Текст книги "Под крылом ангела-хранителя. Покаяние"

Автор книги: Геннадий Гусаченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 26 страниц)

А то ещё другой, не менее забавный случай.

Мы с другом сидели в «Амурском заливе», высматривая дам, скучающих от разлуки с мужьями, ушедшими в море.

– Вон тех бы закадрить… У столика в углу рядом с фикусом… Видишь? – спросил Виктор. – Какие бюсты! Какие украшения! И на лицо приятные…

– Вижу… Слишком строгие на вид. Учителя или врачи. Не подъехать к ним.

– Приятный аппетит, парни, – подсел к нам обрюзгший, пузатый мужчина лет пятидесяти с поблекшими нашивками на засаленном капитанском кителе. Заказал водку, цыплёнка «табака» и принялся безобразно есть, чавкая, вытирая рот рукавом и ковыряясь в зубах вилкой.

– Коно вакай онна татчи ва уцукусий дэс нэ? – сказал Виктор, поднахватавшись у меня японских слов и закрепляя их на практике, что позволяло нам выражать сокровенные мысли вслух при посторонних.

В данном случае фраза, оброненная им, означала: «Эти молодые женщины прекрасны. Не так ли?»

– Хидари ни ва тотэмо ёй дэс. Кирэйна дэс… (Слева очень хороша. Красивая).

– Хай, со дэс, – (Да, так) согласился он.

Капитан жевал, шевеля оттопыренными ушами, изредка поглядывая в зал. Указав жирным пальцем на мадонну, понравившуюся нам, безапелляционно, как о добавочной порции цыплёнка, только что вновь заказанной им, заявил:

– Вон ту лахудру, что слева у фикуса, буду сегодня иметь…

Мы с Виктором понимающе переглянулись: куда тебе, лысый старпер, соваться? Мы молодые, элегантные, красивые и то боимся получить отлуп.

Просоленный ветрами всех широт морской волчара вытер смятой салфеткой руки, достал из кармана трубку, корявую как и он сам, прикурил, и выпустив облако дыма, спросил:

– Анекдот про Муслима Магомаева слышали?

Мы пожали плечами.

– Так вот… Сидит Муслим в кабаке… К нему чувак швартуется… «Слышь, Муслим, – говорит он, – я завтра здесь со шмарой буду. Ты пройди рядом и скажи: «Привет, Федя!». Ну, что тебе стоит сказать так?» Муслим согласился. Идёт на другой день, видит: сидит тот чувак с подругой. «Привет, Федя!» – сказал Муслим. «Да пошёл ты! – ответил Федя, – Надоел ты мне!». – Ха–ха–ха… – разразился смехом мариман, прокашлялся и, отпихнув ногой стул, прямиком направился к даме, избранной нами среди всех. Пригласил её на вальс. Она, к большому нашему удивлению, безропотно встала, положила свою обнажённую до локтя руку на его обсыпанное перхотью плечо.

Ещё не смолкла мелодия «Дунайских волн», как он, прихватив красотку за талию, повёл её к гардеробу. Проходя мимо нас, обернулся, подмигнул из–под густой брови выцветшим глазом, бросил коротко:

– Я же сказал, что сегодня буду иметь её…

Старый ушастый пройдоха утёр носы соплякам, возомнившим себя этакими Казанова, неотразимыми поклонниками и ценителями женской красоты.

Виктор, считавший себя знатоком женской психологии, вынужден был признать:

– Да-а…, дружище… Долго ещё придётся мне познавать женщин, чтобы разгадать тайны их душ…

– Индийский афоризм гласит: «Женщина таит в себе множество загадок. Разгадка одна: беременность».

В ту зиму «Дальний Восток» к сожалению всей многочисленной команды в Осака не пошёл: китобазу поставили на ремонт в Дальзавод.

До отхода в путину оставалось целых три месяца, в которые свободный от семейных пут китобой с шиком проматывал заработанные нелёгким трудом деньги. Лишённый в долгой путине многих благ, морской бродяга, дорвавшись до берега, отрывался вовсю. В «кабак» – то бишь, ресторан, ехал на двух такси. В первой «Волге» восседал сам, вторая везла его форменную фуражку.

В ресторанах «Золотой рог», «Арагви», «Амурский залив», «Утёс», «Волна», «Зеркальный», «Коралл», «Челюскин», «Лотос», в кафе «Мечта», «Ромашка» и других питейно–увеселительных заведениях перед ним ломились столы от вин и яств. Там под не стихающий марш китобоев пустяшным сором сыпались из его кармана красные «червонцы», синие «четвертаки», зелёные полсотни и сотни. Этот «сор» жадно подметали таксисты, официантки, швейцары и ресторанные шлюхи.

За пару недель, а то и раньше, в карманах разбитного гуляки, сколь их не выворачивай, не найдёшь и пятака.

И ещё совсем недавно не отказывавший себе ни в чём китобой–холостяк шкуляет четыре копейки на морской трамвай.

– Время ремонта плавбазы мы должны использовать как можно плодотворнее, – зайдя после вахты ко мне в каюту, сказал Виктор. – Я думаю вплотную заняться изучением женской психологии. В конце концов, кто–то должен разгадать тайну женской души, запечатлённой в улыбке Джоконды. Как считаешь, дружище?

– Неплохая идея… Когда думаешь приступить?

– Саша Жандров, машинист жирзавода и прекрасный гитарист, приглашает сегодня сделать «культпоход» на краболов «Василий Блюхер», где, как ты знаешь, около пяти сотен молодых особ женского пола, каждая из которых может послужить мне научным материалом для наблюдений.

– Да, в той многоликой среде обработчиц крабов наверняка отыщутся удивительные образцы для познания их внутреннего содержания.

Ведомые Сашей Жандровым мы поднялись на борт краболовного плавзавода, проследовали по длинному коридору, бесцеремонно заглядывая в каюты. Но то в них были гости–мужчины, то хозяйки кают казались староватыми и не привлекательными. Наконец, выбор пал на каюту, полную молоденьких работниц крабо–консервной линии.

– Привет, золотые рыбки! – сказал Саша Жандров и под аккомпанемент своей гитары спел романс «Ямщик, не гони лошадей», исполнил мелодию аргентинского танго, чем сразу завоевал общую симпатию. Девицы изобразили стеснение, типа: «Мы не такие», прятали под стол красные, распухшие кисти рук, исколотые крабовыми панцирями, старались выглядеть в наших глазах как можно выгоднее. Мы тоже вели себя сдержанно и вежливо, не решаясь пригласить тех, кто понравился, к нам на китобазу.

Рядом со мной сидела очаровашка – сама скромность. Я стеснялся заговорить с ней. Вдруг в каюту ввалился парень – сезонный рабочий, ловец краба, один из тех, кого называют «промтолпа». Вульгарно выражаясь, он развязно облапал девицу, с которой я не решался заговорить. Она ответила ему тем же слэнгом. Парень завалил «скромницу» в койку, задёрнул шторки, и они скоро ритмично закачались. Оказывается, этим «золотым рыбкам» вовсе не требуется джентльменский подход. Мы тоже немного принаглели, и в итоге, вернулись в свои каюты с избранницами.

Ещё дважды мы делали заходы на этот краболов, и всякий раз добывали там новые «экземпляры» для изучения женской психологии, из чего Виктор сделал вывод: «Женщины любят сильных и наглых мужчин».

Первой в моей каюте поселилась восемнадцатилетняя крабоукладчица Оля из Житомира. Приехала поступать в мединститут, наивно полагая, что на Дальнем востоке конкурс меньше. Провалила экзамены. Домой возвращаться было стыдно, ушла в море. Хорошенькая, смешливая девчонка с прекрасной фигуркой и не глупая. Мечтая о семейной жизни, я решил пойти с ней в ЗАГС. Пока стоял на вахте, хохотушка Оля «отметилась» в соседней каюте.

Потом кандидаткой в невесты ходила Таня – броская медсестра с «Василия Блюхера». В пылу страстей, обнимая меня, по забывчивости называла Артуром.

И на третьей работнице этого плавучего публичного дома я не прочь был жениться. Девятнадцатилетняя Валя – красавица, кровь с молоком девка! Всё при ней – крепкая, словно выточенная фигура, привлекательное лицо, пышные волосы, диплом техникума рыбной промышленности. Одно беда – тяга к выпивке. Пьяная женщина – чужая. Не годится такая в жёны…

(Здесь из тетради вырваны листы. Прим. Ред.)

– Меня оскорбили! – взволнованно тормошил он меня за отворот пиджака..

– Кто оскорбил? – пробиваясь через толпу к стойке гардероба, спросил я, размахивая номерками в попытке привлечь внимание швейцара. Но усатый служитель «Золотого рога» никак не замечал моих отчаянных стремлений раньше других посетителей завладеть шубкой и сапожками дамы.

Сожалея, что в этот вечер загодя не сунул ревностному хранителю шляп и пальто трёшку, я штурмовал гардероб и был близок к цели, но Виктор буквально вырвал из толпы.

– Гена! Меня оскорбили! – с обидой в голосе, настойчиво повторил он.

– Витя! Я насилу пролез, а ты…

– Меня оскорбили! Понимаешь?!

– Где? Здесь? Кто? Покажи!

– Нет… Они только что вышли на улицу… Идём скорее, а то уйдут…

Я замешкался, оказавшись перед выбором: оставить избранницу этого вечера на произвол судьбы, где её тотчас подхватят другие, более расторопные кавалеры, или броситься в погоню за неизвестными оскорбителями друга.

Последнее обстоятельство, побуждаемое нетерпеливыми подталкиваниями Виктора к выходу из ресторана, взяло верх. Через минуту мы оба мчались, если такое возможно после бутылки коньяка на двоих, вдогонку за обидчиками.

– Вот они! – крикнул на бегу Виктор, указывая на двоих парней, ведущих под руки девушек. Я забежал справа, Виктор слева. Мы почти одновременно нанесли удары кулаками в челюсти ничего не подозревавшим молодым людям. Парни завалились навзничь. Девушки завизжали.

– Гена! Это не они! Извините, парни, накладочка вышла, приподнимая своего мнимого «обидчика», сказал Виктор.

– Хулиганы! – бросились защищать своих ухажёров девицы, но мы быстро ретировались, унося поскорее ноги и сожалея о досадной ошибке.

– Ладно, поедем на Вторую речку… Там ещё кафе не закрылось, крутнём колесо истории в «Ромашке», – отдышавшись от бега, предложил Виктор… – Извини, дружище, обознался…

– Да, ладно… Парней жалко… Ни за что, ни про что получили по мордам…

На остановке такси очередной промах.

Подъехала «Волга». За ручку дверцы взялась женщина, но её опередил мужчина. Как мне показалось, нахально оттолкнул женщину и первым влез в машину. Такого хамства я потерпеть не мог. Схватил наглеца за воротник куртки и выволок из салона. Мужчина попытался пнуть меня, но я подхватил его ногу левой рукой выше колена, подтянул к себе, а правой ногой изнутри дал ему резкую подсечку, уложив противника спиной на асфальт. Крепкий и сильный как бык, он легко бы опрокинул меня, и ничего не оставалось, как оглушить его. Я схватил мужчину за голову, но стукнуть башкой об асфальт не удалось: женщина, за которую я вступился, вцепилась мне в волосы, а Виктор ухватился за неё. Как в сказке про репку, мы все трое потащили бедолагу по асфальту.

Вдруг набежал военный патруль: человек десять матросов и офицер. Нас скрутили и отвели в отделение милиции.

Я шепнул Виктору, чтобы не рыпался, сидел тихо. Незнакомец же, напротив, вёл себя неприлично, выражался нецензурно в адрес дежурного милиционера, не желавшего тотчас отпустить его. Как выяснилось, женщина та оказалось его супругой. Для неё он поторопился занять место в такси. Мужчина работал физруком в школе, был в нетрезвом виде.

– Ботинки у него скользкие, а то надавал бы вам обоим, – кричала жена. – Кандидат в мастера спорта по боксу… Да он бы вас… с дерьмом смешал…

– Уймитесь, гражданка… Ведите себя прилично, как эти молодые люди… – сделал ей замечание лейтенант милиции.

– А, так вы защищаете хулиганов?! То же мне, милиция! Легавый! Мусор!

Нас скоро отпустили, а незадачливый физрук и его крикливая жена остались в отделении, где привыкший ко всему лейтенант равнодушно и спокойно составлял на них протокол за оскорбление своей милицейской личности.

На этом наши потасовки в тот злосчастный вечер не окончились.

На узкой дорожке, протоптанной в снегу у кафе «Ромашка», трое пьяных молодчиков, зажали девушку, начали на неё мочиться. Она с плачем металась среди них, но они с хохотом удерживали её, продолжая измываться.

– Дадим? – глянул на меня Виктор, разгорячённый недавними драками, и желая реабилитировать себя за их неправомерность. Я тоже, чувствуя себя виноватым, не задумываясь поддержал боевой порыв друга.

– Дадим!

Ещё бы! Хулиганство налицо! Встать на защиту девушки – долг гражданина!

Я примерился пнуть одного ниже спины, но промахнулся и растянулся на снегу.

Виктор нанёс противнику удар споднизу, целясь в челюсть, промазал и крутнулся вокруг собственной оси.

Я вскочил. Стоявший передо мной хулиган с разворотом махнул кулаком, но я успел пригнуться, и дикий удар пришёлся в лицо его же приятелю. Тот упал ничком в снег, попытался встать, но я отключил его каблуком ботинка, одновременно нанеся несколько тычков головой в лицо схватившему меня за грудки молодчику. Рядом мелькали кулаки Виктора, молотящего его дружка.

Девица под шумок слиняла, и наша благонамеренная схватка превратилась в обычную драку подвыпивших хулиганов.

Перевес был явно в нашу пользу, но опять откуда ни возьмись набежали дружинники, зажали нас. Один из них втихоря ломал мне мизинец. Не желая сопротивляться, чтобы не навлечь на себя беды, я терпел, и неизвестно, чем бы всё кончилось, но подошёл участковый уполномоченный Мишка Клызуб, узнал меня.

– Генаха! Ты?! – удивлённо воскликнул младший лейтенант.

Мы обнялись, как старые добрые друзья.

– Пойдём, Мишель, с нами в «Ромашку»…

– Не могу, сам понимаешь, при исполнении…

Мишка, Мишка… Хороший, добрый, отзывчивый человек, красивый лицом и душой. Когда я работал опером, занимал у него деньги. Мишка, испытывая и сам крайнюю нужду, ни разу не отказал. Иногда приглашал к себе на скромный обед. Ничто не предвещало страшную беду.

Но однажды – это случилось несколькими годами позже, Мишка пришёл домой и застал в постелях жену и дочь с любовниками. Сгоряча выхватил из кобуры пистолет и расстрелял всех.

За столь тяжкое преступление полагалась высшая мера наказания, но судьи учли состояние аффекта и дали Мишке пятнадцать лет.

А в тот вечер мы с другом сидели в «Ромашке», выпивали за Мишку, так кстати выручившего нас, и танцевали с двумя обаятельными женщинами.

Потом продолжили вечер в квартире одной из них, оказавшейся врачом–терапевтом.

В шифоньере зеленел майорский мундир с медалями.

Ночью меня кусали клопы, и пальцы любвеобильной офицерской жены ощупывали меня всего.

– Вот эта жилка – предстательная железа, – комментировала она свои познания в медицине.

Её подруга – недавняя выпускница медучилища, уроки анатомии преподносила Виктору.

Уже в каюте китобазы Виктор, вспоминая перипетии прошедшего вечера, согнул руку в локте, и улыбаясь, больше констатировал, чем спросил:

– В стране отцов я был не из последних молодцов… Как считаешь, дружище?

Помнишь ли ты сейчас, господин транспортный прокурор, о наших бедах–победах теперь уже далёких семидесятых лет?

(Здесь из рукописи вырваны листы. Прим. Ред).

…Ветер свистит на пустом берегу…

Шумят, бегут торопливо волны. Подобно им, незаметно промчались годы, и вот мне уже перевалило за шестьдесят пять. Разом очнувшись от бытия, подобного кошмарному сновидению, навсегда расстаюсь с домом своим, с родными и близкими, с грешной жизнью, полной пагубных страстей и неуёмных желаний. Здесь, на голом берегу моря, каждое утро хожу в тундру, собираю хрупкие, побитые морозным инеем еловые ветки и подношу Создателю мира и его Спасителю.

Судьбоносная шапка

В ту зиму мне дали отпуск. Ранним ноябрьским утром я вылетел самолётом из Владивостока, после обеда был в Новосибирске и вечером того дня вышел из электрички на перрон тогучинского вокзала. Дул холодный ветер, срывая с головы немецкую шляпу. Снежная крупа сыпалась за поднятый воротник модного пальто, сшитого в стиле «редингот» лучшим портным Вдадивостока Леонидом Владимировичем. Шикарный чёрный костюм, белая сорочка с позолоченными запонками, японский галстук с блёстками, изящные туфли, кожаные перчатки и лакированный чемодан – так выглядел джентльмен, подошедший к воротам родительского дома номер 38 на улице Красноармейской.

Мать кинулась на шею, повзрослевшие сёстры окружили с радостными визгами. Лишь младшая Людка – ей тогда было всего девять лет – застенчиво сторонилась незнакомого дяди.

– Здорово, Василий, – обнял меня отец. – Молодец! В Новосибирской высшей партшколе учишься… Секретарём крайкома будешь, а то и в ЦК назначат…

Мать руками всплеснула:

– Да Бог с тобой! Какой Василий? Это наш Гена с Востока приехал…

Отец как–то странно взглянул на меня и быстро вышел в сени.

– Мам, куда это он? – растерянно спросил я.

– Плачет… Сына родного не узнал. Ты ж дома пять лет не был. С Васей Рогило, с моим племянником спутал. Он должен приехать на днях к нам в гости, вот отец и принял тебя за него.

На праздничной вечеринке по случаю моего приезда собрались соседи.

Родители переехали на жительство из Боровлянки в Тогучин, и потому пришедших людей, кроме тётки Поли и двоюродного брата Петьки Цыганкова, я видел впервые.

Шофёр–молдаванин Иван Мокон с миловидной женой Дашей: и он, и она – детдомовцы.

Монтажник–высоковольтник Виктор Непеин с женой–немкой Розой и сыном Сергеем.

Работники птицефабрики Иван и Зоя Фефеловы. Тракторист Николай и медсестра Мария Каменевы и сын их Сашка – прапорщик в зоне.

Пенсионеры Михаил и Таисья Завьяловы с сыном Виктором – шофёром автобуса.

Пенсионеры Крошкины – Иван, участник Великой отечественной войны, кавалер ордена Славы и его жена Татьяна.

Недавно освободившийся из мест заключения Алексей Чулымов.

Плотник Егор Ельчин.

По–соседски они оказывали отцу бескорыстную помощь по хозяйству. Крепкий и сильный Иван Мокон приходил по осени с большим ножом, помогал забить свинью. Витя Непеин ремонтировал летний водопровод. Его сын Сергей отгонял корову в стадо. Маша Каменева, когда мать болела, доила корову, давала корм животным и курам. Фефеловы по весне снабжали цыплятами. Алексей Чулымов колол дрова, таскал уголь. Егор Ельчин помогал по плотницкой части. Дружной семьёй жила улица Красноармейская.

Гости громко выражали отцу и матери хвалебные отзывы о их сыне. Обо мне, то есть. Захмелевший отец, горделиво принимал поздравления, выражая переполнявшие его чувства привычным мне с детства образом:

– Генка! Ети–твою в жерди мать! Мы свою фамилию не опозорим! Мне командир полка орден Красной Звезды вручал и сказал: «Это же Гусаченко!».

И кулаком по столу: бах!

Мать, не скрывая слёз радости, бегала в кухню и обратно, выставляя угощения на цветастые скатерти.

Никого из тех гостей сейчас уже нет в живых.

Ивана Фефелова задавила машина.

У Ивана Мокона конкуренты тяжело ранили сына – начинающего мелкого предпринимателя. Сердце Ивана не выдержало горя, был мужик и нет его.

Алкоголь свёл в могилу отца и сына Непеиных. Умирающему мужу Роза купила на похороны ботинки, попросила примерить. Он надел, снял. Жмут ботинки.

– Тебе не всё равно будет, когда помрёшь? – успокоила его Роза.

Туберкулёз лишил жизни двоюродного брата Петьку. В психбольнице нашла свой конец его мать, горячо меня любившая тётка Поля.

Ножницами ударом в горло убила сожительница спящего в пьяном беспамятстве Алексея Чулымова. Захлёбываясь кровью, он на минуту пришёл в себя, попросил пить. Злодейка подала ему заранее приготовленный стакан с серной кислотой. Тот глотнул и дух испустил.

Отравился денатуратом сын Каменевых прапорщик Сашка, а вслед за ним ушли на тот свет его безутешные родители Николай и Мария.

Во время разгула в стране ельцинского беспредела не вынес голодухи безработный Ельчин, повесился в сарае.

Умерли соседи Завьяловы. Их сын Виктор узнал, что болен неизлечимой болезнью и застрелился.

Умерла Зоя Фефелова. Вслед за ней сгорела от водки её дочь Людмила.

Умерли Крошкины.

Состарились, умерли мои родители.

А в тот вечер звякали тарелки и рюмки на столах от перестука ног пляшущих гостей. В табачном дыму качались красные лица нестройного хора. Пели: «Хасбулат удалой, бедна сакля твоя…», «По Дону гуляет казак молодой», «Виновата ли я, что люблю?», «Ой, рябина кудрявая, белые цветы…», «На позицию девушка провожала бойца», «Ой, цветёт калина в поле у ручья…».

Витя Непеин брал веник, заменявший гитару, и пел:

 
С конца поля в конец всё гоняла овец
Чернобровая Катя–пастушка,
И понравился ей укротитель зверей
Чернобровый красавец Андрюшка…
 

Кто–то притащил гармонь, вложил мне в руки. Я столько лет не играл, но пальцы послушно забегали по клавишам, немного запинаясь, но скоро нашли нужные пуговки и уверенно взяли аккорды «Цыганочки» – любимой пляски моей матери. Это, конечно, она послала за гармонью, чтобы сын сыграл для матери. И я постарался. Она исполняла пляску по всем правилам цыганского танца: с медленным выходом, с прихлопами, с платочком в поднятой правой руке, а левой, упершись в бок, всё убыстряя темп, выбивала дробь каблуками темпераментно и красиво. Никогда – ни до, ни после – не играл я так самозабвенно и задорно, как в тот тогучинский вечер.

– Давай, Фая, давай! Ети–твою в панталоны мать! – грохотал кулачищем по столу пьяный отец. А когда я, вспотевший, несколькими плавными аккордами замедлил мелодию и окончил играть, мать, устало переведя дух под аплодисменты гостей, приклонилась ко мне, возбуждённо сказала:

– Спасибо, сыночек… Уважил… Вот кабы ещё внуком или внученькой порадовал, то–то счастье было бы мне! Жениться когда будешь, сыночек? А то и не дождусь на деток поглядеть на твоих…

– Не знаю, мам… В море какие невесты? А как придём с путины, то скоро и обратно в море… Знаешь, как в песне: «На земле не успели жениться, а на море невест не найдём…».

– Ну его к шутам, море это! Мёдом там, что ли намазано? И чем оно тебя так держит? – услышал мои слова отец. – Бросай, сынка, его к едрени фени, домой возвращайся. Мы тебя тут быстро оженим. У нас тут и учительши молоденькие есть, и продавщицы. Любая за тебя пойдёт.

– А что, Гена… И правда… – вступила в разговор сестра Галина. – Один мой знакомый на заводе имени Чкалова начальником цеха. Поговорю с ним… Он тебе на завод поможет устроиться…

Я представил себе цех, станки, проходную. По гудку на работу и с работы. Как в зоне. И так каждый день. Всю жизнь. Без приличных денег, ресторанов и такси? С тоски удавиться можно.

Я посмотрел на сестру насмешливо–пренебрежительным взглядом. Удивлённый столь наивным предложением, высоко поднял брови и расхохотался.

– Меня?! На завод?! Да ты что?!

Я вспомнил свой портрет на доске Почёта в ленинской комнате плавбазы «Дальний Восток», комфортабельную каюту, кресло в электрощитовой, в котором я, обдуваемый вентилятором, задрав ноги на пульт, потягивал прохладный лимонад, и поглядывая на приборы, листал японский журнал.

Вспомнил улыбчивое курносое лицо друга Виктора, добродушных, приветливых электромехаников, мотористов, электриков, матросов, раздельщиков китов и других замечательных товарищей.

Бросить их? Променять красивую жизнь моряка на серое, буднично–однообразное прозябание на заводе?

Ни за что!

Не знал тогда, что всё уже предопределено Свыше, и меховая котиковая шапка с козырьком круто изменит мою жизнь, заставит поступиться принципами и придётся навсегда оставить море, заживо похоронить себя в толкотне суетного бытия на берегу.

И по прошествии стольких лет, забегая вперёд, скажу:

– Всё у меня, как у большинства трудящихся людей: жена, дети, внуки, квартира, гараж, дача…

Но все эти годы я не жил, а существовал, иссушая себя зелёной тоской по морским просторам, страдая от сознания невозможности вновь вернуться туда, где необузданная стихия вздымает море, обрушивает на палубу судна лавины волн. Где рядом с тобой суровые, но такие надёжные люди!

Много работ переменил, но ни к одной не прикипел, все казались мне мелким и скучным делом, без риска и опасности, без героики и романтизма.

Долг мужа, отца, ответственность за семью, за воспитание детей держали на берегу прочнее швартового каната.

И все эти годы жадно ловил по телевизору сюжеты на морские темы, искал встреч с моряками, собирал флотские сувениры, строил модели кораблей.

Так списанный из авиации лётчик с замиранием сердца провожает глазами летящий в небе самолёт.

Так пойманный щегол бьётся в клетке, тщетно выискивая щелку между прутьями, чтобы упорхнуть в родной лес.

Да… Но шапка…

Её подарила мне мать перед моим отъездом во Владивосток.

– Зима на дворе, а ты в шляпе! Простудишься ведь… Шапку тебе купила…

– Завтра во Владивостоке буду, а у нас там теплее намного. Зачем мне шапка?

– Бери, не отказывайся, а то обидишь мать. Я еле выпросила шапку в магазине у знакомой продавщицы.

И вместо шляпы надела мне на голову новую пушистую шапку из меха морского котика.

Шапка судьбы! Мог ли я подумать тогда, что именно из–за неё вся моя жизнь круто изменится?

(Здесь из рукописи вырван лист. Прим. ред.)

 
И вот сентябрь! Замедля свой восход,
Сияньем хладным солнце блещет,
И луч его в зерцале зыбком вод
Неверным золотом трепещет.
Евг. Баратынский.
 

Неслышно пришёл месяц поры увядания. Рассыпал золото и багрянец по склонам холмов, по чахлым кустарниковым зарослям тундры, завесил пеленой туманов уходящие к горизонту дали, погнал холодную рябь по сумрачным плёсам и поймам Обской губы. То радует погожими солнечными деньками, а то начнёт сеять затяжным скучным дождём.

Кочуют к югу стайки синиц. В глухих заводях курлычат журавли. В закатном небе трубные всклики улетающих лебедей. И верю я – один из них машет мне прощальным крылом – самый белый и величавый мой Ангел–хранитель.

Прощай, мой добрый друг!

…По полярному календарю сентябрь – «луна листвы».

В древней Руси сентябрь величали по примеру римского календаря – септемврием.

На страницах Остромирова евангелия можно прочитать: «Съборъникъ цьркъвьный начинается от мца сентября…» Хмурием величали этот месяц северяне за угасание солнца и частое ненастье. А жители средней полосы России, напротив, первые дни месяца, тёплые и солнечные, прозвали «бабьим летом» – коротким, как молодость крестьянки.

Сентябрь в произведениях поэтов и писателей – первенец осени, листопадник, багрянец, златоцвет, бархатный месяц с зелёным золотом, румянец осени, чародей цвета, самый пёстрый месяц, рябинник, мокропогодник.

Из всех этих восторженных эпитетов в адрес сентября годится лишь последний – сегодня моросит дождь, и однообразно–бурые тальниковые заросли тянутся вдоль берега Ямала.

18 сентября. Вторник. 20.45. Борт буксира «Малахит».

За иллюминатором кубрика непроглядная темень. Там, в ночи, над волнами Обской губы круговертит вьюга с дождём и метелью. А здесь, в жилом помещении матросов тепло, светло и шумно. Дрожат переборки, грохочут дизеля, гребные винты сотрясают корпус. Всё, как на солидном судне и в настоящем море. Брызги бьют в круглое стекло, заливают его, вода мутными ручейками стекает вниз.

По трапу прогремели шаги, и в кубрик вошёл боцман – сутулый, долговязый мужчина с окладистой бородой и усами, что затрудняло определить возраст. На его плечах таяли снежинки. Снял фуражку, постучал ею о колено, стряхивая влагу.

– Спать ложитесь, черти, – проговорил боцман – Часа через три к мысу Поёлава подойдём, а там не до сна будет… Баржу будем ставить.

«Черти» – четверо курсантов речного колледжа, незлобиво переругиваясь, азартно режутся в традиционного морского «козла», вколачивают костяшки домино в дубовую крышку стола. Бьют по ней с такой силой, словно вся игра в том и заключается, чтобы как можно резче ударить по столу. Со стороны кажется, что они хотят прихлопнуть невидимое на столе мерзкое существо.

«Черти» нехотя поднялись, разделись, улеглись на койки.

– Не передумали остаться на Поёлава? Может, вернётесь в Новый порт? – спросил меня боцман. – На мысу никто не живёт. Там всего лишь разгрузочный причал и балок для бригады вахтовиков. Они разгружают баржи и вертолётами отправляют технику и продовольствие вглубь Ямала.

– Мне чем дальше на север, тем лучше…

Боцман посмотрел на меня не то с сожалением, не то с восхищением. Из–под козырька мичманки глядели пытливо–восторженные глаза, и свет плафона искорками блеснул в них. Кем они видели меня? Законченным идиотом, ненормальным чудиком? Отважным путешественником, героем Арктики? Отверженным изгоем? Сбежавшим из тюрьмы заключённым или скрывающимся от правосудия преступником?

Боцман оценил хмурым взлядом мой походный скарб, уместившийся в одном рюкзаке, лодку – «резинку».

Хмыкнул, качнув головой, и поворотился к выходу.

– Ну, вам виднее… Так и доложу капитану.

Боцман ушёл. Я выключил ночник над изголовьем и вытянулся на койке. Парни–курсанты в полосатых тельниках уже посапывали, уткнувшись в подушки. Мне баржу не швартовать, вахту не стоять. Могу лежать, блаженствуя под равномерный рокот машины.

Продолжать одиночное плавание по Обской губе на своей драной «Омеге» в это время года я уже не мог. Штормовая погода, плотный туман, острые наледи, о которые так легко пропороть резиновые скаты лодки, вынудили отправиться в кассу речного вокзала за билетом.

В Новом порту, куда я добрался на теплоходе «Механик Гладышев», я обратился к капитану буксира «Малахит» с просьбой взять на борт до мыса Поёлава, куда «Малахит» буксировал баржу с трубами. Побережье Ямала – зона пограничного контроля. Капитан внимательно листал мои документы. Возвращая их, не то с недоверием, не то с восхищением, спросил?

– От Новосибирска до Ямала самосплавом? В одиночку?!

И подозвал к себе высокого бородатого человека в сапогах с ботфортами.

– Боцман! Проводите пассажира на камбуз, а после обеда определите ему койку в кубрике матросов.

За проезд и питание на борту буксира с меня не взяли ни копейки.

Счастливого тебе плавания, «Малахит»!

24 сентября. 17.15. Понедельник.

Залив Преображения. Мыс Поёлава. 72 гр. сев. шир.

Сегодня день рождения моей матери.

Упокой, Господи, душу усопшей рабы Твоей Фаины, крещёной Фёклы, и прости ей вся согрешения вольная и невольная, и даруй ей Царствие Небесное.

Волны прибоя бьются в усыпанный галечником берег. Плотные тучи тяжело тащатся над свинцово–серым заливом, тяжёлый, солоноватый ветер глухо шумит, и тяжёлые мысли проходят в голове. Голая болотистая тундра с редкой порослью чахлых ёлочек простиралась прямо от берега, упираясь другим краем в юго–западную часть тёмного неба.

На мокром от брызг плашкоуте, заменявшем причал, бродят крикливые чайки. Сиротливо выглядят на нём мои скудные вещи: лодка, уложенная в мешок, вёсла, закопчённое ведро, топор, рюкзак с остатками походного снаряжения.

Отворачивая лицо от пронизывающего ветра, схожу на берег по шаткому трапу. Всё! Конец пути. Дальше ходу нет. Передо мной Карское море, дальше льды до самого полюса. Глобальное потепление, о котором так много говорят, ещё не скоро растопит их. Нет надежды, что в ближайшее время в этой тундре расцветут тропические растения, вырастут пальмы, и окрестности огласятся рёвом мамонтов.

Кстати, Карским это море названо в память о зимовке в устье реки Кары в 1736 году исследовательской экспедиции, возглавляемой опытным мореплавателем–полярником Степаном Гавриловичем Малыгиным.

Обуреваемый волнительными чувствами обозревал я эту необжитую оконечность северного полуострова, испытывая гордость за проделанный опасный путь: я выстоял, преодолел страх и усталость, я дошёл!