Текст книги "Под крылом ангела-хранителя. Покаяние"

Автор книги: Геннадий Гусаченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 26 страниц)

– Зачем хныкать? Паспорт украли?! Ничего страшного! Новый получите… Лишние хлопоты, конечно… А деньги…

Слова возымели на неё действие. Она перестала хныкать.

Я открыл сейф и достал тридцать рублей. То были не мои деньги. Я и сам дня два ходил голодный, но прикоснуться к ним не смел: сорок рублей дал мне под расписку Данилин для оплаты стукаческих услуг осведомителя. Но здесь особый случай! Не для себя ведь! А стукач подождёт, с получки с ним рассчитаюсь…

– Вот вам вместо украденных… Чтобы мама растяпой не назвала…

Она одарила меня обворожительной улыбкой.

– Как?! Вы не шутите? Такие деньги! Вы же совсем не знаете меня…

– Напротив… Вы – Оля Уральцева… Проживаете в доме, где ЦУМ… На Ленинской… Рядом с кинотеатром «Уссури»…

– Да… Правда… Откуда вам известно? – взглянула она широко открытыми глазами.

Я от души рассмеялся.

– Вы в заявлении свои данные оставили…

– Ах, да… Конечно… Не знаю, как благодарить вас… Вы меня так выручили… Огромное вам спасибо!

– Не стоит благодарности… Рад оказать помощь такой красивой девушке.

Теперь уже я смотрел на неё широко открытыми глазами. Прелестное личико. Улыбаясь пухленькими губками, показывает ровные белые зубки. И ямочки при этом появляются на розовых щёчках. Носик прямой. Ресницы–хлопалки смиренно опущены на зелёные глаза, которые блистали как огонь зарницы, искрились проницательностью ума, живостью и добротой. Несомненно, и душа её вылита по форме прекрасной наружности. Тёмно–русые волосы уложены с явным подражанием причёске певицы Эдиты Пьехи. Бордовая блузка обтягивает выразительный бюст. Чёрная мини–юбка. На стройных загорелых ногах простенькие туфли. Словно чудо–колибри, однажды в тропиках впорхнувшее в иллюминатор моей каюты, так неожиданно в кабинете возникло это милое создание. Не ответить взаимностью на её многообещающую улыбку я просто не мог.

– Вы не будете возражать, если я… провожу вас?

Девушка смутилась, потупив глаза. Нет, она не возражала. Вспыхнула, зарделась, засветилась радостью.

В сейфе ещё оставалась десятка. Я сунул её в карман.

– Может, в кино сходим, Оля? А? В «Уссури»? Там «Трембита» идёт… Крамаров в этом фильме играет… Музыкальная комедия…

В ответ всё та же очаровательная улыбка.

– Решено! Идём в кино!

Помогая девушке встать, я взял её за руку и вдруг осознал, что она всецело в моей власти, и если захочу, будет моей навсегда. А что?! Привлекательная, милая… Учится в институте, не хала–бала… Восемнадцать лет… Скромница… Кого же мне лучше искать?

Мы долго шли по городу, без умолку болтали, и такое было чувство, что знакомы давно. Незаметно я приобнял девушку за талию. Оля оказалась весёлой, юморной девчонкой, напомнившей мне школьную любовь Тоню Борцову. С ней было легко и просто. Не требовалось изображать из себя умника, выпендриваться и выдрючиваться, чтобы понравиться. Об этом не думалось, потому, что мы оба потянулись друг к другу. До начала сеанса оставался час, который мигом пролетел для нас. В сквере мы сидели на лавочке и целовались.

– А может, не пойдём в кино? – оторвавшись от её влажных губ, выдохнул я.

– Давай, не пойдём… – обхватив меня за шею, согласилась она.

– Фильм, говорят, интересный, смешной… Может, всё–таки, пойдём?

– Давай, пойдём… – запрокидывая голову и подставляя губы для поцелуя, отвечала она. – Как ты скажешь, так всегда и будет…

Её покорность покорила меня. Готовность ни в чём не противиться мужу, не отказывать ему в его страстных желаниях, видеть в нём рыцаря, защитника, героя прежде, чем добытчика, было исключительной чертой характера Ольги и главным её достоинством. Кто внушил ей мысль, что жена должна гордиться мужем, поддерживать в делах, не перечить, не терзать за неудачи и одаривать лаской? Мать, рано овдовевшая после гибели в штормовом море мужа – тралмастера рыбацкого сейнера? Книги? Подруги? Или это – врождённый инстинкт мудрой женщины?

В кинозале, сцепив горячие ладони и прижимаясь коленями, мы больше поглядывали друг на друга, чем на экран. Во время сеанса какие–то пьяные нахалы, сидящие позади нас, очень громко разговаривали, не стесняясь в выражениях и не обращая внимания на замечания зрителей. От их ненормативной лексики свернулись бы в трубочки уши даже у забулдыги–боцмана с пиратской шхуны. На них шикали со всех сторон, но хамы на всё «положили с прибором». Что мне оставалось делать? Сидеть с девушкой и спокойно слушать развязно–грязные ругательства, вульгарные пошлости в адрес героев фильма? «Помни: ты – работник милиции. Ты всегда на посту», – говорил мне заместитель начальника отдела по оперработе Евгений Иванович Королёв, золотой души человек. Тем более, Ольга знает, где я работаю. Если не урезонить наглецов, как потом смотреть ей в глаза? Чего доброго, ещё подумает, что струсил… Очень бы хотелось знать, что в этом случае посоветовали бы блюстители норм права: адвокаты, судьи, присяжные заседатели? А, ну, да, конечно… Нужно было встать, выйти из зала, позвонить «02», обратиться к дежурной кинотеатра, пожилой женщине, попросить её утихомирить хулиганов.

– Парни, прошу вас, прекратите громко разговаривать и выражаться нецензурно, – повернулся я к ним, мельком рассматривая чмошников. Их было трое здоровых, крепких, не молодых уже мужиков.

– Не нравится – не слушай! – заржал в ответ сидящий за моей спиной. – Мурло отвороти, чувак, смотри кино и обжимай свою кралю…

– Больше повторять не буду…

– Пошёл ты на… Ещё повернёшься…

Он не договорил. Из моего неловкого положения бить крайне неудобно, но резким ударом левой с разворота точно в переносицу я заставил его замолчать до окончания сеанса. Притихли и остальные. Краем глаза, чуть поворотясь, я видел, что мой оскорбитель сидит, запрокинув голову, придерживая рукой носовой платок на лице. Я ожидал удара сзади, но его не последовало. Вспыхнул свет, зрители стали выходить, и троица дружков–приятелей начала оттеснять меня у выхода. Было ясно, что потасовки не избежать. Пара молодожёнов, свидетелей инцидента в кинозале, предложила пойти вместе.

– Вдвоём против троих отмахнёмся, – уверенно сказал парень.

– Нет, спасибо, друг. Мы уже пришли…

Подъезд, выходящий во внутренний двор дома, где жила Ольга, рядом с «Уссури». Пока мы шли до него, три «добрых молодца» поспешали сзади, едва не наступая на пятки.

– Эй, ты, фраер, смыться хочешь? Иди сюда, поговорить надо.

Я и Ольга вошли в тускло освещённый подъезд. Она вцепилась в меня.

– Не пущу! Их трое…

– Тебя долго ждать, фраерок?! Что, икру мечешь? Выходи, давай! – ввалился в подъезд мой «крестник» с разбитым носом. Подступил, по–блатному рисуясь, ко мне. Шагнул на ступеньку лестницы, что было промашкой с его стороны. Молниеносный удар крюком справа развернул его на месте. Он оступился, потерял равновесие и полетел задом, размахивая руками, пытаясь схватить пустоту и, не удержавшись, врезался спиной в висящую на стене оцинкованную ванну. Под ней и растянулся на бетонном полу. Ванна, покачавшись, сорвалась с гвоздя, со звоном упала на него.

– Как в ковбойском боевике! – восхищённо сказала Ольга. – Идём наверх!

Мне прорываться надо из подъезда, пока противников осталось двое, но Ольга чуть не силой потащила на четвёртый этаж. Там, в конце длинного коридора оказалась лестница парадного выхода. После короткого прощания я вышел из подъезда на другую сторону улицы. Во дворе дома, у чёрного хода, шныряли трое: тот, что лежал под ванной очухался и присоединился к ним. По их энергичным жестам нетрудно было догадаться, что с таким жаром обсуждали разъярённые неудавшейся дракой и разогретые водкой хулиганы.

– Ага-а… Побегайте, субчики… Поищите меня… Молодчина, Оля!

С ней мы прожили, как сейчас принято говорить, в «гражданском браке», почти год. Без единой размолвки или ссоры. Только обжимки, целования, ласки. Одно платье у Ольги: в институт, в кино, на танцы, в парк. Всё те же простенькие туфли. Старое пальто с вышарканным песцовым воротником и такая же шапка. Бутылка кефира и хлеб на завтрак. Жареная картошка на обед. Овсяная каша и чай на ужин. Всем довольна Ольга. Шутит, смеётся, напевает. Нет у неё претензий ко мне и жалоб на житьё–бытьё. Для неё главное – любовь! Это про таких, как она, сказано: «С милым и в шалаше рай!». Порой, соберёмся вечером в кино, уже одетые стоим. У неё лицо радостью сияет. Гляну на неё – огонь страсти так и полыхнёт во мне! Начну её мять, тискать, целовать. Какое там кино?! В разные стороны одежда полетела. Опомнимся потом, да поздно: на сеанс опоздали. Мы были счастливы, довольствовались тем, что есть, не переживали из–за скудного домашнего бюджета. Почему не регистрировались в ЗАГСе? Да всё по той же причине – денег на свадьбу не было. Правда, отсутствие штампа в паспорте нас мало заботило.

Мать Ольги – Любовь Андреевна Уральцева, машинистка – стенографистка, проживала с нами в однокомнатной квартире. По утрам набрасывалась на меня с гневом:

– Всю ночь моей девочке спать не давал… Разве можно так долго? Я тоже живой человек… Не сплю… От ваших воздыханий у меня голова весь день болит…

Я оправдывался, краснея и бледнея:

– А я что? Она сама не против…

– Она дурёха ещё… Ничего не понимает… А ты… Стольких перепробовал, а теперь до моей доченьки добрался! Кто ты для неё есть? Сожитель бессовестный! Уходи подобру–поздорову, а то милицию позову…

Любовь Андреевна приводила соседей, истерично кричала при них:

– Смотрите, заявился ко мне этот бесстыдник, выгнать не могу! Совращает мою дочь… Ей учиться надо, а не любовью заниматься. Разута, раздета… А с него, что с козла молока – ни денег, ни помощи… Люди! Помогите избавиться от фармазона! И как только таких в милиции держат?!

– Да они там все такие! Голодранцы и лодыри! Кто в милицию идёт? Те, кто работать не хочет… Балду там пинают, – поддакивали соседи. Советовали:

– Иди, Люба, к начальнику… Тот его быстренько турнёт со службы.

Послушала Любовь Андреевна советы «доброжелателей», накатала Горвату жалобу. Василий Васильевич вызвал меня, выслушал с отеческим пониманием.

– Перебирайся с молодухой своей в общежитие… Ребёнок родится – квартиру выхлопочем, – напослед сказал радушный начальник.

Однажды я сидел на диване с чашкой кофе. Любовь Андреевна закатила очередной скандал. Я молчал, проявляя терпение и выдержку, но это ещё больше бесило её. Ольга попробовала успокоить мать.

– Мама! Перестань его оскорблять! Ну, что он тебе плохого сделал?

– Ничего плохого! Но и ничего хорошего!

Распалясь, Любовь Андреевна вошла в раж и трудно было её остановить. Не давая себе отчёта в словах и действиях, влепила мне звонкую пощёчину. Кофе расплескалось на мою белую сорочку. Ну, это уже слишком! Не долго думая, я снял с ноги шлёпанец и с оттяжкой вмазал стоптанным тапком по губам взбешённой женщины.

После этого злополучного происшествия оставаться в комнате Уральцевых я уже не мог и вернулся в общагу. Ольга туда не пришла – мать не пустила. Разлука затянулась, и всё закончилось. Через год Ольга вышла замуж за инженера «Дальзавода», родила сына, ставшего впоследствии капитаном второго ранга.

Тридцать пять лет спустя она случайно открыла в интернете сайт Бердского казачьего кадетского корпуса. Узнала меня на фотографиях. Позвонила. Мы долго и взволнованно говорили. Напослед она сказала:

– Всю жизнь вспоминала и любила только тебя… Такой красивый, добрый, смелый и сильный… А кадетская форма тебе идёт…

– Кабы не твоя мать, мы бы не расстались… Да и я ещё глупый был… Надо было прийти и забрать тебя… Но тогда у тебя не было бы сына – морского офицера… Видно так уж Богу угодно было…

Об этом телефонном разговоре, надо полагать, стало известно Любови Андреевне. В марте по электронной почте я получил от неё прискорбное известие: «Ольга Уральцева скоропостижно скончалась».

Такой вот драматический эпилог той лирической истории, которую вполне можно назвать романсом о влюблённых.

После ухода от Ольги я не долго оставался одиноким изгнанником. Чуть ли не каждый вечер в мою холостяцко–общежитскую комнатушку наведывались случайные девицы, но ни одна из них не зацепила для создания семьи.

Однажды, глубокой ночью в дверь громко постучали. На всякий случай, прихватив пистолет, я в одних трусах подошёл к двери и открыл её. Передо мной стоял моряк во всей красе: гладко выбритый, опрятно одетый, слегка пьяный.

– Балдин?! Дружище! Каким ветром?! – обнял я приятеля.

– Попутным… Собирайся! Живо! Там такие тёлки! Тебя не достаёт…

– Тише… Подруга услышит, – прикрывая Балдину рот, шепнул я. – Заочница из кооперативного техникума. Классная бабёнка… Зажигалка! На сессию приехала…

– Давай, не тяни время! Счётчик в такси тикает…

Приходу Балдина удивляться не пришлось: «Робкий» доковался на судоремонтном заводе, и моряки из его команды частенько забегали ко мне выпить, по–дружески поболтать.

– Ты меня покидаешь? Куда собираешься? – придерживая меня за подол сорочки, обеспокоенно спросила заочница.

– Опергруппа за мной приехала… Срочный выезд на убийство… Ключ от комнаты не забудь вахтёрше отдать…

Я ещё ни о чём не успел поговорить с Балдиным, как «Волга» промчалась по Народному проспекту и притормозила у приземистого длинного барака. «Неподалеку отсюда с меня пытались недавно снять плащ, угрожая ракетницей», – подумал я, выходя из машины.

В небольшой уютной комнате нас ожидали две молодые женщины: белоголовая, коротко стриженая, и чернявая, с длинными волосами, перехваченными зелёной, в цвет глаз, лентой. Выбирать из них не пришлось: бесцеремонный Балдин сразу обнял блондинку и представил меня брюнетке:

– Познакомьтесь, Люба… Это Геннадий…

– Тот самый знаменитый сыщик, которого мы хотели увидеть?

– Экюль Пуаро ему в подмётки не годится, – хохотнул Балдин.

– Да, уж…, – только и смог ответить я на эту подначку приятеля.

Люба подала руку. Кокетливо прищуренные глаза, мягкая улыбка и ответное пожатие моей ладони дали понять, что прибывший кавалер вполне во вкусе дамы.

– Ну, время позднее, пора отдыхать, – всё так же, не комплексуя, заявил Балдин. – Пошли, Наташа…

В дверях он обернулся, помахал на прощание фуражкой, подмигнул мне:

– Я в соседней комнате, если что…

«Если что…» не понадобилось, потому, что лишь только за ушедшими любовниками закрылась дверь, как мы потянулись друг к другу и слились в долгом и жарком поцелуе. После этой страстной ночи я перенёс свой холостяцкий чемодан в комнату Любы. Она работала оператором норий на хлебоприёмном элеваторе. У неё была пятилетняя дочь Таня – милое, прелестное дитя, которое я с удовольствием носил на руках. Если женщину любишь, то всё, что связано с ней, будет тебе любо и дорого. Я полюбил Танюшу всем сердцем, и ни разу не возникло у меня мысли, что ребёнок не мой, что она мне чужая.

В любви, в согласии, испытывая друг к другу самые нежные чувства, мы прожили около года. Нашу любовь не мог омрачить даже приход её бывшего ухажёра в дождливую осеннюю ночь. Люба ушла на работу в ночную смену, я спал один, когда в дверь осторожно поскребли. Я поднялся, открыл и увидел перед собой статного, красивого военно–морского офицера. С чёрной шинели, с фуражки стекали капли дождя. Он растерянно и смущённо моргал глазами, явно не ожидая увидеть вместо Любы мужика в одних трусах.

– Слушаю вас, товарищ капитан–лейтенант… – сообразив о цели визита ночного пришельца, с улыбкой произнёс я. – Люба ушла на дежурство…

– Извините… Вернулись из похода… Хотел увидеть… Ладно, пойду, – огорчённо сказал офицер.

– Куда же вы пойдёте в такую погоду? Оставайтесь, переночуем вместе.

– Неудобно как–то…

– Неудобно на потолке спать – одеяло падает… Входите! – потянул я его за мокрый рукав. – Шинель просушим… Чаю выпьем… А может, покрепче чего? – достал я из буфета начатую бутылку «Экстры».

– Предложение актуальное, я поддерживаю, – в тон мне ответил гость.

– Рад выпить с морским офицером, – расставляя рюмки, заметил я. – Будем знакомы: Геннадий, бывший подводник, ракетчик…

– Олег, офицер штаба флота, – представился он, – тоже приходилось ходить на лодках в автономные плавания.

У нас завязался доверительный разговор о флотской службе, в которой нашли много общего. Почти час просидели на кухне, мирно беседуя, и как настоящие джентльмены, ни единым словом не обмолвились о Любе. Зачем? Всё и так ясно.

Скоро мы спали под одним одеялом – голова к голове. Два молочных брата. Титьку–то одну сосали. Он засунул руку под подушку, наткнулся на мой пистолет, вздрогнул от удивления, вопросительно посмотрел на меня.

– Не беспокойся… Я – оперуполномоченный уголовного розыска.

Лежащий рядом гость расхохотался.

– Чего смеёшься, Олег?

– А я – оперуполномоченный особого отдела…

Да-а… Чего только в жизни не бывает…

Утром пришла Люба с работы, и я рассказал ей о госте. Она испуганно глянула на меня, ища следы ревности на моём лице, но я не выразил таковой.

– И вы… спали вместе?!

– Как два закадычных друга… В такую погоду и собака на улице не ночует… Не гнать же приличного человека на проливной дождь… Тем более, моряка…

Люба вдруг разразилась смехом. Потом, счастливо улыбаясь, обняла меня и крепко поцеловала.

– Знаешь… Я тебя ещё больше люблю…

Наученная горьким опытом жизни с первым мужем–алкоголиком, она изо всех сил старалась угодить мне, проявляла нежную заботу и чуткое внимание. Жить бы мне да поживать, добра наживать, катаясь как сыр в масле, мотаться днём по городу, вылавливая преступников, а ночью спать, уткнув нос между её грудей. Но во Владивосток прикатила моя мать. Люба встретила её приветливо, назвала мамой. Но мать лишь горестно вздыхала и наедине выговаривала мне:

– Порадовал, сынок, нечего сказать… Ведь она – женщина! У неё ребёнок! Оставь её, пока не поздно. У тебя будут свои дети. Зачем растить чужих?

Она уехала, увозя с собой метровой длины чавычу, купленную мною по блату в рыбном магазине на деньги, занятые до получки у Вадима Мицкевича. После её отъезда на душе остался неприятный осадок. Проживание в комнате Любы начало тяготить меня. Тайком, словно вор, я прихватил свой чемодан и подло сбежал.

Два года спустя я встретил Юру Балдина. Вспомнили Любу и Наташу.

– Забегал я как–то к ним по старой памяти, – сказал Балдин. – Между прочим, Танюшка – дочка Любы, когда пошла в первый класс, в тетрадке написала отчество «Геннадьевна». До сих пор тебя помнит. Это мне Люба сама рассказывала. Замуж она не вышла… Всё, говорит, надеялась, что ты вернёшься… Ну, пока! Удачи!

Удача сопутствовала мне в раскрытии преступлений, но, если не считать нескольких мизерных премий, это никак не отражалось на моей нищенской зарплате, которую как ни растягивай, а до получки всё равно не хватит. Получишь голый оклад в 130 рублей, раздашь долги и опять остаёшься ни с чем. Моряцкие шмотки поизносились, и я уже ничем не отличался от владивостокских бичей, шатающихся по городу в надежде на халявную выпивку. Всегда хотелось есть, но в карманах гуляли сквозняки, и я стороной обходил вкусно пахнущие кафетерии, столовые, булочные.

В один из таких нестерпимо–голодных дней я сидел в кабинете за составлением отказного материала по заявлению о краже мотоцикла. Вишнёво–красную «Яву», отливающую эмалью, спилив замок, угнал из гаража «химик» – условно–освобождённый заключенный из мест лишения свободы. Под контролем спецкоменданта он работал маляром на стройке, решил сгонять к подруге в Находку, для чего и выкрал мотоцикл. Угонщик наскоро измазал полированную «Яву» чёрным кузбасслаком, чем вызвал у гаишников подозрение. Незадачливого маляра остановили на трассе и препроводили ко мне с рапортом о задержании. Мне стало жаль парня, глупо сломавшего себе жизнь. Я не стал выносить постановление о возбуждении уголовного дела. Заявитель – капитан морского трамвая, довольный тем, что дорогой мотоцикл нашёлся, и не желая таскаться по судам, охотно согласился с моим предложением не отправлять парня обратно в колонию. Из объяснения, написанного им, теперь явствовало, что никто вовсе и не угонял мотоцикл, что сам владелец, находясь в нетрезвом виде, забыл его на даче, и замок тоже сам спилил, потому, что потерял ключ. Смятый рапорт сотрудника ГАИ я выбросил в урну.

В дверь постучали и в кабинет робко вошли четверо парней. Они вежливо благодарили меня за то, что я не отправил одного из этих красавцев в кутузку.

– Не мне – хозяину говори спасибо, что не стал настаивать на суде. «Яву» ты ему классно выкрасил… Видал?! – показал я кулак угонщику, сидящему с низко опущенной головой. – В другой раз не пожалею… Надеюсь, урок тебе был на пользу… Всё… Ступайте! Мне работать надо…

Они вышли в коридор, долго не уходили, толкаясь у моей двери, о чём–то тихо договаривались. Я часто выбегал на минуту–другую то к следователям, то к дежурному, не закрывая кабинет на ключ.

– Чего толкаетесь здесь? – походя спросил я угонщика. – Вопрос решён… Живи, трудись, как все нормальные люди…

Они ушли, а после их ухода я обнаружил в ящике своего письменного стола свёрток мятых купюр. Подкинули!

Денег было восемьдесят шесть рублей. Взятка! Эта мысль ударила током, обожгла, заставила испуганно захлопнуть ящик.

Что делать?! Доложить начальству и сдать парня, которого пожалел, а заодно и себя за сокрытие кражи? Бежать вдогонку, чтобы отдать деньги? Но где найти «химиков» сейчас? До общежития спецкомендатуры далеко. Ладно, потом отдам…

А голодный червоточец, сосавший изнутри, настойчиво требовал идти в магазин, купить батон с изюмом и бутылку кефира. И пачку папирос. Курить хочется больше, чем есть. «Возьму немного, в получку возвращу», – убеждал я себя.

И потом ещё и ещё понемногу «брал взаймы» из подброшенной мне взятки, уверяя себя, что непременно разыщу угонщика и верну деньги. Но время шло, деньги потратил все, вернуть не смог, и на всю жизнь оставил на себе тёмное пятно, которое не смыть никаким «Fairy».

– Работник советской милиции ни в чём не может запятнать себя. Это я вам как член пар–ртии говорю, – выступая на заседании суда офицерской чести, – сказал замполит майор Капустин, ещё не сменивший зелёные штаны зоновского вертухая (из ИТК к нам пришёл) на синие милицейские. – Пусть Филиппченко и Гусаченко расскажут товарищам о своих проступках, позорящих честь офицера советской милиции… Я как член пар–ртии считаю – не место таким работникам в органах…

Слово «партии» замполит произносил важно и раскатисто, подчёркивая тем самым свою исключительность: «Моя совесть перед «пар–ртией… Пар–ртия ставит задачу… Мы в ответе перед пар–ртией…».

С замполитом Капустиным у меня трения. Не посещаю проводимые им политзанятия. Не хожу на его политинформации. Нет у меня времени на подобную чепуху, годную для просвещения африканских дегенератов. Я и сам могу кому хошь с три короба наболтать про «успехи советской экономики, которая, как сказал Леонид Ильич Брежнев, должна быть экономной…» Или про политическое положение в мире… Но некогда мне высиживать часами в ленинской комнате, слушая краснобайство замполита. Рано утром бегу по адресу, чтобы застать дома свидетеля происшествия, торчу в засаде, поджидая подозреваемого или преступника, объявленного в розыск. Но работа на пользу гражданам и отделу милиции Капустина мало интересует. У него своё понимание «целей и задач, поставленных пар–ртией перед органами внутренних дел». Ему до глубокой фени мои уголовно–розыскные проблемы. Замполиту не понять переживаний опера, слушающего его демагогические рассуждения, в то время, как надо срочно идти, бежать, ехать на задержание мошенника, вора, грабителя, работать по горячим следам совершённого преступления. Капустина бесит, что я ещё не коммунист и уже не комсомолец.

– Вот, пусть расскажут нам, как они пошли на сделку с совестью, а мы решим, имеют ли они право носить погоны лейтенантов милиции… – вытирая ладонью вспотевшую лысую голову, закончил «пар–ртийное» выступление Капустин и недовольно посмотрел в мою сторону. Добра от этого пар–ртийного послушника не жди: давно сожрал бы с потрохами за то, что игнорирую его никчемные трепалки, да Горват и Данилин не дают. Им толковый сыщик нужен, а не пустобрех.

Я и Филиппченко сидим в первом ряду. Витька наклонился ко мне, шепчет:

– Если ему уши постричь, точь–в–точь на хрена моржового будет похож…

Мне не до смеха. Спиной ощущаю жгуче–осуждающие взгляды собравшихся офицеров нашего отдела милиции.

Возмущённо качают головами следователи Борисова и Кравцов.

– Надо же! Вещьдок присвоить! Как не стыдно?!

– А повестки? Это же финансовый документ строгой отчётности! Раздавать их кому попало, значит, расхищать народные деньги…

– Срам то какой! Что граждане о нас подумают?

О чём–то своём тихо переговариваются участковые инспектора. Эти не осуждают. Эти и сами попадают в передряги похлеще нашей. Подбодряюще моргают нам Марченко и Успангалиев: «Держитесь, мужики… Мы с вами!».

Года два назад Филиппченко приволок в кабинет поношенную женскую шубу из искусственного, свалявшегося меха. Он запротоколировал изъятие её у пьяницы, продававшего шубу у дверей гастронома «Восход».

– Мне дали на бутылку и попросили продать шубу… Кто? Не знаю, – отвечал забулдыга.

Шубу Витька повесил на гвоздь в углу за сейфом, и с тех пор она собирала там пыль, и стала столь же привычной, как пепельница на столе, всегда полная окурков. Заявление о краже шубы ни от кого не поступило, и на неё уже никто не обращал внимание, но однажды в кабинет вошёл Данилин, и будучи не в настроении от взбучки начальника, придрался к Филиппченко:

– А эта облезлая рвань почему здесь до сих пор висит? Моль плодить? Выбрось на мусорку!

– Или лучше на погреб… Люк закрывать, чтобы картошка зимой не замёрзла, – со смешком вставил Арсен Марченко.

– Ну, так забери и накрывай!

– У меня погреба нет…

Потом шубы не стало, и о её существовании уже никто не вспоминал. Как вдруг – скандал! Какая–то пожилая женщина опознала свою шубу на… жене Филиппченко! Оказывается, тот сдуру не выбросил старую хламиду, пахнущую нафталином, а отнёс домой, отдал жене. Та отнесла шубу в химчистку, привела в порядок и вышла в «обнове» на улицу, где и столкнулась с бывшей хозяйкой этой самой злосчастной шубы. И карусель закрутилась…

Филиппченко вину признал. «Строгача» ему влепили с занесением в личное дело. Дошла очередь до меня…

Весной приходили ко мне друзья – подводники с «К-136» Саня Иванишко и Толя Широкопояс.

– Выручай! – сказали. – Две повестки нужны фифам нашим для отмаза за прогул на работу… Гульнули мы, понимаешь…

– Подведёте меня под монастырь…

– Да не боись… Всё будет шито–крыто…

– Ладно… Есть у меня одна висячка нераскрытая… Драка не установленных хулиганов, избивших таксиста… Пусть ваши фифочки скажут, если спросят их, что опер вызывал в отдел, спрашивал о драке возле ресторана… Показать повестки мастеру цеха, порвать и выбросить.

Вроде, всё понятно объяснил. Но кто мог подумать, что у подружек достанет ума предъявить повестки в бухгалтерию для оплаты?

– Мы были свидетельницами убийства, – похвалились они главбуху. Тот не поверил, переслал повестки в УВД Примкрайисполкома, оттуда с резолюцией «Разобраться и доложить» бумажки бумерангами вернулись туда, откуда вылетели – в Первореченский РОМ.

И карусель закрутилась. Теперь уже со мной.

Я вину признал к вящей радости Капустина. Мне «поставили на вид», что вызвало кислую мину замполита. Он жаждал более сурового взыскания.

На том заседание суда офицерской чести закончилось.

В тот день меня ждал ещё один «сюрприз»: глубокой ночью я выехал на машине опергруппы к железнодорожной опоре на Второй речке, на которой свёл счёты с жизнью некий тихий алкоголик. Судмедэксперт осмотрел висельника, и районный прокурор распорядился доставить труп в морг. Я изловил грузовик–самосвал. Проводник служебно–розыскной собаки помог мне забросить «жмура» в кузов самосвала. Я сел в кабину, и мы покатили.

В глухом дворе горбольницы, как в загоне у деревенской конюшни – темно и тихо. Стоило трудов отыскать сторожа. Явился полупьяный дед.

– Чего стучите?

– Где морг? Кто примет висельника?

– Кто ж примет его? Сами затаскивайте… Вон в подвал спустишься… Там дверь откроешь… Свет включишь … Где место сыщите, там и кладите.

И он ушёл в каморку, нисколько не озабоченный моей проблемой.

– Я не буду таскать мертвеца… Больно надо, – закуривая, заявил шофёр.

– Подними кузов, вывали горемыку на землю, а уж я сам как–нибудь…

– Это ничего… Это мы можем…, – включая мотор, сказал водитель.

Кузов поднялся. К моим ногам вместе с остатками щебня свалился несчастный самоубийца.

Я спустился в подвал, нащупал в кромешной тьме дверь. Вошёл, споткнувшись обо что–то мягкое – не то мешок, не то ещё что. Ногой ощупал «нечто» и холод ужаса объял меня: то был труп. Жуткая густая вонь, в сравнении с которой запах уличного деревянного туалета просто аромат сирени, окутала меня, тошнота подступила к горлу. Руки лихорадочно искали на стене выключатель, наткнулись на него, вспыхнул свет, и ледяные мураши поползли по моему враз взмокшему телу: на лавках и скамьях, на столах и стульях, на цементном полу вповалку лежали мертвецы. На куске брезента синели нагие трупы мужчины и женщины. Любовники угорели в гараже от выхлопных газов ещё зимой и лишь недавно их нашли. Какой–то молодой человек с открытыми глазами и распоротым животом полусидя оскаливался зловещей улыбкой. Застреленная женщина. Зарезанный поездом мужчина. Ребёнок с перекошенным лицом, сбитый автомобилем… Десятки трупов, словно пассажиры в войну на вокзале, плотно лежали в проходах. Отыскивая свободное место для вновь «прибывшего», заткнув платком рот, я просовывал между трупами ногу, чтобы ступить. Места для висельника не нашлось. По ступеням скатил его к дверям да там и оставил. Утром санитары определят куда надо. Да он и сам уже уготовил себе вечный ночлег…

(До гл. «Последний бой» страницы из дневника вырваны. Прим. Ред.)