Текст книги "Шахматы из слоновой кости"

Автор книги: Геннадий Падерин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 23 страниц)

Ногами я ничего больше сделать не мог – стукнул головой. Поднял повыше голову и – затылком в затылок. Но шапки, его и моя, смягчили удар.

Финн не успел отреагировать: ухнула граната. Там, позади, где остался Викстрем.

Финн вскочил, будто вовсе и не громоздилась на спине тяжелая ноша.

– О-э, Викстрем!

– Цо-цо-цо! – раздалось в ответ.

И следом – торжествующий смех. Смех победителя.

Во мне все сникло: гранату метнули не наши – Викстрем метнул.

– Цо-цо-цо!

– О-э,– отозвался мой финн, добавил что-то на своем языке и тоже рассмеялся.

Развернул лыжи, двинулся в обратный путь. Мной овладела апатия, я перестал воспринимать окружающее.

Очнулся, когда совсем неподалеку раздался приглушенный вскрик:

– А-а!

Я вздрогнул, подумав, что это Викстрем добивает раненых.

Финн встревоженно позвал:

– Викстрем!

Лес молчал.

Крикнул громче, с явной тревогой, однако напарник опять не отозвался. Он потянул с шеи автомат, засеменил лыжами, спеша укрыться за ближнее дерево. В эту минуту над головами у нас взлаяла автоматная очередь.

Мы вздрогнули с ним одновременно, но пока я приходил в себя, финн успел выхватить нож и отсечь ремни, державшие меня на спине. Освободился от громоздкой ноши.

Я упал на бок, зарылся в снег лицом, однако тут же, оттолкнувшись кистями связанных рук, сумел сесть.

Сел, разлепил глаза. Финн, осторожно согнувшись, поднырнул под ветви ели и сразу выстрелил. Одиночным. Экономил, видать, патроны.

В ответ прострочила, сбивая хвою, короткая очередь. Странно, звук у автомата оказался не наш – немецкий, бил «шмайссер», какими были вооружены финны. Я не мог ослышаться.

Финн опять выстрелил и опять одиночным, после чего резко сорвался с места – переметнулся наискосок по склону под новую ель; постоял с минуту, сделал следующий бросок – тоже наискосок и вверх. Больше не стрелял. Молчал и его противник.

Вновь начался снегопад. Правда без ветра. На гребне было еще достаточно светло, а здесь я уже с трудом различал человека, затаившегося под деревом в каких-нибудь двух десятках шагов.

Он еще рванулся в намеченном направлении – наискосок и вверх, переждал немного, сместился дальше. Противник все молчал. Финн осмелел и стремительно ринулся, прикрытый подлеском, к гребню оврага. Не знаю, выскочил ли: я потерял его из виду.

Сердце, сбиваясь с ритма, отсчитывало настороженные минуты. Установилось гнетущее безмолвие – такое, будто лес, напуганный стрельбою, затаился и ждал, томительно ждал, что же будет дальше.

Новый выстрел заставил, казалось, вскинуться вместе со мною всю чащобу. Одиночный выстрел.

Ответа не последовало.

Я вслушивался в наступившую опять тишину с напряжением, какое невозможно описать привычными словами. Страшно мешала рукавица во рту, растянувшая челюсти. Казалось, от этого сузились слуховые ходы. И еще подумалось, что, наверное, стоя слышал бы лучше. Ценой неимоверных усилий удалось переменить позу – подняться па колени. Но нет, все равно ничего не выловил из тишины.

Не могу сказать, сколько прошло времени, когда сквозь обступившие меня сумерки пробилось шуршание лыж. Звук был слабый, но обмануться я не мог: кто-то приближался, медленно и как бы неуверенно приближался ко мне.

Наконец обозначился силуэт лыжника. Напружинившись, я вгляделся – Викстрем?!! Кровь прихлынула к вискам, наполнила голову звоном. Погребальным звоном! Я понял,, сейчас провалюсь в беспамятство.

И провалился бы, не осознай вдруг, что финн бредет обреченно, понурившись, без оружия даже без лыжных палок, бредет с заведенными за спину руками, как ходят… под конвоем. И точно: поравнявшись со мной, Викстрем остановился, а из-за его спины показался незнакомец в приспустившемся на глаза маскировочном капюшоне. В руках у него сверкнул нож, он нагнулся, взрезал на мне веревки, потом выдернул изо рта рукавицу.

И тут я разглядел измаранный сажею нос и свалявшиеся, свисающие по углам рта сосульки. Такие милые, такие родные сосульки. Как все же хорошо, что Костя Сизых не удосужился их подпалить!

– Жив, командир? – прохрипел устало Матрена.

* * *

Матрену насторожила тишина за спиной. Оглянулся – меня на контрольке нет. Ничего сначала не понял, но все же решил вернуться.

И – вот она, чужая лыжня, приткнувшаяся к нашей. Четкая, едва-едва припорошенная.

Вгорячах пробежал по ней с километр, если не больше, пока не спохватился: следы от лыжных палок в одном направлении – к нам. Обратно, догадался запоздало, чужаки по своему следу не пошли.

Метнулся назад, стал искать второй след – увидел: кто-то по свежему снегу проволок в сторону от контрольки елку. Нашим такие упражнения ни к чему, оставалось одно: чужаки заметали свою новую лыжню. А ту, первую, специально оставили нетронутой. Для приманки.

Настигнув финнов, хотел открыть огонь поверх голов – остановить хотя бы, а там уж как получится. Потом собрал силы, сделал большой крюк, обогнал и устроил засаду на выходе из оврага.

Гранату, брошенную молодым финном, просмотрел. Она плюхнулась у самой ели, за которой укрылся. Осколком покорежило автомат. Заклинило. Не шли патроны из магазина. Отныне эта штука годилась разве что на роль дубины.

Финн подошел уверенный, надо думать, что граната сделала свое дело. Как удалось опрокинуть его, сам не знает. Верно, тот просто не ожидал нападения. Да и пуля же ему в руку угодила – тоже, поди, дало себя знать.

– А не боялся,– спросил я, – не боялся, что финн подойдет да пустит в тебя очередь?

– Боялся. А только что сделал бы?

– Почему же сам гранату не метнул?

– Мне «шмайссер» заполучить надо было, а граната могла повредить…

Я узнавал и не узнавал его: вроде все тот же и уже не тот. Был просто Матрена, теперь – солдат.

КОТЕЛОК НА ДВОИХ

1

Рота была поднята внезапно и к тому же на исходе дня. Не требовалось слишком большого количества извилин, чтобы сообразить: неспроста!

Тем более всех предупредили: выходить строиться, имея при себе заплечные вещевые мешки. То есть, что называется, в полной боевой готовности.

Приказав стать в шеренгу по одному, старшина прошел в конец неровной, кое-как составленной цепочки – на фронте поотвыкли от строя – и без обычного в таких случаях брюзжания раскатисто скомандовал:

– На первый-второй рррассчитайсь!

– Первый! – выкрикнул с явным недовольством правофланговый, одновременно мотнув головою в сторону соседа слева, – как бы передал эстафетой команду старшины и личное недовольство внезапным построением.

– Второй! – отозвался, помедлив, сосед.

«Первый-второй, – с нарочитой неспешностью покатилось по шеренге, – первый-второй…»

Когда ленивая эта волна достигла левого фланга, иссякнув возле старшины, он приказал:

– Перррвые номера, шаг вперед… арррш!

Я был вторым и остался на месте, а Фанька Выходцев, мой сосед справа и мой друг, шагнул из строя, успев шепнуть:

– Вот увидишь, сдвоит шеренгу и – колонной по два «бегом арш» на передовую.

Четыре дня назад наш поистрепавшийся полк отвели в ближний тыл для пополнения, а так как свежие силы успели влиться, можно было и впрямь ждать переброски на линию огня.

Однако новая команда старшины поставила роту в тупик:

– Перррвые номера, снять вещмешки, достать котелки!.. Выставить котелки перед собой, вернуться в строй!

Парни сделали по шагу назад, мускулистый Фанькин локоть придвинулся к моему.

Л перед неровной шеренгой солдат вытянулась такая же неровная шеренга котелков.

– Внимание, – дурашливо пискнул завзятый балагур Санёк Старичев, пулеметчик, – счас боженька наполнит их кашкой!

И молитвенно вскинул глаза на крутолобые августовские облака.

По шеренге прокатился смешок.

– Ррразговорчики! – пресек старшина, но тут же сменил гнев на милость: – Вольна-а!

И на себя тоже, как видно, распространил свою команду: сразу ссутулился и так, сутулясь, пошел вдоль цепочки котелков, поочередно заглядывая в каждый из них,

Напротив балагура Сани будто споткнулся – придержал шаг.

– Кто хозяин посуды?

Санёк мгновенно сориентировался:

– Виноват, товарищ старшина, с пулеметом провозился, на котелок времени не осталось. Но я его сегодня же с песочком…

– Не сегодня, а сейчас! – оборвал старшина. – Даю пять минут.

Санёк помчался выполнять команду.

– Напросился на боженькину кашку! – кинул вслед Андрей Скипа, но прозвищу Скипидар, второй помер пулеметного расчета.

– Ррразговорчики! – вновь призвал к порядку старшина.

Странный смотр продолжался. Только теперь, встретив грязный котелок, старшина сразу вскидывал подбородком в ту сторону, куда убежал пулеметчик: «Пять минут!»

– Обычная санитарная проверка, – шепнул Фанька и добавил удовлетворенно: – Ко мне не прискребется!

Оказалось же, санитария ни при чем, просто часть солдат из прибывшего пополнения не имела по чьему-то недогляду котелков, и нам выпало поделиться этим нехитрым воинским снаряжением.

Вот и все.

За этим старшина и построил нас сегодня.

Отныне у каждого оставшегося в роте котелка получалось по два владельца. Пары подбирались – кто с кем хотел. Я, само собой, объединился с Фанькой…

Полное его имя было Нифантий, а девчоночье – Фанька – прилепилось в железнодорожном институте, где мы и познакомились. И подружились. Он приехал с Байкала и в доверчиво распахнутых глазах привез его синее бездонье, как-то сразу располагавшее к этому парню.

Наш институт готовил не просто специалистов по строительству и эксплуатации железных дорог, но инженеров, которые могли бы, помимо этого, возглавить, при случае, работы по восстановлению разрушенных линий. При случае… Начавшаяся война успела преподнести немало подобных случаев, и выпускники института стали «на вес золота».

Недаром уже в июле 41-го наркомат обороны распространил на институт так называемую броню, освобождавшую от призыва в действующую армию преподавателей и студентов.

Узнав о заслонившем нас от фронта «броневом» щите, Фанька принялся доказывать в кругу друзей, что по справедливости право на освобождение должно распространяться лишь на старшие курсы – они действительно представляют собой ценность для государства; мы же, едва закончившие обучение по программе общеобразовательных дисциплин, обязаны приравнивать себя к студентам всех остальных вузов страны, и, коль скоро те подлежат призыву, нам не след отсиживаться в кустах. Стыдно будет после перед собой и детьми, если таковых поимеем.

Пошли в военкомат. Пошли и… получили от ворот поворот. Выпроваживая нас из кабинета, военком объяснил:

– По вашему институту не мы – Москва решает, так что прошу не обижаться.

Фанька ухватился:

– А кто в Москве мог бы?.. Скажем, если от Ворошилова добро будет – отпустите?

Военком рассмеялся – видимо, ценил юмор.

– С Ворошиловым спорить не станем.

Он, военком, просто не знал Фаньку: телеграмма на имя Климентия Ефремовича умчалась в тот же день.

– Не может быть, чтобы не дошла,– убеждал нас Фанька, – А буде дойдет, неужели у маршала поднимется рука написать «нет» сибирякам?

Через трое суток тающий от уважения почтальон вручил Фаньке бланк с красной полосой и грифом – «Правительственная»:

«На усмотрение райкома комсомола. Ворошилов».

…Райком отпустил десятерых.

Сегодня в строю нас двое.

Фанька часто повторяет:

– Ты мой фронтовой побратим, и это братство – на всю жизнь.

И не забывает добавить при этом:

– Если, конечно, Судьбе будет угодно сохранить нам ее.

В окопе мы всегда рядом, в атаке – тоже. Спим на его шинели, укрываясь моей. А отныне еще и котелок один на двоих будет.

И не задумывался я тогда – не было повода задуматься, как все повернется с этим общим котелком.

2

Пополнение влилось, но нас пока придерживали в резерве. Не спешили на передовую перебросить. Имелись, видно, какие-то соображения у командования.

У высшего командования, ясно. В штабе дивизии или еще повыше.

Что касается ротного начальства, тут сами ничего толком не знали. Единственная их забота донимала – как обеспечить нашему брату стопроцентную занятость. Чтобы, значит, безделье не подточило моральный дух.

И чтобы фронтового настроя не утратили, не расслабились.

С этой целью организовали усиленную караульную службу. Посты тут, посты там. Да с проверками – не подремлешь!

Этой ночью Фанька нес караул, а поутру завалился спать. Не дожидаясь, когда полевая кухня доставит завтрак.

– Оставишь там чего-ничего,– пробурчал, засыпая. – И сухари на меня получи… Не забудь!

Сегодня, однако, снабженец порадовал не сухарями – свежеиспеченным хлебом.

В нашем взводе хлеб делил, как правило, Санёк Старичев. Всем представлялось, будто у него самый надежный глазомер.

Порезав хлеб, Санёк раскладывал его на шинели, просил кого-нибудь из нас отвернуться и, тыча пальцем в одну порцию за другой, спрашивал: «Кому?»

Процедура обычно не занимала много времени, но поскольку на этот раз Фанькина физиономия не маячила перед глазами «отгадчика», тот вспомнил о моем друге лишь в самом конце. В результате у полевой кухни успел выстроиться порядочный «хвост», и когда подошла очередь нашего с Фанькой котелка, черпак повара оказался заметно скупее, чем поначалу.

– Нам же на двоих,– сказал я повару.

– Всем на двоих, – хмуро отозвался он, и все-таки усовестился – плеснул еще немного супа.

Полк размещался в лесу – дубки, береза, осина, – но там всего тебя обволакивала прелая сырость, поэтому большую часть времени солдаты проводили на опушке. Под полог леса втягивались только при появлении на горизонте «рамы», как окрестили на фронте двухфюзеляжный «фокке-вульф»; этот настырный вражеский доглядчик, позволь мы ему себя обнаружить, мог принести немало неприятностей.

Сейчас небо нам не угрожало, все расположились на приволье.

Раскинув шинель, я поставил котелок таким образом, чтобы прилечь возле на бок, достал ложку. И задумался: как сумею определить, когда будет съедена половина варева? И Фаньку чтоб не обидеть, и самому в накладе не остаться?

Для меня этот вопрос был очень даже непростым. Моя мама, будучи болезненно заботливой, постоянно В детство перекармливала «сынулечку» и, как я смутно догадывался, что-то нарушила в моем организме. Сместила природное и разумное равновесие за тот рубеж, после которого начинает преследовать чувство неизбывного голода.

Сколько себя помню, вечно хотелось есть. И хотя рос более чем упитанным, то и дело находил, чем наполнить рот, и жевал, жевал…

Провожая в школу, мать обязательно заталкивала в сумку что-нибудь вкусненькое, а в институте я уже самостоятельно проторил дорожку в буфет.

Оказавшись в армии, с ее строгим распорядком дня, стал чертовски маяться из-за недоедания. Тем более оно было не только кажущимся: в стране вступили в действие сильно урезанные нормы военного времени, которые распространялись в определенной мере и на солдатский рацион.

– Чего долго нацеливаешься, Никитин? – услыхал я внезапно обращенные ко мне слова.

Обернулся – Санёк Старичев щерится: они со Скипидаром расположились, оказывается, неподалеку от меня и трудились над котелком в две ложки. Но сновали ими, как я заметил, не враз, а поочередно: сперва Санёк зачерпнет, после – Андрей, Санек – Андрей, Санек – Андрей…

Глядя на них, невольно вспомнил старшину – его команду: «На первый-второй рррассчитайсь!» Ложки у ребят частили точно в таком ритме: первый-второй, первый-второй…

– Или аппетит нагуливаешь? – продолжал цепляться Санёк.

– С тобой не посоветовался, – огрызнулся я, приступая, наконец, к еде.

Черт бы их побрал, этих армейских поваров: больше года состою на воинском котловом довольствии и не припомню случая, когда бы варево оказалось невкусным! Таким, чтобы толкать в себя через силу. Каждый раз лопаешь и костеришь их в душе, поскольку до обидного быстро оголяется дно.

Вот и теперь: не успел, можно сказать, разгон взять, как увидел – подступает черта, ниже которой начинается Фанькина половина. А я лишь сильнее аппетит этой вкуснятиной растравил.

Чтобы не проскочить «ватерлинию», поднял котелок на уровень глаз – промерил расстояние «над» и «под». Приблизительно, само собой.

– Слышь, Никитин,– посочувствовал Санёк, – у старшины сантиметр есть, не откажет.

– Иди ты…

А сам, между прочим, подумал: сантиметр не сантиметр, но что мешает взять прутик и, зная, сколько супа имелось вначале, окончательно определить положение «ватерлинии»?

Вышло тик в тик, глазомер не подвел.

Однако вместо удовлетворения испытал странное чувство не то досады, не то обиды – видно, из-за того, что, начиная промер, неосознанно надеялся: вдруг да выявится хотя бы малый недобор с моей стороны и можно будет еще разок-другой окунуть ложку в котелок. Теперь же ничего другого не оставалось, как только истово облизать ее, завернуть в тряпочку и сунуть за голенище сапога, где она постоянно обреталась.

Тут кто-то вежливо тронул меня за плечо, я вскинулся – опять Санёк Старичев.

– Чего тебе еще?

Он молча протянул исписанный карандашом обрывок махорочной пачки:

«К сведению: за один ложко-цикл из котелка вычерпывается 15,7 грамма».

Пока разобрал торопливые каракули, Санёк благоразумно «смазал пятки». Я спрятал бумажку (не знаю сам зачем) в карман гимнастерки, накрыл котелок полой шинели и принялся срочно-срочно разбирать по винтику свой ППШ – пистолет-пулемет Шпагина. Иначе говоря, автомат. Принялся разбирать, поскольку на собственном опыте установил: если аппетит грозит выйти из берегов, а пожрать нечего, займись поскорее делом. Сытости не прибавится, но полегчает.

У меня выработалось правило – разбирать и собирать автомат на ощупь. Прямо скажем, хорошее правило, да вышло так, что в данной конкретной ситуации именно из-за него… Впрочем, расскажу по порядку…

Вся беда в чем оказалась? Мой метод, загружая руки, полностью высвобождал зрение. То есть, пока руки манипулировали с автоматом, глаза скользили, без руля и без ветрил, по океану второстепенных подробностей окружающей жизни. Так вот, на этот раз в число подробностей угадал… повар! Тот самый, у которого выпрашивал – и выпросил! – добавку.

Остальное яснее ясного: стоило мне узреть повара, мысли тотчас засуетились вокруг упомянутой добавки.

И, видно, пошел какой-то сигнал о бесовской этой суете за голенище сапога: чувствую – как бы щекотно сделалось, скребется как бы что-то.

Ни дать, ни взять – мышь гнездо свила.

Отложил в сторону автомат, начал за голенищем проверять – ложка мешает. Вынул – зуд прекратился.

Экая, подумалось, чертовщина! Сбросил тряпицу, стал внимательно оглядывать ложку.

Была она у меня из дюраля – эта помесь алюминия с медью, магнием и еще черт знает с чем начала той порой быстро входить в обиход, хотя мне лично не нравилась. Нет, не вообще, а именно в данной продукции: больно легкая получилась ложка, в руке не возникало ощущения, что держишь орудие труда.

Основательности, в общем, не хватало.

Покрутил теперь ее перед глазами так и этак, однако никакой сверхъестественности не обнаружилось. Только вроде бы тусклая дюралевая поверхность сделалась еще тусклее, совсем лишилась блеска. Солнечный луч на донышке не бликовал, не приплясывал, радуясь бытию, а растекался бесформенной вуалью.

Повернул ложку к солнцу выпуклой стороной – картина не изменилась, прищурил глаза – тот же резуль… Стоп, что там за странные контуры проступили под матовым покрывалом вуали, что за рожица обозначилась?..

– Точка, точка, запятая, – вспомнилась невольно ребячья рисовальная присказка, -минус – рожица кривая…

И так поманило вдруг домой, к маме, в детство, в сказку!

– Ложка, ложка,– обратился, дурачась, к странной рожице, проглянувшей сквозь матовую завесу,– ложка, ложка, поговори со мной немножко!

– Слушаюсь и повинуюсь,– тотчас услыхал этакий старушечий скрип, – ты хозяин, тебе приказывать.

– Тогда скажи,– попросил, несколько оробев,– скажи откровенно, что обо мне думаешь?

– Тут и думать нечего: чистопородный дурак!

Меня взорвало:

– А ты… а ты чистопородная… Нет, что же я, ты ведь помесь!

– И тем горжусь: из такой помеси самолеты строят!

– Ладно, не будем препираться, объясни лучше, почему дураком считаешь?

– Не считаю – убеждаюсь на сегодняшнем примере: только дурак оставит суп, который принадлежит ему по праву.

– Как это?

– Очень просто: повар мог и не добавить, а тогда…

– Но добавил же.

– Пусть, но что оно такое есть, эта добавка?

– То и есть – добавка.

– А может – подачка? Это, милый мой, кто как посмотрит, иной-другой и оскорбиться может. Лично – я сомневаюсь, правильно ли поступишь, если расскажешь другу, как выпрашивал и как выпросил-таки добавочные крохи.

– На что толкаешь?

– Не толкаю – втолковываю…

Я разнял веки. Рожица исчезла. Сказка кончилась. Началась реальная жизнь. А в реальной жизни меня захлестывало половодье окончательно вышедшего из берегов аппетита.

Что было дальше? Дальше я быстро-быстро и уже не на ощупь собрал автомат, повесил на шею, схватил вместе с шинелью котелок и, стараясь не встретиться взглядом с расположившимися на опушке парнями, поспешно скрылся в своей палатке.

В палатке, где спал Фанька.

И здесь, у Фаньки за спиной, безоглядно запродал душу ненасытным ложко-циклам.

3

Подступила моя очередь в караул. Пост достался бесхлопотный – у бака с питьевой водой.

Ночь прошла спокойно, лишь перед рассветом сильно продрог. Сменившись, приложился к фляжке – глотнул спирта из нашего с Фанькой НЗ.

И уснул, точно после похода.

…Ничего не могу понять: отпускает, видите ли, нас с Фанькой командование на побывку в родные края. За подвиг, который будто совершили, но подробности которого как бы «за кадром». Главное, что нас доставляют на личном самолете командующего фронтом в дорогой моему сердцу Новосибирск.

Мама!

Мама, родные, друзья.

Застолье…

Хлеб – много хлеба, порезанного довоенными ломтями и разложенного на ивовых плетенках; в окружении плетенок – метровое блюдо дымящихся пельменей, рядом, на противне – целиком зажаренный поросюшечка, за ним – артельная сковорода с карасями, в сметане, а обочь – холодец, холодец, холодец, холодец.

«Ну, брат, -говорю Фаньке, – давай скорее за стол, а то израсходую весь, отмеренный на жизнь, запас слюны!»

А он мне:

«Разве ты его уже не израсходовал на твои ложко-циклы?»

А сам грустный, грустный.

Все вокруг прекращают хлопотать над тарелками, смотрят на меня – ждут, что отвечу. Только не успеваю ничего сказать, кидается ко мне мама, заслоняет от глаз людских, плачет:

«Не его – меня осуждайте, это я сыночка таким обжорой без стыда, без совести вырастила…»

Тут Фанька говорит:

«Все мы горазды за матерей прятаться, а ты сам умей ответ держать, поднимись, скажи людям… Поднимайся, поднимайся… Да поднимайся же, черт тебя дери совсем!»

И за руку – дерг!

Просыпаюсь: надо мною и в самом деле склонился Фанька.

– Старшина объявил, – сообщает, – через полчаса выступаем на передовую.

Я чуть не разревелся:

– Даже холодца из-за тебя не попробовал!

Поскорее закрыл глаза, пытаясь хотя бы на минуту

восстановить удивительное видение и жалея почему-то не о поросенке или пельменях, не о карасях в сметане, а именно о холодце. Может потому, что по установившейся традиции с него начинается у нас в Сибири любое застолье.

– Дома побывал? – догадался Фанька. – Брось, не переживай, наяву котелок с супом ждет.

Глянул – возле изголовья наш котелок и кучка сухарей. И моя ложка.

– Ну же,-подстегнул Фанька. -А то не успеем собраться.

– Без нас не уйдут, – хмыкнул я, склоняясь над котелком.

И как обожгло: уровень оставленного Фанькой супа заметно превышал «ватерлинию». Да, заметно. Недаром сразу ударило по глазам.

Поднялся я, выловил брошенный в суп кусок сухаря, отложил вместе с ложкой в сторону, позвал Фаньку:

– Это зачем?

– Что именно?

– Кончай придуриваться!

– Да говори толком: чего тебе?

– Суп… Почему столько супа мне?

– А, вот ты о чем. Понимаешь, выпросил у повара добавку. Просто повезло,

– Ах, повезло-о!..

Все сплелось в один узел: и воспоминание о захлестнувшем половодье, и запоздалое раскаяние, и не успевшее еще до конца развеяться видение роскошного застолья, и наивная, детская обида на Фаньку, который помешал – пусть даже во сне! – в кои веки насытиться, и уже пришедшее, хотя и заглушаемое, понимание того, что друг оказался благороднее, выше меня, – все сплелось в один узел, который ждал, требовал, чтобы его разрубили.

И неожиданно для себя, а тем более для Фаньки, я выплеснул суп ему в лицо.

– Получай твою подачку!

Фанька, конечно, растерялся,– кто не растерялся бы! – но мгновение спустя остервенелый удар в челюсть опрокинул меня на полог палатки. Палатка ставилась не для дяди, туго натянутый брезент спружинил, помог вскочить. При этом я, изловчившись, саданул головою снизу в подбородок противника, что заставило его буквально взреветь от ярости и боли…

Сбежались ребята, пытались разнять. Удалось это лишь старшине.

– Смирррна-а! – рявкнул он над нами, примчавшись. – На первый-второй рррасссчитайсь!

– Первый! – ошалело выкрикнул взъерошенный Фанька.

– Второй! – прохрипел я, оправляя гимнастерку и пристраиваясь рядом.

– Вот так-то лучше,– подытожил старшина не по-уставному и добавил, взглянув на часы: – Разбираться будем после, до построения – двадцать минут.

4

Мы выполнили поставленную командованием задачу: уцепились за облысевшую под артогнем высотку и держались зубами. Вгрызлись в каменистый суглинок и – держались.

До нас безымянная эта высотка несколько раз переходила из рук в руки, а мы уцепились и – держались. Прикипели кровью.

Двое суток уже.

И за все двое суток ни разу не последовало команды достать из вещмешков котелки. Немец подсек за нашей спиной дорогу, и полевая кухня не могла пробиться.

Сказать, что нам было невмоготу – нет, голод как-то не ощущался. Может, из-за большого нервного напряжения.

А вот без воды тяжко приходилось. Тем более – жара некстати навалилась.

Особенно непереносимой жажда казалась оттого, думается, что левее и чуть впереди нашей позиции, в ложбинке, плавилось под осатаневшим солнцем махонькое озерцо. Видно, на дне бил родник и вода скапливалась, не успевая испариться.

Ложбинка простреливалась и немцами, и от нас, на подступах к озерку темнело по обе стороны несколько трупов.

Один фриц на том берегу был настигнут смертью, когда уже посунулся к воде: голова и плечи так и остались мокнуть. Ближе к нам из воды торчало пегим островком вздувшееся брюхо убитой лошади – морда простерта навстречу немцу; казалось, лошадь тянется, не может дотянуться, чтобы ухватить его зубами.

Расстояние не позволяло рассмотреть мух, и, однако, я отчетливо «видел», как вьются они над разлагающимися трупами – лоснящиеся, с темно-зеленым металлическим отливом.

Но если жадную мухоту домысливало распаленное воображение, то двух коршунов, безраздельно хозяевавших на мертвечине, домысливать не требовалось. Насытившиеся птицы не улетали далеко – усаживались, нахохлившись, на покатой поверхности довольно большой бензоцистерны, что лежала у самой воды с нашей стороны.

Накануне гитлеровцы усиленно бомбили высотку и под конец, ничего не добившись, сбросили – в целях устрашения, что ли? – эту цистерну; предварительно простреленная в нескольких местах, она издавала, падая с высоты, щемящий свист; мы не входили в разряд слабонервных, но когда этакая дурища, не похожая на привычные силуэты бомб, валилась, со свистом кувыркаясь, нам на головы, поджилки, ей-ей, вышли из равновесия.

Цистерна грохнулась на пологий склон и потом скатилась вниз, где и стала прибежищем для пернатых хищников.

К середине дня жара сделалась прямо-таки одуряющей. На ту беду что-то приключилось с ветром, словно бы угодил ненароком под шальной снаряд и взрывная волна перебила ему крылья.

Правда, время от времени над высоткой все же ощущалось некое движение воздуха, дотягивалась со стороны ложбинки трепетная струя, однако она не освежала, а несла удушливый, омерзительно-сладковатый смрад.

Человека в нормальном состоянии стошнило бы при одной мысли о возможности утолить жажду из подобной смердящей лужи. У меня же охранительное чувство брезгливости притупилось до такой степени, что, взглядывая на озерко, я схватывал лишь чистое пространство воды, все остальное просто не воспринималось.

Наверное, и жара и жажда переносились бы легче, останься у нас прежние отношения с Фанькой, который, как обычно, был моим соседом по окопу; теперь он держался с такой отчужденностью – язык не поворачивался заговорить. Мы находились вместе лишь в силу обстоятельств.

В окопе правее и немного впереди нашего маячили из-под касок белесые затылки Сани Старичева и Андрея Скипы; парни, я видел, тоже томились жаждой, однако им было чем себя отвлечь: оба сосредоточенно возились со своим ветераном – «Станковым пулеметом Максима образца 1910 г.», как значилось на латунной пластинке, приклепанной к вороненой щеке короба.

Не знаю, насколько это отвечало истине, но Санек утверждал, будто их пулемет из числа тех, что держали под прицелом Зимний в ночь перед решающим штурмом.

Сегодня с утра, после двух бомбовых налетов и основательной артиллерийской подготовки, на высотку поперла подогретая шнапсом немецкая пехота и ветерану пришлось «тряхнуть стариной». До пара из-под крышки кожуха, куда заливается вода для охлаждения ствола.

В какой-то момент меня исподтишка спеленала вязкая полудрема, из-за этого прозевал начало лихого маневpa, нежданно-негаданно предпринятого пулеметчиками.

– Ну, дает Скипидарище! – достиг вдруг моего сознания возбужденный возглас Фаньки.

Взгляд его был устремлен в конец хода сообщения, что спускался по левому склону вдоль всей позиции, обрываясь тупиком невдалеке от упоминавшейся цистерны. Шагах, может, в двадцати. И вот там сейчас крутился-вертелся Санек Старичев, а к нему полз от озерка Андрей Скипа.

Полз с ношей – с тремя котелками, наполненными водой. И когда только успел наполнить?!

Проползти пару десятков шагов для жилистого и верткого парня не составляло, конечно, большого труда, если бы не котелки: выпихнет он их перед собой, на сколько руки достанут, после тянет на локтях вдавившееся в редкую траву свое тело, затем опять котелки переместит, а следом – вновь себя… Не разбежаться, словом!

Близ берега заслоняла его от немцев цистерна, и они пока молчали. Остальной путь до хода сообщения лежал под огнем, было непонятно, как рассчитывал Андрей одолеть опасный участок. Знобко делалось, стоило представить, какая там начнется пальба.

Пулеметчики, однако, все предусмотрели: раздобыли где-то длинную доску и спроворили «тротуар», которого как раз хватило на простреливаемую зону. Приблизившись к доске, Андрей поставил на нее один из котелков, обвязал заранее протянутой из хода сообщения бечевкой; Санек стал потихоньку подтаскивать наполненную водой посудину.

Трава здесь росла хотя и редкая, но достаточно высокая. Вроде можно бы надеяться, что немчуре не углядеть котелка. Увы, едва он достиг полосы обзора, ударили одиночные выстрелы, а вслед – и пулеметная очередь. Бинокли у них добрые были!