Текст книги "Под крылом ангела-хранителя. Покаяние"

Автор книги: Геннадий Гусаченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 26 страниц)

Осенью, перед моим отъездом во Владивосток за справкой о морском стаже работы в китобойном флоте, Дик тяжко заболел. Пожелтел весь, отказался напрочь от еды и питья, превратился в доходягу: кожа да кости. Разумеется, я с первыми признаками болезни отвёз его в ветлечебницу города Бердска. Главный врач этой шараш–конторы – широкозадая толстуха с глазами, заплывшими жиром, мельком глянула на Дика, поставила диагноз:

– Желтуха у него!

Рецептов кучу надавала. Я в аптеки. Лекарства все человеческие, цены на них бешеные. Изрядно я потратился. Хорошо – отпускные деньги получил, было за что набрать целый пакет коробок, шприцов, упаковок. Снова к ней явился с собакой. Она лекарства забрала, Дика на стол под капельницу уложила.

Недели две по четыре часа каждый день просидел я в слезах над почти бездыханной собакой. Так только над больным ребёнком страдают.

Пока сидел, поправляя иглу в вене на лапе и следя за флаконом с глюкозой, насмотрелся всякого. Целыми днями к врачихе вели овец, коз, собак, несли визжащих поросят, кур, кошек, птиц. Квитанцию врачиха заполнит на случай проверки ревизорами, на стол положит. Другую напишет, а первую порвёт и в мусорку, как вроде и не было посетителя с больным животным! И несколько раз в день в каморку зайдёт, из оттопыренных карманов халата деньги жменями вынимает, в хозяйственную сумку пихает. Опростает карманы и опять халтуру бить, чужими лекарствами уколы делать, таблетки давать, карманы халата набивать. Сунет таблетку из чужой коробки – плати пациент! Посмотрит на животное – плати! И вот уже оттопыриваются карманы халата от денег, опять надо их опорожнять. Я сбоку сижу, вижу, как в зеркале каморки отражается «золотое дно» Бердской ветлечебницы. А тут ещё черномазые дельцы мясо привезли. Справка им нужна, чтобы на базаре торговать. А мясо откуда? Может, ворованное, может, корова больной была… Пошептались с врачихой, денежку ей сунули, справочку получили. Браконьеры рыбу копчёную привезли. Может, описторхами заражена. Но для того и шепчутся с ветврачом. Дали деньги, справку взяли. Нормальная рыба! Кушайте, люди!

Совсем подыхал Дик. Чуть теплилась жизнь в нём. Всё новые лекарства велела покупать врачиха, понявшая, что я не буду скупиться на них. Но Дику не становилось лучше. Он угасал с каждым часом.

Потеряв надежду на его выздоровление, окропляя слезами его жалкую скрюченную фигурку, я с мольбой прошептал:

– Господи! Если Ты есть, спаси мою собаку! Ничего у Тебя не прошу для себя – ни денег, ни благ, ни здоровья. Спаси Дика, прошу Тебя!

У выхода из ветлечебницы встретилась мне миловидная девушка.

– Плох он совсем… Давно здесь лечитесь? – спросила сочувственно.

– Две недели…

– Он у вас издохнет скоро… Идите, пока не поздно, на проходную геологической экспедиции. Там в будке охранник сидит. Говорят, он врач, а в охране лишь подрабатывает… Пьёт водку, но собак лечит хорошо.

Я что–то хотел спросить у неё, но девушка уже ушла.

Сгрёб я Дика в охапку и потащился по указанному адресу.

Мужчина в дупель пьяный кинул на Дика удивлённо–осоловелый взгляд, на меня непонимающе уставился:

– Ты что… т-так … д-долго его не лечил? Ик…

– Каждый день в ветлечебницу ношу… Уже две недели.

– Ик… Странно… П-почему тогда до сих п-пор не издох?

– Но его лечили там… Капельницы ставили…

– Хм… И чем же его там лечили?

Я вывалил на стол содержимое пакета с почти пустыми коробками.

Охранник взял одну, с ампулами, прочитал и со словами: «От этого он должен был сразу подохнуть», отшвырнул в сторону. Взял другую, с таблетками:

– От этого ему должно быть только хуже…

Взял упаковку с порошками. Повертел в руках.

– Ну, это не так, ни сяк…

И перекидав подобным образом все лекарства, не нашёл ничего подходящего.

– Крепко тебя… вас… в ветлечебнице подоили… Надули, проще, говоря… У собаки пироплазмоз… Клещ укусил… Ик… У меня лечиться будешь…те?

– А дорого? – спросил я, уже не располагая на лекарства прежними деньгами.

Пьяный охранник назвал смехотворную сумму.

– Да, конечно…

Он раскрыл походный чемоданчик, достал пузырёк с азидином, заправил шприц и, покачиваясь, всадил иглу в заднюю ляжку Дика. Тот даже не шелохнулся.

– Купишь… те ещё три–четыре флакончика у м-моей студентки… Вот её телефон… Ик… Она вам на дому п-проколет собаку… Ик… В ветлечебнице ему печень посадили… Сегодня к чашке поползёт, но только бульон, кефир с мёдом… Извини… те… Д-добавь немного, на поллитровку не хватает… Ик…

Охранник оказался доктором наук из сельхозакадемии. Позже, как ведущий специалист, уехал на Алтай лечить скот от сибирской язвы. Приходила симпатичная студентка, сделала Дику несколько уколов. Он посвежел, аппетитно ел.

Я уехал во Владивосток, а когда вернулся, не узнал собаку: у дверей меня встретил крепко сбитый бультерьер с мощным, как прежде, торсом, лизнул в руку.

– Дик, ты ли это, малыш?

Я надевал на него ошейник с бляшками и поводком, который нюхаю сейчас – он ещё сохранил знакомый запах, а Дик нетерпеливо вертел коротким хвостом.

– Гулять? Соскучился? Ну, пойдём, малыш.

Он так двиганул меня в проходе, что я шарахнулся об косяк: ничего себе больной! Потащил за собой по лестнице, что я еле поспевал за ним.

Господи! Как не поверить после всего в Силу Твою Небесную?! И кто, как не посланница Божия была та светловолосая девушка, указавшая путь к исцелению?

Дик умер 31 марта с поседевшей мордой и почти ослепший. Пусто стало в моей душе, словно вырвали что–то из неё. Я долго сидел над ним на даче. Ярко и жарко светило апрельское солнце. Я не мог решиться набросить на него покрывало. Вот сейчас заверну его и никогда, никогда больше не увижу… Слёзы душили меня. Душат и сейчас: память безжалостно возвращает к счастливым дням, когда Дик азартно играл с нами в мяч, рыча, выволакивал из воды плавающее бревно, висел колбасой, уцепившись зубами за деревянную перекладину, гонял во дворе кур и щерился улыбкой, если на него усаживались внуки Андрей и Максим.

Я аккуратно свернул вырезку от лодки с надписью «Дик», бережно положил в рюкзак. Вставил вёсла в уключины, обмотал, чтобы не выскочили, изолентой. Пристегнулся поводками, на которых водил Чака и Дика гулять, столкнул лодку с мели и впрыгнул в неё. Течение завертело меня, и скоро пропал из виду берег с остатками моего кораблекрушения.

О том, как я был участником кораблекрушения на китобойце «Робкий», где только находчивость моториста Бориса Далишнева, его непоколебимая вера в Господа Бога спасла нас всех, я ещё расскажу. А сейчас нужно браться за вёсла, и упаси меня Бог опять очутиться нагишом на пустынном берегу без средств к существованию!

Итак, плывём дальше…

16 июля. Понедельник.

Прошёл деревню Тундровое. За ней, на левом обрывистом берегу среди дремучих елей высится одинокий, еле различимый невооружённым глазом, монастырь. Блестят на солнце золочёные маковки куполов, неожиданно попавшие в окуляры бинокля. Кабы знал, что храм здесь, отправился бы от Сургута левой стороной. А место там сказочно красивое! Кругом тайга, и в окружении её белокаменный собор!

Две стрекозы, шурша крылышками, привязались ко мне. Одной полюбилась моя голая пятка. Покружит, покружит возле меня и с жужжанием шлётнется на ногу. Далась же ей левая! Подставляю правую – нет, упрямо садится на левую.

Другая прилепилась на плечо с оводом, цепко схваченным лапками. Стала его есть, подвигая добычу ко рту. Я в это время тоже обедал тушёнкой – пять банок мне презентовал на прощанье Саша Михонин. Пришлось взять ложку в левую руку, чтобы не помешать её спокойной трапезе. Слишком интересно было наблюдать, как она расправляется с большим оводом. Съела, лапки почистила, умылась, присела отдохнуть на борт лодки. Подремала, и как только я взялся за вёсла, улетела. Никогда бы не поверил, что стрекоза может ловить и есть таких сильных мух, устрашающе гудящих и больно кусающих, если бы целых полчаса хищница не пировала на моём правом плече…

17 июля. Вторник. Очень жаркое утро. Донимают слепни, пауты, оводы. Последние просто мутанты – размером с шершня, зеленоголовые, медлительные, с глухим жужжанием кружат вокруг меня, норовят укусить. Без баллончика с отпугивающей жидкостью просто не обойтись.

Солнце догнало и перегнало. Сначала освещало спину, потом левый бок, затем, клонясь к закату, ударило ослепительными лучами в лицо.

19.30. Поставил палатку на отмели под крутым берегом. Место удобное. Берёзы, песок, много дров для костра. Приготовил ужин. Небо в красивых кучевых облаках. Душно. Хочу дождя. На реке тихо. Разводя волну и стуча дизелем, вблизи берега одиноко прошёл белый «ТБС» – тралово–буксирное судно.

Я сидел на стволе берёзы, подмытой течением, сквозь просветы в её сухой листве смотрел на красный диск солнца, опускающийся в горящую жаром речную даль. Вот он утонул в ней, расплавился, разлился по горизонту алой полосой. Сгущались сумерки. На прибрежной глади воды бледнели тени деревьев и кустов, а вдали, за рекой глухой стеной чернел сосновый бор. В воду упал листок, медленно поплыл по течению. С плеском прыгнула крупная рыба. Темнота наползала.

Очертания берега, палатка, лодка, перевернутая вверх дном, сливались, теряя форму.

Всё смолкло. И только комары надоедливо ныли возле лица.

Первая звезда зажглась, потом вспыхнула другая… Вон ещё и ещё… Приветливо, дружно мигают с небес, освещённых столь великолепным ночным светильником, возвещая о наступлении ночной тишины, о тех торжественных минутах, когда из глубин собственной памяти, камнем, скрытым долго под водой, и показавшимся на мели, выплывает прошлая жизнь, а она, как большой магазин. Бери, наваливай в корзину, сколько сможешь унести, но впереди касса. За всё надо платить. Много взял – по большому счёту и платить приходится. Из тьмы забвенья проступает свет правды, разящий совесть.

Невольно приходят на ум слова монолога Павла Корчагина из романа «Как закалялась сталь» Николая Островского: «Самое дорогое у человека – это жизнь. И прожить её надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы, чтобы не жёг позор за подленькое и мелочное прошлое…».

«Может ли кто взять себе огонь в пазуху, чтобы не прогорело платье его?» Притчи Соломона, гл.6, (27).

Жжёт позор изнутри за прошлое, мелочное и подленькое… Занозой сидит в душе и ничем–то её не выковырнуть. Разве что, чистосердечным покаянием?

Боже милостивый! Боже правый! Прости за безвинно убиенную собаку! Молящий её взгляд стоит перед глазами, преследует долгие годы. Каюсь! Глупо я поступил и жестоко..

Случилось это печальное происшествие ранним январским утром в уссурийской тайге, за околицей села Ауровка. Есть такая деревушка в Приморье.

Той зимой я работал егерем Анучинского зверо–промышленного хозяйства.

Мой приятель и наставник в охотничьих делах Иван Гончарук молча накручивал руль «газика». Я подрёмывал рядом, прижав к себе десятизарядный карабин «СКС».

Миновали село, когда возле дороги увидели рослую, гладкошёрстную вислоухую собаку коричнево–шоколадной масти в серую крапинку. Не то сеттер, не то пойнтер, но явно породистый пёс резвился в пушистом снегу, игриво вымахнул из сугроба на обочину.

Принюхиваясь, собака рылась лапой в снегу, не обращая внимания на проезжавшую машину.

Просто выбежала из дому погулять поутру.

Мы уже проехали мимо, как вдруг Иван затормозил.

– Собака в тайге! Без присмотру! Непорядок! Изюбров, косуль, кабаргу распугает… Пристрели её!

Иван был для меня непререкаемым авторитетом. Я не спросил у него, зачем нужно убивать чью–то ухоженную, миролюбивую собаку вблизи деревни.

Повинуясь дикому азарту, обуявшему меня, выскочил из машины, передёрнул затвор, подбежал к собаке. Пёс поднял ушастую голову, внимательно глядя на меня карими глазами под высоким, умным лбом, дружелюбно помахивая хвостом. Он спокойно стоял в нескольких шагах от меня, видимо, привыкший к угощениям и доброму к себе расположению. Его живые, широко открытые глаза радостно поблескивали.

Я видел их через прорезь прицела и не мог выстрелить в них. Руки мои тряслись, когда я нажал на спусковой крючок. Ударом грома в то ясное утро прокатился по тайге грохот выстрела. Осыпался снежок с ветки кедра, и в ту же секунду душераздирающий собачий вопль заглушил эхо выстрела. Раненый пёс, не понявший откуда пришла ужасная боль, ища спасения, с визгом пополз ко мне. Я выстрелил вторично и опять неудачно. Он ещё сильнее заскулил, жалобно моля о пощаде, но третья пуля прикончила его.

Садясь в машину, я обернулся: убитый ни за что, ни про что пёс лежал поперёк дороги.

– Собака управляющего отделением совхоза, – равнодушно заметил Иван. – Браконьерит он… Соболей ловит без лицензии… Ничего… Как–нибудь изловлю и его самого.

Мучимый совестью, пишу эти строки со слезами на глазах, потому что до сих пор вижу в страданиях той собаки что–то более невыносимое, чем в человеческих.

Неутешен был хозяин убитого мною пса.

И наверно, чтобы понять его горе, мне тоже пришлось лить слёзы над умирающим Диком.

И так повелевает Господь: сотворил зло – к тебе оно и воротится.

И по–другому нельзя. Не прочувствовав несчастья, горя, беды, причинённых другим людям и всем живым существам, не осознаешь своей вины перед ними, не раскаешься в содеянном перед Богом.

Не забыть страдальческих глаз соболя, смотрящих на меня из–под рукавицы, в которой я сжимал ему горло. Пойманный в капкан задней лапкой, он долго не сдавался, хрипел, тяжело дышал. Я душил его, но не хватало сил удавить. В ослабевшей руке соболь отдыхал, облизывал губы красным шершавым язычком, чтобы продолжить борьбу, цепляясь за жизнь.

Никому не хочется умирать.

Скоро, однако, безвольно повис в моей руке.

В остекленевших, вытаращенных глазах красавца–зверька, ещё минуту назад являвшего собой прекрасное создание, застыло выражение недоумения, муки и страха.

А в моих глазах немым укором бессмысленности содеянного, безжалостного отношения к безвинным, беззащитным животным стоят убитые медведи, изюбры, косули, колонки, белки.

Грациозным изваянием застыл в них благородный олень, взметнувшийся в предсмертном прыжке.

Он стоял на лесной вырубке в окружении пушистых ёлочек, утопая в снегу, грыз кору молодой осины, тёрся об неё рогами, чувствуя себя в безопасности. Пуля из моего карабина пробила ему бок под левой лопаткой.

Олень взвился вверх, упал, выбросил передние ноги, силясь подняться, встал на колени и завалился совсем. Высунув язык, ревел в смертельной тоске, дрыгал задними ногами и затих, обагряя чистый таёжный снег алой кровью.

Не избежать бы и мне участи этих несчастных животных, но знал Господь, что рано или поздно поверю в него и приду с покаянием.

И Ангел–хранитель отводил от меня гибель.

Гоняя белку, цокающую на кедре и упрямо прячущуюся в хвое, я держал короткую «мелкашку» стволом к себе и ударял затыльником приклада в дерево, принуждая зверька перебежать на удобное для выстрела место.

В какой–то миг, запнувшись за камень, одновременно стукнул прикладом по кедру. От резкого удара взведённая винтовка тихо и как–то совсем безобидно хлопнула возле правого уха.

Не запнись я за камень – остался бы навсегда под тем кедром. Занесённый снегом. Обклёванный после мартовской оттепели воронами. Обглоданный харзами и колонками. Объеденный мышами. Источенный по весне муравьями. Размытый летними дождями. Засыпанный осенними листьями.

Неизвестный браконьер стрелял в меня на Муравейском перевале, заметивший мою зелёную егерскую куртку.

У ключа Каменного лиана лимонника китайского преградила мне путь.

Я пригнулся. В то же мгновение прогремел выстрел, и форменная шапка с кокардой слетела с головы, сбитая ружейным жаканом.

Я упал в снег, затаился, ожидая шороха шагов, приближения злого человека. Прислушиваясь, не треснет ли где сучок под его ногой, лежал, боясь шелохнуться.

Быть может, где–то неподалеку в кустах прячется мой враг, чтобы добить меня, ждёт, когда выдам себя шевелением. Стыли руки, коченели ноги, непослушным становилось тело, но велик был страх перед пугающей неизвестностью и тишиной угасающего зимнего дня.

Уже в сумерках, пятясь, я отполз от гиблого места, и сделав немалый крюк, ушёл в зимовье.

Кто стрелял? Почему?

Таёжную тайну скрыла разыгравшаяся к ночи метель.

Не выдали её и жители села Муравейки, на которых я неоднократно составлял протоколы за незаконный отстрел и отлов зверя. Кто–то из них и пальнул в ненавистного им егеря.

Однажды, стадо кабанов, вспугнутое тигром, стремительно неслось на меня. Огромный секач с обледенелой, словно бронированной грудью, пёр на меня длинными скачками.

В панике, хватаясь за карабин, я попятился, споткнулся о лежащие сзади толстые валёжины и упал промеж них.

Щетинистая чёрная громадина, обдав тучей снежной пыли и свинячей вонью, перемахнула через меня, содрав копытами кору с гнилых стволов. Десятка полтора–два диких взрослых чушек и визгливых поросят с тяжёлым сопеньем, размётывая снег, пролетели над валёжинами.

И быстро всё стихло. Лишь свежие борозды от них и трухлявые щепки остались в глубоком снегу.

Поднявшись и отряхиваясь, чудом избежав клыков разъярённого вепря, ещё не веря, что всё обошлось, я поднял затоптанный карабин и тупо уставился на валёжины.

Теперь понимаю: Ангел–хранитель толкнул меня на них.

Камень под кедром… Лиана лимонника… Валёжины…

Случайности? Обстоятельства? Совпадения?

Думайте, как хотите. Но всё было именно так, а не иначе.

В полной тишине уснувшей природы, обратя свой взор к звёздному небу, к Богу, с благоговением произношу слова раскаяния в поступках, которые теперь видятся мне постыдными и никчемными.

В этот благостный вечер долго горела свеча в моей палатке под маленькой иконкой Иисуса Христа. И молитвами к Нему я замаливал грехи свои. Ибо раскаяние в постыдных делах есть спасение жизни.

– Вседержителю Иисусе Христе, спяща мя сохрани немерцающим светом, Духом Твоим Святым, даждь, Господи мне спасение Твое на ложе моём…

Вблизи Курил

Курилы – нежная суровость,

Дитя морской стихии и огня.

Курилы – вы для многих новость,

Открой Курилы для себя.

Евгений Верещагин

Был сентябрь…

Далеко позади остались тёплые тропические воды, зеркально–гладкие, прозрачно–зелёные, с плавающими на них «португальскими парусниками» – физалиями, летучими рыбами, пурпурно–багряными закатами и нежно–розовыми рассветами.

В это время года киты плывут на север.

Китобойная база «Слава» медленно продвигалась за ними, оставляя за собой сизое, вонючее облако из труб жиротопных котлов. Пенно–рыжий след за кормой, непрестанно пополняемый кровавыми стоками с палубы, в котором с криками бултыхались глупыши, стелился за ней. Впереди шли китобойцы. Их силуэты, смягчённые дымкой расстояния, маячили у горизонта, откуда изредка доносились хлопки пушечных выстрелов.

Погода была относительно тёплая и ясная, видимость отличная, что в осенние месяцы в северных широтах чаще всего является признаком надвигающегося шторма.

Мы охотимся вблизи Курильских островов, с западной стороны Парамушира, обращённой к Охотскому морю.

В школьные годы, мечтательно путешествуя по географической карте, я много раз мысленно представлял себе Курильские острова: снежные вершины вулканов, безлюдные скалы, овеянные штормовыми ветрами, омытые океанскими волнами, первыми встречающие рассвет. Я пообещал себе, что когда–нибудь обязательно побываю там, где стойко защищал границу СССР мужественный моряк лейтенант Колосков – мой любимый герой из рассказов Сергея Диковского «Приключения катера «Смелый».

И вот не в мечтах – воочию вижу, как всего в нескольких милях от острова Атласова преследует стадо кашалотов разгорячённый охотой «Робкий». Моим собственным глазам предстали острова, вблизи которых ведёт промысел флотилия «Слава». Подобно охотнику на лис, она распускает своих гончих псов–китобойцев то у Северной гряды, состоящей из Шумшу, Парамушира, островов Атласова и Анциферова. То спускается южнее, к Средней группе островов. И тогда карта в штурманской рубке пестрит незнакомыми названиями: Маканруши, Скалы Авось, Онекотан, Экаруша, Скалы Ловушки, Матуа, Расшуа, Чёрные братья и другие. Но кашалоты в поисках кальмаров, каракатиц мигрируют ещё южнее, и в пределах видимости возникают Уруп, Итуруп, Кунашир, Шикотан и мелкие острова Осколки, где висят по утрам над морем туманы.

Подкрашенная пеплом курящихся белесым дымком вулканов, на 1175 километров протянулась цепь островов между Камчаткой и Японией.

Один из них – остров Атласова произвёл впечатление, сравнимое с чувствами, какие испытал, глядя на торжественно–суровые полотна Святослава Рериха и Рокуэлла Кента: холодные, неприступные вершины Гималаев, снежные пики, достающие до неба, олицетворяющие величие природы, её несокрушимую мощь, вечность мира, созданного Богом.

Незабываемая картина: на 2339 метров взметнувшийся в море вулкан Алаид – самая высокая точка Курильских островов!

Не сравнится с ним японская гора Фудзи!

Своё имя остров получил в честь первопроходца казака Владимира Атласова, совершившего поход на Камчатку в 1697 году. Тогда же казаки проведали о «столпе каменном, высоком без меры».

Аборигенами Курил – айнами придумана красивая легенда об Алаиде, объясняющая, почему он стоит особняком в море: затмил всех своей красотой Алаид и заслонил свет соседним горам, за что они изгнали его.

Японские художники приезжали посмотреть на него в поисках вдохновения.

Надводная часть вулкана и есть остров Атласова. Сизое облачко клубится над верхушкой кратера, срезанного сильным извержением в 1778 году. Реки огненной лавы текли по склонам, с шипением и паром обрушивались в кипящий прибой, столб раскалённых камней, пепла и серного газа извергал этот гигантский каменный конус удивительно правильной формы.

Ныне у подножия его зеленеют кустарниковые заросли ольхи, склоны покрыты высокими и густыми травами.

Здесь произрастают тимофеевка, мятлик, овсяница, горец, мытник, саранка, крапива, чемерица, герань, багульник, голубика, брусника, шикша, морошка.

В древности Курильские острова населяли айны – бородатые люди, давшие названия островам. На их языке «куру» означало «человек, пришедший ниоткуда». Русские первопроходцы называли айнов «курилами». От этого слова и произошло название архипелага, но не от слова «курить», как считают некоторые.

На Кунашире, на левом берегу речки Алёхина обнаружена неолитная стоянка древнего человека, жившего там четыре тысячи лет назад.

Ввиду большой протяжённости островов с севера на юг флора и фауна Курил чрезвычайно изменчива и разнообразна. Если на северных островах древесная растительность скудная, где, в основном, кустарниковые ольха, берёза, ива, кедровый стланик, то на южных островах растут пихта, ель, лиственница, дуб, клён, ильм, калопанакс, тис, гортензия, актинидия, лимонник китайский, дикий виноград, магнолия и курильский бамбук, образующий непроходимые заросли на склонах гор и опушках лесов.

На всех островах вследствие влажного климата распространено высокотравье.

На Кунашире, Итурупе и Парамушире обитает бурый медведь. На многих островах водятся песцы, лисы, мелкие грызуны. И огромное количество птиц: кайры, ржанки, чайки, утки, бакланы, альбатросы, глупыши, топорки, совы, соколы и многие другие…

Разнообразен подводный мир: нерпы, каланы, касатки, киты, сивучи, крабы, кальмары, осьминоги, трепанги, морские ежи, моллюски, ракообразные, морская капуста. Из рыб водятся сайра, кета, горбуша, навага, сельдь, камбала, минтай, скумбрия, треска, терпуг, палтус.

Большая часть Курил гориста. Около сорока действующих вулканов на них, много горячих минеральных источников. Богаты Курилы запасами ртути, природного газа, нефти, серы, золота, серебра, титана, рения, железной руды. Для России Курильские острова имеют важное военно–стратегическое значение и большое экономическое.

Высокая сейсмичность островов – землетрясения, часто подводные, вызывают крупные цунами с высотой волны до пятидесяти метров. Так, например, в 1952 году гигантская волна смыла город Северо – Курильск и посёлки на острове Парамушир.

Не затихая, бегут на юг гладкие, бледно–зелёные волны. Тени облаков скользят по ним. Такие краски моря, наверно, и дали название автоэмали – «цвета морской волны»…

– Выходят! Пол румба вправо по курсу!

Громкий голос марсового матроса отвлёк от размышлений о Курилах. Начинается привычная беготня на палубе, возня гарпунёра и его помощника у пушки. Шелест и плеск волны, встреченной высоким форштевнем «Робкого», рассыпавшейся брызгами на баке. Завывание моторов на лебёдках, подтягивающих тросы.

Спохватившись, что не приготовил «плавучку», бегу в электроотделение, возвращаюсь с аккумулятором, креплю его к бамбуковому шесту. Соединяю проводки – лампочка вспыхивает. Моя миссия выполнена. Матросы подвяжут «плавучку» к хвосту кита и швырнут за борт.

Поднимаюсь на мостик. Отсюда картина охоты как на ладони.

Над безбрежными волнами издалека виднелись парообразные облачка фонтанов. Словно гейзеры, они струями били из воды, распыляясь парообразными облачками.

Стадо кашалотов пытается уйти от преследования. Но куда им, бедолагам, состязаться с «Робким»?! Четыре дизель–генератора, без устали пожирая тонны соляра, гонят судно вперёд. Не проходит и десяти минут, как «Робкий» настигает их. Стадо то исчезает в воде – сверху видны скользящие в ней тени, то, выдыхая фонтаны, появляется вновь среди небольших волн. Китобоец на малых оборотах винта приближается к ним.

Крайний слева кит, самый большой в стаде, метров двадцати длиной, каменной глыбой выходит на поверхность, на несколько секунд подставляет бок, и тотчас гремит выстрел. Гарпун, молниеносно разматывая линь, почти целиком вонзается в тело кита. С проворством рыбы, взятой на крючок, кашалот вскидывается вверх, опрокидывается с оглушительным всплеском скалы, обрушенной в море, и от взмаха лопастей широкого хвоста стремительно уходит в глубину. Под водой раздаётся глухой стук: в теле кита разорвалась граната. Со скрипом провис блок пружинного амортизатора. Кит на лине!

Бурлит вода за кормой: «Робкий» отрабатывает задний ход, чтобы не наехать на линь, не намотать его на винт.

Такой случай уже был в нашей практике. Болтались в дрейфе, пока «Властный» не привёз водолаза с плавбазы.

А ещё – это было до меня – под «Робкого» поднырнул загарпуненный кит, прошёл под самым килем, и винт изрубил ему спину. Лопасти погнулись, пришлось вызывать водолазов и менять винт, благо, запасной всегда лежит на корме.

Недолго раненый кит остаётся под водой. Удачный выстрел! Гарпун поразил кашалота в убойное место – под левый ласт! Чёрная спина показывается в кровавой пене. Животное бессильно бьёт хвостом, выбрасывает кровавый фонтан, окрашивая воду вокруг себя в малиново–алые, красно–розовые тона. От боли кит изрыгнул съеденных кальмаров, и вокруг него плавают их ошмётки, привлекая прожорливых чаек–глупышей.

Какое–то время, тяжело вздыхая, кашалот мучается, борясь со смертью, но чугунные осколки разворотили ему лёгкие, и не вольный он уже обитатель океана, а сырьё китобойного промысла.

Если бы кит был наделен голосом, как слон, лев, медведь или тигр, какой чудовищный рёв разнёсся бы сейчас над морем, заглушая крики перепуганных китобоев!

Но молча, без стонов умирает самое большое млекопитающее на планете. Посылает прощальные ультразвуковые сигналы сородичам, не воспринимаемые человеческим ухом, делает последние кровавые выдохи. Затихнув, кашалот всплывает вверх светлым брюхом, покачивается в кровавых волнах.

Гудит лебёдка. Стармех Чупров, не выпуская трубку изо рта, равнодушно, как на живодёрне, подтягивает к борту тушу убитого кита. В неё моментально втыкается полая пика с воздушным шлангом. К хвосту накачанного воздухом кита подвязывается «плавучка» – светлячок с радиобуем, и вот уже нетерпеливым жеребцом «Робкий» несётся догонять уплывшее стадо.

– Вон они! Их там больше десяти! – снова кричит Макс Васильев. Высунувшись по грудь из бочки на фок–мачте, марсовый рукой показывает направление на китов.

Минут двадцать хода, и вдали можно различить лёгкий парок над волнами – то фонтанят кашалоты. Не уйти им и на этот раз! Слишком уязвимы они в спокойном море, бессильны перед стальным, грохочущим судном и беззащитны перед его пушкой калибра 90 миллиметров.

Опять гремит выстрел, и раненый кит уходит под воду. Несколько раз несчастное животное выныривает, шумно выдыхает пламенеющий кровью фонтан.

Учёные утверждают, что китообразные обладают интеллектом, развитым больше, чем у самых умных собак или у обезьян.

О чём «думал» кашалот, делая последние отчаянные попытки оборвать линь? Жаль, что ещё ни один писатель–мистик или фантаст не «оживил» в своём триллере изобретателя гарпунной пушки Свенда Фойна, вдруг ставшего по сюжету кашалотом. Много чего рассказал бы он людям о страхах и муках китов. Вот и говорят: «О покойниках либо хорошее, либо ничего». Что же хорошего сказать про злодея в мировом масштабе? И молчать никак нельзя – история китобойного промысла не позволяет.

Я тогда на мостике «Робкого» так не думал. Кутаясь в штормовку от свежего ветра, коротал время, свободное от вахты, возле рулевого.

Всё слабее рывки кита. Он делает отчаянные попытки оборвать линь, но крепко держат стальные лапы гарпуна, и не дремлет у лебёдки стармех Чупров. Перекидываясь словами с боцманом, он зорко следит за натяжкой троса. Провис блок: даст слабины. Поднялся выше – выберет её. И всё ближе, ближе подтягивает выбившегося из сил кита. Дымя курительной трубкой, стармех вовсе не чувствует себя живодёром, деловито и спокойно двигает рычагами лебёдки. А мне в тот момент вспомнились девушки–студентки технологического института на мясокомбинате Владивостока, куда мы, курсанты подплава, приезжали за каким–то грузом. Они стояли на подмостках, а мимо них по узкому проходу из досок один за другим шли быки.

Девушки хохотали над какой–то институтской историей и между делом тыкали в быков деревянными палками с электрическими наконечниками. Быки падали на ленту транспортёра и ехали дальше на боку. Ещё там тётя в фартуке хватала из загона поросят за заднюю ногу и живьём окунала в ванну с кипятком. Так запросто!

Слаженно работает команда «Робкого». Больше убьём китов – больше денег получим.

Со звоном вгоняет в ствол пушки новый гарпун Евгений Кузнецов. Медлительный, неповоротливый, с большим животом, но сильный как медведь. Не каждому по плечу управиться на скользкой палубе со снаряженным гарпуном весом почти сто килограммов.

Устремив взгляд вдаль, держится за пушку молчаливый Курганович. Время от времени, гарпунёр искоса посматривает на матросов. «Шевелятся как неживые…», казалось, говорил его взгляд.