Текст книги "Шахматы из слоновой кости"

Автор книги: Геннадий Падерин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц)

Резкий телефонный звонок заставил подняться с дивана немца.

Отвлек и внимание Захарова, который откровенно прислушивался к разговору. Судя по всему, понимал чужую речь.

– Мы должны ехать? – спросил у капитана, когда тот опустил трубку на рычаг.

Немец с недовольным видом подтвердил, начал одеваться. Захаров в раздумье поглядел на Эдика, потом переключился на массивную, обитую железом дверь, с нее – на забранное решеткой окно. Невольно проследив за его взглядом, Эдик подумал, что до войны в этой комнате размещалось, верно, что-нибудь вроде кассы.

– Пожалуй, можно оставить мальчишку до нашего возвращения здесь, – обратился Захаров к немцу, подергав решетку. – Мне кажется, надежно.

– О, я, я,– ухмыльнулся немец, – карцер гут!

Через минуту Эдик остался в одиночестве и, дождавшись, когда стихнут в коридоре шаги, стал, подобно Захарову, тоже обследовать окно «карцера». Только с другой, конечно, целью.

Оно было с двойными рамами и мутными, давно не мытыми стеклами, но его интересовали в первую очередь не рамы и стекла, а железные прутья, что разграфили изнутри оконный проем. Ухватился за один из них, рванул к себе, толкнул от себя – прут даже не шелохнулся. Перешел к следующему – тот же результат.

«Крепко сделано, черт!» – ругнулся про себя.

Все же начал перебирать их поочередно, надеясь, вдруг который-то удастся расшатать и отогнуть. Отогнуть настолько, чтобы протиснуться.

За этим занятием и подстерег его полицай, который выглядывал давеча с чердака: неожиданно вывернулся из-за стены, прилепился снаружи лицом к стеклу. Эдик отпрянул в глубину комнаты, но парень поманил пальцем, показал знаками, чтобы открыл форточку, врезанную в нижнюю часть рамы.

Поколебался, однако, вспомнив, как парень заступался перед рябым, решился – просунул сквозь решетку руку, откинул, насколько позволяли прутья, внутреннюю створку, дотянулся, изогнувшись, до наружной. Парень осторожно осмотрелся, шепнул:

– Выломай фортку в двери!

Сунул продолговатый сверток и мгновенно исчез.

Эдик развернул тряпку: на ладони лежал штык от немецкой винтовки.

Странно, он не испытывал тогда, как теперь вспоминает, радости или волнения. Видимо оттого, что, убедившись в прочности решетки, уже не смел поверить в возможность вырваться из помещения, где все предусмотрено для защиты от взлома. Неважно – снаружи или изнутри.

Тем не менее прошел к двери, вяло потыкал штыком в закрашенные пазы. И вдруг обожгло ознобом: оконце в двери оказалось заделанным створкой, которая держалась с одного бока на шарнирах, а со второго – на задвижке и… вбитых по углам гвоздях.

Иначе говоря, то была обыкновенная форточка, лишь на время прекратившая свое действие из-за этих двух гвоздей.

Сдерживая дрожь в руках, начал обковыривать угловатые шляпки. Наконец собрался с духом, поддел одну кончиком штыка – гвоздь с неохотой, но, таки, полез из гнезда.

Со вторым управился уже без церемоний.

Оставалась задвижка – толкнул ее, потянул за выточенную из дерева ручку, и створка тотчас безропотно откинулась на шарнирах, открыв глазам полутемный коридор.

На лбу выступила испарина, а самого заколотило – зубам во рту тесно сделалось.

В глубине коридора скрипнула дверь. Он отпрянул в сторону, готовясь запахнуть оконце, но от двери донеслось:

– Не бойся, это я!

Парень не удивился тому, что створка уже выломана, потребовал нетерпеливо:

– Штык!

Эдик принялся трясущимися руками заворачивать штык в тряпку.

– Кончай возиться! – остановил тот, а приняв штык, скомандовал: – Лезь!

Эдик привстал на цыпочки, просунул в отверстие голову.

– Не так! – выпихнул он его обратно. – Скинь ватник и возьми стул. Со стула пробуй.

Эдик сбросил куртку, передал вместе с шапкой в окошечко, после этого взобрался на стул, вновь просунул голову; голова шла свободно – не пошли плечи.

– Сожмись! – посоветовал тот.

Куда еще-то? Он и без того скукожился до предела.

– Ты вот что, – сказал тогда парень, вновь выпихивая его, – ты давай спокойно, без паники… Давай теперь вот как пробуй: толкай одну руку сразу вперед, вместе с головой, а другое плечо как бы ужми, сделай пологим. Ну-к!

Попробовали. Спаситель, помогая, с силой потянул за просунутую вперед руку и содрал ему кожу. Не сказать, чтобы боль была непереносимой, но он не удержался – вскрикнул.

– С ума с-сошел? – зашипел тот.

Метнулся к выходу, осторожно приотворил створку двери.

– Все спокойно,– сообщил, возвращаясь.

Эдику сдавило грудную клетку, он с трудом втягивал воздух. Уперся в стул, пытаясь протолкнуться дальше – стул вывернулся из под ног, они повисли без опоры.

– Тяни,– попросил.

– Опять заорешь?

– Тяни!

– Хорошо, только ты сожми зубы и терпи.

Обхватил за предплечье, потоптался, примериваясь,

крякнул и рванул наружу. Горячая волна опалила грудь, и Эдик, чтобы не закричать, впился зубами в руку. Зато плечи были уже на свободе.

– Жив? – заглянул в лицо спаситель.

Эдик с усилием разжал рот, но ничего не сказал. Не смог.

Остальная часть туловища и ноги прошли в проеме без затруднений. Парень прикрыл окошко, похвалил:

– А ты с характером!

Эдик молча разглядывал проступившую сквозь рубаху кровь.

– Не обращай внимания, – успокоил тот, накидывая ему на плечи куртку. – Заживет, коли все обойдется.

Подтолкнул к выходу, добавил тоном приказа:

– Пойдешь так, будто веду тебя под конвоем.

На улице достал из кармана пачку махорки, стал

присыпать следы. Возле здания, к счастью, никто не дежурил.

Прошли вдоль стены до угла, повернули к лестнице, ведущей на чердак, и тут нос к носу, что называется, столкнулись с рябым.

– Куда это ты, старшой, моего крестника повел? – с ревнивой подозрительностью приступил он к парню.

– Да вот, понимаешь, капитана срочно вызвали в комендатуру, так он препоручил постеречь. Пускай, говорит, при тебе побудет, в надежном месте.

Рябой недоверчиво хмыкнул, оглядел Эдика, перевел взгляд на парня.

– И где же, ты считаешь, это надежное место?

– А на чердаке, где я наблюдательный пост оборудовал. – И позвал: – Айда с нами, Махоткин, там все теплее, чем на дворе. За ветром как-никак.

Рябой потоптался, словно бы раздумывая, потом вдруг заступил Эдику дорогу, а парню сказал:

– Я его сам постерегу, от меня, будь уверен, не сбежит.

И со знакомой уже Эдику цепкостью ухватил его за локоть. Эдик рванулся, пытаясь освободиться, но локоть был как в клещах.

– Чем он тебе насолил, Махоткин? – вступился парень. – Чего к нему вяжешься?

Рябой зыркнул по сторонам, точно высматривая, кого бы из своих призвать на помощь.

– Я вяжусь, а ты з-защищаешь? – нервозно взвизгнул, нашаривая свободной рукою свисток на шнурке, – Давно з-замечаю, больно жалостлив к шушере! Может, з-заодно с подпольщиками?

Парень, не ответив, тоже быстро глянул по сторонам, потом шагнул к рябому и, поймав руку со свистком, круто заломил, вывернул за спину. Рябой матюкнулся сквозь зубы, выпустил Эдика и, скрючившись, буквально переломившись от боли надвое, оказался лицом на уровне каменного фундамента здания. Тогда парень навалился всей тяжестью, резко толкнул противника вперед, на каменную кладку. Тот с маху стукнулся головой, и этот таранный удар выбил его из сознания. Он мешком осел на грязный снег. Парень, не мешкая, выхватил пистолет, хрястнул упавшего по затылку.

Эдик, зажав рот, смотрел расширившимися глазами; опавшая было дрожь снова выплеснулась под скулы.

– Чего таращишься? – выдохнул парень, пытаясь взвалить обвисшее тело к себе на загорбок. – Берись за ноги!

Заволокли убитого на чердак.

– Свети! – хрипнул парень, сунув Эдику фонарик и подтолкнув вперед. – Целься в самый дальний угол.

Уложили тело за одной из печных труб. Парень показал Эдику на валявшиеся вокруг обрезки досок, куски толя, распорядился:

– Прикрой хоть ими, что ли!

Сам поспешил к окну, где был оборудован наблюдательный пост, высунулся наружу.

Наверное, ничего настораживающего не увидел: махнул рукой, подзывая Эдика, опустился на табуретку, закурил.

Эдик все не мог справиться с собой.

– Штормит? – сочувственно кивнул парень, жадно глотая дым, и добавил убежденно: – Не мы его – так он бы нас, можешь не сомневаться. Зверюга еще тот, успел насмотреться на его «подвиги».

– А что, как найдут его здесь? Станут же поди искать?

– Не каркай!

– Я не каркаю, я просто…

– Ну, если просто… Следы табаком присыплю, чтоб собака не взяла, а самого уволоку потемну на угольный склад, там не скоро доищутся.

Загасил окурок, достал из кармана платок, начал протирать бинокль. Эдик поколебался, но все же решился – спросил, кивнув в глубину чердака:

– За что он тебя… немцем называл?

Парень искоса глянул на него, вздохнул.

– Я и есть немец. Иначе, думаешь, они меня старшим над этими ублюдками поставили бы?.. Только я – наш немец, родился и вырос здесь, на нашей земле.

– А почему меня… со мной…

– Зачем с таким риском твою шкуру спасаю, хочешь спросить? Ну, если сказать напрямую, не только из-за того, что пожалел, просто знаю, как у нас допрашивают… Ты мог не выдержать и потянуть за собой целую цепочку людей.

– А я ведь взаправду насчет работы шел, мне…

Он вдавил в плечо Эдику пальцы, буркнул:

– Ну, ну, ты же не на допросе!

Приставил к глазам бинокль, опять высунулся наружу, но тотчас подался назад, шепнув:

– Капитан вернулся, следственный эксперимент сейчас будет делать.

– Как это?

– А вон погляди через щель в крыше.

Эдик приник к выеденному ржавчиной отверстию.

Через пути, в направлении стоявшего поодаль состава, шли под охраной автоматчика двое железнодорожников со связанными руками; чуть поотстав, шагали давешний капитан, еще один немецкий офицер и Захаров.

– Куда они ведут наших? – с тревогой оглянулся Эдик.

– Говорю же, следственный эксперимент: заставят на месте показать, как вагоны портили. Думают, это поможет находить саботажников, которые мешают отправлять грузы на фронт и в ихнюю фашистскую Германию.

Тем временем группа приблизилась к составу. Капитан взмахнул перчаткой, дал какую-то команду. Солдат развязал пленников. Один из них подошел к вагону, наклонился над колесом, откинул крышку буксы. Поманил капитана. Остальные сгрудились вокруг.

Пытаясь разглядеть, что там показывает немцам железнодорожник, Эдик просмотрел, как получилось, что второму пленнику удалось вырваться из кольца. Засек лишь, как тот стремительной тенью унырнул под вагон.

Охватившее всех замешательство длилось какие-то секунды, затем натренированный охранник бросился следом, сопровождаемый истошным воплем капитана:

– Нихьт шиссен (не стрелять)!

Захаров кошкой вскарабкался на вагон, гулко протопал по железной крыше, перепрыгнул на соседний.

– Шиссен зи нихьт (не стреляйте)! – крикнул и ему оставшийся внизу капитан и добавил на ломаном русском: – Живьеом, взять живьеом!

С чердака был виден только прыгающий с крыши на крышу Захаров – он направлялся сюда, к вокзалу; беглеца же и кинувшегося в погоню солдата скрывали от глаз вагоны.

Вдруг Захаров приостановился, рванул из кобуры пистолет, выстрелил в воздух.

– Стой! – крикнул, готовясь спрыгнуть на междупутье.

Но, как видно, тот, кому приказывал, не подумал повиноваться, потому что Захаров вновь забухал каблуками по железу, сбрасывая на бегу длиннополую, стегавшую по ногам шинель. Оставшись в кителе, он заметно наддал, быстро приближаясь к голове состава.

Левее его, на соседнем пути, стояли еще вагоны – из-за них вынырнул запаленный охранник, метнулся наперерез беглецу. И здесь, на выходе из коридора, образованного двумя составами, они столкнулись. Преследуемый не сделал попытки уклониться – напротив, используя инерцию, пригнулся и саданул с разбегу головой в подбородок немцу. Тот опрокинулся навзничь. Железнодорожник выхватил у него автомат, отпрыгнул, но выстрелить не успел: Захаров ударил сверху из пистолета ему в руку, выбил оружие.

– Сволочь! – скрипнул зубами парень. – Гад продажный!

…Эдик пробрался обратно в Оршу. Оставался тут до заветного дня – 28 июня 1944 года, когда Советская Армия вымела немцев из Могилева. Приехал сюда, построил возле развалин родного дома сараюшку, стал ждать отца. Позднее удалось выяснить: отец погиб еще в сорок первом, под Москвой.

Парня, спасшего ему жизнь, не застал, следов отыскать не смог. Тем более не знал ни имени, ни фамилии.

Захаров исчез. Казалось, навсегда»

Инженер медленно шел к костру, неотрывно глядя на человека в лисьей шапке. И вдруг увидел: Сапрыкин настороженно покосил глазами. Настороженно и выжидающе.

Или показалось?..

Обогнул костер, остановился с противоположной стороны – так, чтобы видеть лицо: он или не он?

Лоб закрыт шапкой, низ лица – бородой, остаются глаза в сетке морщин и нос. Глаз он не запомнил, а вот нос… Впрочем, и к нему тогда специально не присматривался, в память запала только связанная с ним привычка.

– Чего вы меня разглядываете? – удивился Сапрыкин.

Именно удивился. Без наигрыша.

– Извините, – смешался инженер. – Вы мне очень напоминаете одного давнего знакомого. Кажется, все же ошибка.

– Почему кажется? – опять удивился Сапрыкин. – Странно вы изъясняетесь, право. Я, например, вижу вас впервые. Ну, не сегодня, конечно, а вообще.

Вдруг рассмеялся, повторил:

– Право, странно изъясняетесь.

Инженер невольно отметил про себя это «изъясняетесь», чересчур изысканное для человека без образования и квалификации. Впрочем, не могло разве случиться такого, что на приработки в тайгу подался интеллигент, скатившийся по какой-то причине до положения «бича»?

– Давно в этих краях? – спросил инженер, опускаясь на корточки и загораживаясь от жара рукавицей.

Сапрыкин долго молчал, крутил над пламенем валенки; подумалось даже, что не услышал вопроса.

– Вам это так интересно? – грубовато спросил наконец в свою очередь и, не дав ответить, буркнул: – В трудовой книжке все указано.

– Ну, зачем такая официальность? – усмехнулся инженер, а про себя подумал: если ты действительно Захаров, то насчет документов конечно же позаботился.

Сбивало с толка поведение Сапрыкина. Сейчас он был спокоен, держался естественно, без напряжения, как мог держаться человек, у которого все чисто за спиной. Что же тогда побудило пуститься давеча в бега? Или то был

первый, не очень осознанный импульс, продиктованный неодолимым инстинктом самосохранения?

– Вы пощупайте, может уже высохли? – кивнул инженер на валенки.

Тот молча сунул руку в один, потом в другой валенок, отставил их, взял с колен портянки, поднес к огню. Поднес и, сосредоточенно глядя на них, вдруг неуловимо быстрым движением свел глаза к переносице, поймал в фокус кончик носа. Видно было, что проделал это совершенно непроизвольно, как если бы, скажем, взмахнул ресницами – значит, давняя, ставшая действительно второй натурой, привычка.

Не отдавая себе отчета, инженер машинально попытался скопировать это движение глазами, и тотчас в колеблющемся над костром мареве возникло смеющееся Люськино личико, а в ушах прозвучал звонкий голосок: «Мама, мамочка, погляди на Эдьку!»

Он откачнулся, потерял равновесие, сел на снег. Сердце колотилось где-то под самым кадыком, мешало дышать. Инженер понял, что еще минута, и кинется на человека по ту сторону костра.

Чтобы успокоиться, набрал в горсть снега, стал растирать лицо.

– В сон поклонило? – посочувствовал Сапрыкин.

Он промолчал, бросил в костер остатки снега и, сознавая, что может все испортить, не удержался – спросил напрямую:

– Вам ни о чем не говорит фамилия… Захаров?

Спросил и встал на колени, чтоб лучше видеть его лицо.

Тот вздохнул:

– Говорит…

И оборвал себя, закашлявшись: надо же было случиться такому, чтобы именно в эту минуту ветер переменился – пахнул дымом.

– Говорит,– повторил, прокашлявшись. – Техник у нас в экспедиции работал – Захаров. Славный был человек, да клещ его в тайге на тот свет отправил. За трое суток скопытился.

В голосе – ни тени волнения, только печаль по хорошему человеку.

И лицо не всколыхнулось.

Неужели ошибка?

Но почему, почему он вдруг пустился в бега?

– Знаете, Сапрыкин, специфика нашей работы в таких вот полевых условиях требует полной доверительности. То есть мы должны безоглядно полагаться один на другого…

Сапрыкин усмехнулся:

– Моя личность вызывает у вас…

– Не личность, нет, – перебил инженер, – но ваш сегодняшний поступок: почему вдруг, ни с того ни с сего, предприняли попытку скрыться?

Сапрыкин вновь усмехнулся, качнул лисьим малахаем.

– Исповедь вам моя нужна?

– Ну, это как хотите называйте, главное, чтоб был понятен мотив.

– Хорошо, объясню…

Надел валенки, встал, потоптался, точно проверяя, не будут ли тесны после просушки, вновь опустился на валежину.

– У вас не найдется закурить? Свои-то подмочил.

Инженер, не вставая с колен, протянул над костром

пачку «Беломорканала». Сапрыкин взял папиросу, тщательно размял, подул в мундштук, неспешно прикурил от головни и лишь после этого стал рассказывать. С такой же неторопливостью и обстоятельностью.

Смысл сводился к тому, что вот уже четырнадцать лет, как жена ушла к другому и прижила сына. Но зарегистрирована-то с Сапрыкиным, поэтому все эти годы за ним гоняется исполнительный лист. Только он, Сапрыкин,

не дурак, чтобы платить алименты на чужого ребенка.

– Допустим, – сказал инженер, сдерживая себя. – Но сегодня-то от какого исполнительного листа в бега пустились? Кто сегодня от вас алименты требовал?

Захаров вздохнул:

– А вы полагаете, надлежит ждать, когда исполнительный лист под самый нос сунут?

– Я ничего не полагаю, мне просто хочется понять, почему сегодня вы ни с того ни с сего…

– Как это ни с сего? Как ни с сего, если вдруг вижу – милицейская гончая стойку на меня, как на какого-нибудь рябчика, сделала?

Инженер вспомнил: да, в самом деле, на примыкающем к трассе участке автомагистрали останавливался сегодня желтый «газик». Утром, вскоре после их приезда сюда, на трассу. И водитель о чем-то расспрашивал второго техника. Видимо, о дороге, потому что машина сразу же двинулась дальше. Но разве не могло быть такого, что, увидев представителей власти, Сапрыкин связал их появление со своей многолетней задолженностью по исполнительному листу?..

– У меня рефлекс уже выработался, – вздохнул тот, – как увижу милицию, ноги сами третью скорость включают.

На его раскрасневшемся от жаркого пламени лице отпечаталось выражение почти детской непосредственности; он бросил в костер окурок, опять вздохнул, развел руками: судите, мол, как бог на душу положит, а я весь тут, перед вами.

Глядя на него, инженер подумал, что если все это – актерство, игра, то исполнение весьма искусное, и, значит, нечего рассчитывать захватить столь тренированного актера врасплох.

И еще подумал, что для установления личности этого человека он не сможет, к сожалению, прибегнуть к помощи органов госбезопасности: не с чем идти туда, нечего предъявить, кроме рассказа о запомнившейся привычке изменника Родины Захарова.

Минуло около двух недель. Работа на трассе подходила к концу. И, хотя дело и без того делалось сноровисто и споро, инженер торопил отряд, подталкивал и подталкивал парней.

Он даже убедил их выйти на трассу в очередное воскресенье, пообещав приплюсовать соответственно по одному дню к отпуску каждого.

Объяснять причины штурма не требовалось, люди понимали: чем быстрее завершится этап изысканий, тем раньше будет выдан строителям дороги технический проект.

Однако нетерпение инженера диктовалось в данном случае еще и личными мотивами: отъезд в город и переход к камеральной обработке материалов изысканий освобождал от необходимости держать в отряде временных рабочих. Иными словами, появлялся благовидный предлог избавиться от Сапрыкина.

Вообще-то Сапрыкин оказался чистым. Без червоточины. То есть тем, за кого себя выдавал – Сапрыкиным. Если бы это подтверждалось лишь документами, инженер мог бы еще сомневаться, а тут удалось организовать проверку через живых свидетелей: сопоставить записи в трудовой книжке с сообщениями старых сослуживцев Сапрыкина в Ачинске, где тот работал до своих скитаний по тайге.

Правда, сделано это было по телефону, но зато столь детально, что исключались всякие подозрения. Нашла подтверждение в процессе проверки и версия Сапрыкина относительно его семейных передряг: в Ачинске действительно проживали жена и сын, которые не имели о нем в последние годы никаких вестей.

Единственное, чего не сделал инженер – не послал в Ачинск снимка. Хотя мысль такая и появлялась. Но с другой стороны, под каким предлогом стал бы вдруг фотографировать человека?

Сапрыкин оказался чистым, да, и все же каждодневно видеть его было для инженера настоящим мучением, память срабатывала в одном и том же направлении – возвращала в Могилев военной поры. И ничего не мог с собой поделать, все закипало в нем.

Иногда ему казалось, что Сапрыкин тоже насторожен. Если он и в первые дни не отличался особой общительностью, то сейчас прикрылся, как обитатель речной раковины, створками и выжидающе посматривал из щели.

С ребятами на эту тему инженер, естественно, не распространялся.

Последнюю неделю он стал даже общих привалов избегать. Придумывал какой-нибудь предлог, не шел к костру.

Изыскатели квартировали в ближнем селе, рассредоточившись в нескольких домах. Приезжая с трассы, инженер выскакивал возле давшего ему приют дома из кабины грузовика, взмахивал, прощаясь, рукой и уединялся до утра.

О совместных «посиделках», какие практиковались прежде, ребята уже и не заикались – знали: инженер сошлется на головную боль. И в клуб тоже наведывались теперь без него.

Надо думать, и те несколько вечеров, что оставались до отъезда, прошли бы по установившемуся скучноватому распорядку, если бы события не свернули внезапно с наезженной колеи. Первую весть об этом принес инженеру Саша.

Инженер только расположился поужинать после возвращения с трассы, как Саша буквально ворвался в дом и, размахивая каким-то листком бумаги, возбужденно сообщил:

– Все, сбежал-таки!

– Ты о Сапрыкине?

– К хозяйке милиционер заглянул, – не знаю, по какому там делу,– а этот увидел его – и ходу!

– Баба с возу… – впервые за последние дни улыбнулся инженер.– Выходит, не сочинял насчет третьей скорости.

– О какой скорости вы говорите?

– Да Сапрыкин мне душу изливал: стоит, дескать, почуять приближение исполнительного листа по алиментам, так ноги сами третью скорость включают. Как говорят, пуганая ворона куста боится… Милиционер не удивился его поступку?

– Да получилось-то как, Эдуард Антоныч…

Нивелировщики жили всей группой в одном дворе, к

ним после своего прихода в отряд подселился и Сапрыкин. Хозяйка выделила квартирантам флигель-насыпушку, служивший ее семье в качестве временного пристанища в ту пору, когда поднимали дом. Ну, времянка – она и есть времянка, к утру здесь сильно выстывало, приходилось перед подъемом подтапливать. С вечера наготавливали дров. На этот раз отвечал за топливо Сапрыкин и, как приехали с трассы, он, не откладывая, подался под навес, где были уложены заранее напиленные чурбаки.

Он отправился под навес, а Саша – к хозяйке, чтобы заполучить ежевечерний бидон молока. В это самое время и наведался сотрудник милиции.

«Хозяйка есть?» – спросил у возвращавшегося с молоком Саши.

Они повстречались в тесных сенцах, и Саша, пропуская гостя, отступил в сторону, пробурчал:

«А куда бы ей подеваться, на ночь глядя?»

И они разминулись.

А на пути к флигелю Сашу перехватил Сапрыкин.

«Чего это он заявился?» – кивнул с откровенной тревогой на освещенные окна.

Саша уловил тревогу, и ему захотелось пугануть злостного алиментщика.

«Да на нервах наших поиграть! – воскликнул с деланным возмущением. – Из города, дескать, поступило распоряжение установить личности всех приезжих. Ищут, я понял, кого-то».

«Ха-ха, чего выдумал! – нервно хохотнул Сапрыкин, однако тем не менее торопливо зашагал к воротам, кинув Саше: – Добегу до аптеки, пока не закрылась, а то голова раскалывается».

«У меня цитрамон есть, враз вылечишься».

Тот не оглянулся, будто не услышал.

– Ну, я не стал догонять, не моя забота алименты взыскивать, – рассказывал Саша инженеру, – но до сведения милиционера данный факт довел.

– И что же он предпринял?

– Да ничего. Только спросил, какие имеются вещи, и конфисковал сапрыкинский чемодан. Попросил нас всех присутствовать при вскрытии, составил акт.

Тут он вспомнил о листке бумаги, который крутил все это время в руках, положил перед инженером.

– В чемодане обнаружил. Там, на самом дне, оказалась такая толстая тетрадь – их называют общими, – милиционер стал ее просматривать, а листок этот вывалился:

– Зачем он тебе? – поморщился инженер, не притрагиваясь к листку, – Тащишь всякое г… на обеденный стол.

– Эдуард Антоныч, это ведь ваши же какие-то записи! Почему я и заинтересовался.

Инженер поглядел на Сашу, спрашивая взглядом, не спятил ли тот, однако все же склонился над листком, вгляделся в поблекшие карандашные строчки. И оторопел: они были написаны его собственной рукой!

– Вижу, ваш почерк, – бубнил над ухом Саша, – я и заинтересовался.

«Долина ручья на 572-й отметке, – с трудом разобрал инженер, – делится на два рукава, причем левый почти сразу поворачивает круто к северу…»

У него перехватило дыхание, он прошептал растерянно:

– Отец… Рабочий дневник моего отца…

Вскочил, ухватил Сашу за полы распахнутого полушубка.

– Где она?

– Тетрадь, что ли? Ну, как-никак личное имущество, милиционер внес ее в акт и оставил в чемодане… Я же не знал!

– Саша, милый, он не должен уйти! Понимаешь? Мы не имеем права его упустить!

– Сапрыкина?

– Никакой он не Сапрыкин, это изменник Родины Захаров. Изменник и убийца.

Метнулся к вешалке, набросил на плечи полушубок; изнутри поднималась, сотрясая всего, знобкая дрожь.

– Но он наверняка вооружен, а у нас… Где сейчас может быть милиционер?

– Дома, наверно. Забрал чемодан, сказал, что пойдет домой.

– Ты знаешь, где он живет?

– Найду, пожалуй… Может, напрямую, огородами махнем?

Выбрались огородами в проулок, добежали до угла, тут Саша притормозил, гадая, влево им или наоборот вправо.

– Сюда, – сообразил, наконец, поворачивая к мерцавшим вдалеке огням довольно большого здания.

Луна над селом только-только начала подниматься, но недавно нападавший снег светился, казалось, сам по себе, вечерняя улица просматривалась довольно далеко.

Шагов, может быть, на двадцать. Именно на таком расстоянии они и углядели распластавшегося на дороге человека в белом полушубке.

– Угораздило кого-то надрызгаться,– громко ругнулся Саша. – Посреди села спать улегся.

Человек шевельнулся, попытался подняться на колени.

– Помогите!

Приблизившись, инженер разглядел охваченную портупеей спину; рядом валялся надломленный кол.

– Опередил нас этот гад, – сказал Саше, подхватывая лежащего.– Увидал – чемодан с тетрадью уплывает, и скараулил.

Саша помог инженеру поднять милиционера, заглянул в лицо.

– Как вы?

Тот, не отвечая, стянул шапку, ощупал затылок.

– Башка целая, однако-то, – проговорил слабым голосом. – Гудит шибко.

– Идти сможете? – спросил инженер, подставляя ему плечо – он оказался почти вровень с ним.

– Не знаю… Пробовать надо.

Нахлобучил шапку, потоптался на месте.

– Ай-я, ит котон, гудит шибко! Угостил шайтан… Алиментщик проклятый!

– Он не алиментщик, – сказал Саша. – Эдуард Антоныч узнал его: это изменник Родины. С войны затаился.

Милиционер как-то встряхнулся, что ли, перестал виснуть у инженера на плече, поспешно отогнул рукав полушубка.

– Нет, не вижу, глаз мутный стал,– пожаловался инженеру.– Смотри ты, пожалуйста.

Инженер глянул на светящийся циферблат.

– Девять без минут.

– Скорей, дома мотоцикл… Должны успевать.

– Думаете, рискнет на рейсовый автобус?

За милиционера ответил Саша:

– Вообще-то говоря, больше не на чем отсюда выбраться.

У себя во дворе милиционер совсем приободрился, постучал в освещенное окно, крикнул выглянувшей молодой женщине – должно быть, жене:

– Я скоро!

– Куда? – донеслось из дома.

– Почта.

Накрытый брезентом мотоцикл стоял под навесом; когда выкатили, инженер кивнул на коляску, предложил хозяину:

– Думаю, вам лучше сюда сесть, а руль мне доверьте… Простите, не знаю ваших имени и отчества?

– Зовите, однако-то, просто Митхас. Я шорец.

– Товарищ Митхас, – сказал инженер, не видя у него на поясе кобуры, – товарищ Митхас, оружие прихватить бы.

– Зачем прихватить? – отозвался Митхас, ныряя рукою за пазуху.– Оно тут.

Переложил пистолет в карман полушубка, сел в коляску.

Инженер давнул на стартер, закинул ногу на седло. Саша пристроился у него за спиной.

Рейсовый автобус делал в селе одну остановку – возле почты, там и группировались пассажиры. Вырулив за ворота, инженер спросил у Митхаса, как туда проехать кратчайшим путем. Митхас махнул рукой вправо:

– Вон много огней – клуб, от него…

Не договорив, перевесился через борт коляски: его стошнило.

– У тебя же сотрясение мозга! – запоздало догадался инженер, перейдя незаметно на «ты». – В больницу надо.

– Ай-я, ит котон! – ругнулся Митхас, вытирая губы. – Погоняй!

– Но…

– Ты здесь чужой, а Митхаса шофер знает, пассажиры знают – помогут. Больница – после. Погоняй!

Посадка уже закончилась, но автобус еще не отошел. Громкое название «рейсовый» носил кузовок на колесах, вмещавший, надо думать, не больше двух десятков пассажиров. Что делалось внутри, рассмотреть не представлялось возможным, стекла покрывал слой изморози.

Да к тому же и света в салоне не было.

Инженер подрулил к автобусу спереди, остановившись так, чтобы автобус не мог тронуться. Спрыгнув, помог милиционеру выбраться из коляски, повел к двери водителя. Водитель опустил стекло, высунул голову:

– Не знаю, мужики, втиснетесь ли, еле двери закрыл. Вас двое, что ли?

Митхас попросил:

– Вылезай, пожалуйста, говорить, однако-то, надо!

Водитель вгляделся, узнал милиционера.

– Митхас, ты? У тебя же свой транспорт.

Тем не менее молодцевато выпрыгнул из кабины, протянул Митхасу руку. Митхас кивнул на инженера:

– Он говорить будет.

Сам шагнул в сторону, переломился надвое: его вновь стошнило. Саша поспешил к нему, подхватил под локоть.

Водитель ухмыльнулся, поднял на инженера нагловатые глаза.

– Никогда не поверил бы, что Митхас может так надрызгаться!

– Он болен, – сухо произнес инженер и, переходя па шепот, попросил: – Прикройте дверцу, чтоб в салоне нас не слышали. И окно поднимите.

Водитель недоуменно хмыкнул, но повиновался.

– Значит, так, – сказал инженер, наклоняясь к уху водителя, – среди пассажиров находится человек, который… Ну, словом, преступник, он может на все пойти. Вероятно, вооружен.

– Нич-чего себе! – отпрянул водитель. – Как же будете брать его? В салоне света нет, проход забит. Я еле двери закрыл.

– Надо что-то придумать

– Легко сказать!

– Мы не можем дать ему уйти, он…

– Ну, не знаю… Лично я – пас, у меня две пацанки, не собираюсь оставлять их сиротами.