дичи стали ему физически отвратительны после мысленного контакта с животными. Он не был вегетарианцем; логическим путем он мог избавиться от большинства ненужных эмоций, но, безусловно, никогда не смог бы съесть, например, обезьяну.

Однако он мог есть зубатку и уже предвкушал хрустящую слоистость белого, плотного мяса на зубах. В этих краях водилась хорошая зубатка. Бартон знал ресторан в центре Конестоги и направил вертолет к ближайшей посадочной площадке, обогнув городок так, чтобы, летя на малой высоте, не поднять там пыльную бурю.

Он чувствовал себя освеженным, готовым вновь занять свое место в мире. В Конестоге, насколько ему было известно, не жил ни один лыска, и для него было неожиданностью – приятной неожиданностью, – когда он почувствовал мысленный контакт. В чужой мысли содержался вопрос.

Это была мысль женщины, не знакомой с ним; он понял это по тому, как поверхностно она определила его личность. Похоже это было на то, как открытая ладонь осторожно тянется к другой ладони, чтобы слиться с нею в пожатии. Нет, она не знала его. Узнавание Бартона как личности полностью отсутствовало. Но, вероятно, она слышала о нем от… Дэнхема? Кортни? Ему показалось, что он уловил проскользнувшие в ее вопросе личностные символы Дэнхема и Кортни.

Он ответил на вопрос:

Доступен. Здесь. Учтивое дружеское приветствие, предполагающее – ты одна из Нас; искреннее желание помочь.

Ее имя Сью Коннот; он воспринял и те любопытные нюансы, дающие представление о том, как Сью Коннот воспринимает свою личность, – не поддающаяся описанию дескрипторная мысль, которую уже никогда впоследствии невозможно ни с чем другим спутать. Мысленная сущность чистого «я».

Она была биологом, жила в Аламо, она боялась…

Буду рад помочь.

Должна увидеть тебя 

Жизненно важная необходимость

Опасность; глаза тайно следят

Кругом звери. Сью Коннот

Опасность – сейчас?

Сложная мысль смешалась и переплелась; он тем временем ускорил шаги.

Совершенно одна

Лишь я во всем мире знаю

Крайняя секретность

Звери. Я в зоопарке, жду

Спешу к тебе; мой разум с твоим; ты одна из нас, следовательно, никогда не одна.

Обмен мыслями шел быстрее обмена словами. Устно изложенные или написанные предложения значительно сложнее мысленных представлений, ибо оттенки значений передаются прилагательными и наречиями. Но телепаты обмениваются законченными мыслями со скоростью света. До появления разумного человека различными звуками передавались самые простые значения. С развитием языков стали возможны обобщения. При помощи же телепатии можно буквально создать – и передать – целый мир.