Текст книги "Под крылом ангела-хранителя. Покаяние"

Автор книги: Геннадий Гусаченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 26 страниц)

Капитан Обжиров, не вмешиваясь в дела работавших на палубе, наблюдает за действиями команды. «Всё нормально… Молодцы, мужики», можно было прочесть на спокойном лице капитана. Его рука на машинном телеграфе.

Боцман Ануфриев выбрасывает за борт «плавучку» и кивает ему: «Готово!». Обжиров тотчас толкает рукоятку на «Самый полный!», и снова судно, дрожа всем корпусом, возобновляет погоню.

Но волны уже круче, перекатываются через низкие борта. «Воронье гнездо» раскачивается вместе с мачтой, и голова Макса торчит из неё. Уцепившись за края бочки, марсовый сидит в ней, не отводя глаз от редких фонтанов, облачками пара возникающими над белой бахромой волн.

Догнали… Убили… Накачали воздухом… Подвязали «плавучки»… Понеслись дальше…

Охота шла успешно. Ни разу не промахнулся Курганович. Но море уже разгулялось, словно пытаясь спрятать в волнах оставшихся в живых китов. Их свинцово–сталистые спины отполированными рифами показывались и скрывались в провалах между водяными валами. Но теперь кашалоты были в безопасности: отказавшись от их преследования, «Робкий» с трудом продвигался к убитым китам, туши которых, помеченные «флагами», невидимые глазу, плавали где–то милях в двадцати на траверзе острова Атласова.

В этот день мы убили девять кашалотов. Одного по просьбе капитана Обжирова подобрал «Звёздный», а остальных, принайтованных через клюзы цепями за хвосты, по четыре с каждого борта, «Робкий», измотанный качкой, прибуксировал к «Славе» далеко за полночь.

Едва доставая клотиком мачты до ходового мостика «Славы», «Робкий» болтался на волнах рядом с ней в очереди на сдачу китов.

Освободившись от неудобного, приятно тяжелившего груза – по принципу: «Своя ноша не тянет», усталый китобоец на всех оборотах винта поспешил в новый район промысла. С плавбазы получили радиограмму: «Следуйте к островам Малой Курильской гряды».

Мы легли в дрейф на виду острова Шикотан в ожидании «Славы». Вонючая немецкая посудина, прославленная героиня антарктических походов и фильма «Белая акация», теперь плелась старой клячей где–то далеко позади. Беспрерывно мотыляя огромными шатунами паровой машины, шипя тошнотворными трубами жиротопных котлов, китобойная матка давала знать о себе сиплыми гудками. Как курица–клушка, растерявшая цыплят и с кудахтаньем бегущая вслед за ними, чтобы подобрать под крыло, плавбаза торопилась догнать убежавших китобойцев.

Делая почти по двадцать узлов, «Робкий» резво обскакал «Резвого», «Резкого», «Быстрого», «Разящего» и других «собратьев» по флотилии, носителей звучных имён.

Сей примечательный факт, само собой, не остался без комментариев Бориса Далишнева. Моторист по команде с мостика заглушил дизеля, выбрался наверх, деловито осмотрелся и, не найдя на горизонте ни одного знакомого профиля, радостно хлопнул меня замасленной ладонью:

– Сделали мы их, Генаха! Как последних фраеров! Им сено вилкой косить, а не за «Робким» гоняться!

– Ещё бы! Ты такой жути нагнал на дизеля, что они чуть не выпрыгнули!

– Всё абдемаг! Пусть знают, ёшкин кот, что с «Робким» тягаться – только пуп рвать понапрасну. Ладно, пойду, мне ещё в машине прибраться…

Довольный сам собою, моторист ушёл, весело напевая.

Я остался на мостике, любуясь красками угасающего дня.

Море, принявшее золотисто–пурпурный оттенок полированной меди, сливалось с горизонтом сплошной бледно–золотой полосой, край неба принимал красноватый оттенок, и на фоне его горела обрамлённая огненной короной жёлтая половинка солнечного диска, медленно погружалась в сверкающую водную даль. Груды облаков, сбиваясь в кучи причудливых очертаний и форм, плыли над ней, окрашиваясь из пурпурно–лиловых в кроваво–красные цвета.

Края облаков, по мере того, как опускалось солнце, становились то нежно–бирюзовыми, то зеленовато–розовыми. Но вот оно скрылось, последний луч вспыхнул и погас. Краски заката потускнели, уступая синеве прозрачного тумана.

Сумерки тихого, тёплого вечера сгустились над атласной гладью моря. В непривычной уху тишине смолкнувших дизелей и уснувшего моря не слышно ни шелеста волн, ни шороха ветерка. Лишь стояночный двигатель, обеспечивая судно электроэнергией, напоминает о себе лёгким дрожанием палубы. Истинный рай для моряка: полный штиль, южная ночь и тишина на дрейфующем судне!

Вдали мерцают огни посёлков Малокурильского и Крабозаводского. Там круглые сутки, не останавливаясь, работают рыбоконсервные заводы.

А вокруг нас переливаются, сверкают разноцветные огни: жёлтые, зелёные, красные, синие. Словно большой плавучий город раскинулся в этой части океана: с лаем собак, музыкой магнитофонов, отрывистыми командами судовых динамиков, лязгом крановых стрел и вспышками прожекторов.

Акватория вокруг Шикотана – единственное место в Мировом океане, где водится сайра. Консервные банки с этой вкусной рыбёшкой, изготовленной на Шикотане, известны всем и каждому. С августа по октябрь рыболовные сейнеры России ведут промысел сайры в водах Шикотана. Ещё здесь добываются минтай, треска, камбала, навага, корюшка, терпуг, палтус, горбуша, сима, кета, осьминог, «морская капуста». Кстати сказать, подводные «луга и леса» водорослей «морской капусты» окружают все острова Курильской гряды.

Огни на сейнерах мигают, вспыхивают, тухнут, зажигаются вновь – такова специфика лова сайры. Вначале с борта сейнера в воду направлены рефлекторы синих ламп. Привлечённый мягким светом косяк сайры собирается в синем пятне. Вдруг его ошарашивает яркий красный свет. Ошалевшая от снопа красного цвета сайра мечется в его круге, не выходит из него, становится добычей рыбаков.

Десятки, сотни тонн этой ценной рыбы заполняют пузатые трюмы сейнеров. С осадкой корпуса «под завязку», пыхтя, отплёвываясь горячей водой из машин, корячатся большие и малые траулеры, сейнеры, шхуны, кунгасы, шлюпки, баркасы – всё, что плавает и может шевелить веслом, прут рыбу на Шикотан.

Да… А что же мы?

Первый электромеханик Чугунов – заядлый рыбак. Пока во Владике стояли в ремонте, он все выходные просидел на льду Амурского залива с подлёдной удочкой. Корюшку, пахнущую свежими огурцами, ловил. Не утерпел и сейчас. Пользуясь затишьем дрейфа, вышел на палубу с удочкой–кальмарницей и парой круглых сачков, насаженных на длинные бамбуковые шесты. За неимением синей лампы, включил обыкновенный прожектор, направил его луч на воду у правого борта. Высветился яркий круг. В нём, как в большом аквариуме, сновали блескучие рыбки, розовыми шапками колыхались медузы. Из глубины показались кальмары.

– Чего смотришь? Иди, помогай! – крикнул мне Чугунов, накрывая сачком плавающую у поверхности сайру. Поднял его – в нём билась всего одна рыбёшка. Остальные две или три, задетые сачком, безжизненно плавали, медленно погружаясь в тёмную глубину. На них пикировали кальмары, хватали щупальцами.

– Какие мы нежные! – недовольно ворчит Чугунов. – Чуть задел сачком – они и брюхом вверх, дохлые уже.

После каждого удара сачком по воде Чугунов черпает из тучи снующей у борта сайры не больше одной–двух рыбёшек: успевают они ускользнуть из сачка. Но те, что выпрыгнули, сразу безжизненно плавают, становясь лёгкой добычей кальмаров. Я тоже пробую подхватить сачком сайру, но черпаю лишь одну воду.

– Ладно, принеси обрез и не трать время, лови кальмаров! – увлечённый рыбалкой, азартно крикнул мне Чугунов. Возле него на палубе в беспорядке валялись мелкие, сантиметров двадцати, узкие серебристые рыбёшки.

– Куда нам столько? – собирая рыбу в ведро, то бишь, в обрез, спросил я.

Чугунов только отмахнулся. И вытряхивая рыбу из сачка, торопливо ответил:

– Мы с тобой одни на судне, что ли? Придём сейчас, на всех заварганим… Сайру в пергаменте, в духовочке запечём, со специями… Ребятам после вахты помыться надо… Им не до рыбалки…

И то правда. Забыл я, что считаюсь на судне привилегированной кастой. Судовой интеллигенцией, так сказать. Электриком – «светилой» балду пинаю. Лампочка и та за вахту не перегорит, чтобы поменять. Всё крутится, всё вертится. Не сравнить мою вахту в гребном отделении с работой матросов и, особенно, мотористов. Им достаётся, порой так, что обывателю на берегу и в страшном сне не приснится.

Бесполезно людям, далёким от работы в море, рассказывать, объяснять – всё равно не поймут, что такое в шторм менять вкладыши на коленвале дизеля, когда тяжеленная головка цилиндра, подвешенная на цепях, вырвавшись из рук, летает над головой. Её надо поймать, удержать, посадить на болты. И всё это в качку, когда не знаешь, как устоять на ногах. В машине жара неимоверная, не продохнуть от выхлопных газов, выедающих глаза, а нутро выворачивает болтанка.

По–настоящему знают, что такое быть сильным, парни на палубах, за штурвалами на мостиках, в штурманских рубках, в машинных отделениях. Быть сильным – это вовсе не обязательно иметь пудовые кулаки и, бахвальства ради, поднимать якоря или быков на ферме. Были, попадали на промысловый флот и такие, но при первой возможности списывались на берег. А попросту – сбегали. Жилка тонка оказывалась у некоторых силачей, а душа в пятки уходила. Иной парняга на берегу лом гнёт, а в море, в шторм, не в силах даже поднять этот лом, чтобы выйти с ним в мороз на ледяную палубу и скалывать лёд с бортов, с поручней, с брашпиля, окатываемых водой, замерзающей налету.

Ещё позавчера так и было. Механики и мотористы, не считаясь с тем, кто на вахте, кто свободен, меняли эти самые вкладыши, которые часто выходили из строя на втором дизеле. И потому днём и ночью можно было увидеть третьего механика в мастерской с шабером в руках. Потный, грязный, он с неприкаянным видом зачищал внутренние поверхности только что отлитых из боббита новых вкладышей.

Не до рыбалки сейчас матросам и мотористам. Рады прохладному душу, отдыху в чистых постелях. Матрос–дневальный Витька Ключкин по такому случаю поменял всем простыни, наволочки, полотенца.

Но как не вспомнить слова моего бывшего командира БЧ‑2 с подводной лодки К-136 старшего лейтенанта Тушина?! Николай Алексеевич говорил, бывало:

– Простите, киса, но кто на кого учился! Кому лимоны, а кому лимонные ящики. Кто любит конфеты, а кто конфетные фантики.

В круге жёлтого света прожектора появляется кальмар, привлечённый светом. Он поднялся поохотиться на сайру. Эта мочалка с плоским хвостом – живой реактивный двигатель. Ритмичными движениями выталкивает из себя струи воды и подкрадывается к стайке мельтешащей сайры.

Беру удочку–кальмарницу, опускаю за борт, подёргиваю лесу. Пучеглазый хищник не заставляет долго ждать: следует рывок, поднимаю толстое бамбуковое удилище, похожее на оглоблю, выволакиваю на палубу полуметрового кальмара. С непривычки боязно браться за это гладкое страшилище с жутко выпученными глазами под бахромой щупалец.

Забавно их ловить. Вот в прозрачной воде медленно и настороженно плывёт кальмар. Горизонтальные лопасти хвоста работают вверх–вниз. Кальмар движется вперёд. Распустил пучок шупальцев как дед бороду. Осторожно подвожу к нему кальмарницу, утыканную острыми крючками. Хитрец почуял опасность, выпустил чернильное облако, как за дымовой завесой укрылся за ним. Вот ещё один заметил болтающуся ярко–красную кальмарницу, но вдруг испугавшись, резко отъехал … задним ходом. Способный парень – реактивной тягой пользуется! Вытолкнет водяную струю и лихо отъедет назад метров на пять. Поплавал в сторонке и неожиданно на кальмарницу наехал, обхватил её щупальцами и попался дружок. Шмяк – и вот он, вытаращив круглые птичьи глаза, пищит в куче других моллюсков. Пищат они от того, что вода выходит из трубчатых тел–ракет.

Принесли мы свой улов на камбуз. Кок Шитов, понятно, спит. Свет, плиту включили. Почистили рыбу, кальмаров. Кстати, от последних у меня руки словно в чернилах побывали.

Сайру, слегка посоленную, перчиком посыпанную, лаврушкой сдобренную, пергаментом обёрнутую, в духовке запекли.

Кальмаров в морской воде отварили. Красные они стали, разбухшие, разопревшие. Потом кольцами нарезали, с луком репчатым на сливочном масле обжарили. Попробовали – вкуснятина! А тут и парни подошли. Распаренные душем, разомлевшие, расслабленные отдыхом. В чистое переоделись. За стол в кают–компании уселись. Ждут.

Чугунов свой поднос ставит. Сайра горячая, жирок из неё сочится, парком исходит, пряностями нос щекотит.

Я противень жареного кальмара подаю.

Витька Ключкин за перегородкой киноленту вставляет. Тухнет свет. На экране–простыне кадры фильма быстро–быстро вверх ногами побежали.

– Сапожник! – все враз ногами застучали. – Про любовь давай!

– Минуточку… Не с той стороны заправил, – оправдывается Ключкин.

– Заправить бы тебе тоже … не с той стороны…

Хохот, смех, шорох пергамента с сайрой. Звяканье противня с кальмаром.

Яркая звёздочка смотрит в открытый иллюминатор. За ним тёплая, непроглядно–чёрная ночь и гладь моря.

Ключкин запускает «Украину» – старенькую киноустановку, сам выглядывает в квадратное окошечко, из которого бьёт яркий луч. На экране бегут титры виденного много раз фильма «Свадьба с приданым». Поэтому сеанс сопровождается комментариями типа:

– Ну, и корова… Ей на пенсию пора, а она дивчину играет…

– А он–то… Тоже мне, парубок в сорок лет…

– Вот дурило! Девка сама напрашивается, а он… Вот лабух непонятливый!

– Куда прёшь, тормоз пятилетки?! Прощёлкал чувиху…

Шторка, свисающая с подволока над иллюминатором, не шелохнётся. Широта Шикотана – субтропики. Жарко и душно. Боцман Ануфриев, потягиваясь, произносит фразу, лишь косвенно имеющую отношение к фильму про любовь:

– Эх, кальмарчика наелся, на Шикотан бы сейчас…

– Да-а… В разгар сезона там семнадцать тыщ баб собирается со всего Союза, – поддакивает Макс Васильев, привалившийся на диване с полотенцем на шее.

– Сейчас в аккурат самый сезон… Всё молодняк! Студентки из стройотрядов, – уточнил из кинобудки Витька Ключник.

– Меня бы в ту малину хоть на один денёк… На размагничивание, – мечтательно вздыхает Федя Филинов. – Я бы навёл там шороху…

– Эх, приду с моря, разомнусь… Есть одна на примете, – голос из окошка.

– Не беспокойся, без тебя размяли уже… Будет она полгода ждать, пока вы соизволите отметиться…

– Ну, знаешь, не будь ты боцман…

– Да, будет вам… Пошли наверх, покурим… И на боковую. Радист Петрович сказывал, на подходе база… Выключай, Витька свою тарахтелку.

Покурили. Спать пошли.

Чёрные мачты «Робкого», освещённые топовыми огнями, казалось, задевали клотиками за низко висящие звёзды. То одна из них, то другая срывалась и, рассыпаясь трепетными искрами, падала в тёмное море, расцвеченное огнями сейнеров.

Океанский бриз принёс прохладу, приятно обдувая наши разгорячённые тела.

Отголоски далёкого шторма плавной, гладкой зыбью покачивали судно. В бархатной темноте августовской ночи море слегка фосфоресцировало от присутствия живых организмов, населяющих тропические воды. Блескучие зеленоватые складки воды разбегались от форштевня, разбрасывали дрожащие огоньки. Они вспыхивали на мгновения, и рассыпаясь во множестве, гасли. В зелёно–голубой пене ярким алмазами сверкали медузы. Полный штиль. Звёзды, рассыпанные в небе, отражаются на спокойной глади океана, словно в зеркале. Тёмную опрокинутую чашу небесного свода высветила широкая бледно–голубая дорога Млечного пути.

До чего же хороша, ты, тёплая южная ночь в спокойном море! Так и плавал бы в нём всю жизнь!

Сытоминские рыбаки

Смею вас заверить, уважаемый мнимый читатель, что я не шизик, тронутый головой, не графоман, страдающий болезнью бумагомарательства. Наивно думать, что кто–то, нашедший мои дневники, заинтересуется их содержанием. Безвестное произведение так и останется произведением, если при ознакомлении с ним оно не проникнет в душу, не взбудоражит и не взволнует её. Тем более, глупо надеяться на публикацию походных записей. И не столько из–за недостатка художественных достоинств, сколько по причине отсутствия финансов на издание. Совершенно бездарные авторы, располагающие большими деньгами, без зазрения совести печатают свои школьные опусы. И ещё, надо признать, что к великому сожалению, книга постепенно подменяется компьютером. Всё меньше становится желающих читать книгу, посидеть с ней, как с добрым другом, на скамейке парка. Но дневник для меня здесь, на одиноком берегу, единственный собеседник и товарищ, кому поверяю я свои мысли. А дойдут ли они до истинного читателя, пробудят ли в нём чувства раскаяния в грехах, в неблаговидных поступках, заставят ли задуматься над своими делами и помыслами, на то воля Господа Бога.

Сегодня 19 июля. Четверг. 1860‑й километр. Отсчёт речного пути от Сургута до Салехарда идёт теперь на уменьшение. Следующей отметкой будет «1855».

06.15. Собираю манатки и уношу как можно скорее отсюда ноги. Берегом Страшной ночи пометил я в дневнике место нынешней стоянки: с самого вечера, ветреного и дождливого, ревел в лесу медведь.

Подъезжали на моторке двое мужчин–здоровяков, про которых принято говорить «косая сажень в плечах». Назвались работниками пожарной охраны из Лямино. Сказал им про медведя. Они прислушались и говорят:

– Это он вас выгоняет из своих владений.

Разведали, кто я такой. Вдруг, рыбинспекторский стукач. Убедились, что «свой», принялись проверять сети. Угостили двумя стерлядками и укатили.

А я остался наедине с тёмным, шумящим лесом и ревущим в нём медведем. Не нравится косолапому моё присутствие. Мне тоже не нравится такое соседство. А куда идти?! Порывистый ветер хлещет дождём, волны набегают на берег, не отойти от него. Натянул вокруг палатки шнур, навешал на него чашку, кружку, котелок, ведро и пустую консервную банку. Набил травой куртку, приладил сверху шляпу и усадил пугало на пень. В рукав палку вместо ружья воткнул.

Отсыревший ветер раскачивает в непроглядной темноте «сигналки», шумит лес. Издали доносится злой рёв. Шипят угли костра, залитого дождём. Капли стучат по целлофану палатки. Не мокнуть же мне! Забираюсь в неё, топор и фонарь ближе к себе придвигаю, чтобы под рукой были в случае чего.

Неслышно горит свеча. Трепетный огонёк колышется в полумраке палатки. Страшно. И губы шепчут молитву Богородице, чей святой образ, явившийся мне в больничной палате, неотступно и зримо присутствует в памяти моей.

– Преславная Мати Христа Бога! Принеси молитву мою Сыну Твоему и Богу нашему, да спасёт Тобою душу мою… Всё упование моё на Тя возлагаю, Мати Божия, сохрани мя под покровом Твоим, как распростёрла Ты руки свои надо мною в палате реанимации, исцелила от болезни… Богородице Дево, не презри мене грешнаго, требующа Твоея помощи и Твоего заступления от зверя лютого, на Тя уповает душа моя, помилуй мя…

Лежу. Вслушиваюсь в шорохи и звуки. Вот опять медведь проревел. Прокричала какая–то вспугнутая птица. Ветер бренькатит «сигналками». То затихнет, а то вдруг: бам–бам! Или тихонечко так: дзынь–дзынь… Что это?! Медведь подкрадывается или просто стукаются друг об дружку котелок и ведро? Хватаю топор, включаю фонарь, осторожно вылажу на мокрую траву. Маячит в темноте пугало, и от его нечеловеческого вида мне самому не по себе. Луч фонаря высвечивает кусты, ствоы деревьев, висящие «сигналки». Непонятно: кого они больше пугают? Медведя или меня? Бью палкой по ведру, ору, что есть мочи, хохочу с истерическим визгом, хлопаю в ладоши с криком: «Бах, бах!». Нагнав жути на лес и на себя, залезаю в палатку. Сижу, тревожно ловлю шорохи и звуки ненастной ночи. Хорошо бы не выключать фонарь, но батарейки быстро разрядятся. Лежу, но заснуть боюсь. Кажется, только закрой глаза, и зверь набросится на тебя, на спящего. И брякалки на верёвке нет–нет да и забренькают. Какой уж тут сон?!

Так проходят час, другой, третий… Но, не напрасно просил я защиты у Пресвятой Богородицы: не тронул меня медведь. То ли услыхал мои крики и забоялся, то ли ему самому надоело надрывать глотку, а только далеко за полночь рёв прекратился, что ещё больше насторожило и обеспокоило меня: а вдруг он бродит где–то поблизости. И только, когда рассвело, я с облегчением вздохнул:

– Спасибо, Тебе, Пресвятая Матерь Божия!

Было пасмурно, свежо, но ветер угомонился, и волны не плескали на берег, а неслышно катились в нужную мне сторону – вниз по реке. Зацепив за ремень страховочные поводки, я уселся в лодку и спихнул её с мели, упираясь в дно вёслами.

Километров через пять взору открылась длинная песчаная коса, отделённая от берега узким заливом. Не раздумывая, я высадился на неё. Поставил палатку, развешал для просушки вещи, благо, выглянуло солнце, и подул лёгкий, освежающий ветерок. После ночёвки на Берегу Страшной ночи, это место показалось просто сказочным. Отполированный волнами тугой песок сверкал гладким мрамором. На нём было много сухого плавника для костра и гнёзд чаек. Яйца лежали в ямках–углублениях без всякой подстилки.

Я быстро натаскал сушняка, развёл костёр, подвесил над ним ведро с водой и отправился к заливчику. Вода в нём была тёплой и неглубокой, едва доходившей до пояса. Я искупался и ради развлечения забросил небольшую мелкоячейную сеть, но скоро пожалел об этом: большие щуки, окуни, язи, чебаки намотали её на себя. Я выволок сеть на чистый, гладкий песок и долго выпутывал рыбу и бросал обратно в воду. Оставил пару жирных окуней на уху.

Бессонная ночь давала о себе знать. Прелести пляжной косы, которой позавидовали бы и черноморские отдыхающие, уже не привлекали меня. Завалившись на перевёрнутую вверх дном лодку, я предался глубокому сну.

Сколько я спал, не знаю, но когда проснулся, в небе ещё сверкали звёзды, и на нём вырисовывались тёмные очертания ветвей, сквозь вершины деревьев косо висел месяц. В его бледном свете будто подёрнутые изморозью тёмно–зелёным блеском отливали мохнатые ели, нависшие над заливчиком. У края песчаной косы поблескивала вода. В стоячей воде заливчика раздавались шумные всплески крупных рыб. Из–за кустов тальника призрачно–белыми тенями показалась пара лебедей с важно поднятыми шеями. Вспугнутые моим присутствием, они замахали крыльями, и разогнавшись низко над водой, улетели. Одинокий куличок, жалобно попискивая, бегал как заведённый по песку.

Река! Она всегда хороша в любую погоду и в любое время. Как на пламя костра можно смотреть бесконечно, любуясь красками огня, так и на её бегущую воду. Она красива с её лесистыми берегами, островами и плёсами. Прекрасна, когда гладкая как стекло или взъерошенная волнами. Чудна белопенными бурунами теплоходов, стаями пролетавших над ней птиц, величава необъятными просторами.

Не хотелось покидать это дивное место, идеальное для отдыха и приятного провождения времени. Но не заметишь, как поплывут августовские туманы, от сентябрьских заморозков пожухнет трава и пожелтеют листья, тонким октябрьским ледком подёрнется река. До той поры, пока морозы не скуют её, надо успеть дойти до моря. А там…

Что будет там, не знаю. Накачиваю лодку, собираю вещи и отчаливаю от косы. В предрассветных сумерках не заметил, на каком километре отодвинулся правый берег, развернулась во всю ширь Обь, и навстречу мне побежала необозримая речная даль.

К полудню погода резко переменилась. Опять стало пасмурно, ветрено, свежо и сыро. Река вздулась, вспучилась волнами, катит огромные водяные валы. Лодка мечется, прыгает, окружённая пеной и тучей брызг, то взлетает на гребни волн, то зарывается в них, черпая воду. Почти невозможно грести. Налегаю на вёсла, не выпуская их из рук, чтобы удерживать лодку носом к волнам. Прозеваешь, подставишь борт и тотчас зальёт, опрокинет. Лодку мотает, швыряет, кидает. Северный ветер несёт меня к неясной полоске левого берега, размытой пеленой мороси. С проходящего мимо катера–путейца раздаётся голос, усиленный громкоговорителем:

– Помощь требуется?

– Нет! – кричу в ответ, но ветер крепчает, заставляет кувыркаться на волнах. Продолжать плавание, испытывая судьбу, желания нет. К тому же, у берега замечаю плашкоут, баржу–плавмастерскую и пришвартованный к ней катер «ТБС». Человек десять рыбаков, стоя в воде, вычерпывали из невода рыбу. Бросаю вёсла, и водяной вал, набегая на берег, выбрасывает меня на пологую травянистую отмель.

Скоро я сидел на палубе плашкоута в кругу радушных рыбаков–промысловиков Сытоминского рыбокомбината. Среди них сдержанным и строгим голосом выделялся высокий, волевой мужчина по имени Евгений, в котором легко угадывался бригадир. Он пригласил меня к столу – нескольким деревянным ящикам, стоящим на палубе, наполненным различной домашней снедью и сладостями из магазина. Были здесь рыбные котлеты, рыба жареная, пирог рыбный, стерлядь мелко нарезанная и нельма свежего посола, две дыни, арбуз, пачки с яблочным соком и бутылки с лимонадом, пряники, булочки и очень вкусный хлеб из местной пекарни.

Рыбаки, в основном, ханты, присев на корточки у ящиков, обедали неторопливо, молча, и несмотря на холодный день, без всяких «подогревов» – спиртные напитки во время рабочей смены здесь исключены. Работа на воде и возле механизмов сопряжена с опасностью и риском для жизни.

С юга надвинулись грозовые тучи. Небо сделалось фиолетово–чёрным. Ослепительная вспышка молнии блеснула в нём, распорола тучу, и оглушительный раскат грома сотряс воздух: ба–бах! Ещё трескучая вспышка, ещё удар, свист ветра, и проливной дождь захлестал по надстройке катера сверлящими струями, зашлёпал по воде, вмиг покрывшейся булькающими пузырями. С верховьев реки, сокрытой белесой и плотной стеной дождя, надвигался ещё более сильный ливень.

Из тёплой рубки катера я видел, как парни молча покурили, надели куртки и плащи и вышли под ливень продолжать работу. Я смотрел на них, вспоминал матросов рыбацких сейнеров, китобоев, окатываемых ледяной водой в зимнюю стужу, проникаясь уважением к нелёгкому труду сытоминских рыбаков, за грошовую зарплату вкалывающих по двенадцать часов в сутки.

– Куда вам в такую погоду плыть? Оставайтесь с нами, посмотрите, как мы рыбачим, – предложил капитан катера Вадим Поляков. И крикнул мотористу:

– Запускай дизель! Выходим на замёт!

Двигатель загремел, судно задрожало, отрабатывая задний ход и поднимая за кормой высокий бурун. Вадим крутанул штурвал, переключил реверс, и катер упрямо пошёл вверх по реке навстречу крутым волнам. Дождь заливал лобовое стекло рубки, куртки и плащи рыбаков, готовящих невод к постановке.

Минут через десять хода капитан завертел штурвалом вправо, развернул судно кормой к берегу, и включил задний ход. Один из рыбаков ловко подхватил брошенный ему конец невода, закрепил чокером за железную опору, и катер пошёл выписывать дугу в семьсот пятьдесят метров. С палубы плашкоута, пришвартованного к правому борту, сыпался в воду свёрнутый кольцами невод. Завершив полукруг, капитан Поляков подвёл катер к лебёдке, потащившей невод из воды. В ячеях его билась сверкающая серебристой чешуёй ценная рыба: муксун, нельма, осётр и разнорыбица, называемая здесь «чёрной»: щука, окунь, язь, судак, чебак, карась, плотва. Её рассортируют по ящикам, взвесят и в конце смены на плашкоуте доставят на рыбозавод в ближайшее село Сытомино.

– За смену делаем девять–десять замётов, – говорит Вадим, выводя катер на новый заброс невода. Обменивается сиреной со встречным буксиром, отвечает на вызов его капитана по рации:

– Слушаю, шестьсот сорок шестой… Здравствуйте, Иван Петрович! Вас понял: расходимся левыми бортами.

Вадим знает на реке всех капитанов. Неожиданно предлагает мне:

– Хотите порулить?

– Ещё бы! Постоять за настоящим штурвалом? Кто же откажется?!

Катер старый и штурвал его по нынешним временам – редкостный раритет, реально воплощённый в дерево и бронзу – символ флота всех времён и народов.

На современных судах такого рулевого колеса, известного с детства по рисункам в книжках, уже не встретишь. Их заменили рукоятки хромированные, кнопки компьютерные, рулевые колёса, похожие на автомобильные, полуштурвальчики типа авиационных. А тут – настоящий, с деревянными рукоятками, отшлифованными мозолистыми ладонями многих капитанов. Я с благоговением сжимаю их в своих руках, ощущаю прилив волнения, всколыхнувшего память о тех далёких днях, когда и сам нёс вахту на руле океанского лайнера. Чуть повожу штурвалом, подводя катер к «пескам» – оборудованному месту постановки невода. Судно послушно подворачивает, и Вадим, стоящий рядом, не поправляет: всё нормально. Сбрасываю обороты винта, вращаю штурвал вправо, разворачиваю катер кормой к берегу и даю ему малый ход назад. Я знаю: стукнется о грунт перо руля – лопнут штуртросы. Плавно осаживаю катер кормой, и корпус его мягко упирается в кромку берега.

– Всё, хватит, Вадим. Хорошего помаленьку, а то наломаю дров.

– Где вы так наловчились? – бросая катер наперерез волнам, спросил Вадим.

– Да было дело… Дразнил я этих хычников… Как говаривал, бывалочи, наш старпом: «Опыт службы не пропьёшь и за деньги не купишь».

– Хорошая поговорка… Заночуете сегодня у нас? Не торчать же вам в палатке в такую дождину… Мать моей жены в отпуск укатила, дом пустой.

– А что остаётся? Принимаю предложение!

В конце дня к плашкоуту подходили моторки. Выходящие из них люди под разными предлогами вымогали рыбу. Были здесь участковые сотрудники милиции, знакомые каких–то знакомых. Угрожали бригадиру и капитану, советовали быть посговорчивее, в чём–то убеждали, что–то обещали, на кого–то ссылались, но злые и недовольные уезжали ни с чем.

Уже впотьмах мы пришли в Сытомино. Встречать Вадима вышла на крыльцо его миловидная жена Таня. Дочурка Анжелика уже спала. Стараясь не разбудить ребёнка, мы тихо прошли на кухню, где нас ожидал горячий ужин. Вадим звонил Тане по мобильному телефону, и стол, щедро накрытый разнообразными кушаньями, подтверждал желание хозяйки хорошо встретить гостя.

Познакомиться с путешественником пришёл отец Вадима – заслуженный капитан–наставник речного пароходства Сергей Поляков, немногословный человек с твёрдым характером, выработанным годами ответственной работы судоводителем.

Водки и вина на столе не было, что приятно удивило меня. Мы пили чай, говорили о навигации на реке, и я был непрочь подольше посидеть на уютной кухне гостеприимных хозяев, но Вадим решительно поднялся:

– Пора, Григорьич. Вставать рано, поэтому пора отдыхать.

На личной автомашине он отвёз меня и мои вещи в дом тёщи, а сам уехал. В комнатах, со вкусом обставленных, где мне – приблудному человеку со стороны, предоставили роскошную кровать, я на цыпочках прошёлся по коврам и паласам, стараясь ничего не задеть и оправдать оказанное мне доверие. Долго плескался под умывальником, намывая ноги и тело, и наконец, вошёл в спальню. Забираясь в благоухающую свежестью чужую постель, я не совсем уютно чувствовал себя под взглядом красивой женщины, с улыбкой смотревшей на меня с фотографии, висевшей на стене. Обаятельная хозяйка аккуратного дома живёт одна, без мужа. В глазах на фото блеск и молодой задор. Судя по дорогой обстановке квартиры, бойка в делах, за словом в карман не полезет. Но каков характер симпатичной обольстительницы?