Текст книги "Под крылом ангела-хранителя. Покаяние"

Автор книги: Геннадий Гусаченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 26 страниц)

Радость жизни

30 июня. Суббота. Солнечный, ветреный день, едва не ставший моим последним. Едва… Впрочем, рано или поздно он станет для меня последним. Ведь жизнь такая штука, в которой никто не выживает. Но не сегодня. Хотя… Как знать? Вдруг ударит молния или треснет по башке тяжёлым суком старого дерева, влепится в грудь шальная браконьерская пуля или когтистая лапа выскочившего из бурелома медведя вспорет брюхо. Каждый шаг, каждый миг будь начеку, если жить хочешь. И прежде, чем взмахнуть веслом, встать на тропу или вздремнуть у костра, задайся вопросом: «А желаю ли я быть обглоданным рыбами, обклёванным птицами, превратиться в обугленную головёшку?».

Где, когда, от кого я услышал изречение: «Думай о смерти!» Или в книге какой прочитал?! Не помню. А вот втемяшилось в башку!

Размышляя об этих мрачных словах, недоумевал: «Чего мне об ней думать? С какой стати? Умирать не хочу и не собираюсь. Ну, а случись что… Ничего не поделаешь… Знать, судьба. Вот ещё не хватало! Здоровому, сильному человеку о смерти думать! Бред какой–то!»

Не все мудрёности сразу поймёшь в жизни, которую прожить, как известно, не поле перейти. Кто–то никогда не слышал этого гнетущего душу назидания, кто–то не придал значения ему или откровенно начхал на него. Иной же попросту не вдумается в смысл всего двух библейских слов, заключающих в себе понятие «жизнь человеческая», её суть и существование.

Состариться успел я, прежде чем открылось мне понимание вышеупомянутых слов. Фразу «Думай о смерти» я воспринимаю сейчас как призыв к правильному образу жизни, к соблюдению заповедей Господних.

Если у вас есть время, а у меня его здесь предостаточно, немного пофилософствуем.

Выходя поутру на работу или учёбу, торопясь к самолёту, поезду, автобусу, садясь в метро или в своё роскошное авто, отправляясь на рыбалку, в лес за грибами, на дачу, в театр, наконец, просто в магазин или на рынок, вы, не думая о смерти, рассчитываете скоро возвратиться, заняться делами. Напротив, не помышляя о костлявой бабушке с косой на плече, вы даже уверенно заявляете, что придёте во столько–то, встретитесь там–то, сделаете то–то и то–то. На этот счёт один хороший и мудрый человек однажды осадил меня так: «Молодой человек! Уверенность и самоуверенность – разные вещи!» Вот и вы, по–моему, не уверены, а самоуверены, я бы даже сказал: самонадеяны. Как вы можете гарантировать, что вас по дороге не сшибёт автомобиль с пьяным водителем? Не упадёт на вас рекламный щит? Не обрушится кровля в супермаркете? Не опрокинется лодка? Не шибанёт вас током? Не взорвётся рядом бензоколонка? Не треснет по башке пьяный хулиган? Что не поскользнётесь в гололёд и не расшибёте голову о бордюр? И ещё тысячи подобных вопросов.

А-а… Не гарантируете… В таком случае, представьте себя на мраморной лавке в морге, куда вас только что доставили с места происшествия. Санитары сдёргивают с вас одежду, и вы предстаёте их взору в рваных трусах, из нестиранных дырявых носков торчат давно не стриженые ногти. «Надо же! Работник солидного учреждения, а носки в дырках!» – скажет судмедэксперт, прежде чем вспороть вам брюхо. А как же?! Пряча в туфли ноги в рваных носках, вы не рассчитывали на их демонстрацию в морге. И всё откладывали на «потом» стрижку ногтей.

С высоты Небес, куда вознесётся ваша душа, с любопытством взирая на свои бренные останки, на собственные пышные либо скромные похороны, вы увидите грызню родственников из–за того, что при жизни не написали завещание. Услышите плач и проклятия жены, нашедшей в ящике письменного стола письма вашей любовницы. Посожалеете о дорогой вам коллекции монет, не сданной заблаговременно в городской музей и пропиваемой вашим внуком. О пачке денег, припрятанной от семьи в погребе и обречённой сгнить там. О близких людях и друзьях, коих обидели и у кого не попросили прощения. Да мало ли чего ещё вы сделали или не сделали, не думая о смерти?! А самое главное, будучи живыми, не попросили прощения грехов у Господа, не раскаялись в поступках неблаговидных, не обратили свой взор к Нему, потому что самонадеянно не рассчитывали так скоро предстать пред ликом Его.

Иллюстрацией к вышесказанному всплывает в памяти страшная картина бытовой трагедии, виденная мною во время работы в милиции. Молодая, красивая женщина, плавающая в бульоне из собственного мяса, отставшего от костей. Сидя в ванне, она закрыла холодную воду и открыла кран с горячей, но потеряла сознание от жары или по другой причине и заживо сварилась в кипятке. А кран всё хлестал, наполняя ванную паром, превращая в сауну. Здесь и обнаружила несчастную… хозяйка квартиры, вернувшаяся из отпуска раньше намеченного срока. В её отсутствие муж занимался любовью с замужней женщиной. Он ушёл на службу, оставил любовницу дома, не предвидя несчастья. И у всех их родственников жизнь пошла кувырком. Муж, оскорблённый предательством погибшей жены, отказался её хоронить. Покинутыми стали дети. Развелись супруги другой стороны. И опять пострадали дети. Не думали о смерти любовники, нарушая заповедь Христову: «Не прелюбодействуй».

«Блудница – глубокая пропасть, и чужая жена – тесный колодезь. Она, как разбойник, сидит в засаде и умножает между людьми законопреступников».

Притчи Соломона, гл.23, (27–28).

Это солнечное утро совсем не располагало к мрачным мыслям. Было ярко и тепло. Мокрые листья деревьев отливали изумрудным блеском.

Легко и быстро «Дик» шёл правым берегом, пронося меня мимо красивого приобского села Лукашкин яр.

Я не удержался от соблазна немного отдохнуть у пристани, выбрался на вылизанный волнами песок и с удовольствием растянулся на нём, предавшись сладкой дрёме беспечного путешественника.

От ровного плеска реки отделился нарастающий шум, и вой сирены подошедшей «Кометы» поднял меня с гладкого ложа. Столкнув катамаран с косы, я продолжил плавание, с любопытством разглядывая плескавшихся неподалеку ребятишек с раскосыми глазами – детей остяков. Разгулявшийся встречный ветер поднял волну, плыть стало труднее. Я с трудом ворочал вёслами, не оборачиваясь назад, и не заметил, как очутился в протоке, круто уходящей вправо. Ничего не оставалось, как подчиниться силе течения и следовать нежелательным курсом.

Причин для беспокойства не было: все протоки в конце концов впадают в Обь. Вот и эта скоро, должно быть, повернёт левее. Но время шло, близился вечер, а плот по–прежнему несло в противном мне направлении. Где я? Без навигатора трудно сказать, но окажись такой прибор под рукой, толку мало с него. Река осталась в западной стороне. Пробиться к ней сквозь стену тальника или возвратиться на вёслах обратно – нечего и думать.

Угодить на мраморную лавку или в ящик холодильника в морге у меня сегодня было мало шансов. Более вероятным представлялось сгинуть на бескрайнем плёсе среди высоченных кочек торфяного болота. Гряда густых ивовых зарослей уводила на северо–восток, всё дальше от Оби. Уклоняясь на десятки километров правее, я плыл, предоставив себя на произвол судьбы. Где конец половодью? До самого горизонта блестит вода с выступающими из неё кустами шиповника, калины, черёмухи, белыми стволами чахлых берёз, подгнившими осинами и тополями.

Чтобы не напороться на сучья, приходилось то и дело лавировать между деревьями, обходить чащи. Тучи комаров вились надо мной. Обвязал голову сеткой–москиткой, в страхе поглядывая на вялые бока лодок. Подкачивать не решаюсь из боязни проткнуть о корчи. Глубина здесь небольшая – не больше метра. Вёсла то и дело цепляются за кочки. Случись порыв – на воде дырку не заклеить. И выйти отсюда по горло в воде невозможно. И через стену затопленного тальника не пройти. А ну, как вода спадёт! Оголятся кочки, не проплыть по ним. И что тогда делать здесь? Кто придёт сюда на помощь? Никто! Паника охватила меня. Волосы стали мокрыми. Пни и коряги, преграждавшие путь, повергли меня в ужас. Из болота несло запахом тины, сероводорода, днище лодок шуршало по осоке качающихся кочек.

От жуткой мысли увязнуть здесь, остаться навсегда и быть заживо съеденным гнусом, я в отчаянии воздел руки к небу и громко повторил слова Давида:

– Господи! Спаси меня! К Тебе взываю я, ибо Ты услышишь меня, Боже. Приклони ухо Твоё ко мне, услышь слова мои. Цепи ада облегли меня, и сети смерти опутали меня. Услышь, Господи, голос мой, которым я взываю, помилуй меня и внемли мне.

Псалом 16 (6), 17 (6).

И прокричав так, почувствовал я облегчение. Прилив необузданной радости обуял меня. Странно было бы со стороны видеть и слышать человека, диким визгом подогревающего себя посреди необъятного болота.

В самом деле! Чего раньше времени расписываться в бессилии?! Живы будем – не помрём! Еды хватит. В крайнем случае, рыбы наловлю. От жажды гибель тоже не грозит. А на плоту и спать можно.

Я уже прикидывал, как буду выживать здесь до заморозков, когда удастся выбраться по льду, как вдруг слева в стене тальника появился пробел, и в нём на минуту показался и пропал из виду силуэт буксира. Река! Обь рядом!

Строчки стихотворения индийского поэта–гуманиста Рабиндраната Тагора вспомнились мне:

 
Берег дальний манит,
Тех, кто любит покой, не захватим с собой!
Мы гребём, что есть сил,
Взор вперёд устремим!
 

С удвоенной энергией я налёг на вёсла.

Уже темнело, когда пристал к невысокому берегу с несколькими нежилыми избами. Заборы упали, крапивой заросли. От крайнего оторвал доску, развёл костёр, заварил чай в котелке и присел на пенёк, стараясь не вспоминать о недавно пережитом страхе. И невольно подумалось мне: «Как после всего не верить в Бога, в Ангела–спасителя, друга моего верного?»

«Извлёк меня Господь из страшного рва, из тинистого болота, и поставил на камне ноги мои, и утвердил стопы мои». Библия, псалом Давида 39 (3).

Над самым горизонтом небо очистилось, и заходящее солнце окрасило облака в багровый цвет.

Лилово–сизая тяжёлая туча с золотистой желтизной по краям расплылась над солнцем, прижала раскалённый до красноты диск к воде. Он погружался в сверкающую гладь реки, окрашивая небо в той стороне в багровый цвет. И опускаясь, остывал и бледнел. Вспыхнул драгоценной короной, в последний раз полыхнул огнём по кромке горизонта и погас.

Стало темно и тоскливо. Но тотчас зажглись первые звёзды. Мрак отступил под их дрожащим светом.

В просветах между стволами деревьев показалась луна. Её свет, просачиваясь сквозь листву, освещал берег и стоящий возле него плот, серебрился на воде. Выпутавшись из густых ветвей, она поплыла над рекой, отражаясь в воде.

В безветрии подрёмывали сосны. Их чёрное кружево из переплетающихся ветвей причудливыми узорами украсило посветлевшее небо. Листья ив, калины, черёмухи, шиповника отбрасывали белесые отблески.

Складки дыма мягко и причудливо качались над затухающим костром.

Радость жизни… Дымок костра под открытым небом, усеянным яркими звёздами. Счастливое избавление из болотного плена. Ночная тишина, наползающая на заброшенный посёлок, чутко ловящая шорохи, всплески, шуршанья. Осторожные потрескивания сучьев. Шелест листьев и сухого камыша. Кружка с ароматным чаем. Жаркое пламя огня, освещающее палатку, отгоняющее комаров. Серп блестящей луны. Бледный свет Млечного пути. Жалобное попискиванье одинокого кулика. Сладкая истома блаженства.

Радость жизни и самое большое счастье – видеть мир, лицезреть белый свет. Любоваться голубым небом и плывущими по нему облаками, красивой бабочкой, порхающей с цветка на цветок, шоколадной шляпкой пузатого гриба–боровика, радугой, вставшей над лесом, умытым тёплым дождём, вечерним закатом солнца и всем прекрасным, что окружает нас.

«Сладок свет, и приятно для глаз видеть солнце». Екклесиаст, гл.2, (7).

Радость жизни – слышать пение птиц, жужжание шмеля, кряканье уток и курлыканье журавлей, журчание ручья и плеск волн, музыку и другие голоса и звуки, приятные душе и сердцу.

Радость жизни – не болеть, не испытывать жажды, голода и мучительных болей, чувствовать себя здоровым и ходить по земле, по лесным и горным тропинкам, по весеннему лугу, по зимнему саду, сидеть с удочкой по утру у сонного озера, белого от кувшинок, плести венок из ромашек, косить траву и складывать в стог душистое сено.

Радость жизни и великое счастье – дышать полной грудью чистым и свежим воздухом, быть свободным от плена и рабства, от начальников и пут домашнего бытовизма, от долгов и обязательств, от клятв и обещаний.

Радость жизни – слиться с Природой, ощутить себя её частицей, в уединении приносить молитвы Господу и в полном покое читать Библию, стараясь постичь величайшую мудрость слов, сказанных Христом и святыми апостолами.

Спросите слепого, глухого, безногого инвалида, парализованного человека, обречённого навсегда быть прикованным к больничной койке, если у вас достанет мужества спросить у них, что бы выбрали они между горами золота, бриллиантов и возможностью прозреть, слышать, встать с коляски, и выйдя ранним утром на улицу, воскликнуть: «Здравствуй, солнце! Я вижу! Я слышу!» И бегом припуститься босыми ногами по росистой траве. Что бы выбрали они?! А что бы выбрали вы, окажись, не приведи Бог, в их страдальческом положении мучеников?

Как жаль, что многие люди находят счастье в другом: в достижении власти и славы, в продвижении по службе, в деньгах и роскоши. Их цель – стать богатыми.

«Кто любит серебро, тот не насытится серебром; и кто любит богатство, тому нет пользы от того… Умножается имущество, умножаются и потребляющие его; и какое благо для владеющего им, разве только смотреть своими глазами… Сладок сон трудящегося, мало ли, много ли он съест, но пресыщение богатого не даёт ему уснуть… Есть мучительный недуг, который видел я под солнцем: богатство, сберегаемое владетелем во вред ему». Екклесиаст, гл.5 (9 – 12).

О роскошной жизни, о славе и, тем более, о власти я и не помышлял, учась в университете, хотя голова была частенько забита, как прокормиться, где подзаработать денег, чтобы купить в зиму тёплые ботинки. Для этого было много способов. Я мыл полы в кинозале «Комсомольца» после вечернего сеанса. Рисовал рекламы фильмов для кинотеатра «Владивосток». Работал сторожем в детском саду, разгружал вагоны и трюмы сухогрузов.

Однажды зимой, в трескучий мороз с ветром, надеясь получить рубль, я помог женщине, купившей стол в мебельном магазине, дотащить его до её дома и поднять на пятый этаж. Я дул на закоченевшие пальцы, стоя на лестничной площадке с надеждой на возможный чай и честно заработанный рубль. Она сказала: «Спасибо» и закрыла дверь. Просить постеснялся и, не солоно хлебавши, возвратился в общежитие, в которое к этому времени я уже переселился. Покинуть пустую квартиру добрейшей Евгении Дмитриевны пришлось вот по какой причине.

Возвратясь после лекций в дом на Партизанском проспекте, неожиданно и к своему удивлению, близкому к разочарованию, я застал в квартире новых квартирантов, друзей капитана первого ранга Говорухи. Жирный и толстый хомяк в погонах капитана второго ранга и подстать ему сильно располневшая жена. Комнаты уже были заставлены мебелью и вещами неожиданных соседей.

– Света, – подала руку для знакомства необъёмная женщина. – А это мой муж Эдик. Мы займём гостиную комнату. Будем жить здесь, пока лодка Эдика в ремонте.

Эдик оказался командиром подводной лодки – «букахи» проекта 641.

Света, недавняя выпускница пединститута и не работавшая ни одного дня, моложе супруга–подводника на пятнадцать лет.

Эдик часто возвращался домой поздно и вдрызг пьяным. Открывалась дверь, и он валился на пол в прихожей, рыгал, мычал и бормотал что–то нечленораздельное. Света с воплями и плачем елозила тряпкой по полу, убирая за ним. Потом вдвоём мы с трудом поднимали укачавшегося маримана с пола и укладывали на кровать.

И всё бы ничего, но я привёл к себе давнюю знакомую Раису Железную, приславшую мне любовное письмо накануне моего отъезда с Камчатки, в котором она выражала желание встретиться. Я не оценил заботу обо мне Валентины Михалёвой, жены китобоя, за любовные утехи обещавшей поить, кормить, обувать и одевать студента, и черти потащили меня к Раисе. Её муж Женька, моторист с пассажирского теплохода «М. Урицкий», ушёл на этом судне в Японию. Мы с Раисой развлекались сначала у неё дома, а потом поехали ко мне. В полночь ко мне в комнату вломился пьяный Эдик, включил свет и громовым голосом, как привык орать с мостика лодки на матросов, прорычал:

– Сейчас же убирай это отсюда! – указал он пальцем на Раису.

– Пошёл вон, алкаш! – грубо ответил ему я, стараясь прикрыть простыней нагую Раису. – Командуй у себя на лодке, а здесь ты не командир, а пьянь!

Пойти вон, однако, пришлось не ему, а мне. Проводив Раису, я поутру собрал книги, чемодан и перебрался к друзьям–студентам, снимавшим комнату у старухи в частном доме. Бабка почти каждый вечер напивалась, угрожая выгнать нас на улицу. Но скоро мне выделили место в общежитии, в бывшей солдатской казарме царской постройки на 11‑м километре, что на бывшей окраине Владивостока, неподалеку от швейной фабрики. И надо же так случиться: вскоре я и Раиса сидели в городском парке и целовались. Рядом прошла Валентина и всё видела. Больше я к ней не ходил. А ещё через несколько дней Вовка Глущенко познакомил меня со студенткой инъяза Нинкой Брюхановой из Уссурийска. Мы шли обнявшись, а навстречу лицом к лицу Раиса. Пришлось и с ней расстаться.

Студенческие годы – незабываемое время!

Тощий живот, подтянутый до последней дырки на ремне. Блуждания по Океанскому проспекту в надежде встретить знакомых, у кого можно было бы поужинать или занять «трояк до стипона». Весёлые истории учёбы и общежития. Скушные лекции по общеобразовательным предметам. Сдавали экзамены «не мытьём, так катаньем». Но только не знаниями. Студент – он же хитрая бестия! В ступе его не утолчёшь, на одном месте не утопчешь! Палец в рот ему не клади – оттяпает!

Декан филологического факультета Татьяна Петровна Санникова, хромоногая старушка, преподавала «Введение в литературоведение».

Каждая её лекция начиналась примерно так:

– Сижу я как–то на даче у Шолохова… Разговор зашёл о его ранних донских рассказах… Кстати, именно в тот вечер Михаил Александрович согласился с моими замечаниями к учебнику Абрамовича… Можете его не читать… Готовьтесь к экзаменам по моим конспектам.

Или:

– В последний раз, когда мы встретились с Александром Фадеевым, в беседе за чашкой чая писатель согласился со мной, что Тимофеев в новом учебнике по литературоведению даёт не совсем правильную оценку соцреализму… Записывайте мои лекции и готовьтесь по ним…

А то:

– В личной переписке с Виктором Астафьевым мы не раз касались темы взаимоотношений человека и природы…

Ещё так:

– Василий Шукшин позвонил мне, пригласил в Сростки… Он тогда снимал «Калину красную»…

Со всеми–то известными писателями она встречалась, со всеми пила чай.

На одной из таких лекций я громче допустимого перешёптывался с какой–то студенточкой, чем вызвал недовольство самолюбивой и тщеславной бабуси.

– Гусаченко! – резким, скрипуче–дребезжащим голосом подняла она меня с места. – Развлекаетесь?! Сегодня вы пробежали по лестнице, чуть не сбили с ног и даже не поздоровались…

– Извините, Татьяна Петровна… Не заметил…

– Меня-я?! Декана факультета?! Не заметили? Не знаю, не знаю, как будете сдавать мне экзамен…

Я сел, как ошпаренный кипятком… Привычку Санниковой брать студентов измором знали все. Редко кто получал у неё положительную отметку с первого захода. Сидящие в актовом зале сокурсники сочувственно смотрели на меня: «Ох, и влип же ты, парень!» – говорили их взгляды.

Но служба на флоте не прошла даром.

На другой день я караулил декана у лестницы. Вот она, ступенька за ступенькой, шкандыбает, припадая на левую ногу, на четвёртый этаж. Перебегаю на другое крыло, взлетаю этажом выше, проношусь по коридору и спускаюсь ей навстречу.

– Здрасте, Татьяна Петровна!

Вежливо, с поклоном говорю.

– Здравствуйте, – сухо отвечает она.

Я не сдаюсь. Каждый день, то снизу, то сверху иду навстречу и всё одно:

– Здрасте, Татьяна Петровна…

Капля камень долбит. Если капать долго и в одну точку. Оттаяла душа зловредной служительницы «Альма матери». На последнее моё приветствие она ответила заметно подобревшим голосом:

– Здравствуй, Гена!

И вот экзаменационная сессия катит в глаза.

У дверей аудитории толпятся несчастные заложники «Введения в литературоведение». Какой–то шутник хохмы ради прилепил на них листок с надписью: «Оставь надежду, вся сюда входящий». Вырывают зачётки из рук тех, кто «имел удовольствие пообщаться с любимым литературоведом». «Неуды» следуют за «неудами».

Словно кролику перед пастью удава деваться некуда: надо входить.

Вошёл. Взял билет. Пробежал глазами и сердце захолонуло в зелёной тоске: «Концепция революционных мотивов в романе А. М. Горького «Жизнь Клима Самгина».

Мало того, что не читал этой книги, да ещё и «концепция»! Провал! Пролёт полный!

Полчаса сижу с умным видом, карандаш покусываю.

– Вы готовы, Гена? Идите отвечать…

Ласково так обратилась.

Делать нечего. Вдохнув тяжко, сажусь перед ней и с ходу – терять–то нечего:

– Татьяна Петровна, я готовился только по вашим конспектам. В них всё так ясно, так понятно. А Тимофеева почитал – такая белиберда… Абрамович тоже, не понять что… Вот если бы ваши лекции учебником издать…

– Вы… находите? И готовились по конспектам моих лекций? Похвально, похвально…

– Да, Татьяна Петровна… Не согласен я с определением соцреализма Тимофеевым… И с Абрамовичем не согласен… Ваша позиция в этом вопросе представляется более правильной…

– Хорошо, Гена… Ну, рассказывайте… Какая там у вас тема в билете?

SOS! Спасите наши души!

Бросаю последний козырь.

– Татьяна Петровна… А когда вы встречались с Шолоховым, вы касались темы соцреализма в его «донских рассказах»?

Оня сняла очки, протёрла стёкла платочком, опять надела, благодарно взглянула на меня. «Ну, хоть один поверил в мои встречи с писателями, в которые и сама начала верить», – наверно, подумала Татьяна Петровна и с упоением стала описывать встречу с Шолоховым, но уже не на даче у него, а на берегу Дона.

Вдруг спохватилась, взглянула на часы:

– Давайте, Гена, вашу зачётку!

Пять! И в скобках: «Отл.», – написала она.

Осторожно, на цыпочках, вышел я, словно боясь растрясти только что свершившееся чудо.

– Ни фига себе! Поверить невозможно! – изумлённо ахнули сокурсники, заглянув в мою зачётную книжку.

Ещё бы! Мне и самому не верилось.

С «закидонами» были и другие «преподы».

Особой придурью выделялся среди них преподаватель «Зарубежной литературы» Электрон Григорьевич.

Своим лекциям он неименно предварял рассказ о швейцарских часах, якобы доставшихся ему от бабушки – «ф, ганцуженки».

«Закидоны» же Электрона Григорьевича заключались в том, что на каждой экзаменационной сессии у него в почёте были либо «дураки», либо «умники». Старается студент показать знания, Электрон Григорьевич издевается над ним каверзными вопросами, «валит» бедолагу–умника. Оказывается, дураки на сей раз в моде у него. Несут они всякую чушь. Электрон Григорьевич хохочет, за живот хватается:

– Надо же! Орфей, говорите, чувак, который бродит по аду и на гитаре наяривает! Пять! Давайте зачётку!

А в другой раз «дураков» без ножа режет, «умников» восхваляет. И на каждой сессии все дружно восклицали:

– Кто прошлый раз у него в моде был? Дураки или умные?

И рядились из–за часов Электрона Григорьевича.

– Ты учил, ты и так сдашь… А я ничего не знаю… Я про часы спрошу…

Дело в том, что часы Электрона Григорьевича были спасительной палочкой–выручалочкой для самого нерадивого студента. Достаточно было на экзамене спросить:

– Электрон Григорьевич! Который час?

Преподаватель степенно тянул за серебряную цепочку, вынимал часы из карманчика жилета, говорил время.

– О, никак это швейцарские часы?

– Да, это часы знаменитой фирмы «Павел Бурэ»…

– О! И где вы приобрели такие дорогие часы?

Начиналась длинная, всем известная история про бабушку – «ф, ганцуженку», в ходе которой бралась зачётка и возвращалась с «пятёркой».

У преподавателя «Истории Японии» косоглазого Серова свой кураж. Входил в аудиторию, объявлял:

– Кто согласен на «тройку», зачётки на край стола!

Не успевал договорить – гремели, сдвигаясь, стулья, и стопа зачёток вырастала на столе.

Как жил в общежитии – кино и немцы! Смеху подобно!

Нас в огромной комнате проживало семнадцать человек с разных факультетов. Не все по утрам спешили на лекции.

Крепыш в очках, выпивоха и лодырь с физико–математического Юрка по прозвищу Скандальщик из–за прогулов и двоек не получал стипендию, но родители ему регулярно присылали с Сахалина деньги. Юрка до обеда спал, потом бежал в магазин за поллитровкой. Самой заветной мечтой Юрки было, проснувшись поутру, увидеть перед собой ведро водки и черпак в нём. Сговорившись втайне от него, мы сбросились со стипендии по пятёрке, купили двадцать поллитровок «Московской», раскупорили бутылки и слили водку в ведро. Потихоньку подставили к кровати спящего Скандальщика. Такой запахан пошёл по комнате, я вам скажу… Юрка проснулся, носом заводил. Голову приподнял, а перед ним ведро водки и ковшик плавает в нём. Ну, потом такая общая пьянка пошла… Прибежал комендант, долго грозился всех нас выселить.

Валера, сокурсник Скандальщика, играл на гитаре, разучивая новую песню из репертуара блатных песен типа: «Эх, Магадан, Магадан, столица Колымского края, машины не ходят туда, бегут, спотыкаясь олени…». Или: «Товарищ Сталин, вы большой учёный, в языкознаньи вы познали толк, а я простой советский заключенный и мой товарищ старый брянский волк».

Казах Юрка Успангалиев с юридического, будущий опер уголовного розыска, непрошибаемый и хладокровный, не взирая на гвалт, нахрапывал, отвернувшись к стене.

Долговязый и рыжий студент–биолог, которого все звали Ганс, лёжа в койке, лениво тасовал колоду карт, потом брал газету и задумчиво задавался вопросом:

– Итак, где мы сегодня будем обедать?

Пробегал глазами объявления в краевой газете «Красное знамя» и читал их нам вслух:

– После тяжёлой и продолжительной болезни скончался… Кто? Зав лабораторией? Нет, этот нам не подойдёт… Скудные будут поминки… А вот! Начальник конторы общепита Свиньин какой–то… Ну, этот нам сгодится…

В назначенное время похорон Ганс шёл по указанному в газете адресу, занимал место в автобусе среди участников траурной процессии и не выходил из него до окончания погребения, после чего автобус следовал к месту прощального ужина. Затесавшись в толпу друзей покойного, Ганс усаживался за стол с обильными кушаньями и вволю наедался. Вот уж про кого поговорка, так это про Ганса: «Объелся, как дурак на поминках!». С поминок Ганс возвращался под хмельком, с карманами, набитыми конфетами, кусками колбасы и сыра. Вытряхивал их содержимое на стол и, сытно икнув, предлагал:

– Налетай, подешевело!

Уговаривать нас не приходилось. Полтора десятка рук вмиг расхватывали поминальные гостинцы, а Ганс лежал на кровати, лениво тасовал карты и выслушивал слова благодарности за проявленную заботу о голодных товарищах. Позже Ганс прославился тем, что зевая, вывихнул челюсть.

Женька Коряковцев, мой однокурсник с отделения китайского языка, как–то притащил в комнату своих знакомых – двоих индийских военных моряков в чалмах. Нам было полезно пообщаться на английском языке, а гостям на русском. Уходя, индусы оставили в подарок стеклянную банку с красочной этикеткой, изображавшей диковинные плоды. Лишь только затворилась за индийцами дверь, как мы нетерпеливо сняли крышку. Содержимое банки отливало вишнёво–малиновым цветом, напоминая джем. Мы нарезали ломти хлеба и толсто намазали их предполагаемым вареньем. Женька, по праву хозяина деликатеса, с жадностью бабуина, первым сунул в рот индийское лакомство, закатил в ужасе глаза и, задыхаясь, принялся махать перед лицом ладонью. «Джем» оказался острой приправой из жгучего перца. Поминая на чём свет стоит посланцев из горячей Индии, их привязанности к острым блюдам, голодный студент запулил банку в открытую форточку.

Остальные личности ничем особо себя не проявили. Изредка посещали медвытрезвитель, каким–то чудом избегая сообщения в деканат, попадали в уличные драки и, похваляясь выбитым зубом, синяком под глазом, грызли гранит наук. Спорили о политике, о высоких материях, стараясь заглушить голод. Беспрестанные мысли о жратве вынуждали опускаться до поиска знакомых, где можно было бы поесть.

Позывы пустого желудка вынуждали забыть о таких понятиях, как совесть, скромность, наглость и часто навещать квартиру Евгении Артемьевны Анквич – матери моего товарища по службе. Весельчака, проныру и гуляку Игоря выперли за какую–то провинность из ТОВВМУ и он морячил матросом ледокола на Севере.

Бабушка Игоря – седая, подвижная старушка, чуткая и внимательная, не чаяла души во внуке. В отсутствие Игоря всю заботу обратила на меня. Изредка я помогал ей прибраться в большой квартире, бегал в магазин за продуктами, в аптеку за лекарствами. Она угощала меня пирожками, блинчиками, вкусным борщом, пловом, оладышками и другими вкуснятинами.

Мы говорили об Игоре, что доставляло бабушке несказанную радость.

Как–то за обедом бабушка, заговорщически понизив голос, сообщила мне удивительную новость:

– Завтра обязательно будь к обеду. Тебя сватать будут…

– Что-о?! – я чуть не поперхнулся супом. – Меня-я?! Сватать?

– Погоди, не кипятись… К нам в гости придёт друг бывшего мужа Евгении Артемьевны с женой и дочкой. Между прочим, он адмирал, командует бригадой подводных лодок. От Евгении Артемьевны они давно наслышаны о перспективном студенте–японисте, считают тебя подходящей партией для дочери.

– А как же она сама?

– Кто?

– Дочь! Она, что, согласна?

– Разумеется. Ты молодой, красивый, учишься на престижном факультете…

– А как же любовь? Она ни разу не видела меня…

– Глупенький, – подливая мне в тарелку супу, – сказала бабушка. – В адмиральских да генеральских семьях завсегда так – по знакомству женятся.

– А что? Неплохо обручиться с адмиральской дочкой. Связи–то у её папаши – ого–го! Глядишь, протолкнёт в военные атташе.

– Ну, вот, правильно понимаешь… Так мы завтра ждём тебя… Игорь пишет: из Арктики скоро вернётся, в аккурат твоим свидетелем на свадьбе будет.

Заинтригованный выгодной женитьбой, я пришёл на другой день в «тройке», в белоснежной рубашке: на манжетах запонки с опалами, при «бабочке» и с причёской – «канадкой», освежённой одеколоном «Шипр». Лакированные туфли, демисезонное пальто, шляпа и чемоданчик – «дипломат» вполне соответствовали импозантному виду жениха, достойного руки адмиральской дочки.

Не хватало, наверно, джентльменской трости. Но, увы, не то время, не те понятия о моде.