Текст книги "Под крылом ангела-хранителя. Покаяние"

Автор книги: Геннадий Гусаченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 26 страниц)

Таким и запечатлелся в памяти Шикотан: в переводе с языка айнов: «хорошее место».

Как ни старались мы быстро справиться с ремонтом, но вышли из дока лишь в октябре. Китобойная путина к этому времени закончилась, флотилия «Слава» покидала район промыла и уходила во Владивосток.

Наш караван растянулся миль на десять.

Впереди, отряхиваясь от осеннего дождя, точно курица–клушка, ведущая цыплят, переваливалась с борта на борт плавбаза.

Первым в кильватер матке шёл победитель социалистического соревнования «Властный».

За ним, блестя после ремонта свежими белилами надстройки и кузбасслаком бортов, поспешал «Робкий», занявший по итогам трудового соперничества почётное второе место.

Третьим за нами ходко шёл «Звёздный».

Последним в кильватерном строю тащился «Разящий», ведомый новым капитаном: прежнего признали виновным в нарушении мореходных правил.

В таком порядке под гром гарпунных пушек флотилия вошла в бухту Золотой Рог.

На причале у морвокзала тысячи сияющих лиц.

Жёны моряков с невинно–томными лицами, с букетами цветов, приветливо и радостно машут руками. Заждались, бедные, мужей, блюдя верность, загодя вымели окурки в своих квартирах, выбросили пустые бутылки, проветрили комнаты. Напрасно, однако, наводили марафеты: к ночи многим быть битыми, к яркой косметике жён, театрально вздыхавших, старательно изображавших пылкую любовь, добавятся под глазами великолепные фингалы. Зазвенит посуда, визгами огласится дом, полетят в окна предметы одежды и быта. Соседи понимающе покивают головами: обычное дело – китобой вернулся!

Снуют в толпе встречающих «ночные бабочки»: ресторанные проститутки, вокзальные шлюхи, замужние потаскухи: будет им сегодня работёнка!

Носятся в залах официантки, предвкушая хорошие чаевые: привалят денежные гости! А для простых на каждом столике лежит картонка с надписью: «Стол заказан». Зайдёт китобой, зашелестит пачкой денег – и нет на столе картонки!

На «Волгах» заполонили площадь таксисты – шикующих пассажиров не меряно будет! А для простых на ветровом стекле картонка с надписью: «В парк». Небрежно сунет китобой таксисту солидную купюру, и картонка сразу окажется в багажнике.

И гул многоликой возбуждённой толпы перекрывает духовой оркестр, играющий марш китобоев.

 
Сурово, в Антарктике сурово,
Кидает, кидает море нас,
Но сильный, но сильный – он и ловок…
Погода? Погода – в самый раз!
 

Ещё два месяца во всех ресторанах и кафе Владивостока их посетителей будет будоражить этот задорный марш. Пока у китобоев не кончатся заработанные в промысловой путине деньги. Правда, их выдали не сразу: в кассе «Славы» огромной суммы на всю флотилию не нашлось.

В ожидании зарплаты, я как и некоторые другие бездомные «Робкого», целую неделю изнывал от скуки в добровольном заточении в каюте. А куда сунешься без рубля в кармане? Четырёх копеек на морской трамвай, чтобы переехать с мыса Чуркина на другую сторону бухты, и тех нет. Незавидное положение узника каюты усугублялось жестокой болью нарывающих пальцев левой руки. Осенняя простуда дала знать двумя страшными фурункулами на мизинце и безымянном пальце. Натянутая нарывами кожа, готовая лопнуть, горела адским огнём, вызывая нестерпимо–мучительную боль. Я не мог спать, не знал, куда положить руку, чтобы не задеть проклятых чирьёв, малейшее прикосновение к ним вызывало непроизвольный вскрик.

В один из таких бесцельных и унылых вечеров, чтобы хоть как–то отвлечь себя от скуки и боли, я решил готовиться к поступлению в университет на заочное отделение журналистики – профессия япониста–востоковеда не сулила больших перспектив, а с морем рано или поздно придётся завязать. И пора подумать о работе на берегу.

Я открыл учебник: кажется, это была «История СССР», но дёргала рука, в голову лезли самые паршивые мысли. И конечно, я обрадовался гулким шагам на трапе: то спускался ко мне в каюту второй электромеханик Юра Балдин – закоренелый холостяк, красавец–мужчина, любимец женщин. Никому ничем не обязанный, ничем и никем не обременённый, Юрка беззаботно прожигал жизнь, не задумываясь о её смысле и значении. Себя он сравнивал с котом, который живёт на крыше и гуляет сам по себе.

Балдин любил повторять: «Настоящий моряк должен быть опрятно одет, гладко выбрит и слегка пьян». Поэтому и в тот вечер баловень судьбы явился не в своей обычной форменной тужурке с шевронами и фуражке – «мице», а в отличном костюме – «тройке» шоколадного цвета, в шляпе и белом плаще с поясом. От гладко выбритого лица Балдина пахло лосьоном «Эдельвейс». И конечно, следуя правилу «настоящего моряка», был навеселе, пропустив стаканчик–другой водочки.

Балдин бесцеремонно сгрёб в кучу разложенные на столе конспекты, учебники и тоном, не допускающим возражений, скомандовал:

– Одевайся! Живо! Тачка ждёт на пирсе, счётчик мотает… Галстук сунь в карман, в машине завяжешь. Шевелись, приятель!

Зная авантюрный характер Балдина, я растерянно спросил:

– Куда? Объясни толком.

– Молодой! Много вопросов задаёте старшим по возрасту и по чину. Ладно, объясняю… Только ты, это… Давай, по–шустрому! Короче – всё чин–чинарём! Едем на хату к моей новой подруге. Там ещё две… Одна из них просила меня найти культурного кавалера… Ну, я рассказал про тебя… Востоковед… Японист… Она и загорелась желанием познакомиться с тобой.

– У меня на пальцах чирьи… Видишь, как их разбарабанило… Болят ужасно.

– Ерунда! Жаль, что не на другом месте! – расхохотался Балдин.

– Ну, ты, Юра, даёшь! Как ехать без денег?

– А это видал?!

Юрий вынул из карманчика жилета две сотенные купюры.

– Подруга одарила на первое время до нашей зарплаты. Муженёк–то её: аля–улю! Кэпом ушёл на танкере… Где–то шлёпает сейчас на пути в Гавану… Не скоро дома будет. Знаешь, как в песне:

А муж твой на вахте в море,

В суровом дальнем походе,

Шепчет: «Где ты, родная, с кем ты?».

– Которая со мной желает познакомитья… Как она? Дама комельфо? Такая, как в прошлый раз ты подсунул? С блинами–титьками и толстыми складками жира на пузе?

– А тебе что? Порядочные замужние женщины хотят любви. Между прочим, преподаватели из института искусств. Давай, поживее… Счётчик в тачке тикает, пока ты тут бреешься. Ну, всё? Поехали!

– Моргородок! – коротко сказал он таксисту, и мы покатили. По дороге Балдин купил цветы, вино и конфеты.

У подъезда одной из типовых панельных пятиэтажек «Волга» остановилась. Два изысканно одетых молодых человека вышли из неё. Первый нёс букет поздних хризантем и коробку конфет «Москва». Второй тащил сетку с бутылками болгарского вина «Бисер».

Белоснежная нейлоновая сорочка с опаловыми запонками. Японский галстук с блёстками. Сверкающие лаком туфли на высоких каблуках. В кармане наглаженный, сбрызнутый «Шипром» платок. На брюках «стрелки». Белый плащ, шляпа. Полный джентльменский набор придавал уверенности у двери капитанской квартиры, где ждут страстные поцелуи незнакомки, её жаркие объятия и нежные ласки.

Подмигивая мне, Балдин позвонил, и дверь тотчас открылась: нас ждали. Дама старше его лет на десять, мило улыбаясь, встретила нас в прихожей. В переднике, с кухонным ножом в одной руке и с яблоком в другой обняла моего приятеля, обцмокала всего и приветливо глянула на меня.

– Меня Таней зовут. А вы Геннадий? И знаете японский язык? Оригинально… Проходите, знакомьтесь… Юра! Вино на кухню, конфеты на стол, цветы в вазу! – распорядилась она, и увлекая Юру за собой, удалилась на кухню. Я вошёл в гостиную, устланную дорогим ковром. Стены комнаты оклеены заграничными обоями. Немецкий секретер уставлен хрусталём. На роскошном кожаном диване две приятной внешности дамы листают журналы «Советский экран». «Не худые, – отметил я про себя, – не толстые… Черноглазые шатенки. У одной из них платье оголяет плечи, на сочных губах блестит ярко–красная помада. Под шёлковыми блузками у другой выпирают аппетитные груди. Какую из них буду сегодня мять? Обе хороши…».

– Галя! – хитро щурясь, кокетливо подала руку сидящая слева.

– Нина! – загадочно улыбаясь, жеманно протянула руку сидящая справа.

Угадай, попробуй, какая из них хочет познакомиться со мной для приятных встреч! Придёт Балдин, всё прояснит. А пока, чтобы не ломать голову попусту, я, вежливо испросив разрешения, уселся между ними обоими. «Главное, завязать бой, обстановка покажет, как действовать дальше», – говорил Наполеон. В непринуждённо–светском разговоре я пытался определить, с какой стороны ко мне проявляется больше знаков внимания, но та и другая одинаково зыркают на меня подведёнными тушью глазами. Но вот готово коронное блюдо – картошка с мелко нарезанным мясом, запечённая под майонезом в духовке. Юрий наполнил бокалы вином.

– За тех, чья любовь помогает нам пройти через все бури и штормы! За милых дам! – провозгласил он.

Тост принят под одобрительные возгласы. Звон бокалов, шутки, смех, бряканье ножей и вилок. И тесно прижатые ко мне слева и справа бёдра женщин. Одна из них страждет романтической любви с японистом–востоковедом. Которая? Вот Галя придвинула мне салат с крабами. Наверно, она просила Юру привести ей кавалера. Вот Нина положила мне в тарелку ломтик помидора. Галя слева стряхнула ворсинку с моего плеча. Я нечаянно пролил вино на брюки, и Нина справа заботливо вытерла пятно полотенцем.

Балдин включил магнитофон. Зазвучала популярная мелодия из французского кинофильма «Мужчина и женщина».

– Белый танец! – весело объявил Балдин, плюхаясь в кресло. Пока жарилась картошка, капитанша и Юра подозрительно долго отсутствовали, запершись в спальне. И сейчас, сбросив пиджак, китобой радостно–оживлённо наслаждался вечеринкой, сытый, здоровый, удовлетворённый, всем довольный, и больше всего, самим собой. Счастливый вид моряка, ещё совсем недавно терзавшего подушку в каюте, красноречиво говорил: «Зачем жениться? Жизнь свободного человека так прекрасна! Ноу проблэмс!».

Галя пригласила на танец Юру. Нина подняла меня. «Так вот, оказывается, чей я избранник!», – подумалось мне, в то время как руки, обхватив партнёршу ниже талии, прижимали её к себе. Юра щёлкнул выключателем, люстра погасла, и комната озарилась розоватым светом раковины с вмонтированной в неё лампочкой. Волосы Нины, духи с тонким и нежным запахом, её грудь, прижатая ко мне, голые плечи обжигали в танце. Наши губы соединились в поцелуе, и оторвавшись от них, я прошептал в горячее ушко:

– Продолжим вечер у тебя?

В ответ она прильнула ко мне, слившись в новом, ещё более долгом поцелуе. Мы незаметно надели плащи и выскользнули за дверь. Последовала серия поцелуев на каждой лестничной площадке, потом у каждого дома. И так, часто останавливаясь, обнимаясь и целуясь, без ненужных признаний в любви, мы дошли до проспекта Сто лет Владивостоку. Остановились у дома с неоновой вывеской «Гастроном «Восход». У тёмного подъезда, обхватив друг друга, мы снова замерли в поцелуе, как вдруг что–то неимоверно сильное ухватило меня сзади за шиворот, приподняло так, что ноги еле–еле доставали до асфальта. Потом это «что–то» опустило меня, развернуло, и я увидел перед собой огромного роста усатого военного дядю в фуражке и шинели, перепоясанной портупеей. В свете дальних уличных фонарей тускло поблескивали на его погонах майорские звёзды. Рядом стояли ещё двое офицеров с каменными лицами, от которых ничего хорошего ждать не приходилось. Зацокав каблучками, Нина поспешно скрылась в подъезде, оставив меня на произвол судьбы. Я было рыпнулся защитить свою честь, униженную столь постыдным образом, но майор поднёс к моему лицу здоровенный кулачище и незлобиво сказал:

– Не ерепенься, штатская сволочь! Пока мы на полигонах Родину защищаем, вы чужих жён охмуряете. Это моя жена! Уразумел, интеллигентик паршивый?! Дать бы тебе в рыло, недоносок… Да, ладно… Попадёшься ещё раз – пришлёпну как муху. Всё! Свободен! Кру–угом! Шаго–ом… марш!

– Извините, тащ маёр…, – сбавил я пыл, – ничего не было… Просто проводил вашу жену… Ночь, темно…

– Видал, как вы лизались… Проваливай, пока я добрый… – гаркнул майор. Рядом стояли те двое, насуплено молчали, готовые обрушить на меня всю ненависть к службе, вынуждающей их исполнять свой воинский долг, в то время как их жёны гуляют со штатскими. Ещё секунда–другая и моя физиономия превратится в форшмаг. Поняв это, я быстро повернулся и зашагал прочь. И вовремя.

– Зря ты отпустил этого гражданского ловеласа. Надо было врезать ему, чтоб не волочился за юбками офицерских жён, – услышал я за спиной.

– Он–то при чём? Это она задом вертит… Сука! Ну, покажу этой потаскухе сейчас! – услышал я за спиной. И прибавил шагу.

В столь поздний час возвратиться на судно, не имея денег на такси, не представлялось возможным. И я направил стопы в квартиру капитанши. На мой звонок дверь открыла Галя. На её лице неподдельное удивление:

– А ты почему вернулся? Ты же с Ниной ушёл?

– Она попросила проводить её… Разве мог я отказать даме? Вернулся, чтобы продолжить этот чудный вечер с тобой…

Всё повторилось с изумительно–потрясающей схожестью. Танец, объятия в интимно–розовом свете раковины, нашёптывания на ушко и быстрый уход, остановки на улице для поцелуев, тёмный подъезд того же самого дома с мерцающей неоном вывеской «Гастроном «Восход». Перед тем, как войти в подъезд, я боязливо оглянулся: нет ли кого, кто ухватит за шиворот?

Галя сняла туфли и босиком стала подниматься по ступенькам лестницы.

– Какой этаж? – тихо спросил я.

Ступая на цыпочках, она приложила палец к губам. Я последовал за ней, не придав значения тонким полоскам света в неплотно прикрытых дверях. На лестничной площадке между третьим и четвёртым этажами все двери вдруг разом распахнулись, из квартир выбежали полураздетые мужики в тельниках.

– Б…! Сука! Стерва!

– Шлюха! Потаскуха! Муж в море, а она хахаля домой ведёт!

– Какой пример нашим жёнам подаёт! Распутница! – раздались крики.

Галя шмыгнула наверх, там хлопнула дверь, и больше я её никогда не видел. Сзади напирали обозлённые мужики. Всем скопом ревнивцы подъезда оберегали жён моряков–соседей, находящихся в плавании, от посягательств любовников.

– Бей тварь сухопутную!

– Шумовкой его! Шумовкой!

– Боцман! Вмажь этому моднику в шляпе! – кричали сверху.

– Поплавал бы с наше, щегол лощёный, не стал бы швартоваться к чужим бабам… – кричали снизу.

– А ну, давай сюда этого чилима! – наступал лысый мужичок в одних трусах, размахивающий совком для выгребки золы из печки.

Мгновенно оценив ситуацию, я решил прорываться через лысого мужичка. Мой пинок правой ноги, рассчитанный на удар ему в живот, повис в воздухе: от сильного пинка под зад я сам закувыркался вниз по лестнице, сшибая на пути разъярённых мариманов. Предохраняя голову, выставил вперёд левую руку и с размаху врезался больными пальцами в батарею парового отопления. Псом, застигнутым в чужой подворотне, я с воем вылетел из подъезда и кинулся бежать. Вслед летели выкрики:

– Шумовкой его! Шумовкой!

Отдышавшись от быстрого бега и убедившись, что никто не преследует, я медленно побрёл пешком. Путь предстоял не близкий. Шкандыбать пешкодралом до Партизанского проспекта, до Океанского, потом по всей Ленинской до Луговой, обогнуть Золотой Рог и той стороной до причалов рыбпорта.

– Ну, Балдин! Ну, погоди, эдельвейс хренов! – шагая по пустынной улице, рассмеялся я, вспоминая перипетии прошедшего вечера.

Светясь зелёными огоньками, мимо проносились пустые такси. Но разве у их водителей может проявиться сочувствие к одинокому путнику?

Ладно. Подумаешь, прошагать каких–нибудь километров пятнадцать. А то и меньше. Да я из Боровлянки в Вассинскую школу каждую неделю двадцать километров пёхом таскался туда и обратно. Непроглядной ночью по грязи и в дождь. По глубокому снегу и в метель. Не по асфальту при свете уличных фонарей.

Вдруг я поймал себя на мысли, что мне хорошо, легко и спокойно. Боже милосердный! Так ведь фурункулы на пальцах прорвали! И стержни из них повылетали. На месте их дырки остались. Это когда я рукой по батарее саданул. «Воистину, – как сказал бы сейчас Боря Далишнев, – нет худа без добра». Я замотал мокрые пальцы носовым платком и бодро зашагал, напевая свою любимую песню:

 
Колышется даль голубая,
Не видно родных берегов,
Мы с детства о море, о море мечтаем,
О дальних огнях маяков.
Летят белокрылые чайки – привет от родимой земли.
И ночью, и днём, в просторе морском
Стальные, стальные идут корабли…
 

В гнездовье бурь

10 августа. Пятница. День моего рождения и Смоленской иконы Божьей Матери. Под неусыпным оком Пресвятой Богородицы, многажды спасшей меня, даровавшей мне счастье видеть солнечный свет, дивную красоту окружающей меня природы, нежиться в его тёплых лучах, предаюсь размышлениям о былом, подобно волнам, несущим мою лодку по реке–жизни.

– Благаго Царя благая Мати, Пречистая и Благословенная Богородице Марие, милость Сына Твоего и Бога нашего излей на страстную мою душу, и Твоими молитвами настави мя на деяния благая, да прочее время живота моего без порока прейду и Тобою рай да обрящу, Богородице Дево, едина Чистая и Благословенная.

В этот солнечный летний полдень отраден вид густых тёмно–зелёных ельников, взметнувших остроконечные вершины на высоких крутяках правобережья. Освежителен чистый воздух хвойного леса, успокоительна его вечная тишина. Приятен неторопливый шелест ивовых листьев, тронутых пробегающим по ним лёгким ветерком.

По лазурно–синему небу плывут кучевые облака. Стать бы пушинкой и лететь вслед за ними в неведомую даль! Или парить над обскими просторами на пароплане, на воздушном шаре. «Радио России» подогревает сладостные мечты замечательной песней Александра Зацепина:

 
Надо мной небо синее,
Облака лебединые
И плывут, и зовут
В дальний путь за собой…
 

Исстари на Руси август называли «густоед–густарь – страды государь». В этом месяце лето навстречу осени бежит: до обеда – лето, после обеда – осень. Ещё в народе называли август «собериха», «припасиха», «капустник», «разносол». Старинный месяцеслов именует август «зорничником» или «зарничником» – от слов «зори» и «зарницы».

Август – венец и закат лета. Месяц этот назван именем римского императора Октавиана Августа, в 8‑м году нашей эры приказавшего устранить ошибку календарной реформы Юлия Цезаря, когда високосным (366 дней) считался каждый третий год, а не четвёртый, как сейчас.

В августе солнце находится в знаке созвездия Льва, называемого древними ассирийцами «Великий огонь». «Жгучим» назван Лев в «Божественной комедии» Данте Алигьери. Со знаком Льва астрологи связывают само солнце. Лев – царь зверей, и самая яркая звезда Льва – Регул – уменьшенное от Рекс – царь. Арабы, греки и древние персы именовали эту звезду «царской».

Ночами в тёмном августовском небе сверкают созвездия Козерога, Рыб, Кита, Водолея, Овена, вспыхивают и гаснут, рассыпаясь искрами, метеориты.

Итак, август…

Беспрестанная работа вёслами. Обь гуляет здесь крутыми волнами во всю многокилометровую ширь, и чтобы противостоять им, вёсла не выпускаешь из мозолистых ладоней. Даже в засушливые летние месяцы в месте слияния с Иртышом её ширина сорок–пятьдесят километров, а в нынешнее–то наводнение?!

Левый берег вообще не виден. Где–то там, в 1585‑м году «на диком бреге Иртыша стоял Ермак, объятый думой».

В начале семнадцатого века в Мангазею и дальше к Таймыру здесь спустились по Оби к Карскому морю кочи помора Луки «со товарищи казаками». Плыви Лука сегодня – он увидел бы величественные опоры ЛЭП на правом берегу и факелы горящего газа над нефтяными вышками, аленькими цветочками пламенеющие вдали. Ещё казаки приметили бы чёрные избы села Чернореченска на обрывистом берегу, вскинувшем к небу пирамидальные вершины мрачно–зелёных елей.

В эти однообразные дни плавания в моей памяти остались размытые утренней дымкой очертания посёлка Карымкары с двумя высокими деревянными трапами от дебаркадера, прошедшим мимо красавцем–танкером «Николай Животкевич» с парой сине–красных шлюпок на корме, маленький «ТРБ‑1», толкающий, как муравей, больше себя огромную баржу.

Прошёл Большие Леуши с диким, обрывистым и лесистым берегом, изрезанным промоинами от весенних ручьёв. Потом был Малый Атлым: как и раньше, чёрные избы, деревянная церквушка вросла в землю по самые окна.

Село Сотниково – напоминание о живших здесь казаках. Сотник – казачий чин, командир сотни казаков.

Плашкоут далеко от берега. Лодочник ждёт пассажиров с подходящего теплохода.

Октябрьское… Красивое село на высоком зелёном берегу, но какими должны быть глубокими колодцы на улицах, чтобы добраться до воды! За Октябрьским миновал 910‑й километр – столько осталось до Салехарда!

Село Приобье ощетинилось портальными кранами. Множество катеров, моторных лодок, буксиров, барж.

Шеркалы… Бетонная дорога взбегает в гору прямо от причала. Белые буквы на стеле гласят: «Шеркалы». И крутой, в елях берег. На высоком мысу два чёрных сруба – всё, что осталось от старинных строений. Ржавые лодочные гаражи под обрывистым берегом. Осторожно обхожу их. На лужайке у воды кучка отдыхающих. Дымит мангал. Приветливо машут мне, приглашая пристать к берегу. Велик соблазн отведать шашлык, но велик риск пропороть лодку торчащими из воды железными прутьями арматуры. Проплываю мимо.

Августовский день на исходе.

На мшистой лужайке полно невиданной мною доселе морошки. Краснеют незрелые ещё ягоды. Посреди этого великолепия устраиваю привал.

С заходом солнца всё более ощутимой становится ночная прохлада, всё заметнее суровое дыхание близкого уже Заполярья.

Костёр потрескивает еловым сушняком. Дразнящий запах стерляжьей ухи исходит от подвешенного над огнём котелка. Дым отгоняет надоедливых комаров, мошку, оводов. Хорошо сидеть вот так в тишине, смотреть на яркий огонь. Пламя освещает палатку, приваленную к ней лодку, бородатого скитальца с планшетом и тетрадью на коленях, встречающего своё 66-летие под сверкающими звёздами северного неба. Сидеть и думать…

С дружной командой дорогого моему сердцу «Робкого» к большому сожалению пришлось расстаться. Полюбился мне этот отчаянный пахарь моря, но покинуть судно был вынужден из–за поступления на заочное отделение журналистики Дальневосточного государственного университета.

После успешной сдачи вступительных экзаменов, с чемоданом, набитым методической литературой для выполнения контрольных работ, я поднялся на борт китобойца «Вдохновенный», готового к отплытию в Антарктику. Однотипное судно не отличалось от «Робкого» – всё те же механизмы, приборы, электрощиты и пульты.

Другой была его команда.

Китобои «Вдохновенного» не выделялись весёлостью, удальством, промотанием в «Золотом роге» зарплаты до последнего гроша и прочими лихими качествами, присущими команде «Робкого». Немногословные, без задорного блеска в глазах, с лицами сосредоточенными и суровыми – неизгладимыми следами антарктических штормов – выполняли они трудную, сопряжённую с риском работу, требующую терпения, отваги, мужества, выдержки и большой силы воли, чтобы противостоять почти непрерывным штормам, жгучим морозным ветрам, ледяным шквалам, превращающим палубу, трапы, рангоут судна в глыбы льда. С виду хмурые, молчаливые, с красными, обветренными носами и щеками, при более тесном знакомстве они оказывались добряками в душе.

Характер членов экипажа «Вдохновенного» свойственен всем «россиянам» – китобоям антарктической китобойной флотилии «Советская Россия». Их несколько угрюмые внешности я воспринял поначалу как недоброжелательность по отношению ко мне, но скоро убедился в обратном. К тому же, мне повезло: на «Вдохновенном» я встретил верзилу–громилу Алексея Шматко, того самого парня, которого застал в квартире моей бывшей любвеобильной подруги Риты. Он обрадовался встрече и, здороваясь, радушно протянул здоровенную лапищу.

– Вот так встреча! – пробасил Алексей. – Ну, что, ходил ещё к той красотке?

– Не-е… Иди она в баню!

– Анекдот хочешь? Армянское радио спрашивают: «На какой девушке лучше жениться – на красивой или на страшилке? Красивая ведь изменять будет…». Армянское радио отвечает: «Лучше торт есть хором, чем дерьмо в одиночку».

– И всё же каждый надеется, что уж его–то жена не будет изменять…

– Да-а… Нельзя королю без дамы… Нельзя королеве без валета… Все мы хотим не целованных, чтоб верно ждали нас… Но так не бывает. Женщины – они тоже люди, и ничто человеческое им не чуждо. Опять же физиология… Ждать мужа–моряка девять–десять месяцев из путины, когда вокруг столько желающих удовлетворить женщину – согласись, это такая для неё мука. А муж придёт, устроит сцену ревности, пробудет дома месяца два–три, пока судно в ремонте, и опять отвалит почти на год. И так проходит жизнь моряка.

– Что же делать? Не жениться?

– Женился – бросай якорь на берегу, завязывай с морем… Агата Кристи предупреждала: «Женщины не умеют ждать, помните об этом!».

– Всё философствуешь?

– На том стоим…

Моя койка в каюте электриков оказалась нижней. Верхнюю занимал Алексей. Когда этот «шкаф» забирался на неё, я боязливо сжимался в комок – вдруг цепочки не выдержат веса амбала–одессита, и десятипудовая махина рухнет на меня. Предложил Алексею поменяться местами, на что он безропотно согласился.

…Бешеные порывы ветра бросали судно, как щепку, швыряли в лицо ледяные брызги, заглушая слова капитана Позднякова.

– Идём… море Беллинсгаузена… курс…градусов… зюйд–вест…

По бескрайним просторам самого безлюдного на планете ледяного моря катились чёрные волны, напоминая отвороченные гигантским лемехом пласты свежевспаханного поля, а сорванные с них ветром пенные гребни улетали белыми птицами. В некоторых местах, в провалах между водяными валами пестрели пятнышки играющих на поверхности пингвинов адели, названных так Беллинсгаузеном в честь своей жены француженки Адели. Нипочём им мороз и беснующийся ветер.

Антарктика – логово ураганов, гнездовье штормов, прибежище бурь, пристанище тайфунов. Беспощадная стихия беснующегося моря. Из этой сатанинской круговерти всесильным джином вырвался на волю шквальный ветер. Я потерял счёт дням и ночам, во время которых, пытаясь изрыгнуть кишки, стоял вахты. Вокруг скрипело, грохотало, выло, стонало, сотрясалось, судно взлетало куда–то в поднебесную, низвергалось в пропасть и, казалось, мукам адовым не будет конца. Но однажды, проснувшись перед вахтой рано утром, привычно напялил на себя ватные брюки, свитер, шапку, полушубок и, громыхая сапогами по ступенькам трапа, вышел на палубу. Глазам предстала остекленевшая водная равнина. Жестокий шторм утих и, как это часто бывает в Антарктике, море замерло, словно неживое. Альбатрос, распластав трёхметровые крылья, низко парит, долгими часами сопровождает судно. Невольно вспомнились слова из песни В. Бунина:

 
Товарищ, товарищ, наш друг альбатрос
Скиталец пустынных морей,
Зачем ты покинул родимый утёс
И спутником стал кораблей?
 

Гористый остров Петра Первого, снежно–синий, багровый с западной стороны, длинной полосой, похожей на огромного белого кита, вытянулся по южной кромке горизонта. Прибой хлестал в угрюмые, безжизненно–ледяные скалы.

Оставляя за кормой ровную белую полосу, «Вдохновенный» малым ходом двигался вдоль острова. Над его снежными вершинами, разгораясь всё ярче, вставало солнце. Голубовато–сизая мгла, висевшая над островом, поблекла, и светлея, рассеялась. Отражая золотистый свет ослепительно вспыхнувшего диска, море из матово–зелёного стало маслянисто–жёлтым. Там, вдали, у подножия чёрных, неприветливо–грозных скал, оно лениво накатывалось на обледенелые камни, облизывало неприступный берег с глухим и сердитым ворчанием.

На мостике попыхивал трубкой капитан Поздняков. Капюшон кожаной «канадки» – память службы в подводном флоте – накинутый поверх шапки с таким же кожаным верхом, скрывал его лицо. Здесь же, не отнимая бинокля от глаз, осматривал ледяные берега скалистого острова штурман Норкин. В шапке–ушанке, в непромокаемом плаще, надетом на ватник, торчал от нечего делать сменившийся с вахты первый электромеханик Абашкин. Бородатого матроса–рулевого Ховрина спасали собачьи унты, тулуп, затасканный вахтенными, и меховые рукавицы. У пушки, наклонясь всем корпусом вперёд, вглядывался в морскую даль знатный гарпунёр Прокопченко, кавалер многих правительственных наград. Его фигура в утреннем антарктическом свете, голубоватом и ясном, на фоне моря, синего и холодного, как нависшее над ним небо, казалась резным ростром, украшавшим нос китобойца. На палубе, широко расставив ноги, стоял боцман Ильин. В бочке на фок–мачте крутил головой из стороны в сторону марсовый матрос Зорин.

– Справа тридцать фонтаны! – истошно закричал с марсовой площадки Зорин. Штурман нажал кнопку сигнала, и во всех помещениях судна раздались прерывистые звонки: «Охота!».

На проплывающей вдалеке льдине стая пингвинов. Рядом с ней взметнулся фонтан, рассыпался на сотни брызг. Вынырнула чёрная спина, за ней другая, третья. Взвились новые фонтаны.

«Уф!.. Уф!..» – раздаются тяжёлые вздохи, сотрясая застывший в тишине воздух.

В считанные секунды вся команда на местах. Капитан толкнул рукоятку машинного телеграфа на «Полный вперёд!». От форштевня «Вдохновенного» с брызгами начали разлетаться волны, за кормой заклубилась белая пена.

Осторожные и чуткие «усачи» тотчас ушли в глубину. Эти киты проворнее кашалотов и могут держаться под водой в два раза дольше. Полчаса, не меньше, пройдёт, прежде чем вынырнут на поверхность.

«Вдохновенный» застопорил ход. Все напряжённо всматривались в блестящую гладь, прикидывая, где появятся фонтаны. Поглядеть со стороны: все спокойны, но в душе каждого китобоя кипит страсть охотничьего азарта. Она захватывает даже кока, бросившего недочищенной картофелину и выбежавшего на палубу поглазеть на охоту. Именно эта страсть привела на мостик Абашкина и других свободных от вахты моряков. В такие минуты легко понять душевные порывы этих людей, оставивших дома семьи, променявших земную твердь на нескончаемую болтанку. Одна ли возможность хорошего заработка гонит их в ледяные просторы Антарктики, заставляет терпеть лишения и трудности? Ведь они могли работать на берегу грузчиками в порту, докерами, шофёрами такси и тоже получать приличные деньги. Аналогичный вопрос можно задать заядлым охотникам и рыбакам: за куском мяса или рыбиной, умирая с голоду, тащатся они в лес, на озеро, на тонкий ещё лёд реки? Нет, конечно.

Ещё и потому многие шли в китобои, что гордились этой профессией, свысока смотрели на представителей других трудовых коллективов. Кто для них бухгалтер, чиновник ведомства, директор ресторана или прораб на стройке? Так, никто… И даже на раздельщика китов, жировара или мукомола с плавбазы они посмотрят с чувством собственного превосходства. Китобойная плавбаза в понимании морских охотников – всего лишь плавучий завод по переработке китовых туш, производство которого всецело зависит от мужества, смелости, самообладания тех, кто, рискуя быть смытым волной, добывает китов.