355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Геннадий Падерин » Шахматы из слоновой кости » Текст книги (страница 2)
Шахматы из слоновой кости
  • Текст добавлен: 3 октября 2016, 22:46

Текст книги "Шахматы из слоновой кости"


Автор книги: Геннадий Падерин



сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 23 страниц)

Вихревая круговерть проносится в голове за те секунды, пока самолет выходит из пике.

Вышел! Как раз над той опушкой, откуда просигналил Старшина. Вышел, но чего ждать от него дальше? Повернет обратно, сделает повторный заход или нет?

Вскакиваю, сдергиваю, подобно Косте, перчатки, начинаю с тем же неистовством махать вслед бульдогу. И кричу ребятам:

– Давай все!.. Ну же!..

Повернет или не повернет?

Нет, набрав над лесом высоту, штурмовик устремляется, покачав нам крыльями, вдогонку за напарником. Выходит, сработала-таки Костина смекалка!

…Старшина встретил нас у кромки леса, оглядел мельком, молча и нетерпеливо махнул рукой: давайте в глубину! Сам остался на опушке, напряженно вглядываясь в противоположный берег озера. Я оглянулся тоже: третье отделение, вернувшись с полпути, втягивалось в лес. Значит, решили пойти берегом, в обход. И правильно: никто не может гарантировать, что самолеты не вернутся.

Теперь, когда опасность окончательно миновала, я обрел способность видеть окружающее. Бросилось в глаза, что Иван Авксентьевич – так звали старшину – стоит с непокрытой головой: капюшон откинут, шапка в руке. Видно с той минуты, как сигналил нам.

– Простудитесь, товарищ старшина,– кивнул я на шапку.

Он поглядел на нее, ощупал свободной рукою голову, словно сомневаясь, что держит в руках собственную шапку.

– Простуда – что, – буркнул, натягивая тем не менее ушанку.

Поднес к глазам бинокль, нацелил на противоположный берег.

– Простуда – что, – повторил, – тут сердце зашлось!

Я его хорошо понимал: в случае гибели отделения,

такой вот бессмысленной гибели, старшина не простил бы себе, что повел людей в дневное время по открытой местности.

Ребята втянулись в лес, где расположилась прибывшая раньше нас группа, посбрасывали вещмешки, полезли в карманы за куревом. Началось, как всегда бывает в подобных случаях, взволнованное обсуждение только что случившегося.

Матрена в общем разговоре участия не принимал – сел в сторонке, под пихтой, угрузнув в снег, надвинул на глаза шапку. Его не трогали, понимая, каково в эти минуты должно быть у человека на душе.

К нам подошел старшина, достал серебряный портсигар. В нем белел, стянутый резинкой, слой длинноствольных папирос. Не каких-нибудь самонабивных, а настоящих, фабричных.

Парни уставились, как если бы перед ними выступал иллюзионист. Уставились с невольным ожиданием, хотя старшина явно не собирался угощать все наше воинство: нашел глазами Костю Сизых, протянул с торжественным видом портсигар.

– Спасибо за находчивость, солдат!

Костя смутился, но от угощения не отказался.

– По правде сказать, забыл уже, какой у них вкус, – вздохнул, прикуривая.

– Вот и вспомни, – вздохнул ответно старшина. – Заслужил!

Убрал портсигар, вынул кисет с махоркой. Для себя и всех желающих.

– Налетай!

Никто, однако, не потянулся: этого-то добра у самих хватало.

– А чего ж, товарищ старшина, – подал голос Антон Круглов, санинструктор, – чего Матрену папиросой обошли? Он ведь тоже в этой истории как бы именинник!

Баталии Антона за соблюдение элементарных требований гигиены давно стали темой анекдотов во всей роте

Особенно часто случались на этой почве стычки с Матреной, причем старшина, вполне понятно, обычно принимал сторону санинструктора. Похоже, из этого расчета Антон и додумался подлить масла в огонь.

– Не понял, – отозвался Иван Авксентьевич. – Юмора не понял.

Поманил Антона пальцем, наклонился к уху.

– Не по-нашенски это, – услыхал я гневный шепот, – не по-нашенски – лежачих не бить!


3

Лесная деревушка за Кривым озером интересовала командование бригады как один из возможных опорных пунктов противника. К нашей радости, мы там никого не встретили.

Не обнаружилось и жителей, которые, видимо, эвакуировались в самом начале войны.

Чтобы дать людям отдых, старшина принял решение остаться здесь на ночь. Для этого надлежало проверить, нет ли мин. Проверка велась методом прочесывания – нельзя было оставить в стороне ни одного закутка.

Деревня состояла из добротных бревенчатых изб каждая в два этажа. Причем, на верхних этажах располагались жилые помещения, а низ отводился для птицы и скота.

Мин не нашли, зато в стайке под избою, где я наметил разместить отделение, наткнулся на запрятанную в сено связку книг. Часть оказалась на русском языке. (в основном по лесоводству), среди них увидел старого знакомого – толковый словарь Даля. Один том этого словаря. Раскрыл наугад, принялся вслух читать:

«Лампа – сосуд разнаго вида и устройства для освещения жилья маслом, ворванью, жидким салом…»

– Найдем лампу, – раздался за спиной знакомый, с прокуренной хрипотцой голос Ивана Авксентьевича.

Я глянул на корешок – там значились буквы «И – О», отыскал страницу с именем старшины, начал читать дурашливым голосом:

«Иван – самое обиходное у нас имя…»

– Не надо, не скоморошничай, – взял у меня из рук книгу старшина. – А лампу найдем и, как устроимся на ночевку, почитаем про наши русские слова. Всласть почитаем, а то на фронте совсем от нормальной речи отвыкли.

Наверное, надо, подобно нам, покуковать зимою в шалашах, вдосталь намерзнуться и вдосталь намучиться полудремой у костров, когда сидишь в шапке, ватнике, не снимая валенок, сидишь, скукожившись на коленях, с протянутыми к огню руками, беспрестанно просыпаясь оттого, что дежурный бьет по ним палкой, бьет, само собой, жалеючи, но все же так, чтобы пробудить, – наверное, надо пожить какое-то время такой жизнью, чтобы понять, с каким наслаждением мы в этот раз намылись в бане, а потом расположились в жарко натопленной избе, кто на полатях, кто на лавках, и слушали рассуждения Кости Сизых:

– Нет, это надо же: спали дома на матрацах, под одеялами, с подушками под головами и даже не догадывались, что самое-то большое счастье поспать вот так, на голых досках…

В сгустившихся сумерках не разглядеть было его лица, но я отчетливо «слышал» улыбку – ироничную и грустную одновременно. И невольно улыбался сам. И остальные, наверное, тоже улыбались и думали при этом: многое по-новому заставит оценить нас эта война, многому научит наше поколение.

Впрочем, уже научила…

Пришел старшина, скомандовал:

– Занавесить окна телогрейками! И чтоб ни щелочки нигде!

И добавил тоном Дяденьки из книжки – добродушным и счастливым:

– Лампу раздобыл и керосин нашел.

Следом за старшиной к нам потянулись солдаты из других отделений. Оказалось, Иван Авксентьевич успел рассказать о моей находке.

Собрался практически весь взвод, исключая часовых. Хорошо еще, выбранная нами для ночлега изба не имела перегородок – одна большая горница, гости разместились более или менее терпимо.

Меня усадили за стол в центре, выкрутили в лампе повыше фитиль.

– Начинай, как давеча, с «Ивана», – подсказал старшина и объявил с улыбкой: – Тут про мое имя почти что целый столбец.

«Иван – самое обиходное у нас имя… переиначенное из Иоанна (коих в году 62), по всей азиятской и турецкой границе нашей, от Дуная, Кубани, Урала и до Амура, означает русскаго…»

– От Дуная, Кубани, Урала и до Амура, – подхватил Иван Авксентьевич, прерывая меня, – на этаких тысячах верст – и везде мои тезки! А какой-то несчастный фриц собрался нас задавить!

Разволновался, схватился за кисет, но остановил себя:

– Уговор дороже денег!

Дело в том, что по его же собственному предложению договорились во время чтения не курить…

Я двинулся дальше. Знакомые живые слова чередовались с устаревшими, давно вышедшими из употребления, звучащими для нас странно, порою смешно. Однако никто ни разу не засмеялся.

«Изба (истопка, истпка, истба, изба), избенка, избеночка, избушка, -шечка, -шенка, -шеночка, изобка, избочка, избишка, избина, избища – крестьянский дом, хата…»

Не знаю почему, я волновался и, чтобы скрыть волнение, читал вначале как бы с усмешкой. Но, случайно подняв от книги глаза, увидел, как меня слушают: сосредоточенно,

чуть запечалившись. И перестал паясничать.

«Избавлять – избавить кого, чего или от чего; спасать, освобождать; отклонить беду, неприятность; выручать, подавать помощь заступничеством…»

– Как он каждое слово чувствовал! – вновь не удержался старшина.

– До самого, что ни на есть, нутра добирался, – подхватил Костя Пахомов, помощник командира взвода. – ИЗБАВЛЯТЬ – это же про нас, про нашу сегодняшнюю задачу: спасать, освобождать свою землю от фашистов, подавать матерям, сестрам помощь заступничеством!

– Вот я и говорю, – обрадовался старшина,– об этом и говорю…

Ему, я видел, чертовски хотелось покурить, он буквально изжамкал в ладонях кисет, а все тянул с перекуром: жаль было прерваться.

Я решил помочь ему:

– Не пора посты менять?

Старшина бросил взгляд на часы, кивнул согласно, – Не хочется сегодня в приказном порядке этого делать…

Умолк, ожидая, кто изъявит желание пойти в подмену. В комнате воцарилась тишина. Какие-то мгновения она была просто тишиной, затем превратилась в тишину неприятную, потом – в тягостную.

Добровольцев не обнаруживалось. Зря, видно, такое затеял старшина: легко ли принудить себя покинуть теплую избу, уйти от Даля! Когда бы приказ – все просто, а так: «Почему я, а не сосед?»

Другой разговор, позови старшина под пули – там сработало бы сознание долга, а тут, хотя и совестно перед товарищами, которые ждут подмены, но никто не сомневается, что товарищи поворчат да и простят.

– Можно, я пойду?

Матрена?..

Старшина не успел ответить: солдата хлестнула в спину подначка Антона Круглова:

– Все, братцы, Родина спасена: Матрена двинул подавать помощь заступничеством!

На парня низринулся хохот всего взвода – низринулся, согнул плечи, заставил втянуть голову.

Из-за хохота почти не слышен был звук оплеухи, настигшей Антона. Влепил ее Костя Сизых. И встал рядом с Матреной.

– Товарищ старшина, разрешите на пару с ним!

Старшина снова не успел ответить: взвился Круглов.

– Ах, так? – кинулся на Костю.

Теперь старшина уже не позволил выйти событиям

из-под контроля:

– Круглов! – рявкнул.

Санинструктор притормозил, но не успокоился:

– Он же меня ударил! – растерянно топтался, оглядывая только что хохотавших бойцов. – Все видели? Сизых меня ударил!

Никто, однако, не поспешил записаться в свидетели, а старшина распорядился:

– Боец Круглов, пойдете в караул! Кроме того, приготовиться Путинцеву, Коржеву, Сергееву!

Шагнул к двери, скомандовал, раскрывая кисет с махрой:

– Перекур!


4

Наша речь на фронте поневоле приобрела иной характер, чем это было дома. Причем мы совершено не замечали случившейся перемены. Даль же как вернул нас в мирное время, от зажелтевших страниц веяло уютом семейных вечеров, полузабытым тепло шершавых материнских ладоней.

Прочесть успели всего-ничего, 53 страницы. 53 из 779.

И когда наутро приготовились покинуть отогревшую нас деревушку, я невольно заколебался: не взять ли книгу с собой? Однако вещмешок у меня был набит под завязку, а если бы и удалось втиснуть, следовало приготовить себя к необходимости таскать на плечах лишнюю пару килограммов.

Стою возле стола, прибрасывая на руке громоздкий том, раздумываю, как поступить.

– Может, возьмем с собой?

Оборачиваюсь: Матрена.

– А хозяину оставить расписку: дескать, позаимствовали книгу во временное пользование. Для ознакомления.

И начинает распускать шнурок на горловине своего полупустого вещмешка, который старшина выдал ему взамен утраченного.

– Я бы мог… Место есть… Не думайте, под голову класть не буду, не помну.

Так Владимир Иванович Даль стал нашим постоянным спутником. И собеседником: в свободные часы теперь устраивались громкие читки словаря.

Прочитанное, как правило, тут же обсуждали. Причем весьма заинтересованно. Естественно, применяя к себе, к своим познаниям, пониманию жизни. Даль помог ощутить всю необъятность Родины, необъятность духовного богатства народа. И спокойную его мудрость.

На отдельных словах задерживались: не совпадали мнения. Спорили порой до хрипоты. Втягивались все ребята, лишь Матрена не принимал участия. Каждый раз молча доставал из вещмешка книгу, передавал мне, пристраивался где-нибудь за спинами остальных и помалкивал.

Расшевелился лишь однажды – на слове «муж».

«МУЖ – человек рода ОН, в полных годах, возмужалый…»

Без малого полторы тысячи слов потребовалось Далю на «человека рода ОН» – на толкование понятий, с ним родственных. Но наше внимание задержалось на данном словарном гнезде не по этой причине и не из кичливого осознания своей принадлежности к «роду ОН», нас привлекло… «состояние мужа, мужчины, мужескаго рода или пола вообще», именуемое мужеством.

«Состояние возмужалости, зрелаго мужескаго возраста. Стойкость в беде, борьбе, духовная крепость, доблесть; храбрость, отвага, спокойная смелость в бою и опасностях…»

Искру высек всегдашний заводила Костя Сизых.

– Мужество – дар божий,– изрек тоном завзятого лектора: – Все равно как талант. Музыкальный там или какой еще. Мужественным надо родиться.

– Себя, конечно, причисляешь к числу талантливых? – сел ему на хвост Костя Пахомов.

«Лектор» горестно вздохнул:

– Нет, я от природы человек робкий, а если иногда кидаюсь в пекло, так единственно – стыдно: тебя стыжусь, старшины, Матрены… Не хочу, чтобы все знали, что боюсь.

Подключился старшина:

– Вот и опроверг себя, собственным примером опроверг: мужественными не рождаются, а делаются. Главное – воля.

– И хотенье,– добавил Костя Пахомов, – захотеть еще надо. Не захочешь – никакой стыд не поможет.

– И еще, наверное, – неожиданно для всех подал голос Матрена,– еще, наверное, страх перед жизнью…

Довод был непонятный, но все молчали. Молчали, мне кажется, по той же причине, что и я: боялись спугнуть. Ждали, когда парень сам разъяснит свою мысль.

– Страшно жить будет, если, скажем, сдрейфишь и сбережешь жизнь за счет жизней товарищей. Домой вернешься – а кто ты? Вроде как своровал…

– Очень правильно,– поддержал старшина. – Страх перед будущей жизнью с вечным ощущением, что ты трус, – это очень важная добавка к воле.

«Лектор» впрочем зачислил Матрену в свои союзники:

– Вот кто прав, так это Матрена. И опять он говорит не о мужестве, а о стыде…

Спор продолжался, однако уже не задевал моего внимания: я размышлял о том, как изменился за последнее время Матрена. Начать с того, что заштопал паленые дыры на ватной одежде. Хотя и неумело, но сразу было видно – старательно. Без понуканий довел до белизны маскировочные куртку и брюки. Взял за правило менять подворотнички.

И вообще выглядел подтянутым, собранным.

Только сосульки категорически не пожелал сбривать. Впрочем, теперь они как-то перестали бросаться в глаза.

Мне подумалось, что напрасно, видимо, продолжаю обходить его, когда формируются отряды разведки или группы для засад на коммуникациях врага. Бездействие – штука коварная.

Но вернусь к Далю. Пришел день, когда было оглашено последнее в томе слово – «ОЯЛОВЕТЬ». Собрались в тот раз на базе, в просторной землянке, незадолго перед тем выкопанной и приспособленной старшиной под каптерку.

Сидели на каких-то тюках, на патронных ящиках. В металлической печурке потрескивали дрова. Обстановка, что называется, настраивающая на лирический лад.

И под этот настрой я читаю:

«Конец втораго тома».

Повисает недоверчивая тишина. Недоверчивая и обиженная.

– Конец? – спрашивает Костя Сизых и вытягивает шею, чтобы взглянуть на последнюю страницу.

Подтверждает вслух:

– Точно: «Конец втораго тома»

– А сколько их всего? – спрашивает у меня старшина.

– Четыре…

– Вот бы остальные достать!

– Да, хорошее было чтение, – вздыхает Костя Сизых. – Хоть начинай весь словарь на второй раз… А может, на стихи перейдем? Каждый по очереди почитает, что в памяти есть.

– Вот и начни, – предлагает старшина. Костя не стал ломаться:

 
Двадцать дней и двадцать ночей
Он жить продолжал, удивляя врачей.
Но рядом дежурила старая мать,
И смерть не могла его доломать.
А на двадцать первые сутки
Мать задремала на полминутки,
И чтобы не разбудить ее,
Он сердце остановил свое…
 

Костя умолк, и тогда прозвучал незнакомый, сдавленный голос:

– А у меня мать… вместе с домом фашист сжег. Все обернулись: то был старшина. Опустив голову, сгорбившись, он вышел из землянки.

Костя Сизых проводил взглядом, сказал виновато:

– Разве ж я знал…

– Никто не знал, – перебил Костя Пахомов. – И не узнали бы, не прочитай ты своих стихов.

– Да не мои они!

– И плохо, если не твои!

– Что я – поэт?

– Не поэт, так стань им!

Костя Пахомов умел и любил убеждать, и сейчас требовательно повторил:

– Стань им! А то кому про нашу теперешнюю жизнь написать? Про того же старшину, например?

Костя Сизых смущенно хохотнул – было видно, слова тезки ему польстили,– толкнул локтем сидевшего рядом Матрену:

– А вот Матрену попросим!

Для нас это прозвучало шуткой.

– Про старшину? – переспросил Матрена.

Его слова покрыл хохот. Матрена не обиделся – переждал смех, пообещал:

– Я попробую.

Он выполнил обещание. Только произошло это при трагических обстоятельствах. Война есть война, и редкая операция в чужом тылу обходилась без того, чтобы не побило наших людей. Везучие отделывались «царапинами», бывали и тяжелые ранения… А кого-то настигала смерть.

С этим не то что свыклись – принимали как неизбежное.

После очередной вылазки привезли раненого старшину: Иван Авксентьевич подорвался на мине. Финские саперы настолько хитро ставили на подходах к своим позициям мины, что мало кому удавалось их обнаружить.

Старшину ударило в ноги и живот, он потерял много крови и, когда повезли на волокуше, начал замерзать. Солдаты вспомнили о химических грелках. У каждого из нас имелось по паре прорезиненных пакетов с особым порошком – плеснешь две-три ложки воды, начнет разогреваться. И держит тепло часа три. Ребята собрали пакеты, обложили раненого.

Но с волокушей по глубокому снегу не разгонишься. Особенно в лесу. То бурелом, то подлесок – впору прорубаться, а встретится овраг – ищи пологий склон…

Теплового ресурса в грелках не хватило, Ивана Авксентьевича привезли в лагерь на исходе жизни. Пытались растирать спиртом – не помогло. Умер, не приходя в сознание.

Впервые подвел нас – не одолел смерти – наш старшина. Можно сказать, отец. Дяденька из книжки.

Его похоронили на берегу озера, в скале. Выворотили с помощью тола двухметровую глыбу и в образовавшейся нише замуровали. В могилу положили солдатский котелок – на алюминиевом боку Матрена выцарапал:

 
Мы все равно фашиста разобьем,
Победою закончится война.
И горько, что за праздничным столом
Не будет с нами вас, товарищ старшина!
Но не забудем мы, садясь за этот стол,
Всех тех, кто до Победы не дошел.
 

5

С Большой Землей нас связывали самолеты и радио. По радио получали напутствия, по воздуху – сухари, консервы, боеприпасы. Все это летчики сбрасывали на лед ближнего к нам озера.

А тут зарядил снегопад, да с ветром – «воздушные извозчики» прекратили полеты.

Какое-то время мы держались, до предела урезав суточный рацион. Буран все не утихал. Пришел день, когда в рот класть оказалось нечего. Совсем. Оставалось лишь пережевывать воспоминания.

Отряд снабжения раздобыл где-то лошадь. Солдаты на Месте разделали ее, порубили на куски и на волокушах привезли в лагерь.

И – в котлы. Варить. Одно худо – посолить нечем.

Ладно, сварили так. Сварили, раздали бульон. Без мяса.

Наконец отогрели животы. Каждый проглотил свою порцию мгновенно. С голодухи эту баланду можно было даже назвать вкусной.

– Пища богов! – оценил Костя Сизых.

На что Костя Пахомов резонно заметил:

– Не-е, конина в их рационе не значилась, они, я читал, на яблоки нажимали.

Антон Круглов выдал рифму:

– Хотя бульон «И-о-го-го», а все же лучше, чем ничего!

Облизал ложку, скосил глаза на Костю Пахомова:

– А мясо – что, для комсостава берегут?

– Дурак! – отреагировал тот.

– Он просто малограмотный, – вступился Костя Сизых, – не знает, что мясо на голодный желудок вредно.

И – Антону:

– Потерпи до завтра, получишь и мясо.

Пришло «завтра», но штормило по-прежнему, ждать, что летчики прорвутся, не приходилось. Снова залили вчерашнюю вареную конину водой и – на огонь.

На этот раз выхлебали варево молчком. Про мясо не вспоминали.

Дальше пошло, как в сказке: день варили, два варили… И все ждали, когда восстановится воздушный мост: в тот же час съедим мясо!

На четвертый день бульон стал напоминать по вкусу дистиллированную воду. А самолеты все не шли.

Мы сильно ослабели. С трудом несли караульную службу. Особенно на контрольной лыжне.

Контролька была проложена в радиусе полукилометра вокруг всего нашего расположения, по ней круглые сутки курсировал патруль – проверял, не пересек ли где ее чужой лыжный след. Сами мы покидали лагерь и возвращались в него, пересекая кольцевую лыжню в строго определенных местах – там выставлялись сторожевые посты.

События, о которых пойдет ниже речь, начались как раз на контрольке.

Патрулировать в тот день выпало мне в паре с Матреной. В последнее время Матрена обычно ходил с Костей Сизых – они подружились после памятной стычки с Антоном Кругловым, однако сейчас Костя сильно сдал, его лихорадило, подташнивало, он с трудом передвигался даже в пределах лагеря.

На лыжню вышли после обеда. По времени – после обеда, а не потому, что нам выпало перед патрулированием пообедать. Буран поутих, стало подмораживать. Появилась надежда, что вскоре установится летная повода.

Казалось бы осознание этого приятного факта должно бы прибавить сил, да только голова все равно кружилась, в глазах рябило.

Я шел впереди и скоро почувствовал, как начинает прилипать к спине нательная рубаха: наторенный предыдущими патрулями след успело так перемести, что мои лыжи то и дело зарывались в сугробы.

Впрочем, пробивался сквозь них совершенно машинально, все мое заостренное внимание было приковано к снежным залысинам между деревьями и кустами с внешней стороны контрольки: не мелькнет ли где чужая отметина? Но снег повсюду оставался нетронутым, даже мышиные строчки и птичьи вензеля отсутствовали.

Переговариваться во время патрулирования не полагалось, и, шагая, я время от времени молча оглядывался на сопевшего позади солдата: не уснул ли? Опасение станет понятным, если учесть, что большую часть жизни нынешней зимой мы проводили на лыжах. Оказалось, человек настолько привыкает к ним, что может спать на ходу.

С нами такое нередко случалось во время дальних ночных переходов. Скользишь по проторенной лыжне вплотную за товарищем, привычно двигая ногами и столь же привычно переставляя палки, скользишь и чувствуешь, как наваливается, неодолимой тяжестью наваливается дрема. И ничего с ней не можешь поделать. Одергиваешь себя, строжишься над собой – ан уже видишь сон.

А сам, между тем, продолжаешь двигаться. Только шаг начинает замедляться, невольно начинает замедляться, пока не остановишься совсем. Тогда идущий следом толкнет лыжной палкой в спину, очнешься, ругнешь его для порядка и поспешишь вдогонку за своими.

Однако Матрена сегодня не давал повода беспокоиться, что уснет, и, когда я в очередной раз оглянулся на него, он истолковал это по-своему:

– Может, поменяемся? – предложил, – решив, как видно, что мне больше не по силам торить лыжню.

Что же, можно и поменяться, пусть поработает.

Сойдя на обочину, пропустил его вперед. Пропустил, приготовился вернуться на контрольку, но когда потянул из снега лыжи, с пятки левого валенка соскользнул крепежный ремень. Видно, не был как следует застегнут.

Пришлось нагнуться, чтобы поправить, а как только нагнулся, в висках застучало, перед глазами поплыли круги. С трудом удержал равновесие.

Выпрямился, подождал, пока успокоится хоровод в глазах, нашел раскачивающийся силуэт спутника – тот успел укатить уже довольно далеко. Окликать не полагалось, надеялся, Матрена сам через какое-то время догадается оглянуться.

Наклоняться вновь не рискнул – нашел иной выход: опустился на правое колено и, не наклоняясь, дотянулся пальцами до левой пятки. И в этот миг услышал гулкий, со звоном, удар по пустому бочонку. Резкая красная боль хлынула в глаза, откатилась к затылку, скользнула вниз по спине. Падая, успел сообразить: ударили не по бочонку – по моей голове.

…Долго ли продолжалось забытье, не знаю, как не знаю и того, что заставило очнуться. Возможно, холод, Добравшийся сквозь ватную одежду до моего неподвижного тела..

Неподвижного в том смысле, что сам я никаких мышечных усилий для своего передвижения не предпринимал, пребывая в чертовски неудобном положении на чьем-то загорбке. В виде живого вьюка, притороченного спиной к чужой спине.

Руки у меня были заведены назад и стянуты веревкой, к ногам привязана вершинка ели, волочившаяся за

нами по снегу, грудь охватывал ремень, пропущенный под мышки, – на нем и удерживалось тело. Остается добавить, что во рту торчал тряпичный ком, до предела растянувший онемевшие челюсти.

В голове звенело, тупо болел затылок.

С усилием размежил веки. Все вокруг казалось серым – то ли из-за моего состояния, то ли вечер близился.

Человек, который нес меня, шумно, со свистом дышал, громко отхаркивался. Он шагал на лыжах по пухлому целику, следы сразу тушевала привязанная к моим ногам елка. Вместо лыжни позади оставалась взъерошенная ложбинка.

Попытался восстановить события.

В общем-то, не требовалось особой проницательности, чтобы понять: меня захватили в качестве «языка». Захватили, как глупого телка, как овечку какую-нибудь, как цыпленка, только что вылупившегося из яйца, как… Не-ет, такой неосмотрительности, идиотизма такого я от себя не ожидал!

Значит, что же: мы шли с Матреной по контрольке. Я впереди, он следом. На всем пути не посунулось в глаза ничего настораживающего. Ни прямо по ходу, ни справа от кольцевой лыжни.

Ни прямо, ни справа… А что за спиной происходило? Помню, несколько раз оглядывался на спутника, только дальше его вялой физиономии взор не простирался.

Потом я пропустил Матрену вперед…

Пропустил вперед – и тут…

К нам подобрались, ясное дело, со спины. Наверное, какое-то время выслеживали, а потом сделали рывок, мгновенно и бесшумно управились со мной, а Матрена, ничего не подозревая, пошагал дальше по контрольке.

Худо, ай, как худо!..

По-видимому, в порыве отчаяния я сделал какое-то движение телом: мой «носильщик» неожиданно подтолкнул меня локтем в спину, произнес вопросительно:

– 0-э?

Я молчал. Он позвал хрипло:

– Викстрем!..

И добавил несколько слов по-фински. Спереди донесся молодой праздничный голос:

– Э, рус, ты жийвьой?

Значит, их двое. «Носильщик», видать, в годах, а тот, похоже, юнец. Поди на первое дело пошел. Радуется сволочь.

Само собой, Матрена после спохватился. И, возможно, кинулся догонять. Вполне возможно. Даже наверняка кинулся. Только не забуранило ли, пока спохватился, след? И поймет ли, что взъерошенная ложбинка в снегу – и есть тот самый след?

Впрочем, если все это и дошло до него – толку от Матрены: ногами с голодухи еле двигает. А потом, догони он, разве с этими двумя управится!

Ах, дьявол, как получилось!..

Финн подо мною слегка присел, я почувствовал, как напружинилось его тело, и мы с ним покатились в заросший кустами овраг со сглаженными склонами. На дне снега накопилось больше, «носильщик» заметно угруз.

– Викстрем, – позвал, высмаркиваясь и сплевывая.

Тот вернулся, пристроился рядом, подхватил снизу,

под коленями, мои ноги, и вдвоем финны потащили меня вверх по склону. Старший устало кряхтел и что-то раздраженно бормотал по-своему, самодовольный Викстрем посмеивался. Поди, зримо представлял уже, гад, как явятся с добычей в свой штаб, порадуют начальство,

…Выстрелы хлестнули на выходе из оврага. «Носильщик» сразу повалился на склон, выставив меня под пули, как связанного барана. Викстрем метнулся в сторону, ловко упал на спину, перекинул над собой лыжи и тут же, оказавшись на ногах, ринулся за толстый ствол ближней ели. Но чуть припоздал: я увидел, как окрасился кровью его правый рукав.

«Наши!» – сжал я зубами кляп, едва не потеряв от радости сознание.

Стрельба ненадолго прекратилась, потом вновь ударила автоматная очередь. Пули обрубили несколько веток над головой Викстрема. Припав на колено, он левою рукою стаскивал с шеи автомат.

Я извернулся, прочесал взглядом заснеженные кусты – никого. Дальше стеной поднимались ели – там тоже ничто не выдавало присутствия людей. Где же они?

Молодой финн открыл ответную стрельбу – верно, просто наугад.

Сделав несколько выстрелов, переметнулся к соседней ели, дал оттуда короткую очередь, опять перебежал, стараясь, как я понял, отвести угрозу от напарника. При этом что-то выкрикивал на своем языке, по два-три слова между выстрелами.

Финн подо мною не отвечал, только медленно ворочался в снегу, будто уминая, утрамбовывая его. И вдруг, опершись на палки, резко вскочил, перекинул лыжи носками вниз, рванулся вместе со мною обратно в овраг.

Теперь я оказался лицом к месту схватки. Несмотря на уплотнившиеся сумерки, поймал взглядом наверху, между стволами елей, контуры лыжника с автоматом. А может, это показалось мне?

Выстрелов больше не было.

Молодой финн тоже не стрелял, выжидая.

Мой «носильщик» спустился на дно оврага, свернул с проторенной лыжни и побрел, уминая снег, в сторону от того направления, по которому двигался перед тем.

Я уловил ситуацию: финны распределили роли. Викстрем остался, чтобы задержать нападающих, а этот бугаина, обойдя засаду, поволокет меня дальше. Скоро стемнеет, и Викстрему не составит труда ускользнуть из оврага и догнать напарника.

Судя по всему, засаду устроила группа, идущая с задания,– наши парни наткнулись, верно, на чужую лыжню, определили, в каком направлении проследовали финны, сколько их, и решили дождаться возвращения. Разгадают теперь они маневр, предпринятый лазутчиками?

Мой финн тяжело пробивался сквозь слежавшийся на дне толстый слой снега, тяжело, медленно, но не давая себе ни малой передышки. Не человек – машина. Мы уходили все дальше, я перестал различать вмятину, оставшуюся после нас в снегу там, на склоне, где застали выстрелы.

Викстрем затаился, я потерял его из вида.

На гребне оврага так же не улавливалось никакого движения. Неужели наши не разгадали маневра? Или просто не заметили?

Если бы только удалось вытолкать кляп! Эти сволочи замуровали мне рот моей же рукавицей – стоило скосить глаза, и я видел знакомую окантовку. Рукавица намертво заклинила челюсти, как ни пытался двигать, как ни напрягался – все впустую.

Меня охватили беспомощное отчаяние и злость. Злость прибавила сил, я вдруг остервенело взбрыкнул ногами и саданул под колени финну. Извернулся – и саданул!

Ноги у него подкосились, мы рухнули с ним в снег.

Он матерно выругался по-русски, приподнялся и ответно двинул меня снизу в бедро. Я понял – ножом: горячая волна прокатилась по коже. Странно лишь, не почувствовал боли.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю