Текст книги "Шахматы из слоновой кости"

Автор книги: Геннадий Падерин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц)

ТЕТРАДЬ СО ДНА ЧЕМОДАНА

Очередной порыв ветра толкнул инженера в спину, обсыпал шуршащим снегом. Под ушанку пробилось:

– …а-ард …тоны-ыч!

По голосу – вроде бы Саша Мироненко, старший техник, что шел следом с группой нивелировщиков. Эдуард Антонович обернулся, однако па оставленном позади и доступном обзору участке трассы, вплоть до березового колка, никто не маячил. Получалось, нивелировщики довольно-таки изрядно отстали, а он, увлекшись промерами, не дал себе труда хотя бы разок оглянуться.

– Ого-го, Са-ша! – крикнул, ощупывая взглядом колок.

Слова вырвались изо рта, облаченные в коконы пара, но ветер мгновенно разметал пар, а слова перемешал с колючими крупинками и полной пригоршней метнул обратно в рот.

– Тьфу, черт! – ругнулся он, выплевывая нежданное угощение.

Воткнул треногу с теодолитом в снег, поднял у шапки уши. Через какое-то время удалось поймать тот же, изжамканный ветром, Сашин зов.

Впереди шагали с металлической лептой пикетажисты – промеряли трассу будущей железнодорожной линии. Такая у пикетажной бригады работа: шагать, промерять, ставить пикеты – колышки с затесом, где выведен карандашом порядковый помер.

Сто метров – колышек, сто метров – колышек… Когда, сделав свое дело, изыскатели покинут трассу, деревянный пунктир поведет за собой строителей, явится осью нового рельсового пути.

– …а-ард …тоны-ыч!

На этот раз навострились и пикетажисты – посбрасывали шапки, ловя неясные звуки.

– Все ли ладно там? – крикнул инженеру Володя Попов.

Инженер вместо ответа похлопал рукавицей по теодолиту, давая понять, что оставляет инструмент на их попечение. После этого развернулся лицом на ветер, набрал полную грудь холодного воздуха:

– Иду-у…

Выставив плечо, начал пробиваться навстречу ветру, придерживаясь собственных недавних следов на неглубоком пока снегу.

Зима нынче свалилась на Сибирь, нарушив все привычные календарные сроки, поставила изыскателей перед выбором: либо переносить завершение полевых работ на следующий сезон, либо одолеть последние километры в ускоренном темпе. Вкалывать, не считаясь с погодой. Инженер посовещался с парнями. Все высказались за то, чтобы не уходить с трассы. Благо, и морозов настоящих еще нет, и снега не так много навалило…

Инженер шел, подняв у шапки уши – ловил порывы ветра, но нивелировщики не подавали больше голоса. Живая ниточка следов возвратила к березовому колку, трасса протянулась по его опушке. И здесь – будто ударило: увидел вдруг, как ветер выметает из березняка сизые клочья дыма.

Что же, день выдался такой, когда сам бог, можно сказать, велит развести огонь и обогреться. Проще всего было предположить именно это: парни отстали, позволив себе отдых у костра. Однако инженер хорошо их знал, своих парней, не могли они устроить этакий незапланированный отдых: в отряде установилось правило раскладывать костры на общих привалах, когда собирались вместе и нивелировщики и пикетажисты.

Ему сделалось жарко и от трудной ходьбы и от нараставшего беспокойства, он распахнул полушубок и, цепляясь полами за ветки, углубился в плотную сумятицу подроста. К счастью, подрост скоро кончился, инженер продрался на поляну.

Костер курчавился в дальнем ее конце; за ним, на подступивших кустах, темнели контуры развешанной для просушки одежды. Так-таки угораздило кого-то, понял он, ухнуть в незамерзающее болотное окно, какими славились, к сожалению, здешние места.

Одним встревоженным и оттого цепким взглядом охватил пристроившихся на валежнике у огня парней. Оба техника и двое подсобников не походили на искупавшихся. Значит, в беду попал вновь принятый рабочий – его среди сидящих не было.

Перевел взгляд на полушубки, сваленные в кучу с наветренной стороны костра – из-под них высовывалась запомнившаяся рыжая ушанка.

Инженер уезжал на два дня в город, и во время этой отлучки остававшийся за него старший техник принял из расформированной геологоразведочной партии освободившегося сезонника – пожилого и угрюмого на вид человека. Возвратившись накануне вечером в село, где базировался отряд, инженер не успел даже толком разглядеть новичка, лишь поневоле обратил внимание на броскую лисью шапку. Выходит, ее владельцу как раз и не повезло.

– Как получилось-то? – спросил огорченно, направляясь к костру.

Ребята обрадовались, увидев его, а Саша Мироненко поспешил навстречу, увлек обратно на опушку.

– Куда ты меня тянешь? – удивился инженер.

Старший техник подмигнул заговорщически:

– Покажу, где это произошло.

Парню не терпелось, догадался инженер, сообщить что-то с глазу на глаз.

Прыткий, длинноногий, Саша ломил по кустам так, будто ходьба без дорог была в удовольствие. Инженер уступал в росте, да и вообще бессмысленные гонки всегда выводили из себя, он не сдержал раздражения:

– Вечные у тебя фантазии!

– Так ведь дело какое, Эдуард Антоныч, – остановился наконец тот,– не просто здесь…

– Что не просто?

– Человек этот, – Саша кивнул в сторону костра.

Принялся рассказывать, как утром, когда затемно еще

отряд ехал с базы на трассу, сгрудившись в обтянутом брезентом кузове грузовика, новичок, оказавшийся рядом с Сашей, начал расспрашивать об инженере – тот ехал в кабине, – как, дескать, зовут-величают, откуда родом; Саша ответил, ясное дело: почему не удовлетворить законное любопытство нового в отряде человека?

– А потом, когда я сказал, что детство вы провели в Могилеве, где, кстати, вас застала война, он переспросил: «В Могилеве?» Странно как-то переспросил. Тут я чиркнул спичку, чтобы прикурить, глянул па него, а он сам не свой сделался: лицо посерело, а глаза… Ну, как у волка, когда его флажками обложат.

– Ай-ай-ай,– улыбнулся инженер, растирая ладонями настывшее лицо. – А тигров тебе не приходилось обкладывать?

Саша качнул укоризненно головой:

– Эдуа-ард Антоныч!

– Хорошо, хорошо, я весь – внимание.

– Как на место давеча приехали и вы с пикетажистами ушли по трассе, мы тоже за свое, конечно, дело принялись. И он с нами, это самое. Только поработал, поработал – вид подает: вроде живот схватило. Ну, и в этот, конечно, колок. А я, поскольку заподозревал неладное – следом. Гляжу, он в колке и задерживаться не стал, прямиком– в согру. Я кричать, звать – вроде не слышит. Верником, убежать намерился. А тут и угодил в трясину. Ее снегом припорошило, не разглядеть – он и угодил…

– Гм,– произнес инженер,– н-да.

Возвратились на поляну. Пострадавший уже начал

одеваться: брюки успели подсохнуть. Оставалось досушить портянки и валенки.

– Как чувствуете себя? – поинтересовался у пего инженер и добавил, извиняясь: – Простите, не запомнил вашу фамилию.

– Сапрыкин я, – глухо отозвался новичок, не поднимая головы. – Вы не цацкайтесь со мной, идите, работайте, я догоню по следам.

– Да, пожалуй, – согласился инженер.

Снял полушубок, раскинул у костра.

– Перебирайтесь на него, – сказал Сапрыкину, – пусть ребята свои забирают.

Оглядел парней, подмигнул Саше:

– Выходите на трассу, я побуду – помогу Сапрыкину досушиться… Топор оставьте, надо еще дров подрубить.

Парни молча оделись, собрали инструмент. Саша еще потоптался возле костра – ему явно не хотелось уходить, – но инженер недвусмысленно кивнул в сторону трассы, и старший техник пошагал вслед за остальными.

Инженер взял топор, отошел к дальнему концу валежины, служившей сиденьем. Ствол оказался наполовину сгнившим, инженер отрубил без больших усилий порядочный кусок, вернулся с ним к костру, положил на раскаленные угли. Костер поперхнулся, окутался дымом.

– Ничего, сейчас разгорится, – пообещал, отправляясь за новой чуркой.

Уже начав тюкать топором, оглянулся – что там с костром? – и невольно обратил внимание, как Сапрыкин, державший над жаром валенки, вскинул, уклоняясь от струи дыма, голову и смешно сморщил нос.

Нос… Инженеру вдруг показалось, будто Сапрыкин не просто сморщил его, а свел глаза к переносице, ловя в фокус самый кончик носа. Как бы проверяя, все ли на этом самом кончике в норме. Мгновенное, почти неуловимое движение, этакий машинальный импульс, но инженер ухватил его.

В самом деле ухватил или это лишь показалось ему?

У инженера сбилось сердце, зачастило, барахтаясь в мгновенно прихлынувшей волне воспоминаний. Лишь одного человека с такой странной причудой – ловить глазами собственный нос – встречал он в своей жизни.

Опустив в снег топор, распрямился и, уставясь на Сапрыкина, медленно, точно во сне, двинулся к костру.

Отец ушел на фронт при первых сполохах. Дома остались мать, шестилетняя Люська и он, Эдик. Ему выстукивал двенадцатый год.

Над городом все чаще ревели чужие самолеты. Со стороны Минска и Бобруйска отчетливо доносился гул орудий.

Всего неделя какая-то минула от начала войны, когда немцы подступили и к Могилеву. Снаряды стали рваться па улицах, на железнодорожных путях. Небо заволокло дымом пожарищ.

Началась спешная вывозка заводов и той части населения, какая непосредственно была связана с оборудованием. Для остальных просто не хватало составов. Пока, во всяком случае.

Город оборонялся как мог. Всех, кто был способен держать лопату, мобилизовали на рытье окопов.

Мать сперва ходила на окопы одна, после стала брать их с Люськой. Не потому, что могли принять участие в общем труде, – боялась кидать без присмотра.

В один из дней вернулись домой – квартира, точно после прямого попадания бомбы: шкафы и чемоданы вывернуты, вещи разбросаны по полу.

Мать не столько расстроилась, сколько удивилась:

– Не понимаю, на что у нас позарились?

Стали смотреть – ничего как будто не пропало, все нехитрое имущество вроде бы цело. По крайней мере, на первый взгляд.

Только принялись наводить порядок, на пороге – гость, молодой подтянутый военный. Из командиров: на петлицах – по две шпалы.

– Майор Захаров, – щелкнул он перед матерью начищенными каблуками. – Из одной части с вашим мужем… Если, конечно, я не ошибся адресом и вы – жена подполковника Крицина?

Мать молча кивнула, глядя на нежданного гостя с тревожным вопросом на лице.

– Нет, нет, дорогая Галина Алексеевна, – поспешил успокоить майор, – я не поставщик черных вестей: Антон Сидорович благополучен, все в порядке. Меня просто послали сюда на несколько дней, чтобы организовать эвакуацию семей командного состава.

Увидел царивший в квартире беспорядок, вскинулся сочувственно:

– Это что же такое у вас тут? Неужели пытались ограбить?

– Да вот и мы с детьми ничего не можем понять.

– Самое удивительное, что все, кажется, цело, а тем не менее что-то, как видно, искали, дом перевернут вверх дном.

– Действительно странно, – пожал плечами гость, снимая фуражку.

На его чисто выбритом лице выделялись маленькие усики и нависший над ними крупный нос. Озабоченно наморщив его, майор вынес на середину комнаты стул, расположился, выстукал носком начищенного сапога замысловатую дробь.

– Действительно странно, – повторил с сочувственным раздумьем.

Закурил, пустил к потолку колечко дыма, вскинул голову, наблюдая за ним. Потом свел глаза к переносице и внимательно посмотрел на кончик носа. Собственного носа.

Это было столь необычно и так интересно, что наблюдавший за майором Эдик тут же, не откладывая, попытался повторить изумивший его фокус. Однако без тренировки такое оказалось весьма трудным делом, кончик носа расплывался, исчезал из поля зрения. Эдик даже почувствовал ломоту в висках.

– Мама, мамочка, – прыснула Люська, – погляди на Эдьку!

Эдик спохватился, прекратил упражнения.

– Дети, вы погуляли бы, пока взрослые разговаривают, – наставительно сказал майор.

Эдик взял Люську за руку, отвел на кухню. Оттуда услышал, как майор спросил у матери:

– А что с бумагами Антона Сидоровича – целы они?

– Ну, что вы, какие бумаги! У них с этим строго: служебные бумаги дома не хранят, не положено. Муж и на этот раз все сдал, как всегда это делал. Перед самым уже отъездом разделался. Оставил только тетрадку с личными записями.

Отец был военным топографом, ходил по земле, нанося на карту реки, леса, горы, болота, пашни, дороги… Из последней экспедиции его отозвали перед самым началом войны.

– А эта тетрадь, – опять донесся голос майора, – она…

– Одни дорожные записи, – перебила мать. – Впечатления, мысли. Ну, еще встречи – описания встреч с интересными людьми.

– Дневник, одним словом, – определил майор и, помолчав, добавил со значением: – А знаете, Галина Алексеевна, такой дневник может представлять большую ценность. Я бы даже сказал – государственную ценность…

– Я, конечно, эти записи прибрала, – вставила мать. – Хотя и не задумывалась о их ценности. Тем более государственной. Просто, как память о муже.

– Прибрали – это хорошо, но где гарантия, что вам удастся их сберечь? Ведь если вот так вот, как сегодня, случайный грабитель… -

– Пожалуй, вы правы, приеду на место, сдам, куда надо, на хранение.

– Смотрите, дело не мое, но есть ли смысл рисковать? Мало ли что может случиться в дороге? На вашем месте я бы прямо сейчас сдал. Если решите, могу посодействовать.

Мать долго молчала, потом проговорила, всхлипывая:

– Думаете, для меня так просто – порвать последнюю ниточку? Открою тетрадь – и сразу голос его в ушах!

– Ну, как хотите, Галина Алексеевна, как хотите, вижу, вас не переубедить!

Майор ушел.

А наутро явился снова – перехватил, можно сказать, на пороге, когда они уже приготовились отправиться на оборонительные работы.

– Галина Алексеевна, идти сегодня никуда не нужно, готовьтесь к отъезду. Горисполком выделил мне машину, сейчас вывезу своих и вернусь за вами. Одно прошу учесть: грузовичок маленький, полуторка, да и в поезд потом с большим багажом не возьмут, так что…

– Конечно, конечно, соберу лишь самое необходимое, – заспешила мать. – А куда вы нас?

– В Оршу, там будете грузиться в спецсостав.

Он был очень энергичный, майор Захаров, и его энергия передалась матери: она засуетилась, кинулась увязывать узлы, укладывать чемоданы, собирать продукты. Когда подошла машина, вещи уже стояли возле калитки.

– Вот что значит быть женой военного! – похвалил майор.

– Ребят только не успела покормить,– вздохнула мать.

– Ничего, ехать не за тридевять земель.

Через час они потеряли из вида крыши Могилева и все внимание обратили вперед – в надежде увидеть скоро крыши Орши. Им не было известно, что она уже под немцем.

Ехали нормально, как вдруг случилось что-то непонятное с мотором: ни с того, ни с сего заглох. Машина стала.

Шофер, молоденький парнишка с испуганным лицом, полез под капот, а майор Захаров сказал, выпрыгнув из кабины:

– Галина Алексеевна, вы сойдите с машины, разомнитесь. И ребят снимите.

Помог всем выбраться из кузова.

Только успели отойти от машины, шофер вернулся за руль, мотор вновь заработал, Эдик с удивлением увидел, как Захаров вскочил на подножку и как грузовик тут же рванулся вперед.

Оглянулся, недоумевая, на мать – она стояла, умоляюще протянув вслед грузовику руки:

– Что же это?..

Взбитая колесами пыль скрыла машину. Мать опустилась на обочину, обхватила руками голову, по-странному закачалась из стороны в сторону.

– Дура я, дура,– прорвалось сквозь слезы, – доверилась не зная кому!

– Мамочка, – дотронулась до ее плеча Люська, – мамочка, этот дяденька – вор?

– Отстань ты,– прикрикнул Эдик, – не до тебя сейчас!

Проплакавшись, мать обняла ребят, заговорила, вновь кляня себя:

– Дура, доверчивая дура, надо было дождаться общей эвакуации, выбираться вместе со всеми, а мне за вас страшно стало, я и польстилась…

– Ладно убиваться-то, – по-взрослому сказал Эдик, – чего уж теперь.

Мать погладила его по щеке мокрой от слез ладонью.

– И верно, чего уж,– согласилась. – Надо куда-то двигаться – вперед, назад ли.

Пошагали обратно в свой Могилев. Мать шла молча, держала в одной руке Люськину ладошку, второй время от времени смахивала со щеки слезу.

– Ладно убиваться-то! – вновь сказал просительно Эдик, сам едва удерживая слезы.

– Папиных записей жалко…

Она еще всхлипнула, высморкалась в уголок ситцевой косынки.

– Там же папины дневники за все годы. И нынешняя тетрадь тоже.

Внезапно остановилась, оглянулась па увал, за которым скрылся грузовик с их вещами.

– Ой, ой, ой, вот уж действительно дура: только сейчас на ум пало, что за нынешней тетрадью-то он как раз и охотился!

– Кто?

– И вчера погром у нас дома определенно он же устроил,– продолжала мать, не отвечая Эдику. – Разыскивал тетрадь, вот и изобразил воровской налет.

– Думаешь, майор этот все?

– Иначе зачем бы ему сегодня так с нами?

Эдик тронул за руку:

– Пойдем!

И, успокаивая, добавил давешним взрослым тоном:

– Не больно забогатеет с писанины-то… Да и с барахла нашего тоже.

Она покивала, соглашаясь, хотя, видел Эдик, явно его не слушала.

– Пойдем! – опять тронул ее за руку.

– А, да, да…

Погладила его зачем-то по голове, прижала к себе Люську.

– Да, да…

Мысли ее, как видно, все продолжали вращаться вокруг тетради, и, шагая, она обронила:

– Надеется, я так думаю, про золото выведать…

– Про какое еще золото?

Вздохнула, не сразу ответила:

– У папы в последних записях…

Вдруг оборвала себя, тяжко, с подвывом всхлипнула, поспешно зажала рот косынкой.

– Не надо, мам!

Она долго шла молча, потом, немного успокоившись, принялась рассказывать, как во время нынешней экспедиции отец познакомился со старым таежником – вызволил из большой беды, – и тот проникся доверием, поведал о заветном месте, куда уже не надеялся сам добраться; содержание разговора отец занес в дневник.

– И чертеж начертил, как в «Острове сокровищ»? – загорелся Эдик.

– Не знаю, сынок, про чертеж папа ничего не говорил, а сама я не успела до конца тетрадь просмотреть, не дошла до этой записи.

– А откуда же этот майор мог узнать, что у папы была такая встреча?

– Одно могу предположить: кто-то из папиной группы проболтался, вот слухи и расползлись…

Мать снова надолго замолчала, погруженная в свои мысли, и Эдик не решался больше нарушать это молчание. Главное, она перестала плакать – видно, смирилась.

Шли медленно. Чем дальше, тем медленней. Люська уже еле волочила ноги. Эдик тоже устал, но старался не показывать вида. И помалкивал, что сильно проголодался: продукты ведь тоже в машине остались.

Под вечер их нагнал невнятный стрекот, вгляделись – ни дать ни взять, овечья отара со стороны Орши по шоссе пылит. Только очень уж быстро, не по овечкам скорость. Прошла какая-нибудь минута, и отара обратилась в колонну мотоциклистов. Они мчались по трое в ряд – зеленые каски, серо-зеленые мундиры, свесившиеся на грудь автоматы.

Мать схватила Люську и Эдика за руки, рванулась в сторону от дороги. В спину ударил лающий окрик на чужом языке, следом – автоматная очередь. Короткая, как хлопок бича.

Обдав пылью и бензиновой гарью, колонна прострекотала мимо – укатила в направлении Могилева. Скоро ее вновь можно было принять за мирную отару овец.

– Почему-то совсем не больно, – сказала Люська, проведя рукой по шее и разглядывая окровавленные пальцы. – Только обожгло чуть.

Оказалось, автоматная пуля пробила ей шею. Сбоку. Пробила, оставив два отверстия, сочившиеся кровью.

Мать сорвала с головы косынку, обмотала Люське шею. Люська была испугана, но не плакала.

Теперь по дороге шли автомашины. Одна, с красным крестом на кузове, остановилась, из кабины выскочил немецкий офицер.

– Вас ист дас? – окликнул, тыча пальцем в Люськину повязку, сквозь которую проступили два красных пятна.

Мать молчала в растерянности.

Немец перебросился несколькими словами с водителем, после чего распахнул дверцу кузова, подтолкнул к ней Люську.

– Орша, – произнес тоном приказа, – хошпиталь.

Люська уцепилась в испуге за материн подол. Немец

попытался оторвать ее, по тут она разревелась, а мать, тоже чего-то испугавшись, прижала Люську к себе, забормотала торопясь:

– Не надо, что вы, мы сами… Я сама… Ранка пустяковая, обойдемся без госпиталя…

– Я, я, хошпиталь,– закивал немец, услыхав знакомое слово. – Орша, хошпиталь.

Быстро обошел мать со спины, ухватил за локти и затиснул вместе с Люськой в машину.

– Сынок! – крикнула, в панике обернувшись, мать.

Эдик молча пронырнул мимо немца, запрыгнул в кузов; тотчас позади громко щелкнул дверной замок, машина сдала в бок и назад, развернулась и покатила обратно в Оршу.

В госпитале, куда их привезли, Люську раздели в вестибюле до трусиков, увели в операционную. Мать с Эдиком приткнулись на обитом клеенкой диване, с тревогой посматривая на застекленные, окрашенные изнутри белилами двери.

Настроились терпеливо ждать – операция же! – но вскоре Люську вынесли на носилках обратно в вестибюль. Люська не открывала глаз и была такой же белой, как простыня, под которой лежала.

Одна из санитарок оказалась русской. Опуская на пол носилки, шепнула:

– Выкачали кровушку-то… Для своих, для раненых собирают.

Люська так и не открыла глаз, она уже не дышала.

Мать взяла тело на руки, прикрыла полами своей жакетки.

– Не отставай, сынок, – позвала.

За воротами с ужасом оглянулась на госпиталь, крикнула Эдику:

– Не отставай!

Бросилась бежать, прижимая к себе мертвую Люську и оглядываясь то и дело на ворота госпиталя, будто ожидая погони. Добежала до перекрестка, повернула за угол, остановилась перевести дух:

– Кажется, ушли, – проговорила с облегчением и тут же упала без чувств.

И больше не встала.

Эдика подобрали станционные рабочие, пристроили в бригаду слесарей по ремонту вагонов. Учеником.

Бригадирствовал старик по прозвищу Дрын. Почему такое прозвище дали, Эдик расспрашивать постеснялся, про себя же решил – наверное, за высокий рост и худобу. У него и жить стал.

Шел июль 1941 года…

В декабре – в середине декабря – к бригадиру приехала из Могилева сестра. Тоже рослая, но, не в пример брату, объемная. Старуха как-то сумела пробраться на товарняк, затаилась и вполне благополучно докатила до Орши.

Эдик потерял покой: если старой женщине, да еще этакой громоздкой, удалось обхитрить немецких охранников, так неужели он, маленький, верткий, не пронырнет на товарняк, идущий в Могилев?

Сказал о своем решении бригадиру. Тот принялся было вразумлять, но он объяснил: вон уже наше войско раздербанило немца под Москвой – об этом по всей Орше переклик, – глядишь, недолго ждать, когда и Могилев освободят, и вдруг получится, что отец пойдет со своей частью где-нигде рядом и сумеет хотя бы на денек вырваться домой…

Старик повздыхал, расспросил сестру, кто из старых железнодорожников остался в Могилеве, и снабдил Эдика запиской к одному из них – Ковалеву Степану Саввичу. Чтоб тот посодействовал насчет работы.

Осуществить свой план Эдику удалось только перед самым Новым годом. В Орше все прошло гладко, без приключений. Помогли свои же ремонтники. И в Могилеве повезло: на подходе состав придержали перед семафором (видно, пути были забиты), Эдик спрыгнул и сразу скатился под откос. Охрана его не заметила.

Обошлось без приключений и в Орше и здесь, на родной станции, и он порадовался, как ловко все провернулось, а в конце-то оказалось, зря ликовал и зря рвался сюда: на месте их дома высилась груда кирпичей и полуобгоревших досок. Поднял палку и, глотая слезы, долго ковырял припорошивший развалины серый снег. Искал, сам не зная чего.

Но горюй не горюй, а устраиваться как-то надо. Попытался найти кого-либо из тех, с кем родители водились семьями. Оказалось: одних вот так же разбомбили, другим удалось эвакуироваться. Вспомнил про записку бригадира, двинул на станцию искать адресата.

Охрану несли, как и было заведено у немцев, полицаи. Один из них, рябой, приземистый, уже в годах, заметил Эдика, прикрикнул:

– Ты, щенок, какого черта тут надо?

– Я по делу, у меня записка…

Показал листок, будто он мог служить пропуском. И рябой в самом деле махнул разрешающе рукой, спросив равнодушно:

– До кого адресована?

– Ковалеву. Он тут на ремонте вагонов. Степан Саввич Ковалев.

– Так, так, так? – ободряюще прострочил рябой, вдруг проявив неподдельный интерес. – Ковалев, говоришь? Степан Саввич?

Поманил к себе.

– Ну-к, покажь, какая там писулька!

Эдик протянул записку, но рябой раньше цепко ухватил его за локоть.

– Это ты оч-чень даже ко времени, – произнес с непонятным злорадством. – И кто, скажи, послал тебя?

Эдик уже почуял неладное, но все-таки ответил:

– Дрын…

– Дрын? Да ты, я смотрю, шутник!

Принялся вслух разбирать каракули бригадира:

«Степушка, этот малец – сплошной на данный момент сирота, ежели можешь, пристрой его куда там к себе. Он сам про все расскажет»…

Читая, все сильнее стискивал локоть.

– Больно мне, – поморщился Эдик.

– Больно? – переспросил удовлетворенно рябой и вдруг пообещал: – Еще не так больно будет, как допрашивать начнут! Такого дрына отведаешь, что…

Не договорив, поволок его к мрачному, иссеченному пулями зданию с зеленой железной крышей.

– Дяденька, родненький, отпусти! – попытался вырваться. – Что я такого сделал?

Рябой, не отвечая, с силой ударил коленом под зад. Зубы непроизвольно клацнули, он прикусил язык. Рот заполнился кровью. Сплюнул, на грязном снегу проступило алое пятно.

– Не пойду! – упер в снег каблуки не по росту больших сапог.

Откуда-то сверху донеслось:

– Эй, Махоткин…

Эдик вскинул глаза: из чердачного оконца без стекол выглядывал белобрысый парень в одежде полицая; на шее у него болтался бинокль.

– Махоткин, пес, оглох, что ли?

Рябой приостановился, перестал подталкивать Эдика.

– А-а, старшой, гутен таг тебе!

– Чего с огольцом войну затеял?

– Да вот, понимаешь, – хохотнул рябой, – откуда и не ждал, наваром запахло…

– Не сволочился бы, Махоткин, какой может быть от мальчишки навар!

– Не скажи: он, оказалось, из той компании, какую сейчас в гестапе пытают.

Полицай па чердаке озадаченно хмыкнул, приготовился что-то сказать, но тут из-за угла здания вывернулся офицер, заговорил с ним по-немецки; парень отвечал немецкой же бойкой скорострелью, без какого-либо промедления или спотычки.

– Немец, а пойди ты пойми его, – пробормотал сквозь зубы рябой,– жалеет всякую сволочь!

Эдик наконец в полной мере осознал, в каком оказался положении. Коли к человеку прискреблось гестапо, теперь все друзья и знакомые под подозрением, начнут сейчас допытываться, от кого нес Ковалеву записку, что должен был передать на словах. Сказать про бригадира – того замордуют, не сказать – из самого жилы вытянут. Насмотрелся уж на такое, понял, что к чему.

Прикушенный язык саднил, во рту было солоно от крови. Вновь сплюнул, повторил с отчаянием:

– Не пойду!

Добавил, все решив для себя:

– Убивай здесь, если так!

Рябой хохотнул, внезапно присел па корточки и, с медвежьей силой ухватив Эдика за ноги, кинул, подобно кулю, себе на плечо; не успел он опомниться, как обдало застойным теплом прокуренного помещения.

– Вас ист дас? – услышал чей-то удивленный возглас.

В следующее мгновение рябой сбросил его рывком с плеча, он ударился затылком о стену и как провалился куда-то.

Очнулся, ощутив холодную воду на лице. Сразу не мог взять в толк, где он, но увидел над собой рябого, и цепочка событий восстановилась.

Рябой со странной бережью поднял его с пола, усадил на стул.

– Чего ты хлипкий такой? – спросил недовольно и, не ожидая ответа, доложил кому-то в комнате: – Очухался. Сейчас проморгается.

Он в самом деле быстро проморгался и увидел перед собой двоих немецких офицеров. Один, в шинели и теплой фуражке, сидел бочком на широком подоконнике, поигрывал перчатками, второй полулежал на кожаном диване с сигаретой в зубах – на нем, в противоположность первому, был только китель с расстегнутым воротом.

– Гут, – буркнул этот, на диване, и лениво махнул рябому рукой, в которой белел знакомый Эдику листок.

Рябой с видимой неохотой покинул комнату.

Немец перевел глаза на Эдика.

– Кто есть писаль этот… бриф (письмо)? – спросил, помахав листком.

Он попытался уйти от прямого ответа:

– Я насчет работы, – проговорил понурившись, с трудом ворочая распухшим языком. – На ремонт вагонов хотел…

– Не прикидывайся дурачком! – совершенно чисто по-русски кинул вдруг ему офицер, сидевший на подоконнике.

– О, о, это есть так! – подхватил, рассмеявшись, немец на диване.

– Не прикидывайся дурачком! – повторил тот, с подоконника. – Тебя спрашивают, от кого явился к Ковалеву? Ну!

Он молчал, ошарашенный не столько вопросом, сколько самим голосом – в нем прозвучало что-то пугающе знакомое. Подняв голову, вгляделся: белесые усики, приспустившийся над ними вислый нос. Тем временем офицер закурил, пустил к потолку колечко дыма, проводил его холодным взглядом и, сведя вдруг глаза к переносице, внимательно обследовал кончик собственного носа.

– Майор Захаров? – непроизвольно вырвалось у Эдика.

Тот резким взмахом руки отбросил кольца дыма.

– Твое лицо мне тоже знакомо, – сощурился офицер, припоминая.– Отпрыск подполковника Крицина? Я не ошибся?

Эдик проглотил все еще солоноватую слюну, но смолчал. Немец, валявшийся на диване, с живостью приподнялся, спросил у Захарова по-немецки:

– Кеннен зи ин (вы с ним знакомы)?

Не отвечая ему, Захаров соскользнул с подоконника, приблизился к Эдику, взял жесткими пальцами за подбородок.

– А я ведь тогда привез ваши вещи обратно, полагая, что вернетесь, но на месте дома была уже груда кирпича…

Эдик опять лишь проглотил слюну.

– Где пристроились? – продолжал Захаров, все не разжимая холодных пальцев. – Мне бы повидать мамашу. Понимаю, она считает меня подлецом, но… Ей же от записей твоего отца никакого прока, а я… Кстати, там вырвана страница – на ней, судя по всему, должна быть карта местности…

Эдик молчал. Захаров выпустил подбородок, повернулся к дивану.

– Уступите, капитан, мальчишку мне, дам хорошую цену!

Немец как-то неопределенно усмехнулся, повторил свое:

– Кеннен зи ин?

Однако не стал дожидаться ответа, перевел взгляд на Эдика:

– Ви есть знайт дрюг дрюг?

Эдик не успел раскрыть рта, его опередил Захаров – он прямо-таки взбурлил от негодования:

– Хорошенькое дельце! – накинулся на капитана. – Вы так спрашиваете, точно готовы заподозрить меня в связях с подпольщиками.

– Найн, найн,– поднял тот обе руки, – найн!

– Мало ли с кем я был знаком до вашего прихода! – продолжал возмущаться Захаров.

– Гут, гут, мы вам доверять.

– Тогда уступите мальчишку, у меня свои виды на него. Повторяю, дам хорошую цену.

– Папиргельд (бумажные деньги) ? – покривился немец.

– Ну, услужу чем-нибудь. Во всяком случае, за мной не пропадет.

– Гут, за добрый услуг, – согласился немец, вновь усмехнувшись,– за добрый услуг можьно догофор: вам – мальшик, мне – это…

Помахал листком.

– Кто писаль? Кто есть аутор?

Захаров склонился в церемонном полупоклоне:

– По-моему, капитан, у вас были возможности убедиться, что я умею, – последнее слово он произнес с нажимом, – умею делать людей разговорчивыми. Будьте спокойны, у меня этот молчун все выложит!