Текст книги "Под крылом ангела-хранителя. Покаяние"

Автор книги: Геннадий Гусаченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 26 страниц)

Чтобы не только выполнить, но и перевыполнить план по добыче китов так, как того требовали соцобязательства, принимаемые всеми трудовыми коллективами, и в их числе экипажами китобойных судов, нужно было в течение сезона доставлять к плавбазе не менее двух–трёх китов в день. В некоторые дни мы загарпунивали семь–восемь, а то и десять–двенадцать. А, бывало, за неделю–другую ни одного!

Но вот сегодня, кажется, денёк будет успешным. Погода – как на заказ! И китов тьма. Со всех океанов сплылись они сюда, что ли? Стада в десятки, сотни голов фонтанят вокруг. Бывалый китобой старпом Емельянов объясняет мне:

– Мы сейчас южнее Гавайских островов на триста миль. В здешних тёплых водах в это время года киты воспроизводят потомство.

Близость Гавайев подтверждают «Орионы» – тяжёлые американские самолёты–противолодочники. С тягучим рёвом низко пролетают над нами, но мы в нейтральных водах и нам дела нет до их наблюдений за нашей охотой.

Несмотря на непомерное количество китов, вспенивающих гладь моря на всей видимой глазу поверхности, мы продолжаем гонять одиночку–богодула, не примкнувшего ни к одному китовому стаду. В приморских портовых городах презренным словом «богодул» называют пожилых здоровых мужиков–выпивох, не имеющих жены и детей, нигде не работающих, не бритых, обросших, неопрятных, болтающихся без дела. Вероятно, с ними сравнивают и блуждающих по океанам китов–отшельников. Китобои говорят, что киты живут лет сто. Сколько лет нашему богодулу – поди, спроси у него! Но что старый и хитрый, как умудрённая долгой жизнью ворона, это точно. От многих гарпунов ушёл, наверно, этот древний самец–скиталец морей, не подпускающий на выстрел. Уже несколько часов мы не даём ему покоя, в то время как «Зоркий» уже несколько раз бахнул из пушки.

– Павел Иванович! Может, бросим этого дедушку к чертям собачьим? Вон сколько их вокруг! Мы бы уже давно несколько штук взяли…, – вслух выразил сомнение старпом. – Время только теряем. Богодул это… Учёный…

Обжиров непреклонен. Щурясь и попыхивая сигаретой, не отрывает глаз от чёрной спины кашалота, тёмной тенью скользившей у поверхности воды. Казалось, ещё немного и мы подойдём к нему на выстрел. Но опять нам не достаёт каких–то полсотни метров: взмах широких лопастей хвоста и кит исчезает в глубине. Молчит на баке у пушки и Курганович, не даёт команды повернуть на других китов. Что выражают амбиции приятелей, не одну путину проплававших вместе? Внутреннюю злость, упорство, задетое самолюбие, азарт охотников? Оба они опытные китобои, хорошо понимают море и друг друга. В каждом из них в соперничестве с изворотливым китом сейчас проснулся гордый, самонадеянный, властный и честолюбивый Ахав – герой всё того же романа Германа Мелвилла. Они не могли и не желали уступать, отказаться от дальнейшего преследования.

Охотиться на неповоротливых кашалотов легче, чем на проворных и быстрых синих китов, но зато они очень чутки: «наш» кит, едва заслышав шум винта, тотчас, задрав хвост, скрывается под водой. Застопорив ход, «Робкий» тихо скользит, разрезая острым носом зелёную волну. Все застыли на своих местах. Давно снят чехол с заряженной пушки. Не отходит от неё Курганович. Крутится у ног его Светка, но гарпунёр не отгоняет собаку. Встречная волна, ударяясь о нос судна, осыпает брызгами и гарпунёра, и собаку. Светка отряхивается, а Курганович, увлечённый погоней, не утирает мокрое лицо, не отрывает глаз от прицельной планки. Вдруг почти у самого форштевня с шумным сипением взметнулся фонтан. Кашалот наполовину выскакивает из воды, на секунду зависает на фоне сине–зелёной глади, и с оглущительным шумом, подняв тучу сверкающих брызг, обрушивается в море. И моментально прогремел выстрел. В облаке сизого порохового дыма пушка, гарпунёр и лающая собака.

– Эх! – враз вырвалось у всех, кто стоял на мостике. Хитрый кит вынырнул так близко, что угол наклона пушки не позволял опустить ствол ниже. Однако, нервы Кургановича сдали, он поторопился, взял прицел выше. Стокилограммовый гарпун, разматывая линь, ударил кита по корявой спине, отрикошетил и полетел ввысь на длину линя, дёрнулся и бумерангом пошёл назад.

– Ложись! – истошно заорали все, падая, кто где стоял, под защиту ограждения ходового мостика. Через пару секунд сработал детонатор, и рванула граната. Толстые куски чугуна с дребезжащим воем пронеслись над нами, пошлёпались в воду далеко за кормой. Там же упал и гарпун с линём.

– На войне как на войне! – пошутил кто–то. Происшествие никого не смутило: разрыв гранаты гарпуна, пролетевшего мимо цели, удары осколков по стальным бортам судна – явление не редкое в китобойной практике. Пушка заряжена новым гарпуном. Пока выбирался правый линь, левый уже подвязан, готов к выстрелу.

– Ну, теперь этот хитрец получил по хребтине, к нему не подойти будет, – выражая общее нетерпение, раздражённо сказал старпом.

Кашалот всплыл неподалёку, мощно фонтаня.

– Он играет с нами в кошки–мышки, – переводя рукоятку машинного телеграфа на «Самый малый!», – не обратив внимание на слова старшего помощника, буркнул капитан. – Этот умник откровенно издевается над нами. За пацанов держит нас. Ладно, посмотрим кто кого… Главное, создать одесский шум, похожий на базар…

Капитан и гарпунёр словно сговорились не прекращать охоту на «умного» кита. Кашалот чёрной горой всплывал метрах в ста то с левого борта, то с правого, то вдруг появлялся позади нас, шумно выдыхал фонтан и погружался. Временами казалось, что не мы его гоняем, а он заставляет нас крутиться, изматывает наши силы, испытывает терпение. Выходил почти рядом, но пока гарпунёр под крики с мостика: «Миша, бей на вскидку!» разворачивал пушку, «умник давал хвоста». Курганович дважды выстрелил по скользившей в воде чёрной спине кита, но оба раза промахнулся. Ему изменило самообладание и не хватило выдержки. Его раздражала неторопливость своего помощника, перезарязавшего пушку, и после каждого промаха Курганович был готов схватить гарпун и шарахнуть им по пушке.

Настырное стремление убить старого кашалота ни к чему не привело: в последний раз он всплыл на большом расстоянии. Постепенно удаляясь, «умный» кашалот–дедушка скрылся в лучах вечернего солнца, подкрашенный малиновым закатом. Курганович, ни на кого не глядя, и придерживаясь за поручни переходного мостика, прошагал в свою каюту. Светка, виляя хвостом, прыгала перед ним.

– Всё! Море на замок! Дым в трубу, дрова – в исходное! Останемся здесь до утра… Лечь в дрейф! – приказал капитан Обжиров, уходя с мостика. Быть может, он не терял надежду отыскать завтра упрямого кита…

«Зоркий» в этот день добыл четырнадцать кашалотов. Подошедшие позже «Гневный» и «Властный» – по девять. «Звёздный» и «Зовущий» взяли по семь китов. Остальные китобойцы тоже – кто два, кто три. Мы – ни одного.

Можно было представить изумление руководства флотилии, когда, капитан, сославшись на неисправность руля, который лишь к вечеру «починили», доложил о нулевом результате дневной охоты. И это при отличной погоде, при огромном скоплении китов! «Робкий» он и есть «Робкий»! – сказали на плавбазе.

К ночи небо стало мглистым и непроницаемо тёмным. Разыгрался шторм.

Ураганный ветер гнал огромные волны, срывал с них пенные верхушки, набрасывался на судно страшными, неукротимыми порывами, швырял брызги в лицо рулевому. Удары днища о воду сотрясали всё судно. Гигантские волны то поднимали его, то отхлынув, швыряли в раскрывшуюся бездну.

Повисая на вершине вала, китобоец резко кренится, падает в провал между водяными холмами.

Грохот падающего с полки незакреплённого по забывчивости радиоприёмника, звон разбиваемой стеклянной банки с болгарским вишнёвым компотом, стук пепельницы о края стола.

В такт качке раскачивается занавеска.

Прерывисто–попеременно жужжит в корме рулевое устройство: «жжжж…» – перо влево, «жжжж…» – вправо.

На мостике, в бледном свете топового огня, закутавшись в плащ, одиноким призраком маячит у руля Федя Филинов, стараясь удержать «Робкого» носом к волне.

Я знаю, что сейчас Федя, глядя на бушующий во мраке океан, отпускает тираду крепких морских слов, разъедающих моряку душу, если он будет держать их при себе, а злость разрывает её, рвётся наружу.

Могу даже поспорить на банку компота, что не ошибусь, если скажу, что смысл его ругани сводится к тому, что был славный день, предоставлялась возможность хорошо заработать.

Но этот чёртов кит!

Дался он капитану и гарпунёру! Сколько было кругом других, покладистых, непуганых…

И ещё этот проклятый шторм! Где их завтра найдёшь в такой кутерьме?!

И ещё я знаю, что, наругавшись, Федя запоёт свою любимую:

 
Пусть волны бушуют и ветер кружит,
И пенный вздымается вал,
Моряк не тужи и упорно держи
Железной рукою штурвал.
 

Привязавшись ремнём к койке, засунув между собой и переборкой подушку, чтобы не перекатываться с боку на бок, я с нарастающим беспокойством прислушивался к завыванию бешеного ветра в вантах, заглушающего уханье волн, перекатывающихся через низкую носовую палубу.

Ураган не утихал, и сморённый монотонно–ухающим гулом моря за стальной переборкой, отделяющей меня от бесноватой стихии и мрака глубин, я впал в глубокий и беспробудный сон.

Кораблекрушение

Сумерки становятся всё темнее и темнее. Не то поздний вечер… Не то предрассветная ночь… Свистящий ветер раскачивает вершины деревьев. Косматые тени мечутся вокруг меня, придавленного непонятной тяжестью. Хочется встать – не встанешь. Хочешь пошевелить рукой или ногой – не пошевелишь. Что–то давит на грудь. Грязь и холод кругом. И мрак. Ледяными струями льёт дождь. И крутящийся смерч порывисто силится оторвать меня от вязкой болотной тины, утащить в непроглядную чернь. Я противлюсь, внутренне напрягаюсь, но неумолимо сползаю вниз к неровному краю глинистого обрыва. Ещё немного и провалюсь в бездонную яму, откуда слышны дикие визги, хрюканье и завыванье. Какой–то плешивый мужичок прыгает возле меня, трясёт козлиной бородкой и хохочет.

– Помоги! – кричу. – Дай руку… Я не удержусь и провалюсь в пропасть… Разве не видишь? Ну, прошу тебя!

В ответ придурковатый мужичонка заржал жеребёнком в приступе необузданной радости. Потрёпанный френчик на нём, галифе рваные и сапоги стоптанные. Небритое худощавое лицо, бородёнка козлиная, очки над хитро бегающими глазками… Кого–то он мне напоминает… Силюсь вспомнить… Вот ещё один лысенький, тоже с бородкой клинышком, из–под кепочки рожки торчат, приплясывает рядом… И уже целая свора безумцев вокруг меня. Что им надо?! Ведь все они умерли! Покойники давно. И этот генерал с оторванным погоном. И какой–то лысый депутат Госдумы, я его по телевизору видел, в телогреечке скачет, из рукавов вата торчит. Губернатор покойный, то ли магаданский, то ли тверской, в шерсти весь. Другие тоже кто в чём. Магнат нефтяный, всё в политику лез, в валенках дырявых и в кальсонах бегает, когтистыми лапами их поддерживает, чтобы не спадывали. Хихикают, кривляются, зубы скалят, волосатыми руками на меня показывают:

– Вот он! Вот он утопленник! Он желал, чтобы мы задрали его, чтобы с квасом съели! Мы здесь! Ха–ха–ха! Готовы выполнить просьбу… – орали одни.

– Он ещё не отдал Богу душу, и она ещё не на Его весах, – кричали другие.

– Да куда денется?! Грешник он! К нам, к чертям пошлют… То–то потешимся!

Бесноватые твари лаяли, блеяли, ржали, хрюкали, блеяли, мычали, кудахтали, гоготали, даже по–индюшачьи клёхтали, но, к своему удивлению, я хорошо понимал их скотский язык. Гадостные, отвратительные вурдалаки, похожие на гуманоидов существа носились вокруг меня, и я к неописуемому ужасу увидел, что и не носы у них, а свинячьи рыла, и на лохматых ногах вовсе не сапоги, не калоши, не валенки, а копыта. И ещё много уродливых не то человечков, не то зверушек каких–то откуда ни возьмись обступили меня в дикой пляске. И уже трещат ветки куста, за которые я ухватился, и корни его обнажились под тяжестью моей. Совсем, совсем близко исходящая сизым дымком смрадящая яма, и сейчас, сейчас оборвутся ветки, и я свалюсь в пропасть. Отвратительные создания кошмарного сна или бредового видения носились передо мной, трясли страшными мордами, размахивали коровьими хвостами, вертели поросячьими хвостиками.

– Свят! Свят! Свят! Згинь нечистая сила! – закричал я и в порыве страха трижды перекрестился…

Необузданный ветер стих. Розовый рассвет озарил светло–голубое небесное поле, по которому курчавыми барашками бежали лёгкие белые облачка, и золотые лучи восходящего солнца струились искрящимся потоком.

Я очнулся, обласканный теплотой необыкновенно приятного утра и ощутил необъяснимую лёгкость и неосязаемость тела, словно парящего во времени и пространстве. Такое чувство, что и нет меня вовсе. И всё вижу я, тенью пролетая над рекой, над лесом. Вон плот мой, забитый в плавни, лодка одна сдутая… Рюкзаки плавают в ней… Рядом тополь толстый, корявый… Котелок возле него полоскается в воде. Вижу болотистый плёс, украшенный камышовыми шишками, за ним поросль тонкого ивняка и полоска берега. Мужик совершенно голый валяется на гладком мокром песке… Умер? А может пьяный… Или просто спит… На его ноги неслышно накатываются маленькие тёплые волны, омывают бережно и нежно: так мать купает в ванночке младенца. И приятно мужику. Он глаза открыл, смотрит на мир удивлённо–растерянно… Белый лебедь кружит, плавно крылами машет. Вот снизился, стал невидимым за стеной камыша, отделявшего болото от реки. Кажется, сегодня я его уже видел. Вдруг начинаю понимать, что этот мужик я и есть. Но почему вижу себя как будто со стороны? Странно… И почему я здесь? Где плот? Ах, да… Он там, за тополем. Откуда знаю? Никогда не был там… И это место мне тоже не знакомо. Не проплывал я здесь. Ничего не пойму… Однако, надо возвращаться к плоту. Не к тому ли тополю, что возвышается на дальнем мысу? Далековато до него… Ну и сон дурацкий приснился… Черти, лешие… Как это я спал? Голый на мокром песке?!

Меня как током стукнуло:

– Бог Ты мой! Да ведь я чуть не утонул! – вскочил я с песчаной отмели, намытой рекой.

Вмиг всё вспомнил. И то, как плыл и, млея от жары, разделся. Вместе с брюками снял ремень и пристёгнутые к нему для страховки собачьи поводки. В тот момент белый лебедь низко кружил надо мною. Трижды широкими кругами облетел с трубно–серебряным криком. «Какой кадр! Пролетающий вблизи лебедь! Редкий снимок!». Я кинулся за фотоаппаратом, но поздно сообразил и прозевал момент: лебедь, величаво взмахивая крыльями, улетел. Помню, ругал себя за оплошность: «Чтоб черти меня забрали! Не приготовил фотоаппарат заранее. Чтоб они меня с квасом съели!». Потом взял котелок и наклонился зачерпнуть воды. Я ещё не успел снять крышку, как раздутая от жары лодка неожиданно бахнула, лопнула по шву. Я качнулся, не удержался и полетел в воду, перепуганно замолотил руками, пытаясь догнать быстро уплывающий плот, всё отставал от него, и когда понял, что напрасно трачу силы, чуть было не захлебнулся со страху. Пловец я никудышный, хотя и моряком был. Кинулся плыть к берегу, но течение тащило мимо, и я порядочно нахлебался воды. Красные круги поплыли перед глазами, я отчаянно бился за жизнь. Кричать на помощь? Здесь никого нет. К Богу в припадке страха взывал. Вдыхая глоток воздуха, успевал не то крикнуть, не то подумать: «Господи, не оставь меня! Господи, помоги мне! Господи, спаси меня!».

У камышового плёса река сделала изгиб, меня выкатило на песок, где я и лишился чувств. То ли от переутомления, то ли от пережитого стресса. И вот почему я стою здесь нагим: трусы потерял во время кораблекрушения. Смыла их с меня быстрая вода…

По кромке берега, заваленного влажным плавником, шлёпая босыми ногами по тёплому илу, я с воплями отчаяния побежал к высокому тополю, желтеющему сухой вершиной, обломанной ветром. «Где плот? Куда унесло его? Что с ним? Там все мои вещи, без них я пропаду. На мне ничего нет… А если я не найду плот? Что будет со мной? У меня нет ни спичек, ни ножа, ни одежды…».

Так, всхлипывая, бежал я к тополю, надеясь найти там уплывший от меня плот. «Но ведь я видел его там, видел… И котелок… А одна лодка сдутая… Ничего не пойму… Как я мог видеть плот? Меня же выкинула река раньше…».

Я заметил ещё издали мачту плота. Флажок на ней лениво шевелился от лёгкого ветерка. Никогда бы не подумал, что только один вид его способен всколыхнуть во мне столько радостных чувств. Я уже не бежал, а длинными прыжками мчался к тополю. Забившись в подмытые водой корни, плавал котелок. Чуть дальше, скособочившись на левый борт, стоял застрявший на мелководье плот. В левой затопленной лодке мокли рюкзаки. На мачте обыденно висел планшет с картами и дневником. Как будто ничего особенного и не случилось.

Если бы меня кто–нибудь видел со стороны, то сравнил бы с папуасом, спрыгнувшим с кокосовой пальмы: так визгами восторга и дикими прыжками выражал я свою неописуемую радость. Но, опомнившись, я упал коленями на песок и воздел руки к необычайно голубому небу с плывущему по нему молочно–белыми облаками.

Тёплые лучи ослепительного солнца струились ко мне.

– Какой чудесный день! О, Боже! Ты бое си Бог милости, и щедрот, и человеколюбия, и Тебе славу возсылаем, со Отцом и Святым Духом во век. И многими чудесными избавлениями своими от гибели верую во единаго Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым. И во единаго Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единородного, Иже от Отца рождённаго прежде всех век; Света от Света, Бога истинна от Бога… ради нашего спасения сшедшего с небес и воплотившагося от Духа Свята и Марии Девы…

Прочитав эти слова благодарения, вспомнил я, что сегодня 15 июля, а значит, церковный праздник Положение ризы Пресвятой Богородицы. Святой образ Её, явившийся мне в реанимационной палате, стоит в глазах: вот Она сделала шаг вперёд, развела руки передо мной, вот отступила назад, опуская руки.

– Богородице Дево, радуйся, Благодатная Марие, Господь с Тобою. Благословена Ты в женах, и благословен Плод чрева Твоего, яко Спаса родила еси душ наших. Достойно есть яко воистину блажити Тя Богородицу, Присноблаженную и Пренепорочную и Матерь Бога нашего… Благодарю Тя безмерно, Пресвятая Богородица! Не имамы иныя помощи, не имамы иныя надежды, разве Тебе, Владычице; Ты нам помози, на Тебе надеемся…

Белый лебедь сделал круг надо мной. Гнездо у него где–то здесь на плёсе. Вот протрубил призывно, скрылся за прибрежными кустами. А может, это он, Божий посланник и друг мой верный, Ангел–хранитель? В образе белого лебедя явился мне, успокоил волшебными звуками серебряной флейты, вернулся к делам своим небесным?

– Ангеле Христов, хранителю мой святый и покровителю души и тела моего, вся ми прости, елика согреших во днешний день. Ныне благодарною мыслию, благодарным же сердцем поклоняюся и величаю, и славословлю Тебя.

В несчастном случае падения в реку, едва не стоившем мне жизни, я искал и не мог найти объяснения странным видениям себя и плота со стороны. Рассудок был на грани помешательства, и чтобы окончательно не сойти с ума, я решил не ломать больше голову над тем, что непонятно, а заняться делом.

– Разве не ясно – то было провидение Господне. Я жив, здоров, вещи целы… И хватит изображать из себя Адама, – пришёл я к заключению всему случившемуся, ощутив новый прилив сил и желания продолжить плавание в неведомое Никуда.

С этими словами я отыскал среди намокших вещей сменную пару белья: трусы и футболку, натянул брюки и подпоясался, мысленно убедив себя не отцепляться на плоту от страховочных поводков. Подобрал возле тополя котелок. Выволок на песок плот и осмотрел лопнувшую лодку. Шов разошёлся сантиметров на тридцать. «Склеить! Прошить капроновыми нитками», – решил я, ругая себя за допущенную оплошность. Знал, что в жару баллоны раздуваются, лопнуть могут, так нет же! Поленился вовремя стравить лишний воздух, мучайся теперь. Растяпа!

Починить лодку не удалось. К великому моему огорчению в сумке с запасными частями к лодке я нашёл банку с резиновым клеем пустой. Крышка давно открылась, клей вытек и засох. Ничего другого не оставалось, как отбросить настил, отцепить исправную лодку, перегрузить в неё вещи и плыть по реке менее комфортно, чем прежде.

Прощай, плот–катамаран «Дик»! Оправдывая имя моего незабываемого друга–бультерьера, ты верно пронёс меня по обским волнам почти две тысячи километров, был надёжной и твёрдой опорой все эти дни. Стоп! Сегодня ровно два месяца плавания. Надолго останется в памяти сегодняшнее кошмарное происшествие со счастливым избавлением от явной гибели. Я бедный, несчастный Робинзон, сижу на обломках корабля, но не нужно унывать и опускать руки. Я взял тетрадь, карандаш, и сделал следующую запись:

«15 июля. 16.10. Воскресенье. Праздник Положения ризы Пресвятой Богородицы. Потерпел кораблекрушение. Остался с одной лодкой. Нет больше просторного плота. Река утащила из затопленной лодки гидрокостюм, пуховик, одеяло, подушку, прорезиненный плащ и спасательный жилет. Нет клея на случай ремонта оставшейся лодки – случись прокол или порыв, дело будет дрянь.

Но я цел. У меня есть лодка, спички, посуда, продукты, радиоприёмник, топор, часы, бинокль, палатка, рыболовная сеть и другие вещи. К счастью, дневниковые тетради висели на мачте в планшете и не замокли».

На карте я нашёл приблизительное место своего чудесного спасения после кораблекрушения – километрах в тридцати ниже по течению от Сургута. Я так и пометил его в дневнике: Берег Чудесного Спасения.

С грустью в последний раз я присел на дощатый настил – всё, что осталось от плота–катамарана. Отстегнул от него собачьи поводки, сдёрнул с мачты маленький российский флажок. Ножом вырезал из негодной лодки прямоугольный кусок прорезиненной ткани с надписью «Дик». Бросить его тлеть здесь означало для меня то же самое, что оставить на одиноком берегу и самого Дика – моего бывшего верного друга–бультерьера. Кажется, я обещал сказать о нём несколько добрых слов: он их заслужил. И вот этот день настал…

Ему было год или полтора, когда Ира привела его к нам домой. Дочь училась в восьмом классе, была заядлая собачатница, согласная собрать в городе всех бездомных дворняг, породистых, но беспризорных лабрадоров, догов, ротвейлеров, пуделей, колли, доберманов и прочих «шариков», «полканов», «джульбарсов». До этого у нас жил найдёныш русский спаниэль Рэм, погибший под колёсами автомобиля. Его сменил Бой – щенок такой же породы, купленный за шестьсот рублей, выросший до взрослого кобеля, хитрый, сообразительный, но доверчивый. Его поймали и сожрали пьяницы–бомжи. Ещё был шар–пей Чак – умница, серьёзный охранник, игривый домашний забияка. Во время прогулки понюхал падшую птицу, заразился чумкой и спасти его не удалось. Мы всей семьёй долго оплакивали гибель наших питомцев, ранившую душу и сердце.

– Никаких больше собак! – категорично заявил я.

Но она привела Дика. Лобатого, скуломордого, неказистого, низкорослого, но крепко сбитого, с упругими мышцами бультерьера. Он выжидательно стоял передо мной, не шевелясь и не моргая: короткошёрстный, тигрового окраса, с белым галстучком на груди и розовым тупорылым носом. Остроугольные уши и короткий хвост торчком.

– Папа, смотри какой красавчик! Он будет у нас жить, – заявила Ирина.

– Фу, – скривился я. – На крокодила похож.

– Нет, на свинью, – возразила жена.

– На крысу, – выразил своё мнение о собаке сын Виталий.

О вкусах не спорят. Неграм Африки симпатягами кажутся аллигаторы. Для индусов – кобры красавицы. Тайландцы обожают макак, а на Камчатке и ворона за павлина сходит.

Человека любят за достоинства, ненавидят за пороки.

Животных любят за то, что они такие есть. Так заботливые хозяева любят хомячка, черепашку, попугайчика, белку в клетке, тритона в аквариуме, ящерицу в террариуме, слона в зоопарке или скорпиона в коробочке.

О собаках разговор особый. О них, как о людях можно говорить много и долго. Как и люди, они бывают умные и дурные, добрые и злые, смелые и трусливые, отважные и подленькие, верные и готовые предать за кусок колбасы.

Всеми качествами, названными мною первыми, был наделён Дик. Я полюбил его сразу. Дочь недолго водилась с ним. Скоро она увлеклась конным спортом и всё свободное время проводила на ипподроме, поручив Дика мне.

Бультерьер сродни необыкновенному творению искусства. Одни хвалят, другие презрительно корчат гримасы. Равнодушных в оценке нет.

– Какая милая собачка! Красавчик! Можно погладить?

– Конечно. Не бойтесь, он бесконечно добр и ласков ко всем, – отвечаю.

– До чего отвратительная, уродливая псина! Людоед! Почему без намордника его водите? Эти собаки запрещены к содержанию, – разоряется какая–то истеричка.

– Вы на себя когда в последний раз в зеркало смотрели? Собака вам ничего плохого не сделала, а вы её всю обкусали. За что? – не сдерживаю и я своих эмоций.

– Глянь, братан, какого бойца мужик ведёт, – показывает бритоголовому ублюдку, швырнувшему из «Лэнд–крузера» пивную бутылку, его такой же развязный приятель – лысый выродок, харкнувший из «Хаммера» на чистый асфальт окурок.

– Слышь, мужик, давай твоего дуболома столкнём с моим ротвейлером. Даю сто баксов.

– Я же не обзываю твою машину шушлайкой, – отвечаю мордовороту. – Давай столкнём тебя с братаном. Сто рублей дам, – смеюсь я.

– Ты чё, мужик, в натуре, буреешь? Я реально… Триста баксов даю!

– Мой бультерьер в боях не участвует…

– А чё он у тебя охранник? Рожа у него страшная.

– Нет, это я охраняю его от людей. А насчёт рожи, так твоя пострашнее…

– А чё он может?

– Ест, пьёт, гуляет… Плавать любит, с ребятишками играть…

– Ну, и зачем такая собака?

– А ты зачем живёшь? От тебя только вред и мусор. Бычок вон бросил, наплевал… Между прочим, здесь подмели недавно. А мой Дик добрый. От него душе польза, а вреда никакого.

Такими диалогами я обменивался почти ежедневно все одиннадцать лет короткой собачьей жизни Дика, заступаясь за него перед злыми людьми. Да, он рычал, но только на собак выше его ростом и агрессивно настроенных к нему. Отчаянно и отважно бросался в уличную драку с овчарками и боксёрами. И не было ему равных в такой битве. Он никогда не отступал.

Приехали мы с ним однажды в Тогучин к моим родителям. Дик во дворе гулял. Я и отец на завалинке сидели, разговаривали о том, о сём. Смотрим: козёл Кузя идёт. Рогатый, бородатый, лохматый, как чёрт. Мать его для пуха держала. Начешет с Кузи пуха, клубок пряжи напрядёт, нам варежки вяжет. Увидел Кузя Дика, рога к земле, боевую позу принял. Дик тоже в стойку – хвост стрючком, молча стоит, не шелохнётся, внимательно за противником наблюдает. Козла, надо полагать, за большую собаку принял. Вдруг тот рванулся вперёд да ка–ак поддаст Дика рогами! Буль метров на десять колбасой покатился. Козёл опять в позу. Дик поднялся, башка гудит, ничего не поймёт, чем его так отоварили. На козла молча уставился. Стоят, друг на друга глядят. Нервы у Кузи сдали: ломанулся бежать! Нет бы ещё поддать Дику разок, а он через огород на зады помчался. Ну, тут бесполезно кричать: «Фу! Нельзя! Дик! Фу!». Догнал козла, в бочину ему вцепился. Кузя скачет, Дик на нём висит. Отец кричит:

– Убери собаку! Он мне сейчас козла задерёт!

Ничего, жив Кузя остался. А у Дика глаза от радости блестят. Ещё бы! Не каждый день фартит на таком чудище прокатиться!

Обнявшись для тепла, я ночевал с ним в палатке. Ел и пил у костра из одной чашки. Мы научились понимать друг друга. Я глубоко убеждён, что Дик понимал значение многих слов. Меняя интонации голоса, я говорил ему одну и ту же фразу, и он подчинялся тому, что я требовал от него. Я не менял интонации, но говорил противоположные по смыслу предложения, и он тоже выполнял их. Например:

– Чего лежишь? Пора собираться… Мы на дачу едем…

Он встаёт, потягивается, зевает, идёт к двери.

На другой день в том же тоне говорю:

– Дома остаёшься… Не могу взять тебя с собой. Мы на дачу не едем…

Он глядит на меня, не поднимая головы, вздыхает. Да так, что я сдаюсь.

– Ладно, – говорю, чего уж там… Как–нибудь доедем вместе. Собирайся.

Он вскакивает, с шумом отряхивается, подставляет голову под ошейник.

В другой раз говорю ему:

– Погоди, пока остынет… Суп горячий ещё…

Он лежит, терпеливо ждёт. Я хожу по комнатам, занимаюсь своими делами, как бы между прочим замечаю:

– Остыла чашка… Иди ешь…

Он встаёт. По полу когтями цок–цок, и уже у чашки. Лакает безобразно. Пасть широкая, чавкает, еда выпадывает изо рта. Я не сержусь. Прибираю за ним. Ведь я люблю его. Так за ребёнком ухаживает мать.

Забавный был пёс. Ласковый, добрый, исключительно безобидный к людям, которых устрашал его крокодило–подобный вид. Ну, так ведь и Квазимодо был страшен обликом, но добр душой. Он спал обычно на своём коврике, а иногда у двери, и пришедший, совершенно чужой человек, мог перешагнуть через него, или даже отодвинуть ногой: Дик как храпел так и дальше будет храпеть, сопя и поскуливая во сне. Пришла в наш дом работница домоуправления собак по квартирам переписывать, чтобы их владельцев налогом обложить. Позвонила нам.

– Вот если у вас нет собаки, так это сразу видать… А то некоторые прячут… А разве собаку скроешь? То загавкает, то в ванной царапается…

Она ушла, а жена Людмила вошла в комнату, где сладко дрыхнул Дик, и со смехом несколько раз поддала его ногой:

– Лодырь! Лежебока! Засоня! Посторонний человек явился, а ему и дела нет!

Как–то мы с ним ночевали в глухом лесу, зарывшись в кучу сухой травы. Глубокой ночью я продрог, выбрался из палатки, и подбросив хвороста в затухающий костёр, сел ближе к огню, чтобы согреться. Вдруг в кустах раздался треск и стал приближаться ко мне. Я в испуге схватился за топор: не иначе лось или медведь прёт на меня! Но из кромешной тьмы в свете костра появился лохматый человек, тащивший за собой сухое дерево.

Бросил дровину, бесцеремонно присел рядом.

– Я со своими дровами… Чаёк есть?

Спросонья у меня не было желания говорить с незнакомцем.

– Нет, – грубо ответил я ему. – По такой темноте по лесу ходишь…

– Я ночью по лесу не хожу… Я по нему бегаю…

С этими словами странный пришелец вскочил и со всех ног пустился бежать в кромешную тьму, где полно ям, пней, кочек, острых сучьев, корявых стволов, корневищ и других препятствий, на которые легко налететь, сломать шею, попросту убиться. Но человек убежал, и шорох от его ног быстро стих. Что это было за чудо в перьях, я так и не понял и отправился спать. А что же Дик? Закопался в траву и преспокойно посапывал там. Но сон его чуток. Знал, мерзавец, что не собака подбежала к костру, а человек, и не беспокоился. Он от собак защищал меня, а не от людей, не видя в них опасности. Простота! Я же, наоборот, от людей его спасал.