Текст книги "Под крылом ангела-хранителя. Покаяние"

Автор книги: Геннадий Гусаченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц)

– Видишь маяк? Сахалин шлёт нам последний привет… Чего торчишь на корме? Ступай в каюту, промокнешь.

На шее боцмана болтается на ремешке карманный радиоприёмник. Потрескивая помехами, то тише, то громче – в такт качке и в унисон погоде – транзистор дребезжит песней:

 
Всё как и прежде стучит машина,
Бушует шторм, ревёт пурга,
А где–то встречи, и тёплый вечер,
И вы, родные берега…
 

На мне уже давно сухой нитки нет. Но здесь, на свежем ветру чуточку легче. И как хочется туда, где сидит в тепле за чашкой кофе смотритель маяка, слушает потрескивающий радиопомехами транзистор, и пол под ним не ходит ходуном.

Всё менее различимыми в темноте ночи становятся далёкие вспышки. Всё яростнее швыряет «Робкого» кипящее пенистыми волнами ревущее море.

И понесла же меня нелёгкая навстречу бурям и штормам, ураганам и тайфунам! Сидел бы в подвале научного центра за переводами японских заумных статей!

Так нет же! Романтики захотелось!

Вот уже и вспышек маяка не видно. Прощай, Сахалин!

От дурноты морской болезни, выворачивающей нутро наизнанку, на ум приходят слова популярной песни:

 
Ну, что вам рассказать про Сахалин?
На острове нормальная погода!
Прибой мою тельняшку просолил,
И я живу у самого восхода.
А почта с пересадками летит с материка До самой дальней гавани Союза,
А я бросаю камешки с крутого бережка
Далёкого пролива Лаперуза…
 

Вот бы мне сейчас туда, на крутой бережок, и камешки бросать! К смотрителю маяка ненароком забрести…

Но уже далеко позади мыс Анива, не видно никогда не гаснувших огней его маяка. За кормой пролив Лаперуза. И во властно–бушующем океане мотается на вздыбленных волнах маленький китобоец.

Буря рвала неистово вздыбленное море, и казалось, потонула в нём вся земля, и вся планета потрясена этим бушующим штормом.

Отвыкший от качки я исхожу рвотой на безостановочно летающей корме. Уцепившись за леер, то низвергаюсь в провал между водяными холмами, то взлетаю на них, словно на качелях с тридцатиметровым размахом. Стороной в нескольких милях, теряясь в волнах, встречным курсом движется японское судно. Топовый огонь на его мачте то появляется, то исчезает за водяными холмами. Блевать уже нечем. Лёжа грудью на леере, судорожно сотрясаюсь в приступах непроходящей тошноты. Дышу тяжело, со стонами, и слёзы катятся из глаз: не из жалости к самому себе, а от мучений качки.

Моторист Боря Далишнев сменился с вахты в «преисподней» – загазованном и жарком машинном отделении. Подставляя потную грудь холодному ветру, хлопал по ней ладонью, блаженствовал:

– О-ох… Хорошо–то как… О-ох… Что, плохо, Генаха?

– Сил нет, Боря… Помираю…

Широко расставив ноги, Борис вытирал ветошью замасленные руки, ободряюще, с весёлыми нотками в голосе, крикнул:

– Привыкнешь… Море – суровая школа. Терпи, моряк. Бог терпел и нам велел… Знаешь поговорку?

Я кивнул, согнувшись в позыве рвоты. Ища сочувствие, поспешил ответить:

– Нет, Боря, не привыкну… Шторм не утихнет… Никакой надежды…

– Надежда всегда есть. А ты к Богу обратись с молитвой. Знаешь, как русские мореходы в старину говорили: «Кто в море не хаживал, тот Бога не маливал». Ещё Давид говорил: «Надейся на Господа, мужайся, и да укрепляется сердце твоё, надейся на Господа…». Молись, испроси у Господа сил стерпеть муки качки.

– Не верующий я, Боря… И молитв не знаю. Как же мне молиться?

– Верь – не верь, а только Бог в тебе. Он в каждом из нас. Обратись к Нему.

– Тебе легко говорить, ты не укачиваешься… На что мне надеяться?

– И пророк Иова, настрадавшись, говорил в отчаянии: «Погибни день, в который я родился, и ночь, в которую сказано: «зачался человек!.. Что за сила у меня, чтобы надеяться мне? И какой конец, чтобы длить мне жизнь мою?». Господь услышал молитву его и кит изрыгнул Иову на берег моря… Обратись к Господу… Но искренне, с верой в Него.

Пока он изрекал эти премудрости, меня окатило волной. Я глядел на него с бессознательным удивлением.

– Сказки рассказываешь, Боря… Не до них мне сейчас…

– Воздень руки к небу и скажи: «Господи, помилуй. Помоги мне». Потом оторвись от леера и ступай в каюту. К утру аклимаешься.

– Что–то не верится мне в чудесное исцеление от морской болезни…

– Ну, как знаешь… Ладно, всё будет абдемаг!

Моторист швырнул тряпку за борт, и наклонясь навстречу резкому порыву ветра, шагнул к переборке. Тяжёлая дверь захлопнулась за ним, и я остался наедине с отвратительным ощущением тошноты, сотрясающим меня рвотным иканьем. Спускаться вслед за мотористом в душную каюту я не хотел: здесь, на свежем воздухе страдания казались легче. И без веры, но с отчаяния прокричал я в непроницаемую темень неистовой стихии:

– Господи! Помилуй меня несчастного… Нет сил терпеть… Помоги выдержать адовы муки качки! Надели волей выстоять в этом испытании!

Продрогший и промёрзший насквозь, с мутными и жалкими глазами я мешком свалился по трапу в каюту, ёжась от холода, забрался на койку, где с особым удовольствием ощутил уют и тепло. В лежачем положении полегчало, но совесть мучила: «Чугунов один, без электрика стоит вахту в гребном отделении». Но нет силы, способной сейчас оторвать меня от койки. А ведь знал, что буду блевать, неистово пытаясь изрыгнуть внутренности, исходить прозрачно–зеленоватым желудочным соком, но всё–таки пошёл в море! Ещё и переживал, возьмут или нет в плавание. Безумец!

Обо всём этом думал я, цепляясь за цепочку, на которой висит койка, и в стенаниях проклиная свой никчемный вестибулярный аппарат. Ведь другим–то хоть бы хны! Счастливчики!

Под утро буря поутихла, качка стала слабее. Я выполз на верхний мостик, где было тесно от китобоев. Горя нетерпением поскорее добраться до «Славы» – нашей плавбазы и с азартом включиться в охоту на китов, моряки заполнили мостик, стояли на его крыльях, жадно всматриваясь в пенную даль. Встретили меня восторженными возгласами и шутливыми подначками:

– О, глазам не верю – Геннадий на мостике! Картина Репина «Не ждали»!

– Скорее картина Иванова «Явление Христа народу»!

– Держись, киты! Наш Гена ожил!

– Кого мы видим?! Светило собственной персоной!

«Светило» – прозвище электрика. Никто не упрекнул, что это самое «светило» двое суток не стояло вахту. Моряки – народ понимающий. Знают: «Аклимается парень, всё будет абдемаг!». А спроси Борю Далишнева, что означает его любимое словечко – засмеётся в ответ: «Нормально, абдемаг и всё!». На любые сомнения у Бори следовал быстрый ответ:

– Всё будет абдемаг! Предай Господу дела твои, и предприятия твои совершатся. И взывай к Нему, когда тяжко тебе, но не приемли имене Господа Бога твоего всуе.

Меня ещё слегка мутило, но не так сильно, как ночью, и я, пошатываясь от слабости и лёгкой качки, явился на вахту. Чугунов встретил неизменной улыбкой на добродушно–красном лице. Сгрёб стопу журналов, которые читал.

– Ну, я пойду тогда. Вздремну чуток. Рули тут без меня… Но если что, сам знаешь… Поднимай меня.

И он, пыхтя, поднялся по трапу, а я уселся за конторку и, стараясь не думать о качке, стал записывать в журнал показания приборов. Зазвонил телефон. Я торопливо снял увесистую трубку с большим наушником. В нём страшный гул и грохот: работают дизеля.

– Гена, приди посмотри… Что–то пожарник не включается…

«Пожарник» – пожарный насос. Помимо своего прямого назначения, он гоняет забортную воду, охлаждая рубашки двигателей. Беру сумочку с инструментами, иду в машинное. Сначала в крутую гору лезу по проходу левого борта – это на волну «Робкий» взбирается. Потом вдруг – у-ух! Срывается в провал между огромными волнами. Глухой удар килем о воду. Узкий коридор становится крутой горой в обратную сторону. На заднице лечу по палубе, выставив руки вперёд, чтобы не ушибиться о переборку, но судно неожиданно кренится на левый борт, и я с больно припечатываюсь к железной задрайке двери, ведущей на камбуз. Ещё не успел подняться, как коридор встал на дыбы, и я кувырком покатился назад, шарахнулся о гальюнную дверь и только теперь ухватился за длинный поручень, тянущйся справа вдоль всего коридора. И снова карабкание в гору, сбегание вниз, но вот и люк машинного. Там свету белого не видать. В прямом и переносном смысле. Тускло дрожат на подволоке закопчённые светильники. Чад и гарь от выхлопных газов сизым туманом висят над грохочущими дизелями. Коллектора на головках дизелей раскалены докрасна, и жарища неимоверная. А грохот такой, что напрасно надрываться и кричать изо всей силы – всё равно ничего не услышишь. Борис, по пояс голый, со шлемофонами на голове. На груди, испачканной машинным маслом, болтается на суровой нитке простой алюминиевый крестик. Борис наклоняется к моему уху и щекотно кричит в него:

– Пожарник сдох… А без него труба дизелям…

Я молча киваю. До «пожарника», а вернее, до распредкоробки с предохранителями ещё добраться надо. Умудриться пройти между раскалёнными трубами коллекторов, между которыми всего один шаг, и не обжечься. И не просто пройти, а проелозить по замасленным поёлам, уходящим из–под ног и вскрытым в некоторых местах. При этом, отчаянно пытаясь устоять на ногах, не схватиться руками за горячие трубы, перешагнуть через открытую нишу трюма, где плещется грязный соляр. Мотористам часто приходится крутить в выгородке трюма топливные вентили и чтобы не утруждать себя поёлами, они не нашли ничего лучше, как убрать их с кронштейнов. Совершив почти акробатический этюд, подбираюсь с «контролькой» к коробке с предохранителями. Так и есть: сгорела плавкая вставка. Заменил её и, повторив те же немыслимые «па», вернулся к Борису, проорал ему:

– Включай!

Борису орать не обязательно: по губам, по жестам моим догадался, кнопку нажал. Стрелка манометра дёрнулась, замерла на нужном делении. На чумазом лице моториста радостная улыбка. Кричит мне в ухо:

– Всё абдемаг, Генаха! Я же говорил тебе, что аклимаешься с Божьей помощью. Господь с нами!

Борис хотел со мной ещё пообщаться, но чумовой от грохота и угарного газа, выедавшего слезящиеся глаза, я не в силах был терпеть «душегубку», от которой кружилась голова и страшно тошнило. Находиться в машинном отделении, прозванном мотористами «преисподней», без привычки невыносимо. Дело в том, что ветер часто меняется, дует то в одну, то в другую сторону. Вентиляторы, предназначенные нагнетать свежий воздух в машинное отделение, захватывают вместе с ним и выхлопные газы. Бедный Борис! Он стоит четыре часа вахты у четырёх дизелей плюс вспомогательный. Сменившись, полезет в «воронье гнездо» на марсе китобойца высматривать в бинокль китов. Но Борис всем доволен. Целует свой крестик и весело машет вслед мне рукой:

– Всё будет абдемаг!

Однажды, уже в тропиках, когда тоска по берегу стала одолевать меня, он заявился ко мне в каюту с томиком Библии.

– Помнишь, ты как–то уже брал её у меня из любопытства. Читай, и да поможет тебе Бог выстоять.

Не скрывая иронии, я посмотрел на него:

– Нет, ты серьёзно? Что подумает обо мне секретарь парткома «Славы», если узнает, что читаю Библию? Ведь я хочу вступить в партию…

– Вполне серьёзно. Знаешь такой анекдот: «Абрам с радостью сообщает Саре: «Я вступил в партию!» А она ему: «Вечно ты во что–нибудь вступишь. Вчера в дерьмо. Сегодня в партию»… Партия порушила церкви и продолжает рушить веру в Христа. Партия – дело политиков, борящихся за власть. А Библия – свод заповедей Божьих, выполняя их люди обошлись бы без войн. А войны, по утверждению Ленина, есть продолжение политики. Можешь не верить в Бога, но в Библии много полезных советов, которые пригодятся в жизни. Читай, и всё будет абдемаг! И хотя ты университет закончил, не можешь с полным основанием считать себя образованным человеком, если толком не знаешь Священного Писания.

– Логично, – ответил я, чтобы не обидеть приятеля.

Он ушёл, а я, озадаченный его словами, открыл книгу с православным распятием на обложке. Начал читать, и чтение увлекло меня в сладостный мир познания истин человеческого бытия. И неожиданно для самого себя, воскликнул:

– Боже мой! Как можно не читать Библию?! Ведь это кладезь мудростей, которые дороже всех земных богатств!

Славный, добрый Борис! Не знаю, как сложилась твоя дальнейшая жизнь, но всегда с благодарностью вспоминаю тебя, ибо ты первым заронил во мне зёрна веры в Бога. Пробиваясь наружу, на свет Божий, долго прорастали они в моей мятущейся душе слабыми ростками, пока созрели налитыми верой колосьями. Храни тебя, Бог, ровесник мой дорогой! Благ тебе всяческих, здоровья и долголетия!

Мой плот–катамаран «Дик», увлекаемый обскими волнами, подгоняемый короткими порывами ветра, продолжает неторопливый бег по реке–жизни в сказочное Лукоморье. В Никуда. К морю. От него ушёл, к нему и возвращаюсь. Ведь сказано: «Всё возвратится на круги своя». Откинувшись на сиденье и заложив руки за голову, смотрю в синее безоблачное небо, всё ещё находясь под впечатлением давно забытых и на удивление легко воскрешённых в памяти событий.

А река течёт, не стоит на месте. И вместе с ней течёт, ни на миг не останавливаясь, моя жизнь. И уж не далеко до конца пути. Но не будем огорчаться неизбежным. А пока присмотрим удобное местечко для ночлега на пологом песчаном берегу на окраине нефтегазовой столицы Сибири – Сургута.

Сегодня 12 июля, в четверг, поздно вечером, ровно через неделю после выхода из Нижневартовска, ступил я на землю предков–первопроходцев, основавших этот старинный русский город. И поклонился ему, отдавая должное памяти первых отважных поселенцев – добрых и чистых душой православных христиан.

В палатке, дважды перекрестившись и поклонившись перед походной маленькой иконой со священным изображением Христа – Спасителя, зажёг свечу – пламень любви к Богу, ко Пресвятой Богородице, ангелам и всем святым, коих почитаем мы её возжением.

Горящая свеча в храме, в монастырской обители, в богатом дворце или в жилище отшельника всегда есть причастность к Богу.

И обратясь к Нему, псалом прочитал:

– Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое. Памятуя сегодня о грешном участии в китовой охоте, нанёсшей непоправимый вред природе, о пролитой в море крови левиафанов, об убитых в тайге медведях, соболях, зайцах, утках, изюбрах и прочих животных, наипаче омый мя от беззакония моего и от греха моего очиси мя: яко беззаконие мое аз знаю, и грех мой предо мною есть выну. Не отвержи мене от лица Твоего и Духа Святаго не отыми от мене. Избави мя и впредь от кровей, Боже. Отврати лице Твое от грех моих и вся беззакония моя очисти. Сердце чисто созижди во мне и дух прав обнови во утробе моей.

«Фонтаны на горизонте!»

На мыске песчаного берега на окраине Сургута меня поутру разбудил шум мальчишек, пришедших удить рыбу. Скоро здесь расположилась на отдых группа горожан, собравшихся на природе пожарить шашлыки.

Избегая непременных расспросов о моём плавании, я решил перебраться на лесистый остров, зеленеющий напротив густым сосняком.

Неожиданно возле меня остановилась иномарка. Средних лет мужчина–крепыш вылез из машины, восторженно воскликнул:

– Красота! Нет, вы только посмотрите, какой рассвет над рекой! Путешествуете? Замечательно! Я из местных, вырос здесь, люблю эти места. Откуда плывёте? Из Новосибирска? Ну, вы молодец! А поехали ко мне… Посидим, поговорим… У меня жена с моими любимыми дочками в отпуск укатила, так я один в квартире… Александр! – протянул он руку для закомства.

Так я познакомился в Сургуте ещё с одним душевным приобским жителем – с Александром Борисовичем Михониным. Он самолично стаскал в машину мои вещи, и скоро, приняв ванну, я отдыхал в кресле в двухкомнатной квартире номер 114 девятиэтажного дома пять дробь два на улице Югорской.

Саша, так я стал звать добродушного хозяина, приготовил салат из свежих огурцов, помидоров, укропа, редиса, зелёного лука, обильно политого растительным маслом. Пригласил меня к столу, и обратясь к иконе Христа, стоящей на «божничке» в светлом углу кухни, крестясь, прочитал молитву:

– Очи всех на Тя, уповают, и Ты даеши им пищу во благовремении, отверзаеши Ты щедрую руку Твою и исполняеши всякое животное благоволения.

Бывший нефтяник, ныне он работал электромехаником фирмы «Электронные системы», был человеком не употреблявшим алкоголь, и глубоко верующим.

Хорошо владея персональным компьютером, Саша с обожанием показывал мне цветные изображения симпатичных дочурок – Елизаветы и Анны и приятной внешности своей жены.

– В честь библейских героинь дал имена дочерям, – с горячей любовью нежного отца заметил Александр. – Анна – мать пророка Самуила. Елизавета – мать Иоанна Крестителя.

В приятной, спокойной беседе за душистым чаем из шиповника, выяснилось, что Саша прилично знает Библию, наперечёт помнит все церковные праздники, имена многих святых, и делает наброски книги размышлений о предназначении человека, о его месте под солнцем, о своём пути к Богу.

– Господь – мерило всего, и что необходимо, он уже создал. Человечество напрягается против воли Бога в умопомрачительных изобретениях, ведущих лишь к гибели, – подвигая мне вазочку с вареньем из морошки, убеждённо говорит Александр. – Вот нас всё воспитывают, пытаются адаптировать к новым экономическим и политическим условиям. А в какое общество хотят ввести? До той поры, пока все люди не приобщатся к Богу, никогда не избежать лжи, лицемерия, ханжества, предательства, преступлений и войн. Станут люди соблюдать заповеди Бога, тогда решатся все проблемы. Бог для меня – ориентир. Смотри на Него и пойдёшь правильно. Понять, что сказал Бог, к чему призывал и в чём наставлял – вот истина. Поднять голову к небу и вникнуть – только и всего, что требуется от нас. Иначе телега всегда будет впереди лошади. А что говорит нам Господь?

Я – Свет, а вы не видите Меня.

Я – Путь, а вы не следуете за Мной.

Я – Истина, а вы не ищите Меня.

Я – Учитель, а вы не слушаете Меня.

Я – Господь, а вы не повинуетесь Мне.

Я – ваш Бог, а вы не молитесь Мне.

Я – ваш лучший друг, а вы не любите меня.

И если вы несчастны, то не вините Меня.

Поражённый проникновенными словами в самое сердце, я молча пожал ему руку, ощутил ответное, горячее и крепкое. В сжатых ладонях незримо соединились наши схожие души. Я поимел огромное удовольствие от общения с Александром Борисовичем, человеком незаурядным, мыслящим и очень гостеприимным.

Мы стояли на балконе, выходящем окнами на Обь, и Саша показывал мне прекрасный вид на реку. Признаться, мне было искренне жаль расставаться с ним. Он привёз меня на берег, помог подтащить лодки, вёсла, палатку и рюкзаки.

Саша уехал, а я подумал, что верно говорят: «Мир не без добрых людей!». На таких, как Александр Борисович Михонин и держится этот самый мир. А без них, без добрых христиан, давно бы полетел в тартарары.

Солнце наливалось жарко, припекало вовсю, но чёрные тучи уже собрались на северо–западе, жара и духота предвещали дождь.

Палящий зной, ослабевая, сменился прохладой.

Я заштопал порванную сетку накомарника, подкачал лодки и столкнул плот с песчаной отмели на глубокую воду. С берега казалось до острова рукой подать, но пришлось усиленно грести не менее двух часов, прежде чем достиг его, и вовремя: крупные капли дождя забарабанили по настилу плота. Молния распорола небо, и всё содрогнулось от раскатов грома. Налетевший ветер то и дело сбрасывал плёнку, которой я накрывал палатку, и стоило трудов закрепить её прищепками. Ливень хлынул с грозой, поливая как из ведра, забил струями, и лужи запузырились, растекаясь ручейками. Бурные потоки размывали прибрежный песок.

Туча быстро пронеслась над рекой, погромыхивая над Сургутом. Этот важнейший в Приобье порт основан первопроходцами–казаками в 1593 году на месте остяцкой крепости. Ныне Сургут – крупный центр добычи нефти и газа (Салымское и Варьеганское месторождения).

В городе работают заводы моторного топлива и стабилизации конденсата, рыбоконсервный, стройматериалов, крупнопанельного домостроения. Культурные и образовательные учреждения: Сургутский госуниверситет, пединститут, краеведческий музей и другие.

В двадцати километрах от города на правом, возвышенном берегу Оби находится древнейший археологический памятник Барсова гора, насчитывающая шестьдесят городищ, три тысячи жилищ, могильников, святилищ каменного века!

Безветрие. Река спокойна под пасмурным небом. Мокрые листья, трава, хвоя. Сыро и уныло. К вечеру заморосил дождь. Отправляться в плавание в такую мерзкую погоду, всю ночь мокнуть в ожидании рассвета желания нет. Тем более, что в ночное время река опаснее вдвойне.

Закипятил воду на газовой плитке, заварил лапшу «Роллтон» и кофе.

Пока ужинал, стемнело. Свежий ветер разорвал облака, и между ними проглянули холодные звёзды. В их мрачном свете глаза различали на другом берегу смутные очертания Сургута. Далёкие, загадочные огни одиноко мигали там. Каждый из них – чьё–то окно, а за ним чужая жизнь. Один из огоньков – окно квартиры Саши Михонина, человека с доброй душой и чистым сердцем.

Подвесил фонарик к подволоку палатки, ключил. Он светил тускло. Поменял в нём батарейки, снова включил. Яркий свет животворящим лучом ударил в раскрытый дневник на странице, помеченной заголовком «Фонтаны на горизонте». Продолжу её…

…Шторм утих. Полоска зари обозначилась оранжевыми сполохами рассвета. Пустое небо бледно светлело. В расплывчато–белесом тумане матово поблескивали белые надстройки китобойца. Окутанный лёгкой сиренево–голубой дымкой, «Робкий» неслышно скользил по глади океана. И если бы не топовый огонь, мерцающий на мачте дрожащей звездочкой, его мутный силуэт вполне сошёл бы за призрачную тень «летучего голландца».

Зелёное, как малахит, море, не дыбилось пенными валами, а лениво колыхалось гладкой мёртвой зыбью. Тяжёлая пепельница из уральского камня уже не елозила по столу, не налетала с глухим стуком на ограничительные планки. Ночью кто–то оставил открытой дверь, ведущую в нижние жилые помещения электриков, мотористов, матросов. Шальные волны, накрывая кормовую палубу, нахлестали через комингс воды столько, что, проснувшись, я увидел свои китобойные сапоги плавающими по каюте. Чертыхаясь, принялся вычерпывать её алюминиевой чашкой. Наполнив ведро, карабкался с ним вверх по уходящему из–под ног трапу, выплескивал воду прямо на железный настил, до блеска отшлифованный подошвами сапог.

Слепящий глаза огненный диск солнца поднялся над горизонтом, и малахитовый цвет моря посветлел, преобразился в синь бирюзы. На востоке, где лазурь неба смешалась с лилово–бордовыми красками кучевых облаков, море зарозовело нежным александритом, зарделось рубином, засверкало алмазом. Но тёплый ветер уже нагнал с юга гряды перистых, молочно–белых облаков, и они протянулись причудливыми полосами, образуя фиолетово–розовые воздушные горы.

Ничто не сравнимо с чистотой и богатством тонов утренней зари в тропическом море!

В степи, в горах, в пустыне, в тайге, в тундре обзор заслоняют холмы, сопки, барханы, островерхие вершины гор, зубчатые кромки лесов. Нет там идеального круга, очерченного каймой горизонта, с игрой света, отражённого серебристо–зеркальной поверхностью моря. Впрочем, пытаться словами обсказать красоту заката или утренней зари в спокойном тропическом море – всё равно, что влюбиться по заочной переписке. Искусство отобразить эту несказанную красоту под силу лишь гениальным писателям и живописцам. Моё же перо, увы, бессильно перед ней. Её видеть надо! Оставим это непосильное занятие художникам–маринистам сродни непревзойденному мастеру кисти Ивану Айвазовскому. И всё же, порой, не сдерживаюсь от соблазна запечатлеть в дневнике свои восторги от созерцания красот морских зорь в тропических широтах.

Громыхнув в последний раз жестяной банкой из–под томатной пасты, заменявшей ведро, я зашвырнул её за борт и заторопился на вахту. Привычно скользнул на локтях в гребное электроотделение по обшорканным до блеска поручням трапа, посмотрел на часы: без четверти восемь. Не опоздал!

– Генаха! Скорее на мостик! – услышал я громкий оклик. Встревоженный зычным голосом, взглянул наверх: в дверном проёме Борис Далишнев с весёлым, радостным лицом машет призывно рукой:

– Фонтаны на горизонте!

В руке моториста поблескивает объективом фотоаппарат «ФЭД». Вслед гулко бухающим сапогам неунывающего моториста застучали мои. Через минуту мы оба втиснулись на крыло мостика среди других китобоев, взбудораженных криками:

– Киты! Три фонтана!

– Где? Не вижу…

– Да вон… Прямо по носу!

Охваченный азартом долгожданной охоты на китов, я возбуждённо всматривался в сверкающую на солнце гладкую, без ряби, даль. Там поочерёдно вздымались три фонтана серебристых струй, блёстками рассыпавшихся над водой.

– Они выше, чем у финвалов, – не отрываясь от бинокля, крикнул с марсовой площадки Максим Васильев.

– И не похожи на облачка пара как у кашалотов, – заметил боцман Ануфриев.

– Не гадайте… Это синие киты… Блювалы, – знающим тоном отозвался капитан Павел Иванович Обжиров. Пыхнул сигаретой, деланно–равнодушно перевёл рукоятку машинного телеграфа на «Полный вперёд!».

«Робкий» качнулся, заметно убыстряя ход, понёсся на всех оборотах к спокойно фонтанирующим китам.

– Славно сегодня поохотимся! – потирая ладони, не сдержал восторга старпом.

Гарпунёр Михаил Курганович, кавалер ордена Ленина, широкими шагами пошёл по переходному мостику к пушке, возле которой хлопотал его помощник Евгений Кузнецов. Снял чехол и смертоносное орудие хищно ощетинилось гарпуном, торчащим из жерла. Курганович – широкоплечий, коренастый, немногословный, угрюмый, с красным обветренным лицом, встал к пушке. Часто оборачиваясь, бросает взгляды на рулевого: готов ли тот чётко выполнять его команды, подаваемые жестом руки. Заблестевшие глаза китобоя выдают его волнение от предстоящего выстрела. Промахнуться в такую погоду в первый день охоты да ещё в синего гиганта было бы стыдно. Гарпунёр притопывает, переминается с ноги на ногу, выискивая подходящие точки для них, вертит стволом влево–вправо, держась за длинную рукоять, приноравливается к стрельбе. Наша судовая любимица «двортерьерша» Светка вертится у его ног, нетерпеливым лаем выражает всеобщий восторг.

– Курганович стреляет, не глядя на прицельную планку, – наклонясь ко мне, заметил моторист Гайчук. – У него пять медных пуговиц нашиты на куртку. Упрёт в живот ручку со спусковой скобой до нижней пуговицы – ствол вверх задерётся. На верхней прижмёт – вниз опустится. Прикинет расстояние до цели и нужную пуговицу на брюхе найдёт. И набойки у него на каблуках под свой рост.

– Да ну-у… И не мажет никогда?

– Случается… Но редко… Под ласт кита бьёт. Верный выстрел. А промахнётся – злой сделается, лучше не подходи к нему.

Но вот и киты. Мы приблизились к ним метров на двести, когда напуганные шумом винта, могучие животные дружно «дали хвоста» – взмахнули огромными лопастями и ушли на глубину. Китобоец сбавил ход до «малого», и чтобы не терять время на разворот, почти на месте выписывал плавные круги. Взгляды всех устремлены в разные стороны: неизвестно, в какой стороне вынырнут эти исполины – скитальцы морей. Проходят напряжённые десять, пятнадцать минут, и марсовый матрос, высунувшись по пояс из «вороньего гнезда» на фок–мачте, будоражит всех истошным криком:

– Справа – тридцать! Выходят! Выходят!

Для пущей убедительности Максим машет рукой, указывая направление, но и без этого все видят, как вынырнувшие киты взметнули над водой высокие фонтаны брызг. «Робкий» резво рванул к ним, но гарпунёр, не оглядываясь и не отклоняясь от пушки, предостерегающе поднял руку: «Малый ход!». Мы подошли метров на пятьдесят к плывущим синевато–серым громадинам. Чтобы выдохнуть фонтан, они появляются из воды на пять–шесть секунд. Если учесть, что палуба под ногами гарпунёра наклоняется влево–вправо, поднимается и опускается, то поймать кита на мушку за это короткое время, дело не простое. Курганович припал к пушке, затопал ногами, широко расставляя их и прицеливаясь. Пальцы левой руки гарпунёра и впрямь, словно по клавишам, бегали по пуговицам, перебирали их, искали нужную. Вот сейчас, через секунду–другую грохнет выстрел. Кузнецов зажал уши ладонями, но, когда казалось, что вот–вот Курганович нажмёт на спуск, и пушка окутается дымом, киты исчезли из виду. Снова минуты томительного ожидания. Пристально всматриваемся в прозрачно–зеленоватую глубь.

– Миша, выходят, выходят! – нетерпеливо кричит с мостика боцман, но гарпунёр уже и сам видит, как по левому борту рядом с носом китобойца поднимаются из воды свинцово–серые спины блювалов. Курганович крутнул пушку, поводя стволом вниз. Левой рукой успевает подать знак рулевому подвернуть на пол румба влево и одновременно правой: «Стоп, машина!». «Робкий» закачался на месте, но внутри его корпуса глухо рокочут дизеля, от их шума киты снова занырнули, но надышались мало, и теперь погрузились не надолго и не глубоко.

Они плыли почти у самой поверхности и напоминали бледных призраков, быстро увеличивающихся в размерах.

Вот блювалы вышли, с шумом выдохнули высокие струи. Самый большой из них – гигантский кит, весь обросший моллюсками, губками и ракушками, всплыл на поверхность громадным живым рифом. Мокрая, блестящая бело–синяя спина гиганта отливала то сталью, то перламутром, то сияла королевской мантией, украшенной самоцветами. Набирая воздух, кит раскрыл широченную пасть. Столбы водяных брызг вырывались из неё, играя на солнце всеми цветами радуги. Но тут киты хлестнули по воде могучими хвостами и снова скрылись в глубине. Однако слишком мало находились наверху, запаса кислорода им не хватит на длительное погружение.

Совершенно неожиданно блювалы выплыли со стороны правого борта. Ближний кит каскадом воды окатил гарпунёра и его помощника. И словно в отместку прогремел выстрел. Глухо ухнула в теле кита чугунная граната. Раненое животное стремительно ушло в глубину. Разматываясь, с бака полетели в воду белые кольца капронового линя, быстро уходящего под воду. Вот канат уже распрямился, и тотчас провис блок пружинного амортизатора – загарпуненный кит с такой чудовищной силой туго натянул линь, что витые нити его заскрипели, угрожая лопнуть и хлёстким ударом перебить надвое любого зазевавшегося китобоя.

Всё на судне заходило ходуном. Забегали матросы, загрохотали блоки, и даже судовая собачёнка Светка, заскочив по трапу на бак, залилась лаем.

Старший механик Чупров с неизменной трубкой в зубах, управляя лебёдкой, зорко следит за натяжением капронового троса толщиной в два пальца, во время даёт слабину. Сейчас он вываживает кита подобно рыбаку, поймавшему большую рыбу: то отпускает кита «погулять», изматывая его, то подтягивает ближе к судну. Трос, выдерживающий на разрыв сто пятьдесят тонн, то звенит струной, то безвольно опускается, и Чупров быстро выбирает его, наматывая на барабан лебёдки.