Текст книги "Шахматы из слоновой кости"

Автор книги: Геннадий Падерин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц)

Александр Павлович шагнул конем. Игорь в ответ подтянул с фланга ладью. Конь сделал еще бросок, и мальчишечьи пальцы, поощряя, вновь впились в плечо старика.

Наконец тот в третий раз поднял эту же фигуру и, не задумываясь, понес к свободному полю рядом со своим ферзем. И не донес: мгновенно на плече у него начался лихорадочный танец Валеркиных пальцев.

Кроме поля, на которое доктор было нацелился, оставалось поблизости свободным еще одно, да только позиция там простреливалась слоном противника. А может, тайный консультант имел в виду пожертвовать коня? Но цель?

Доктор покружил, покружил над доской, вернулся на старое место, замурлыкал:

 
У поезда простилася
С миленочком своим…
 

И вместе с песенкой пришло, как видно, озарение:

– Не дорог конь – дорог заяц! – проговорил весело.

Мальчишечьи пальцы тотчас поощрительно вдавились

в плечо.

Белые приняли жертву.

А через три хода стало ясно, что доктор получил возможность слопать за здорово живешь ладью противника и начать решающую осаду короля.

Игорь, видно, тоже это осознал: на крыльях тонкого носа заблестела испарина. И, чего раньше не случалось, вдруг запел, машинально подхватывая знакомую песенку:

 
…А сердце покатилося
За ним, за ним, за ним…
 

Не случалось раньше и такого, чтобы на обдумывание очередного хода наш первый призер потратил без малого пятнадцать минут. Но положение белых оказалось безнадежным.

– Похоже, быть вам сегодня полковником, Сан-Палыч!

Игорь улыбался, а в голосе звучала обида. Поражение захватило врасплох, слишком безоглядно верил он в свою звезду. Правда, впереди оставались еще две партии, но…

Нет, а какой стороной повернулся к свету старик!

И все же я удержался – не сказал про обман. Решил так: перед началом второго тура отзову под каким-нибудь предлогом Валерку, и его подопечный, оставшись без подсказки, сам себя разоблачит.

Встречу назначили на следующий день, однако доктор не появился. Вместо него пришла мама-Лида.

Она была необычно бледна, под припухшими глазами оттиснулась бессонная ночь.

– Я к вам, Игорь…

Тот вскинулся на подушках: никогда прежде сестра не называла кого-либо из нас по имени или фамилии – обращалась подчеркнуто официально: «Больной, не закрывайте рот…», «Больной, возьмите салфетку…»

– Я к вам: доктор просил передать это…

На серое одеяло опустился голубой фланелевый «патронташ».

Поверх легло сложенное солдатским треугольничком письмо.

Она повернулась уйти.

– Постойте, сестра, – Игорь сел в постели, положил руки па «патронташ», – зачем Александр Павлович…

– Сердце, – выдохнула мама-Лида, не дав договорить, – сердце…

Набрякшие веки дрогнули.

Закрыв лицо руками, она выбежала из палаты.

…Мы были не в состоянии поехать на кладбище, попросили маму-Лиду заказать от нашего имени венок. Текст для траурной ленты составили такой:

«Дорогому Сан-Палычу – Человеку, Шахматисту, Охотнику»,

– Надо изменить, – сказала мама-Лида, возвращая листок, – доктор не был охотником. Никогда. Придумывал все… В книжках выискивал…

Война взяла у этого человека четверых сыновей. Сообщение о гибели четвертого ожидало его дома после партии с Игорем. Сообщение и вещи сына, присланные из части, где тот воевал.

Среди вещей обнаружились две пешки из слоновой кости. Одна полностью готовая, вторая подверглась лишь предварительной обточке.

В молодости Александр Павлович работал на Севере, и благодарные пациенты подарили ему на память кусок мамонтового бивня. Младший сын доктора выточил из него шахматные фигуры, а уходя на фронт, взял с собою заготовки последних пешек, которые помешала закончить дома война.

* * *

Школа как школа: трехэтажное типовое здание с широким устьем входа, с просторными окнами, с традиционным палисадником, обособившим его от улицы. Я не учился здесь, но когда доводится пройти мимо, сердце наливается тяжестью, а глаза ищут седьмое, восьмое, девятое окна (если считать от левого угла) на третьем этаже: там располагалась наша палата.

II еще неудержимо тянут к себе два окна внизу, рядом с раздевалкой: комната тут отдана музею. Если подойти ко второму окну, на маленьком столике у стены можно увидеть плексигласовый колпак, склеенный из отдельных пластин самими ребятами. Колпаком накрыта потрепанная картонка с изображенным на ней шахматным полем, на поле выстроены в боевом порядке фигуры, сработанные из слоновой кости.

А в центре картонки, между противостоящими друг другу рядами войск, лежит тетрадный листок, сложенной треугольничком, – так во время войны складывали фронтовые письма. На треугольничке – ни адреса, пи почтового штемпеля, только надпись: «И. Соловьеву».

Сколько времени прошло с той поры? Счет уже не на годы – на десятилетия, треугольничек пожелтел, бумага, наверное, сделалась ломкой, и вздумай кто-нибудь развернуть… Впрочем, в этом нет надобности: фотокопия, заключенная в рамку, висит на стене над колпаком.

Торопливые строчки, прыгающие буквы:

«Деточка, посылаю ваш законный приз: вы были и остаетесь сильнейшим шахматистом госпиталя. Эту партию взял не я – ее выиграл у вас чемпион города среди школьников. Простите за этот маленький спектакль: хотел с помощью Валеры завоевать право «одного желания» и обязать вас пойти на операцию. Она вам жизненно необходима…

Ваш Сан-Палыч».

ПОЩЕЧИНА

День начался с пощечины.

Досталось ему, Николаю. Старик бригадир влепил…

Накануне, под вечер уже, над станом тяжело зависла набрякшая туча. Она выползла из лесистого распадка, по которому проложила свое русло бурливая в этих местах Томь, выползла и пахнула промозглой стынью.

– Никак снегом попахивает? – обеспокоился бригадир.

Ночью туча разродилась дождем, а на рассвете, как по заказу, повалил мокрый снег. В палатке сделалось холодно, вставать утром никому не хотелось.

– Дежурный, – заныл в спальнике Алеха Сердюков, самый молодой из плотников, – дежурный, подтопить бы!

– А я над чем бьюсь! – огрызнулся Николай, которому как раз и подгадало нести вахту в эту слякотень.

Он и в самом деле порядочно уже бился, пытаясь раскочегарить чугунную печурку. Насыревшие поленья едва чадили, а запастись с вечера сушняком не подумал.

Отчаявшись, вывалил из ящика консервы, схватил первый попавшийся под руку топор, стал крушить ящик. На растопку.

– Касьянов, – испуганно крикнул бригадир, латавший разодранную штанину, – Касьянов!..

Кинулся, перехватил в замахе руку с топором.

– Дерьма пожалел! – с сердцем пнул Николай обломки. – Я тебе два таких с базы приволоку.

Бригадир даже не взглянул на разбитый ящик: повернув кверху лезвие топора, сосредоточенно водил по нему заскорузлым ногтем.

– Гляди! – потребовал. – Вот он, твой сперимент!

Острие в двух местах оказалось чуть продавленным.

Две мелкие зазубринки. Верно, угадал в спешке по гвоздям.

– Они же все в куче – топоры, – повинился Николай. – Когда тут разбираться, где твой, где мой?

– А…

– Теперь начне-ется воспитание!

Николай не сомневался, сейчас бригадир станет попрекать, почему не сбегал за колуном, оставшимся на берегу возле кострища.

– А…

– Прошу тебя, дядя Филипп, не нуди из-за чепухи!

Лучше бы он смолчал.

– Чепухи?! – в голосе старика вспенилась злость, морщинистое лицо перекосилось. – Чепухи?!

Тут это и произошло: старик вдруг размахнулся и…

В первое мгновение Николай как-то даже не поверил тому, что случилось. Будто не с ним вовсе. Ну, а в следующее мгновение у него на руках, уже напружинившихся для ответа, успели повиснуть парни; повыскакивали из спальников, заблокировали с обеих сторон.

– Ну, старый пень… – прохрипел Николай, пытаясь освободиться.

Бригадир убрал топор, вновь взялся за штанину.

– Да не держите вы его, – сказал ребятам, – пусть, такое дело, пар спустит.

Те проводили Николая до выхода из палатки, Петя Клацан буркнул в спину:

– Погуляй…

Николай метнулся по мокряди к ближней пихте, нырнул под разлапистые ветви на сухое, привалился спиной к стволу.

– Пень старый! – не удержался, прокричал в сторону палатки. – Не думай, это тебе так не обойдется – руки распускать!

Покурил, жадно и глубоко затягиваясь, но папироса не успокоила, и, когда все тот же Петя Клацан позвал завтракать, рявкнул:

– Иди ты со своим завтраком!..

Так и сидел под деревом, со злостью обламывая над собой отмершие сухие ветки, пока не увидел, что бригадир и оба молодых плотника уже шагают к моторке.

Нехотя поднялся, пристроился в хвост бригаде.

Алеха Сердюков нес, перекинув через плечо, Николаеву брезентуху, Николай потребовал сердито:

– Дай сюда!

Натянул куртку, хлопнул рукой по взбугрившемуся карману.

– Что тут?

Алеха оглянулся, подмигнул;

– Поешь!

– Заботишься? А может, мне ваша забота поперек горла?

Вытащил сверток, размахнулся, делая вид, будто собирается выбросить.

– Сдурел! – поймал за руку Алеха.

– Черт с тобой, – рассмеялся Николай, примирительно ткнув приятеля в бок, – слопаю, так уж и быть.

Пока жевал, Петя Клацан прогрел двигатель.

– Внимание, приготовились, – выкрикнул он, дурачась, – старт!

Лодка отделилась от лесистого берега и, оставляя пенистый след, устремилась по крутой дуге на середину реки, где моталась на якоре довольно большая связка бревен.

Какая возлагалась на бригаду задача? Если говорить вообще, им предстояло перекинуть через Томь мост-времянку, по которому пойдут грузы для строящейся железнодорожной линии. Но даже здесь, в верховьях, не шагнуть было с берега на берег одним пролетом, требовались промежуточные опоры. Этакие искусственные островки. С ними и ждала бригаду главная маета.

Чтобы соорудить такой островок, надо вогнать в дно реки четыре сваи, подшить к ним изнутри доски, а потом засыпать образовавшийся ромбовидный колодец гравием. Только тот, кому самолично, как говорит их бригадир, доводилось бить сваи, кто приколачивал к ним в ледяной воде намокшие тяжелые доски, а после возил на лодке гравий и ведро за ведром валил в кажущуюся бездонной утробу, – только тот мог по достоинству оценить, какой затраты сил требуют искусственные островки на сибирской реке.

Пока они успели закончить один такой островок. Накануне принялись вбивать сваи для второго. Возле этих свай и колотилась на якоре связка плота.

Лодка притиснулась к нему боком, все перебрались на скользкие бревна, облепленные хлопьями не успевшего растаять снега. Алеха подхватил прикованную к носу лодки цепь, готовясь крепить к плоту, однако бригадир потребовал:

– Дай-ка, дай сюда, а то знаю ваши узлы: не успеем оглянуться, как без транспорту останемся.

Покончив со швартовкой, шагнул к свае, которую вчера не успели вогнать до отметки, ткнул кулаком:

– Стоишь, чертовка?

Неожиданно подпрыгнул, ухватился за торец, подтянулся на руках, помог себе коленями – вскарабкался наверх.

– А говорите – старик! – с победным видом кинул оттуда.

Тут свая, очевидно подмытая за ночь, дрогнула, покачнулась и тяжело ухнула в реку. Бригадира накрыло волной.

– Доигрался, старый пень! – ругнулся Николай,

Петя Клацан кинулся в лодку, завел мотор,

– Отвязывай! – крикнул Алехе.

Алеха рванул за конец цепи, но узел не распался; Алеха опустился на колени, принялся распутывать дрожащими пальцами стянутые звенья.

Тем временем старика швырнуло в сторону от сваи, понесло к водовороту под обрывистый левый берег. Седая голова то возникала на поверхности, то исчезала под водой. Они знали, старик плавает чуть лучше топора.

– Чего телишься! – оттолкнул Николай Алеху и, схватив топор, хрястнул по узлу обухом.

Железо жалобно дзенькнуло, узел остался целым. Тогда Николай сорвал с себя брезентуху, сдернул сапоги и прыгнул в черную воду.

Все обошлось благополучно. Благополучно в том смысле, что Николаю удалось быстро нагнать уже еле барахтавшегося бригадира и удержать на поверхности, пока не подоспела лодка.

Когда Петя Клацан втащил в нее старика, тот сразу очухался. Видно, не успел по-настоящему нахлебаться. Очухался и принялся шарить за поясом, бормоча что-то под нос.

Николай не прислушивался, у него, что называется, зуб на зуб не попадал.

– Д-давай к берегу! – попросил он моториста.

Старик вскинулся, затряс протестующе головой:

– Правь сюда! – показал тому в сторону плота.

Петя Клацан попытался урезонить:

– Вам же с Коляном в сухое надо, вы же…

– Правь! – оборвал старик.

Лодка повернула к плоту. Николай не стал ершиться, решил про себя: как только старик с Петей перейдут на плот, сядет за руль и умотает на берег без этого фанатика. Простужаться из-за него он не собирался.

Только старик, оказалось, не имел намерения высаживаться на плот: на подходе к нему перевалился неожиданно для всех кулем через борт.

– Не сигайте за мной, – крикнул, – я сам…

Скрылся под водой.

– Чего не удержали-то? – перемахнул к ним с плота Алеха. – Видели же: человек тронулся!

Дальше повторилось то же самое, как в киносъемках, когда делают несколько дублей одного и того же эпизода:

старика вновь выплеснуло на гребень волны и стремительно понесло влево, под крутояр. Но теперь лодка была на ходу, нагнать «утопленника» не составило труда.

Опять втащили его, почти бесчувственного, в лодку и опять, как и давеча, он быстро пришел в себя, отыскал глазами Петю Клацана:

– Куда правишь?

Тот показал кивком в сторону плота.

– Правь к берегу, – просипел, сдаваясь, старик. – Кажись без толку сигать, все одно не выловить.

Николай не утерпел, вмешался;

– Кого там выловить думал?

– Да топор же! – старик просунул руку за опояску, поводил ладонью. – Как со сваей ухнул, он и вывалился, видать.

– Из-за него и нырял?

Старик вздохнул виновато:

– Осуждаешь?

Николай зло сплюнул, покрутил пальцем у виска.

– Похоже, Алеха прав: чокнулся!

Сам Алеха, однако, не присоединился к Николаю.

– Брось, я ведь не знал, что из-за топора. А если так – то что же: у каждого свое отношение к инструменту.

Лодка ткнулась в дернину размытого берега. Алеха помог старику подняться.

– Айда, дядя Филипп, скорей в палатку!

Николай выпрыгнул вслед за ними, с силой потянул за цепь, готовясь швартовать лодку; нос ее приподнялся, набравшаяся вода отхлынула к корме; под средней скамейкой обнажилось намокшее топорище.

– Вот твоя потеря, пень трухлявый! – ругнулся Николай, шагнув обратно в лодку и вскидывая над головою топор бригадира. – Сюда тебе, старому черту, нырять надо было!

Тот поспешно вернулся, развел руками.

– Совсем память ушла, один скилироз остался.

В палатке бригадир переоделся, присел возле топившейся печурки, закурил. От мокрых волос поднимался пар, смешивался с папиросным дымом.

– Значит, осуждаешь? – поднял глаза на Николая.

Николай успел согреться, злость прошла, схватываться

со стариком больше не хотелось; он промолчал, начал развешивать мокрую одежду.

– Осуждаешь, – утвердился старик и, пыхнув в очередной раз дымом, вдруг заговорил так, будто продолжил прерванное когда-то повествование: – …а приказ нам в тот день от командования был такой: восстановить мост через Оскол. Тот самый мост, что посередке между Изюмом и Святогорском…

– Ну, покатил дед за синие моря, за высокие горы, – все же вклинился Николай.

Петя Клацан показал ему кулак, проговорил с сердцем:

– Куда тебя заносит сегодня?

И добавил, подсаживаясь поближе к старику:

– Все равно ведь дурака валять, пока не обсохнем.

Старик усмехнулся:

– Добро, поваляем дурака… за синими морями.

Помолчал, вернулся к прерванному повествованию:

– Ну, значит, получили приказ, дождались темноты, подобрались поближе к мосту, залегли в кустах по-над берегом, слушаем…

– Чего слушаете-то? – придвинулся Алеха.

– Дак это… Немца, такое дело, слушаем. Немец на другом берегу засел да и хлобыщет из минометов в нашу сторону. Без прицельности, наугад, но аккуратно по часам: десять минут отсчитает – залп, десять минут отсчитает – залп… Не знаю, как у кого, а у меня все захолодало внутрях: не приходилось еще под минами робить…

Да ведь сколь не слушай, а начинать надо. Ну, командир наш, Кобзев ему фамилия была, толкует: «Вот что, казаки, – это он для бодрости казаками нас навеличивал,– вот что, казаки, работа у нас шумливая, без стуку не обходится, и потому думаю, самое время топорами тюкать, когда немец себе уши своими выстрелами заглушает».

И, такое дело, пополз к мосту. И все за ним. А я… лежу. Лежу, будто гора на мне…

– Как это лежишь? – почему-то шепотом спросил Алеха.

– Сробел, стало быть! Первый же раз под мины шел…

Николай, хочешь не хочешь, прислушивался к рассказу старика и сейчас, представив себе, как все поползли, несмотря на обстрел, в ночную неизвестность, возможно, навстречу смерти, – все двинулись, а один, спасая шкуру, затаился, – представив это, невольно сжал кулаки.

– Я лично убивал бы таких! – вставил с неожиданным для себя гневом. – Стрелял бы, как предателей!

– Все так,– вздохнул, соглашаясь, старик. – А только кто мог углядеть в темноте, что который-то один остался? И на заметку не взяли. Ну, а я полежал, полежал, одолел страх да и пополз следом…

Пробрались под береговой пролет моста, огляделись, начали ладить на откосе деревянные стойки под фермы. Взамен, стало быть, разрушенного устоя. А немец не унимается, все хлобыщет, только осколки дзекают о железо. Долго ли, коротко ли – зацепило двоих наших. Один прямо на руки мне упал. В живот угадало. Вот ведь как!..

Перевязали их, как умели, уложили в сторонке да и дальше вкалывать. Это сказать скоро, а ведь каждую стойку замерь, отпили, подгони, закрепи. Одним словом говоря, обстрел обстрелом, а дело делом…

Этак – до самого почти что рассвету. Изладили все ж. Как требовалось. Думаю, без скидки могли себе сказать, как это по-теперешнему говорится, мо-лод-цы! Тут Кобзев шумнул: «Шабаш, казаки, забирай раненых – и в лес!» Эту команду очень даже проворно сполнили, в момент в лесу оказались…

И первым делом – за кисеты: покуда мост ладили, не до курева было. Тем более под минами. Мне тоже страсть как курить хотелось, да ране чем кисет достать, по привычке за поясом пошарил. Пошарил – и обмер: нету топора на месте! Оставил, получалось, под мостом, драпавши на радостях-то в лес. Что пережил тогда, обсказать невозможно…

– Неужто нового не дали бы? – удивился Петя Клацан.

– Отчего не дать? Дали бы, такое дело, а только фабричный топор ни к чему был при тогдашней нашей работе, он перед осколками слабину имел.

– Причем тут осколки?

– А как же! Фронт – он фронт и есть, снаряды, мины рвутся, осколки набиваются в древесину. Ты себе топором машешь, не остерегаешься, вдруг дзень – и половины лезвия нету.

– Фабричный – дзень, а твой заговоренный, что ли?

– Дорогушенька! Мой – собственной поделки, сибирской. Мы в Сибири как топоры ране ладили? Обухи, не стану врать, фабричные пользовали, а вот па лезвия наваривали сталь особой крепости. Приноровились добывать у железнодорожников пружины с вагонных буферов – такую сталь и наваривали, от пружин…

Само собой, уменье требуется – дать такому струменту жизнь, зато изладишь его, он поет. Ежели перекаленный, высоко поет, тенором, а вязкое когда лезвие – баритоном. Для него, для нашего топора, такое дело, осколки тоже вредность имели, но не сравнить: подправишь и опять с ходу вкалываешь, никакого тебе простою. А на фронте у саперов простой – это, считай, подножка своему войску…

Вот какой, стало быть, топор остался под мостом. У кого сердце стерпело бы? Товарищи, понятно, отговаривали, Кобзев тоже отговаривал…

– Отговаривал, уговаривал… – снова вклинился Николай. – Командир должен приказывать!

– Само собой, мог и приказать, такое дело…

Старик пыхнул дымом, бросил окурок в печурку, принялся расправлять над жаром все еще не просохшие портянки.

– Мог приказать, а только у него, я вам скажу, понятие имелось, что обозначает для плотника топор… Да оно и не главное, что не приказал, сам я дурочку свалял: без оружья под мост подался.

– Тоже забыл? – подковырнул Николай.

– Почему забыл? Просто не взял. Думаю, на кой шут лишняя обуза, коли по-быстрому туда – сюда? Обойдусь.

– И что потом? – даже привстал Алеха.

– Дак что? С этого, можно считать, вся медовуха и заварилась…

Там местность на подходах к мосту равнинная, голая из себя, но близ реки берег обрывается – невысокий такой обрывчик, – и под ним, на узкой полоске – она вся илистая, жирная, – растет кустарник. Ивняк или еще что. Тянется вдоль уреза воды до самого почти, что моста…

Укрытие, сами понимаете, доброе, мы через те кусты как раз и подбирались давеча к мосту. Ну и сейчас я опять по наторенной этой дорожке подался за топором. Продираюсь, значит, ни о чем таком не думая, окромя топора, вдруг слышу – как бы весла всплескивают в тумане. Перед рассветом от берега до берега туман над рекой завис. Чую, звук в нашу сторону прибивается. Ближе, ближе. Соображаю: ежели лодка, то не фрицы ли чалят? Тут, конечно, матюгнул себя за винтовку с самой верхней полки…

– И задал стрекача? – опять не удержался от подковырки Николай.

– Догадливый ты… А ежели правду, на волоске удержался – не драпанул. Осадил себя думкой, что надо же поглядеть, кого сюда несет и для какой надобности. Не мост ли в прицеле? Ну, схоронился, жду, когда лодка из тумана вынырнет, глянь – она уже по береговой отмели днищем скребет. Шагах, может, в десяти от меня.

К той поре успело малешко развиднеться, и что вижу: на веслах, спиной к берегу – обыкновенный, как ему положено быть, фриц в своей германской каске и с автоматом на шее, а вот на корме – ктой-то непонятный. Все на ем нашенское: знакомая командирская фуражка, командирская, опять же, шинель, знакомая портупея через плечо, кобура с пистолетом на боку…

Покуда пялился на этого оборотня, он вымахнул молчком на берег, молчком отпихнул обратно в туман лодку и пал под кустом. Затаился. И я себя не выказываю, жду, что дале будет. А он все лежит…

Долго так лежал, верно, слушал, не обнаружат ли где себя наши посты…

Я прикидываю: коли таится – значит, чужак, и либо мост наш порушит, либо попытается пробраться к нам в тыл шпионить. Что же, говорю себе, Филипп, настал, видно, твой час сослужить службу Родине – сделать оборотню окорот. Исхитриться как-то, живота не пощадить, а сделать!..

Но с другого боку – как? Он, сами понимаете, оружный, а у меня – голые руки. Пришлось тут шарики-ролики на полную катушку в котелке раскрутить, помозговать как следует…

Ну, вылежался он, успокоился, подался промеж кустов к обрыву. Мне ясно, понятно: подымется наверх – там я его, считай, упустил, надо здесь, в кустарнике, разыграть художественную самодеятельность, какую только что за эти минуты придумал.

До сих пор не пойму – зачем, а было: снял с себя ремень, зажал конец в кулаке, видно, на случай рукопашной, чтоб пряжкой хотя бы вмазать, потом встал в полный рост и не громко так, но явственно окликаю: «Васька, черт, где ты тут, куда подевался? Пошто минное поле не метишь? Вон товарищ командир на берег подались – подорвутся на мине, сыграешь под трибунал!..»

И не промахнулся: зацепило «минное поле» гостенька, прыгнул он назад, выхватил пистолет, обернулся и этаким злым, надсадным шепотом, но, гад, чисто по-русски давай выговаривать: «Подлецы! Почему сразу проход не метили, как мины ставили?»

А я ему вроде как в испуге: «Виноват, товарищ командир, мы как раз насчет прохода сюда и посланы, сейчас все будет сделано! Разрешите приступать?»

Он шипит: «Отставить! Проводите меня через минное поле в расположение части к вашему командиру, вернетесь – разметите!»

Я, такое дело, вытянулся в струнку, роль свою сполняю: «Есть проводить к товарищу командиру, вернуться, и разметить!»

Так у нас с ним будто в драмкружке и затеялось. И дальше какая самодеятельность разыгралась: толкую, дескать, самое безопасное – обогнуть минное поле со стороны моста, отвечает – веди, да поскорее. Ну, мне того и надо, почесали едва не рысью под пролет, где остался мой топор.

И как пришли, я щепу возле последней стойки разворошил – лежит, родненький, хозяину дулю кажет!

Топор в руках – силы вдвое, смекалки четверо: схватил, шпиону за спину уставился и говорю этак обрадованно: «А вон, легок на помине, и наш командир!»

И подловил-таки: не удержался гость незваный, оглянулся. Тут, конечно, припечатал я его обушком по руке, выбил пистолет.

Выбил, и нет сразу кинуться на гада, повалить, а я расслабился. С безоружным, вроде того, без спешки управлюсь. Только он не стал дожидаться моих дальнейших действий: сунул, не мешкая, вторую руку в карман шинели, выхватил еще один пистолет и рукояткой – мне в лоб!

Не сказать, чтобы так уж шибко звезданул, главное, неожиданно, а покуда я промаргивался, он опять же не сплоховал: ногой – в пах!

Дыханье от боли перехватило, я скрючился весь, а он, не давая опомниться, опрокинул меня и – в пинки! А на ногах – сапоги, кованые, и забил бы, верником насмерть забил бы, не изловчись я махнуть топором – посечь ему ступню…

– Ну, а дальше-то что? – поторопил старика Петя Клацан.

– Дальше? Дальше, такое дело, опять война, опять мосты и мосточки – все как положено по нашей по саперной линии.

– Нет, я не про это: что дальше с этим шпионом было?

– А обыкновенно: приволок к себе да и сдал в штаб.

– И все? А какую награду дали – медаль или орден?

– Нагоняй дали. За винтовку. Мог и сам жизни решиться и шпиона упустить.

– Ладно, дядя Филипп, не прибедняйся, мы же видели твои ордена, когда ты на празднике при них был, – не унимался Петя Клацан.

– Так то за другое, после уж дали.

– Расскажи, дядя Филипп!

Бригадир усмехнулся:

– Или у нас сегодня выходной? Наш мост – всей трассе, считай, бельмо на глазу, а мы рассиживаемся и байки слушаем.

Поднял влажные еще сапоги, критически осмотрел, начал обуваться, приговаривая:

– Все равно снова вымокнут, портянки сухи – и лады.

Натянул, притопнул, сказал, ни к кому не обращаясь:

– Ежели бы что другое строили, ни в жисть сейчас не пошел бы. Выпил бы водки – и в спальник. А мост – он ждать не может.

Нашарил у ног топор, поднес к глазам, оглядел придирчиво и, не удержав вздоха, провел ногтем по зазубринкам на лезвии. И только сейчас Николая стеганула по сердцу догадка: топор-то у бригадира – тот самый, с фронта!

– Дядя Филипп, ты не серчай за давешнее, – подошел к старику.– Я вечером выправлю лезвие.

– Ладно, такое дело, чего там, – буркнул тот и заспешил: – Ну, казаки, пошли, пошли, некогда рассиживаться!