Текст книги "Под крылом ангела-хранителя. Покаяние"

Автор книги: Геннадий Гусаченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 26 страниц)

Синий исполин то всплывал, то сразу, вскинувшись огромной тушей и всплеснув тонны воды, почти вертикально нырял. Ослабевшее, потерявшее много крови животное, не сдаётся, это видно по тому, как со стуком дёргается на мачте блок амортизатора.

Но вот кит поднялся из глубины совсем близко от «Робкого». Метким выстрелом Курганович всаживает в тело левиафана второй, с обрезанными лапами и без линя добойный гарпун. Ещё одна граната бухнула в китовых недрах. Чугунные осколки толщиной в ладонь разорвали лёгкие и сердце величавого красавца, ещё минуты назад являвшего собой чудо природы, её великолепие и гордость. Блок амортизатора с дрожью успокаивается, но кит ещё жив. Умирая, бьёт огромным хвостом по металлическому корпусу судна, и удары его отдаются стуком кувалды по пустой бочке. Наконец, перевернувшийся бело–полосатыми гофрами живота вверх, кит затихает возле борта. Изумрудно–зелёная вода вокруг него, окрашенная кровью, становится нежно–розовой, малиново–красной. И сразу топот ног на палубе: китобои бросились на обработку туши.

Быстро, без суеты делается дело.

Борис Далишнев щёлкает фотоаппаратом.

Матрос Федя Филинов втыкает в убитого кита полую пику со шлангом, накачиват тушу воздухом из компрессора. Помощник гарпунёра Евгений Кузнецов и боцман Александр Ануфриев заряжают пушку новым гарпуном. Рулевой Иван Безбородько удерживает судно рядом с плавающим китом.

Вахтенный электрик – в данном случае я – готовлю «плавучку» – длинный бамбуковый шест, воткнутый в кругляк пенопласта и с пустой гарпунной гранатой, надетой на нижний конец шеста для остойчивости на воде. К шесту подматываю изолентой щелочной аккумулятор, соединённый проводками с лампочкой на верхнем конце. Рядом с ней подвязываю «флаг» – полоску ткани, чтобы не спутать с чужим китом. Такой светлячок поможет ночью быстрее отыскать плавающую в темноте китовую тушу.

Для надёжности начальник рации Петрович (не помню имени, фамилии тихого, незаметного человека со сломанным носом) прикрепляет к бамбучине радиобуй: на периодически посылаемые сигналы он и выведет судно.

– Поторапливайтесь, ребята! – подгоняет старпом Юрий Емельянов.

Готовую «плавучку» боцман прихватывает капроновым шнуром к хвосту кита и бросает за борт.

Федя Филинов острым фленшерным ножом обрезает линь от гарпуна, торчащего в убитом ките, вокруг которого уже медленно бродят акулы.

На кусок китового мяса, нацепленный на крюк из толстой проволоки, моторист Стукалов поймал двухметровую акулу. Мы выволокли страшилище на кормовую палубу, чтобы получше рассмотреть хищницу. Шкура у неё как крупная наждачка. Шёркнет боком о тело и мигом кожу сдерёт. Желтоватый живот, выпученные глаза, широкая зубатая пасть вызывали неприятное зрелище, сравнимое с видом перевёрнутой вверх брюхом гадюки. Стукалов ножом распорол акуле живот, из него вывалились внутренности. От их гадостного вида нас чуть не стошнило, и Стукалов быстро спихнул морскую разбойницу за борт. Распотрошённая акула, как ни странно, пыталась плыть. Столь чудовищная живучесть объясняется отсутствием у этих животных нервной системы. Удалиться от борта истерзанной ножом акуле удаётся не более десятка метров: на неё тотчас набрасываются кровожадные собратья, и от грозной обитательницы океана остаётся лишь тёмное пятно на воде.

На всё–про всё уходит не более получаса.

Жил–был в необъятном море–океане столетний великан–кит. Плавал себе, одними крилями – мелкими креветками и планктоном – мельчайшими рачками питался, фильтруя воду через роговые пластины с бахромой по краям, густыми рядами заполнившими китовую пасть, за что и прозвали его усатым, а за непомерные размеры левиафаном–чудовищем. И вот пришли невзрачные рядом с ним человечки, отыскали безобидное животное среди необозримых просторов. Бах! Пол часа неравной борьбы, море крови и нет столетней жизни чудовища–левиафана. Так ничтожный скорпион убивает большого рядом с ним человека. Так маленькая мышь до смерти пугает слона. Так невидимый глазу микроб может убить миллионы людей и животных. Что же в таком случае говорить о гомо–сапиенс – человеке разумном, придумавшем гарпунную пушку с разрывной гранатой и китобойную разделочную плавбазу?! Разумный ли это человек?

Матрос–наблюдатель Макс Васильев, взобравшись по фок–мачте до самого клотика, не отводит бинокля от далеко ушедшей пары блювалов. Высокие, метров по семь–восемь, струи кажутся ему с марса–рея белыми пушинками на ровной линии горизонта.

И только два человека, не вмешиваясь в слаженные действия команды, свободно расхаживают – один, заложив руки за спину, с чувством умело выполненного дела, стоит на баке у пушки, другой попыхивает сигаретой на мостике.

Со стороны может показаться, что ни гарпунёру, ни капитану нет дела до всего происходящего на палубе. Нет, напротив, они внимательно следят за всем, они ответственны за судно, за жизнь этих людей, и любое даже незначительное нарушение мер безопасности может привести к непоправимой беде. Пристально посматривая с мостика вниз, Павел Иванович бросает короткие взгляды наверх: если марсовый молча смотрит в одну точку, туда, где в бликах солнечных лучей скрылись киты, значит, он ещё не потерял их.

– Готово! – колобком вкатывается на мостик старпом – низкорослый, крутобокий, с отвисшими щеками и животом. Снимает фуражку, вытирает вспотевший лоб. Военно–морской офицер, бывший штурман эскадренного миноносца «Вольный». Грамотный судоводитель, не придирчивый и компанейский Юрий Михайлович Емельянов стал уважаемым человеком на китобойном судне.

– Опыт службы не пропьёшь и за деньги не купишь… Да, Павел Иванович? Ловко мы с ним управились… Метров тридцать с лишком будет малыш. Тонн на сто пятьдесят потянет, не меньше…

– Нам бы ещё тех догнать, – ответил капитан, переводя рукоятку машинного телеграфа на «Полный вперёд!».

– Курс зюйд–вест! – отдал он приказание рулевому.

Иван Безбородько заложил крутой вираж, отчего на камбузе у кока Володи Шитова съехала со стола кастрюля с рисовой кашей. Оставляя позади пенный бурун, «Робкий» помчался догонять далеко уплывших китов, в такую тихую и ясную погоду обречённых стать следующими жертвами безжалостной бойни.

Не прошло и часа бешеной гонки, как мы настигли китов. И всё повторилось, как по заранее написанному сценарию: уходы блювалов на глубину, короткие их преследования, меткие выстрелы гарпунёра, накачка туш воздухом. С единственной лишь разницей: последнего убитого кита мы не бросили на «флаге», а цепью, пропущенной через клюз, подобрали кита к левому борту и отправились подбирать двух, добытых раньше..

– С успешным началом путины, Михаил Сергеевич! – поздравил Кургановича старпом. Гарпунёр хмуро посмотрел на потемневшие к вечеру облака, на небольшие волны, с которых ветер уже срывал клочки пены, угрюмо ответил:

– Нам бы не потерять остальных. Погода портится. А путину добрые люди ещё пару месяцев назад начали, не в пример некоторым…

И он, по морской привычке, широко расставляя ноги, насупившись, ушёл в свою каюту, расположенную рядом с капитанской. Под «некоторыми» Курганович, понятно, имел в виду разинь, прозевавших затопление гребного отделения, из–за чего мы позже всех пришли в океан.

Прав был гарпунёр: погода и в самом деле менялась. Барометр в ходовой рубке показывал понижение атмосферного давления. Сине–лиловые, зеленовато–бирюзовые цвета неба слились с зеленовато–золотистыми красками моря, поражая богатством тонов и оттенков. Краски потускнели, и серые облака вытянулись в огромную тучу, под которой всё ниже к горизонту опускалось солнце. Туча увеличивалась в размерах, напоминая своими очертаниями старинную крепость с башенками, стенами, уступами. Она заняла уже пол неба, быстро мрачнела, закрыла собой остывающий солнечный диск, лучи которого ещё прорывались сквозь её рваные края. Заметно посвежело. Повсюду стали видны белые гребни волн. Шквалистый ветер трепал тенты на шлюпках. «Робкий» раскачивался, клевал носом, когда мы подбирали убитых ранее китов. Плавники и губы у них были объедены акулами. Вода рядом с китами, смешанная с их кровью, отражая свет красных облаков, отливала дорогим бургундским вином, переливалась малиново–розовыми волнами.

С шипением перекатывались через палубу волны, ударяли в ограждение ходового мостика, рассыпались мириадами брызг. Вой и свист ветра заглушали гул дизелей, непрерывно бухающих в машинных отделениях. С бортов стекали струйки воды из системы охлаждения – их горячий пот. Зазвонил телефон в гребном электроотделении. В трубке грохот и шум. И бодрый голос Бориса Далишнева:

– Гена! В машине темновато… Лампочка в плафоне перегорела… Сделай, чтобы всё абдемаг было!

Лампочек под рукой нет. Запасные в шкиперской на полубаке. Но как дойти до кладовой по палубе в такую волну? С минуту выжидаю, высчитываю секунды, за которые волны накрывают палубу и сбегают с неё. Вот нос судна погрузился, и вся передняя часть скрылась в зелёной воде… Вот носовая часть поднялась, и вода хлынула в клюзы, освобождая мокрую палубу. Успею добежать!

Я рванулся к двери шкиперской, но не успел ухватиться за рукоятку клинкета, поскользнулся, упал, вскочить не успел, как тотчас оказался по шею в воде. Палуба ушла из–под ног, и на несколько секунд я оказался плавающим в открытом море. Судно взлетело на волне, вода, стекая с палубы, протащила меня по цепям, болтам к правому борту, ударила о кнехты. С мостика в мой адрес полетели матюги вахтенного штурмана. Я попытался вскочить, но опять не успел, палуба опустилась, и я снова оказался на уровне забортных волн. И счастье, что, отхлынув, они не унесли и меня с собой. С ушибами, насквозь мокрый, я лихорадочно вскочил, открыл дверь и лишь захлопнул её за собой, как она вздрогнула от мощного удара волны. Обратный путь с коробкой лампочек я пробежал без падений, покрываемый с мостика всё теми же отборными ругательствами.

С одним блювалом, самым крупным, пришвартованным по правому борту, и с парой других, чуть меньше, подвязанных за хвосты один за другим по левому борту, мы потащились к плавбазе. Распространяя вокруг себя тошнотворную вонь от жиротопных котлов, в окружении стаи мельтешащих в прожекторном луче чаек–глупышей и сновавших в воде акул, «Слава» лениво качалась в сотне миль западнее Гавайев. За её кормой, в очереди на разделку, на стальных тросах тащились киты, добытые другими китобойными судами флотилии. К ней, к матке своей, на полную мощь четырёх дизелей упирался против шквалистого ветра «Робкий». В свете его бортовых огней на фоне тьмы и пенных волн ужасающим блеском сверкали плавники на хвостах чудовищ. Они по краям обрезаны для удобства транспортировки и затаскивания убитых китов в слип плавзавода. Время от времени судно сотрясается от тяжёлых ударов китовых туш.

С китами, подхваченными за хвосты слева и справа, «Робкий» напоминал собой запоздавшего охотника, тащившего к светившему в темноте костру длинные ветки – подхватив подмышки под обе руки. Или усталого дачника, убиравшего с участка срубленные старые яблони – комлями вперёд, ветвями, чтобы не мешали – назад. Шквалистый ветер навалился с такой силой, что «Робкий» начал раскачиваться, зарываться носом и принимать воду на палубу. Она гудела под ударами волн, которые, шипя, носились по отмытому до желтизны дощатому настилу, не успевая уйти за борт. Временами волна, разбившись о фальшборт, подхваченная ветром, проносилась над ходовым мостиком, обдавая нас тучей брызг. Брякали якорные цепи, вибрировал корпус, отчего дрожали поручни и тряслись переборочные двери, позванивали тарелки в посудном шкафу на камбузе. То и дело задиралась корма, и оголённый винт рвал воздух. Всё труднее судну взбираться на водяные валы с многотонными тушами. Всё яростнее накатываются волны на низкую палубу «Робкого», гремя цепями клюзов. Клочья белой пены срываются с их гребней. И вот уже всё тонет в рёве шторма, заглушающего перестук дизелей, молотящих на полную мощь. Слышны глухие удары о борта: китовые туши со скрежетом царапают их торчащими гарпунами.

Далеко за полночь визгливый лай Светки возвестил о подходе к «Славе», окутанной облаком пара, пропитанным тошнотворным запахом ворвани – китового жира. Мы отдали китов, и взлетая на волнах, заболтались рядом с плавбазой в ожидании почты. Днём раньше в район промысла приходил танкер из Владивостока, и каждый из нас надеялся на посылку или письмо. Стрела крана брякнула на палубу «Робкого» плетёную корзину, окованную обручами. В ней оказалось несколько обшитых серой тканью ящиков, мешок с газетами и письмами. Лишь только пустая корзина поднялась вверх, как «Робкий» затрясся в нетерпеливом ожидании бега и словно застоявшийся конь рванул в непроглядную штормовую ночь.

Одна из посылок предназначалась мне. Покинутая мною Тася, не теряя надежд, прислала бутылку прекрасного армянского коньяка «Арарат», коробку засахаренных лимонных долек, плитку шоколада и носовой платок, надушенный, с вышитыми инициалами. В письме, политом слезами, девушка клялась в любви, умоляла не забывать её, обещала встретить с путины. Вот этого ещё только не хватало! Однако, за посылку спасибо!

В такую болтанку мне опять дурно и не до выпивки. Я отдал коньяк и шоколадку милейшему Чугунову. Добродушное лицо первого электромеханика расплылось в благодарной улыбке. Ласково поглаживая бутылку и сочувствуя моей морской болезни, он готов хоть всю путину стоять вахту один. Набив рот кислыми лимонными дольками, я пластом упал в койку, где тошнота переносилась легче. Колыхалась в такт качке занавеска, и пепельница из уральского малахита, ударяясь в ограничительные планки, елозила по столу.

Охота на кашалота

14 июля. Суббота.

09.00. Солнечно, жарко. Блестят капельки росы. Ночью несколько раз принимался дождь, кропил мелкой моросью. Спал хорошо. В палатке тепло и сухо. Судя по испарению влаги и духоте к вечеру, наверно, опять соберётся дождь с грозой.

12.30. Подходил к борту танкера «ТН‑6–10», стоявшего на якорях посреди реки. Парни–курсанты из Новосибирского речного командного колледжа имени Семёна Дежнёва кинули мне «выброску» – капроновый конец с оплетённым металлическим шариком. Ухватился за него, и они подтянули плот к корме, преодолевая сильное встречное течение. Капитан танкера дал несколько навигационных советов. От него я узнал, что отсчёт километров после Сургута пошёл от Салехарда, то есть на уменьшение в числах, которыми размечен фарватер от Бийска до Обской губы.

14.00. Кучи облаков темнеют. При ярком солнце накрапывает дождь. «РТ‑736» с двумя баржами, гружёными песком, пошёл вниз. «БТ‑161» вслед за ним протащил баржу с вездеходной техникой. Идут грузы нефтяников и газовиков: балки–вагончики, бульдозеры, трубоукладчики.

18.20. Сизые тучи. Погромыхивает гром. Сверкают молнии. Быть грозе с ливнем. Ищу место для высадки. Подходящего нет. Тальники, травы, залитые водой. Но вот что странно: высоко надо мной в направлении через реку на противоположный левый берег, смутно угадывающийся в тонкой нитке на горизонте, летят большие стрекозы. Вот одна просновала – комаров на лету хватает. Вот другая. Там ещё и ещё. Летят стрекозы над широкой рекой, не боятся надвигающейся грозы. Хлынет дождь, такой как вчера – не сдобровать красавицам, негде им будет укрыться от ливня. Собьёт на воду, утонут. Но они преспокойно летят и все в одну сторону. Видимо, эти чуткие к атмосферным перепадам луговые модницы знают, что не будет дождя. И если так, то насколько же примитивны в сравнении с ними наши метеорологические приборы!

Капризный встречный ветер поднял волну. Под его напором гнутся ветки тальника. Шумит листва. Небо померкло, стало иссиня–чёрным: вот–вот хлынет дождь!

Плыву в Никуда! А если человек не знает, к какой гавани он держит путь, для него ни один ветер не будет попутным.

Я торопливо натянул на себя непромокаемый костюм – «химзащиту». Впопыхах напролом через траву и кусты заехал на плёс. Глубина по шею. Закрепился за чахлую берёзку, приготовился встретить бурю. Но гром погремел, тучи пронеслись, и небо прояснилось, расцвеченное радугой. Солнце брызнуло яркими лучами на мой плот, осветило плёс, реку, волны на которой, утихомириваясь, становились всё тише и скоро улеглись совсем.

Я стащил с себя прорезиненные штаны и куртку, кое–как выбрался на чистую воду. И снова подивился чуду природы: ведь знали легкокрылые «пилотессы», что не будет дождя, смело направились в полёт! Умнее меня оказались!

Близился вечер. Желтовато–бурая полоса грязно–серой акварелью размыла западную часть горизонта.

Устал грести, обходя тальниковые мысы и островки. И вдруг – вот он! Крутой бережок, пологий снизу, с небольшим заливчиком, такой удобный для причаливания и отдыха, что лучше и желать нельзя. Я спрыгнул на него, млея от удовольствия: мелкий галечник, обрамлённый у самой воды гладким песком, много сухого плавника поблизости – лучшие дрова для костра. Но счастье странствующего отшельника было недолгим. Взобравшись на пригорок, я изумлённо и растерянно уставился на жёлтые трубы газовых колонок, невидимые снизу. Зловеще краснели надписи: «Огнеопасно!». В сумерках уходящего дня, оставаясь один на один со смертью, таящейся в этих жутких ёмкостях, трубах и вентилях, у меня мурашки поползли по спине. Какой уж тут костёр?! Взлетишь на воздух как два пассажирских поезда «Новосибирск – Адлер», «Адлер – Новосибирск», роковая встреча которых произошла 4 июня 1990 года за Уфой на 711‑м километре пути. При взрыве газазопровода и крушении вагонов там погибли сотни людей, сгорели в огне, задохнулись в ядовитом дыму. Избавь меня, Боже, от ночёвки на таком берегу!

Не теряя ни минуты, я собрался, а скорее, сбежал оттуда. Уже впотьмах пристал к плашкоуту, пришвартованному к причалу возле огромной кучи гравия. Рядом плавкран грохотал лебёдкой, разгружая баржу со щебнем, скрежетал ковшом по железному трюму. На деревянной палубе плашкоута я поставил палатку, и ни о чём не тревожась, заночевал.

Утром мимо меня по дороге, в кюветах которой чернели лужи нефти, прошагал красномордый хохол–вахтовик с бутылкой минералки подмышкой. На мой вопрос: «Где взял?», он мельком глянул на меня, что–то буркнул, махнув назад рукой и пошёл к своему бульдозеру отгребать щебень. Я не удивился неприветливости чужака: о нравах временщиков, приехавших с «самостийной Украйны зашибать деньгу на северах», меня предупреждали добрые, славные жители приобских сёл. Но да Бог с ним, с хохлом этим вредным! Язык бы наверно у него отвалился сказать. Ясно одно: где–то неподалеку магазинчик есть. И точно. Стоило мне пройти по дороге шагов сто и свернуть налево, за худосочный сосновый лес, как на взгорке глазам предстал небольшой кирпичный дом с вывеской «Торговый павильон». Заспанная девица встретила так, словно не за деньги пришёл купить, а даром взять.

– Шо? Хлиба? Нэма…. Тильки для наших…

– А я кто? Японец или негр? Для каких это «ваших»?

– Не разумив ни як? Який не понятливый. О цэ хлиб для вахтовиков.

Купил четыре чёрствых пирожка с картошкой, бутылку минералки, три банки паштета и два баллончика с лосьоном от комаров. За эту покупку с меня сдёрнули триста сорок два рубля.

– Однако! – с негодованием изрёк Киса Воробьянинов, расплачиваясь с официантом за солёный огурец и водку.

– Однако! – вторя герою «Золотого телёнка», покачал я головой.

– А шо ж вы думалы? Север! Наценки! – ответила продавщица, бухаясь на кушетку досыпать сон, прерванный двумя покупателями.

На обратном пути я обратил внимание на то, что в лужах нефти и мазута растут поснежники. Жалкое зрелище! Белые цветочки тянутся к свету, к солнцу, чтобы радовать мир своим рождением. Но хапуге в погоне за длинным рублём не до любований красотами Севера. Слил из цистерны нефтепродукты в придорожный кювет, по которому потекли они в близкую реку. И плевать он хотел на подснежники, на дохлую рыбу в реке, вообще на всё здесь, кроме денег. Варвар?! Нет! Тот ломал, крушил, сжигал дворцы, храмы, памятники старины, произведения искусства. Этот опорожнил баки с мазутом на подснежники. Так кто он?!

Плыву дальше…

Небо ясное, ни облачка на нём после вчерашних туч. Неугомонные стрекозы всё так же летят через реку. Одна из них летела с зажатым в челюстях листком ивы.

Плыть здесь, как и по Пасолу, до тошноты скучно. Качалки нефтенасосов повсюду, краны, домики вахтовиков, электроопоры. И залитые водой кусты ивняка, лозняка, тальника. Мимо один за другим идут буксиры с баржами. Десятки речных судов везут в Заполярье стройматериалы, автомобили, промышленные и продовольственные товары.

Где оно, заветное Лукоморье?! Чем дальше иду на Север, тем заметнее «плоды цивилизации», тем с большей грустью думаю о том, что и нет там вовсе никакого Лукоморья – нетронутых мест.

Это сейчас я такой жалостливый и сентиментальный ко всему живому, кроме, конечно, паразитов, отвратительных тараканов, крыс, мокриц и подобных им тварям. И чем я отличался от мерзавца, залившего нефтью придорожные канавы, белеющие цветами весны, когда на баке китобойца «Робкий» навинчивал гранату на гарпун? Когда, обхватив руками клотик фок–мачты, радостно кричал: «Вижу фонтаны!», когда ревниво смотрел на экран соревнования с другими китобойными судами за количество убитых китов? Думал ли, что участвую в кровавой бойне беззащитных животных и наношу природе колоссальный вред?

Беспокоила ли мысль, что, горя желанием уйти в море на зверобойной шхуне, буду убивать котиков и тюленей, стану живодёром, окропляя чистый снег кровью морских животных?

О чём думал, охваченный охотничьей страстью, когда, «завязав» с морем, стрелял в тайге медведей, изюбров, косуль, кабанов, белок, ловил капканами колонков, соболей?

И уж, конечно, и в голову мне не приходило, что пройдут годы, и буду чувствовать угрызения совести и вину за содеянное.

– Прости, Господи, грехи мои тяжкие. Не ведал, что творил. Каюсь. Прости…

Произнеся эти слова, идущие из глубины души, я уже не испытывал прежней ненависти к человеку, слившему мазут на подснежники. Он, как и я, не ведал, что творил. И вина его меньше моей. Неизвестный негодяй загубил лесные цветы в канаве. Я же загубил немало жизней животных и птиц. Гордился своими охотничьими трофеями. Как наказание, до сих пор в глазах стоят застреленная мною собака и соболь, пойманный в капкан, со смертельной тоской следящий за тем, как я готовился его убить. И стон раненого изюбра, пытавшегося подняться с колен, слышится мне.

– Господи! Прости за содеянное! Понял гнусность поступков, осознал вину.

В последние дни путины, когда «Робкий» выполнил и перевыполнил план добычи китов, капитан Обжиров в виде развлечения позволил сделать выстрел по киту каждому члену экипажа. Подражая Кургановичу, я стоял у пушки на широко расставленных ногах. К большому финвалу «Робкий» подошёл метров на тридцать. На пару секунд я задержал прицельную планку на туше кита, круглой и гладкой, и нажал спуск. Выстрел грохнул, кит занырнул, и линь пошёл в глубину. Крики одобрения, аплодисменты на мостике. И громче всех мой голос с бака:

– Ура! Я попал!

В начавшейся суматохе по обработке убитого мною кита не сразу заметили китёныша, вертящегося в кровавой пене возле громадной туши финвала. Её накачали воздухом, подобрали к борту. Это оказалась кормящая самка. Из больших шарообразных сосков китихи обильно текло желтоватое тягуче–густое молоко. Немым укором жестокости по кровавому следу за нами долго плыл её детёныш, обречённый погибнуть от голода. Перед тем, как мне выстрелить, пятиметровый малыш плыл с другой стороны рядом с матерью, скрытый её огромным туловищем. Я не видел его. С наступлением темноты несчастный китёнок затерялся в волнах. Сравнима ли гибель той китихи и её детёныша с подснежниками, сиротливо и печально белеющими в нефтяных лужах?

Но если зашла речь о китах, положа руку на сердце, продолжу свой рассказ об охоте на них. В данном случае, на кашалотов.

… Пятый месяц промысловой путины…

После сдачи четырёх финвалов, «Робкий» отвалил от слипа плавбазы и сквозь ночную мглу устремился на юго–восток, где в тридцати милях от «Славы» ещё с вечера китобоец «Зоркий» обнаружил многочисленное скопление кашалотов.

Полная луна выкатилась из–за облаков, поплыла в небе, освещая ровную поверхность моря, гладкую, как расплавленное серебро. Ярко горят звёзды. В тропических широтах они кажутся более крупными и низко висящими. Вдали, на лунной дорожке чернеет крошечный силуэт «Зоркого».

Неслышно является рассвет в спящем океане. Вишнёво–розовыми тонами драгоценного турмалина отливают кучевые облака на востоке. Пенный след от винта «Робкого» прямой линией прочерчивает неподвижное, как стекло, море. Но вот он обрывается, расходится мелкими волнами: китобоец сбавляет ход, и плавно покачиваясь после быстрого бега, останавливается совсем. Неожиданно тишина оглашается восторженным криком дозорного из «вороньего гнезда»:

– Слева по носу фонтан!

«Дынь–дынь–дынь–дынь–дынь…» – гремят колокола громкого боя: сигнал охоты. Дворняга Светка тоже суетится, заявляет о своём пробуждении громким лаем. Во время охоты собака вертится на палубе, и не раз волны окатывали её, угрожая смыть за борт. Судно вздрагивает, сотрясается всем корпусом и срывается с места неутомимым рысаком. Вмиг всё на судне приходит в движение. Топот ног, лай собаки, громкие голоса, бряцанье цепей и гарпунов, буханье подвесных блоков на фок–мачте, скрип тросов на барабане лебёдки: с первыми проблесками зари трудовой день китобоев начался. Общая суматоха напоминает обстановку на корабле, где поднятый по тревоге личный состав разбегается по боевым постам.

Одинокий кашалот, старый, обросший ракушками, покрытый рачками, огромный, как плавающая чёрная глыба, мирно плыл, выпуская над собой облачко водяной пыли. Его могучие хвостовые лопасти без всяких усилий поднимались и опускались, не создавая завихрений в спокойной, зеленовато–серебристой воде, его обтекаемое тело, совершая волнообразные движения, словно парило в ней. Спереди кашалот схож с форштевнем подводной лодки, а голова составляет две трети туловища, отчего кит напоминает лягушачьего головастика.

Приглушённый расстоянием донёсся хлопок выстрела: «Зоркий» уже начал охоту. А «наш» могучий морской бродяга ушёл под воду. Куда он занырнул? Почуял шум винта и «дал хвоста» от опасности? Или тоже начал свою охоту на кальмаров? Ушёл в зелёную тень глубины, переходящую в фиолетовый сумрак, затем в чёрную тьму, где светятся рыбы и фантастического вида круглые, игольчатые, звездообразные моллюски. Быть может, пройдя сквозь толщу воды, неподвижной и мертвенно–холодной, кашалот хватает сейчас кальмара, сжимает его в пасти зубатой нижней челюстью? И там, во мраке, начинается битва гигантов? Длинными щупальцами, достигающими, порой, двадцать и более метров, кальмар обвивает голову кашалота, вгрызается ему в голову хищно изогнутым клювом, оставляя на коже рваные белые полосы – свидетельство смертельной схватки. Схватив добычу, кит устремляется наверх, где расправляется с хозяином мрачных глубин.

Удивительно приспособлен кашалот к ныряниям на километровую глубину, туда, где вечно царят мрак и холод. Там живут кальмары–исполины, с которыми один кашалот может вступить в единоборство.

Кашалот, воспетый в мифах и легендах как сказочное чудовище, легендарный Моби Дик из одноимённого романа Германа Мелвилла, один из загадочных и своеобразных морских млекопитающих, о которых слагались легенды ещё в античные времена. В них кашалот предстаёт перед нами как опаснейший и свирепейший обитатель океана. От него, от чудовища–кашалота спасает дочь эфиопского царя прекрасную Андромеду древнегреческий герой Персей.

Ни одно морское животное не порождает столько восхищения и страха. Полузверем, полубогом представлял себе Моби Дика капитан Ахав.

Какими храбрыми, бесстрашными должны были быть китобои, охотившиеся на кашалотов, потопивших немало ботов с людьми!

Этот кит и сегодня окутан покровом таинств. Как удаётся ему выдерживать колоссальное давление воды, погружаться столь глубоко и на длительное время? Кит не приемлет морскую воду – он обрёл загадочную для всех учёных способность превращать солёную воду в пресную. Киты живут, прислушиваясь к голосам сородичей, недоступным слуху человека. Они мигрируют из одних вод в другие, безошибочно ориентируясь в пространстве и во времени. Раскрыть эти тайны природы предстоит в будущем.

Раннее утро, тихое и спокойное, обещает славную охоту: помимо большого кашалота, которого гоняем мы, в разных местах моря, ограниченного круговым горизонтом, фонтанят стада китов.

Над поверхностью ещё дремлющего океана, залитого мягким светом встающего солнца, в голубовато–сиреневом небе висит лёгкая дымка. Изредка над поверхностью воды, рассыпаясь серебристыми искорками, мелькают летучие рыбы. Случается, выскакивая из воды вблизи судна, они падают на палубу, трепеща длинными узкими плавниками, судорожно бьются в руках счастливца, кому удалось первому схватить их. Мокрые бока рыб сияют радужным блеском, а спинки их отливают металлической синевой. Пойманных рыб китобои засушивают на сувениры.

Далеко не романтическое это занятие – охота на китов!

Скучная, однообразная работа по выполнению плана добычи мяса и жира. Известное изречение Юлия Цезаря: «Пришёл, увидел, победил!» капитан Обжиров переиначил на свой лад: «Увидел, догнал, убил!».

В тропиках жарища, духота. В северных широтах, в Антарктике холод, ветра с дождём. В редкие дни там тихая, ясная погода. Всё больше шторма, неуёмная качка. Завтраки, обеды, ужины часто всухомятку: бачки с супом, с компотом вылетают из квадратных углублений на электроплите. В такие непромысловые дни хмурыми, неразговорчивыми, вспыльчивыми становятся китобои. Молча, с унылым видом стоят вахту: на руле, у дизелей, в радиорубке, за штурманским столиком, в гребном электроотделении, в дозорной бочке на марсе. Что гнетёт их? О чём думают бородатые мужчины в сапогах из китовой кожи, в грубых штанах, подпоясанных широким ремнём, на котором висит нож? На шее каждого болтается брелок–амулет из кашалочьего зуба, а на переборке у койки приколота кнопками фотография любимой женщины, детей. Чем заняты их невесёлые мысли в часы вынужденного безделья? Невыполнением нормы добычи китов? Или тоской о родном доме? О лугах, пахнущих свежескошенной травой и полянах, пестреющих цветами, о грибном лесе и камышовом озере? Точит китобоя тоска по берегу. А придёт с путины домой и скоро заскучает по необъятным морским далям. Таков уж характер человека, которому уготована судьба бороздить океанские просторы. Море – его жизнь и призвание.