Текст книги "Под крылом ангела-хранителя. Покаяние"

Автор книги: Геннадий Гусаченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 26 страниц)

Я радовался окончанию утомительного плавания, сопряжённого с каждодневным риском и стрессовыми ситуациями. И вместе с тем одолевало отчаяние переселенца, заброшенного без средств к существованию на самый дальний край, суровый и безжизненный.

Как далеко мне до Робинзона, выброшенного бурей на тёплый южно–атлантический остров и обеспеченного богатым корабельным имуществом!

И близки мне тревоги первых колонистов, ступивших на американский континент. Понятны переживания ссыльных, высаженных на пустынный берег таёжной реки. Но я не конкистадор и не каторжанин. Я вольный скиталец и по своей прихоти пришёл сюда не за тем, чтобы обогатиться или отбывать наказание, а ради блага в спокойном уединении исповедаться перед Богом.

Хмуро, сумрачно, неприветливо и неуютно вокруг. Сейчас день, то есть сумерки, которые скоро переходят в ночь. Пейзаж вокруг пепельно–серый. Такое же тёмное небо. Только на юге горит узкая бледно–розовая полоска, постепенно переходящая в фосфорические нежно–малиновые тона.

Гудят электромоторы плавкрана, управляемого невидимым в кабине машинистом. На барже двое рабочих в оранжевых касках стропят трубы. Ещё двое принимают их на берегу, укладывают в штабель.

Вдали белеет будка–балок с телеантенной на длинном шесте. На растянутой верёвке полощется на ветру простыня. Оттуда доносится собачий лай.

У самых моих ног шумно прокатываются волны Карского моря, лижут захламленный плавником галечник. Глаза, уставшие от прибрежных тальниковых зарослей, беспокойно оглядывают зеленовато–белесую болотную равнину тундры.

Далеко позади меня остались отроги Полярного Урала – зубчатый гребень горного хребта с ледниками по лощинам.

Передо мной чернеет скованный льдами океан. Колючий ветер обжигает лицо и руки лёгким морозцем – дыхание Арктики! Там, в безлюдно–безмолвной части земного шара, освещаемой бледным лунным светом, вечную тишину нарушает треск ломающихся льдин. С грохотом пушечных выстрелов, сдвигаясь, сталкиваются они во тьме полярной ночи, наезжают одна на другую, встают на дыбы, нагромождая торосы.

На необозримых снежных полях, простёршихся до полюса, бродит, урча, хозяин Арктики – белый медведь.

Хаотичное царство льда, холода и мрака наступающей зимней ночи озаряет фантастический по красоте цветов, тонов и оттенков небесный свет магнитных бурь.

Бледными нежно–зелёными, лилово–розовыми, голубыми лучами расходится полярное сияние от севера к западу и востоку.

Вот появляется яркая малиново–красная арка. Скоро северный её конец бледнеет, а западный развёртывается в длинные перья сказочного павлина. Они сплываются в трепещущую пурпурную полосу, изгибаются в извилистую ленту, раскрашенную во все цвета радуги, растекаются в розовые, зелёные и малиновые пятна.

Луна пожелтела, а море стало совсем чёрным. Яркие пятна над ним поблекли и южная часть небосвода начала окрашиваться в медно–зелёный цвет. Луна высоко поднялась над горизонтом. Свет её посеребрил море, и зрелище сделалось ещё более захватывающим. Но вот луна подёрнулась зеленоватой дымкой, и вокруг неё зажёгся золотистый венец.

Картины игры теней, света и туманов, одна прекраснее другой, сменяются, как в калейдоскопе.

Суровая красота Севера!

Здесь заканчивает свой неудержимый бег могучая и полноводная сибирская река Обь. Жадно поглощает её ненасытный и ещё более могущественный океан, растворяет в себе до последней капли.

Здесь, достигнув предела, остановится течение моей реки–жизни, сольётся с окружающим неласковым, но величественно–спокойным миром, суровым, но прекрасным.

Короток полярный день. Скоро он угаснет совсем.

За мысом Поёлава вспыхнет солнце напослед снопом искр, и затухая, медленно опустится за неровную линию горизонта, вычерченную верхушками карликовых берёзок, худосочных ёлок и густого тальника. Над белым безмолвием тундры на целых полгода повиснет арктическая ночь.

В радужном свете северного сияния заскользят на снегу неслышные тени песцов, оленей, волков, белых полярных сов. Похрустывая наледью, по кромке залива, принюхиваясь и отряхиваясь, протопает невидимый в ночи белый медведь. Лишь глубокие ямки в рыхлом, мокром снегу, оставленные его могучими лапами, выдадут присутствие где–то неподалеку большого, сильного зверя.

Избегая ненужных вопросов рабочих, бросающих на меня любопытные взгляды, я взвалил на себя мешок с лодкой, рюкзак, вооружился ведром, топором, и потащил свой скарб по кромке берега, омываемой пенными волнами.

– Принесло же чудака на край света к белым медведям и птичьим базарам! – вслед себе услышал я. – Жду–не дождусь, как закончу работу и смотаюсь домой, а этот чумарик запросто так сам сюда припёрся…

– Каждый по–своему с ума сходит, – ответил другой рабочий.

– Нет, в натуре, камикадзе какой–то! Эй, на кране! Спишь, что ли? Вира давай!

Пропустив мимо ушей насмешливые высказывания в свой адрес, я бодро шагал в своё неведомое Никуда, от которого теперь отдаляло всего лишь энное количество шагов по берегу Ямала.

И в такт шагам по галечнику я напевал:

 
Буря, ветер, ураганы, ты не страшен, океан!
Молодые капитаны поведут наш караван…
 

Эта песня помогала мне выстоять на палубе штормующего китобойца, в охотничьих походах по сопкам уссурийской тайги и Забайкалья. Поможет и сейчас!

 
Мы не раз отважно дрались,
Принимая вызов твой,
И с победой возвращались
К тихой гавани домой…
 

Насчёт отважной драки с бурями и метелями, господствующими в этих широтах, и которые уже заявляют о себе порывистым морозным ветром, кто бы сомневался…

О победном возвращении в тихую гавань лучше не думать…

Им, этим работягам в касках, выгружающим трубы с баржи, приехавшим на Крайний Север в надежде «зашибить деньгу», не понять моего стремления достичь моря, и воздев руки к небу, воскликнуть:

– Господь милосердный! Я дошёл!

Я очистил в одиночном плавании свою душу от скверны. Я покаялся в грехопадениях своих, откровенно рассказав о них в походном дневнике. Предоставленный сам себе, я многое понял из того, что ранее не доступно было моему разуму.

Я каюсь в том, что жил без веры в Тебя, отрицал Тебя, хулил и вёл себя самым недостойным образом.

Молюся убо Тебе, Господи: помилуй мя, и прости ми прегрешения моя, вольная и невольная, яже словом, яже делом, яже ведением и неведением.

В походе я терпел лишения, трудности и страхи, но не сравнятся они с мучениями Иисуса Христа на Голгофе, не совместимы со страданиями Его на кресте, не равнозначны болям христиан, казнённых душителями веры в Христа.

– О, Матерь Божья! Ничтожны мои невзгоды, беды, болезни в сравнении с муками Сына Твоего, распятого на кресте, и других святых мучеников. Я готов разделить их участь за веру и Отечество, за благое дело. И дабы утишить боль и страдания невинно убиенных, готов умереть на кресте. Пусть разопнут меня на нём, как римляне распяли шесть тысяч рабов вдоль дороги от Капуи!

И прежде чем испустить дух, пока вороны не расклевали моё бездыханное тело, обращу свой затухающий взор к небу, с радостью прошепчу: «Умираю за Христа! За веру православную! За Отечество! За святых великомучеников!»

Разопните меня на кресте!

Когда за мысом спрятались очертания плавкрана, я наткнулся на перевёрнутый вверх килем дырявый баркас, заиленный, глубоко осевший бортами в песок. На нём сохранилось ещё много прочных досок и брусьев. «А вот и строительный материал для зимовья!» – подумал я, освобождаясь от ноши.

В белом безмолвии тундры, на берегу седого океана, под нежно–розовыми всполохами северного сияния предстоит мне доживать остаток жизни.

– Господи! Как безмерно благодарен я Тебе за столь благостное место несказанной тишины и покоя, милостиво дарованное мне!

– Пресвятая Матерь Божья! Всю мою жизнь Ты исцеляла и берегла меня, и не забыть мне милости Твоей. Дозволь мысленно припасть к ногам твоим и коснуться губами края хитона Твого. Ныне отпущаеши раба Твоего, с миром и подаждь ми слёзы покаяния и исповедания. Твоими молитвами настави мя на деяния благая, да прочее время оставшейся жизни моей без пороку прейду и Тобою рай да обрящу, Богородице Дево, едина Чистая и Благословенная.

– Ангеле Христов! Белым лебяжьим крылом своим оберегал Ты меня всю жизнь, хранил от всякого лукавства, противнаго ми, избавлял. Покровителем души моей и тела был, молил за мя грешного и недостойного раба. Кланяюсь Тебе, и прошу прощения, если противился когда, по неразумности своей, предупреждениям Твоим. Прощай, мой верный и надёжный друг! Безгранична моя благодарность Тебе!

– Господи! Оцени по заслугам старания Твоего преданного слуги, моего Ангела–хранителя, столь ревностно и бережно хранившего меня до сего дни!

Под остовом судна я развёл небольшой костёр и поставил палатку. Сквозь дыру в проломленном днище выходил дым. Паром исходил булькающий над огнём котелок. Ветер не задувал в это низкое убежище, приютившее одинокого скитальца.

Нахлебавшись лапши «Роллтон» с сухарями, напившись чаю с печеньем, купленным в Новом порту, я залез в спальный мешок и предался приятной дрёме.

Вблизи старого баркаса, выброшенного штормом на мысе Поёлава, шуршат галечником холодные волны Карского моря…

Вблизи мраморной набережной Владивостока шуршали галечником волны Японского моря…

…Было холодно. С Амурского залива дул сырой ветер. Виктор, зябко поёживаясь, не то спросил, не то предложил:

– А не пойти ли нам на барахолку, дружище?

– Это ещё зачем? – удивлённо посмотрел я на него. – Денег нет ни копейки, чтобы по барахолкам шастать…

– Так вот и я о том же… Об отсутствии в наших карманах денежной массы…

– Не понял…

– Денег нет, а посидеть в кафе и выпить винца так хочется, – бросая камешки в воду, как всегда иронично сказал Виктор.

– Что предлагаешь?

– Пойдём на толкучку и продадим твою котиковую шапку…

– Ну, ты даёшь… Мать подарила… Менять на вино?

– Шапка – не икона. Износится, истреплется, всё равно выбросишь.

– Так–то оно так… Но как же я без шапки?

– Но я хожу… Голова должна быть в холоде, чтобы разум давлел над чувствами, а не чувства над разумом. Ты согласен, дружище?

– Абсолютно… В таком случае, чувство желания выпить вина должно уступить разумному решению…

– Пойти и продать шапку! – смеясь, перебил Виктор.

Трамвай, фуникулёр, и вот мы среди барыг–спекулянтов, моряков–торгашей и многочисленных покупателей.

Народу – не протолкнуться. Все машут, трясут куртками, носками, блузками, чулками, сапогами, туфлями, сумками, косметикой, джинсами, перчатками и прочим шмутьём.

– Граждане! Продам котиковую шапку! Новую! По госцене!

Что новая – точно. Два раза всего и надел её.

– Носи, сыночек, не застуди голову. По знакомству достала, – говорила мне мать.

А сыночек продаёт шапку, чтобы один вечер в кафе посидеть с другом…

– Сколько просишь? – подлетает покупатель.

– Тридцать! Сколько стоит в магазине, за столько и продаём.

– Беру!

– Я дам сорок! – теребит шапку из рук другой покупатель.

– Поздно, дорогой… Продана уже, – спокойно отвечает Виктор и отдаёт шапку первому покупателю. – Мы не барыги какие–нибудь…

И всё в обратном порядке: базар, фуникулёр, трамвай.

Но вместо унылого и холодного берега Амурского залива удобный столик в тёплом кафе «Театральное».

Белоснежная скатерть, две бутылки болгарского «Бисера» и два горячих бифштекса на ней.

Тонкий перезвон фужеров.

– Это ты здорово придумал… В самом деле – зачем мне шапка? За тебя, друг!

– Спасибо твоей маме! За неё, дружище! За лучшую из женщин, ниспославшую мне такого замечательного друга! За её заблудшего сыночка, пропивающего мамин подарок с философствующим повесой, мучимым желанием познать тайну женской души.

– И сказал великий поэт Востока:

 
Я снова молод. Алое вино,
Дай радости душе! А заодно
Дай горечи и терпкой, и душистой…
Жизнь – горькое и пьяное вино!
 

– В вине, как и в женщинах, я знаю толк. Наверно, из меня получился бы неплохой сомелье – дегустатор вин. Как считаешь, дружище?

– «Сын мой! Словам моим внимай, и к речам моим приклони ухо твоё», – обращаюсь к тебе словами Соломона.

– Я весь внимание, дружище…

– Твоя витиевато–пафосная речь, сдобренная куплетом Омара Хайяма – следствие «Бисера», большую часть которого ты изволил выкушать. А что сказано по этому поводу в Святом Писании? Знаешь?

– Любопытно услышать…

– Не смотри на вино, как оно краснеет, как оно искрится в чаше… Впоследствии, как змей оно укусит, и ужалит, как аспид… Притча Соломона, сына Давидова, царя Израилева… Глава двадцать три, стих тридцать два.

– Хочешь удивить меня эрудицией? Совет приму к сведению, ибо в Святом Писании сказано: «Золотые яблоки в серебряных прозрачных сосудах – слово, сказанное прилично». Глава двадцать пятая, стих семнадцать… Как я тебя? Мы тоже, дружище, не лыком шиты… Ещё? Пожалуйста: «Приятная речь – сотовый мёд, сладка для души и целебна для костей». Глава шестнадцать, стих двадцать четыре… А не заказать ли нам ещё бутылочку винца? Как считаешь, дружище?

– И ты будешь, как спящий среди моря и как спящий на верху мачты… Глава двадцать три, стих тридцать четвёртый…

 
– Мне говорят: «Хайям, не пей вина!»
А как же быть? Лишь пьяному слышна
Речь орхидеи нежная тюльпану,
Которой мне не говорит она!
 

Ухмыляющееся, улыбчивое лицо, раскрасневшееся, выражающее мягкость, приветливость, добродушие. По нему не определишь количество выпитого спиртного. Речь связная, язык не заплетается, как у большинства любителей «посидеть, поговорить за бутылкой» Умение друга оставаться после выпивки опрятным и корректным импонировало мне. В противном случае наша дружба, предопределившая мою дальнейшую жизнь, не состоялась бы, потому как я нутром не переношу выпивох, стряхивающих пепел в салат, бросающих окурки в рюмки и несущих всякий пьяный вздор.

Кстати, правило «знать меру», не напиваться «до чёртиков», заметно повышало наш имидж в глазах дам.

Однажды мы встречали Новый год шумной компанией в одной из квартир Моргородка. Не знакомые друг с другом гости постепенно сбивались в пары под мелодии танго и хлопанье пробок «Шампанского».

Два военно–морских лётчика несравненно выделялись среди всех формой, выправкой, статью, галантностью, изысканностью манер и приятной наружностью.

Один из них – белокурый балагур с шелковистой шевелюрой, удивительно похожий на поэта Сергея Есенина, веселил присутствующих остроумными шутками, элегантно танцевал.

Другой – черноволосый сердцеед с греческим профилем и с орденом Красной Звезды, прекрасно играл на гитаре, пел, читал стихи Булата Окуджавы.

Лётчики танцевали с двумя самыми роскошными дамами – с хозяйкой квартиры – пышноволосой женой торгового моряка, ушедшего в дальнее плавание, и её вдовой подругой, обладательницей шелковистой русой косы.

Женщины не сводили безумно–влюблённых глаз с летунов. Охали, ахали, откровенно вздыхали. Во время танцев таяли в объятиях рыцарей неба словно шоколадные конфеты в тёплых ладонях.

– Покорители заоблачных высот не оставляют нам шансов. Не пора ли пойти на этих асов в лобовую атаку? Как считаешь, дружище? – наклонился к моему уху Виктор.

– Шансы всегда есть. Вариант первый: вызвать конкурентов на лестничную площадку и набить им морды.

– Не сомневаюсь, что чужие изорвать мундиры о русские штыки ты всегда готов, но грубое битиё изысканных кавалеров не найдёт одобрения у поклонниц авиации. Более подходящим считаю уже испытанный вариант второй: напоить противников до умопомрачения и без хлопот избавиться от них.

– Способ надёжный, хотя и коварный…

– Не будем терять время, дружище. Ввожу в штопор блондина, а ты сбиваешь гитариста.

Незаметно оттеснив от лётчиков других гостей, мы подсели к ним, завязали разговор, прерываемый фразами:

– Выпьем за славных соколов!

– За чистое небо!

– За равное число взлётов и мягких посадок!

– За морскую авиацию!

– За содружество авиации и флота!

– За рыцарей воздушных просторов!

– За прекрасных дам!

Пилоты дружно выпивали по полной стопе, закусывали, тыча вилками невпопад, недоумённо таращились:

– А вы…Что же… не вып… Не вып–пили?

– Да не пошла что–то…

– Мор–ряки … по эт–той части… против нас, летунов, слабаки.

– Да куда нам до вас… Давай, за тех, кто сейчас в небе Отчизны охраняет наш мирный покой!

Потерявшие контроль над собой крылатые «господа–ахвицера» уже не замечали, выпивали мы вместе с ними или нет. «Укушамшись», осоловело и тупо глядели в пространство, ничего не видя перед собой. Шатаясь, выбрались из–за стола, цепляясь за скатерть, роняя бокалы. Гитарист, опрокинув стул, в крутом пике влетел в кухню, схватился за дверной косяк.

– Лёша, вам дурно? – проявила сочувствие хозяйка. В ответ чернявый любимец женщин тоскливо посмотрел по сторонам, поднял крышку на кастрюле с винегретом, обильно рыгнул в неё и закрыл.

– Ай, что ты наделал?! Нажрался, как свинья! Пошёл вон отсюда! – толкала его взашей женщина.

Второй пилот не дотянул до «взлётно–посадочной полосы», упал в коридоре возле туалета, извазюкал в рвоте свой блистательный мундир, нёс какой–то бред и бормотал извинения.

– Вот паршивец! Ещё извиняется! Тоже мне – блондин в жёлтых ботинках! Нет, вы только посмотрите на них! Все люди как люди… А эти… Пришли, нагадили… Убирай теперь за ними! – возмущалась хозяйка. И нет в её глазах ни восхищения, ни любовной страсти. Одно разочарование. Я и Виктор помогли ей выставить несостоявшихся ухажёров за дверь, набросив на них шинели и нахлобучив кожаные шапки. Остальные гости торопливо ушли.

Мы с другом остались на этом новогоднем празднике жизни, всецело соглашаясь с хозяйкой и её подругой, что первое впечатление о людях часто обманчиво.

В зеркале большого трюмо отражались новогодние свечи. Шампанское искрилось в тонких фужерах. И на экране чёрно–белого телевизора куранты далёкой Москвы били дальневосточную полночь.

Об этом случае вспомнили мы, громко рассмеявшись, чем привлекли внимание буфетчицы, строго глянувшей в нашу сторону.

– Обошли мы тех воздухоплавателей на крутых виражах… Правда, не совсем честным образом…

– Мы им в рот не наливали… Ты согласен, дружище?

– Да и то так… Опять глянула в нашу сторону…

– Кто? Буфетчица?

– Да нет… Голубоглазая блондинка за стойкой роздачи…

– Красивая, каких поискать…

– Рискну встретить её после работы…

– Зачем рисковать? Подойди и предложи сегодня проводить домой.

Я поднялся из–за столика и решительно шагнул к роздаче. Она глянула на меня такими синими–пресиними глазами–озёрами бездонными, в которых я моментально утонул. На всю жизнь…

– Она согласилась… Людмилой звать… Это судьба, – возвратившись на место в сильном волнении сказал я.

– Ин вино веритас, дружище. Истина в вине. Теперь ты, надеюсь, ничего не имеешь против того, что мне захотелось выпить и мы продали твою шапку? – поднимая бокал и глядя сквозь него, с умильной улыбкой спросил Виктор. – Пусть это случайное знакомство станет началом вашей большой и светлой любви! А что такое любовь?

– Желание двух дураков сделать третьего?

– Любовь – это стремление добиться дружбы того, кто привлекает своей красотой. Марк Туллий Цицерон изрёк эту истину. Думаю, девушка с глазами, подобными сапфирам в изящной оправе, стоящая за стойкой роздачи, соответствует словам древнеримского оратора. Как считаешь, дружище?

– Считаю, что двух бутылок «Бисера» тебе вполне достаточно, чтобы философствовать…

Через несколько дней после моего первого свидания с Людмилой я и Виктор вновь ушли в море…

…В начале ноября через девять долгих месяцев путины китобаза «Дальний Восток» швартовалась к причалу морвокзала.

Я стоял вахту у пульта главного распредщита, выскочил на несколько минут на корму, чтобы поглазеть на людское море, кипящее на площади разноцветьем одежды.

Все машут платками, букетами, флажками.

Гремит маршем китобоев военный оркестр.

Не легко рассмотреть Людмилу в разноликой, бушующей страстями, массе народу. Быть может, она и не пришла. Всё прояснится, когда на берег подадут трап, и сотни родственников, друзей, знакомых, любимых жён и невест ринутся на борт плавбазы, растекутся ручейками по каютам.

С сильно бьющимся сердцем я окинул взглядом живое море, колышущееся огромным цветущим садом, и заторопился вниз.

На трапе столкнулся с Виктором.

– Буду караулить у слипа, дружище. Если она пришла, проведу в твою каюту, – успокоил он меня.

Что делается наверху неведомо в машинном отделении. Можно лишь представить, как там подали широкий трап, как хлынули на судно горожане, заполняя просторную разделочную палубу, старательно отмытую матросами к приходу в родной порт.

Я нетерпеливо елозил в кресле, поглядывая на приборы и чаще на часы, ожидая конца вахты.

Неожиданно на трапе, спускаясь всё ниже из люка, показались стройные ноги в белых туфлях, потом белая мини–юбка, затем белая водолазка и, наконец, вся она – с радостной улыбкой на прелестном лице, украшенном небесно–голубыми глазами. И если бы вдруг, как в шуточной песне про кочегара: «На палубу вышел, а палубы нет, вся палуба в трюм провалилась…», я бы удивился меньше, чем этому необыкновенному видению в машинном отделении китобойной плавбазы!

Восхитительная хризантема! Нежная незабудка! Изысканная белая роза! Изящная магнолия!

Что нимфа, что фея перед ней? Что Золушка или принцесса из сказки?!

Белые локоны со вкусом уложенных волос придавали ей особую строгую торжественность.

Но не всё то золото, что блестит. Не все белоголовые девушки – блондинки. Не все милашки–очаровашки ласковы и добры, как перед свадебным венцом, умны и мудры по прошествии лет. Крашенные волосы примут естественный цвет. Огрубеет голос, станет сердитым и недовольным. И лишь глаза останутся всё такими же васильково–синими, но уже без прежнего блеска в них, и смотреть будут отчужденно, а порой, с затаённой ненавистью и откровенным презрением.

Извечный вопрос: все невесты – ангелы, но откуда жёны–ведьмы берутся? Ответ прост, как пустой кошелёк в дырявом кармане старого пиджака: женщина никогда не может быть удовлетворена, ничем не насытится бездонная душа её, оттого становится злой, раздражительной и коварной.

Александр Сергеевич Пушкин гениально выразил эту истину в замечательной сказке «О рыбаке и рыбке». Внешняя красота жены не имеет значения для мужа, если в доме скандалы, ссоры из–за пустяков.

«Мудрая жена устроит дом свой, а глупая разрушит его своими руками». Глава 14, стих 1.

«Непрестанная капель и сварливая жена – равны». Библия, Притча Соломона, глава 27, стих 15.

Истинная красота женщины – в кротости её характера, а прелесть её – в кротости её речей.

«Поучение писца Ахикара», Ассирия, 8–7 вв. до н. э. «Кто нашёл добрую жену, тот нашёл благо и получил благодать от Господа». Глава 18, стих 22.

Кто бы стал философствовать в тот волшебный миг чудесного явления?!

Зачарованно смотрел я на лебёдушку, белым ангелом сошедшую ко мне в электрощитовую. И пока она приближалась ко мне, грациозно ступая шпильками по блестящим поёлам, я с затаённым дыханием любовался совершенством фигуры, правильными очертаниями лица, безупречным нарядом.

Я чуть не задохнулся от счастья, осторожно обнимая этот хрустальный цветок: так бережно сжимаешь в ладони красивую бабочку из боязни повредить её нежные крылышки. «Боже мой! – подумалось мне в ту блаженную минуту, – за что Господь преподнёс столь прекрасный подарок в образе этой обворожительно–красивой девушки? Чем заслужил право назвать её невестой?»

– Ты выйдешь за меня замуж? – сгорая мотыльком в огне пленительных чар, спросил я.

– Да, – ответила она.

Вечером я, Людмила и Виктор отмечали встречу и приход с моря в ресторане «Лотос». Стол ломился от кушаний, вин и фруктов. Официантка, задобренная коробкой конфет и сотенной купюрой, не отходила от него.

Молодые офицеры–подводники, восхищённо глядя на Людмилу, передавали ей шампанское, на перебой приглашали танцевать.

Танцуйте! Но в ЗАГС с этой девушкой иду я!

В назначенный для регистрации день китобаза «Дальний Восток» уходила на ремонт в далёкий и загадочный Сингапур. Словно витязь на перепутье у камня с напутственными надписями, раздумывал я в нерешительности: остаться за бортом ради женитьбы или исполнить давнюю мечту о бананово–лимонном Сингапуре.

– Брось жребий, если не знаешь, как поступить, – посоветовал Виктор.

– Хорошо… Орёл – остаюсь. Решка – ухожу с тобой на ремонт, – волнуясь, сказал я, втайне надеясь на «орла».

Виктор подбросил монету. Она покатилась, звеня, покрутилась и упала на бок.

Выпала «решка».

– Нет, плохо подкинул, – запротестовал я. – Дай, сам брошу! В конце концов, это моя судьба, и мне выбирать…

Положил монету на ноготь большого пальца, щелчком подбил снизу вверх. Она сверкнула на мгновение в воздухе, звякнула на металл палубы и осталась лежать. Мы оба кинулись к ней.

– Решка! – радостно вскрикнул Виктор. – Идём в Сингапур вместе!

Глянул на меня и сник, заметив грусть в моих глазах.

– Вижу, дружище, остаться хочешь…

– Да, Витёк, не могу дышать без неё…

«В полу бросается жребий, но всё решение его – от Господа… Сердце человека обдумывает свой путь, но Господь управляет шествием его».

Библия, Притчи Соломона, гл.16, (33, 9).

Её глаза «голубое озеро – голубой магнит» притянули сильнее «решки». И как оказалось, навсегда. Тридцать пять лет прожили вместе. Были ссоры, скандалы, раздоры. Была неприязнь ко мне, но я не в обиде. Богом послана она мне. В наказание и в радость. Не обижаться же мне на Бога!

Из–за неё и в тот раз я опять лишился возможности пройтись по фешенебельным кварталам и чудо–паркам фантастически–роскошного города–государства, где за сорванный с клумбы цветок, брошенный окурок или плевок на асфальт с бескультурного туриста взимают тысячу долларов штрафа.

Моряк ради любимой, образно говоря, бросивший однажды «якорь» на берегу, навсегда оставит его ржаветь заиленным в семейном грунте.

И чем страстнее любовь, тем сильнее терзает она ревнивое сердце, тем прочнее держат лапы «якоря», вцепившись в суетно–суматошный берег…

(Здесь из рукописи вырваны листы. Прим. Ред.)

…Под свист ветра и шум прибоя из досок разбитого баркаса соорудил я жилище. Голый остов судна, напоминающий скелет кита, послужит дровами для камелька, сложенного из камней, скреплённых глиной.

Два лиственничных бруса от палубных стрингеров отложены для изготовления Поклонного креста. Скоро уволоку его на гору Чаек – так назвал я возвышенное место на мысу – и воздвигну в честь помора Луки, на парусно–весельном коче пришедшего сюда с казаками Бердского острога в начале восемнадцатого века.

Труден и опасен был путь первопроходцев, осваивавших для России новые земли.

Вместе с казаками в рискованное плавание отправился иеромонах Никодим, дабы привести к православной вере язычников–ненцев.

Вечная память и слава первопроходцам Сибири!

Раскалённые камни очага пышат жаром. Шипит, запекаясь на них, сырая ещё глина. За камельком деревянная бочка. Много их валяется на берегу, выброшенных морем. Тает в ней снег. После ужина устрою японскую баню «фуро»: разбавлю снеговую воду кипятком, залезу в бочку по самую шею, плесну на камни и буду дышать горячим паром.

А пока на красных углях кипит вода в котелке. Пахнет варевом из оленины. Мясом угостили молодые ненцы братья Вогуевы – Степан и Фёдор.

Неделю назад два парня в куртках–алясках услышали стук моего топора, подвернули оленью упряжку к баркасу. Покачали черноволосыми головами, глазами–щёлками оценили, что к чему, без всяких расспросов принялись отрывать доски от баркаса. Словно знали меня давно. Немногословные, простовато–прямодушные. Не обманут, не украдут, не покривят душой. Сердца и помыслы их чисты, как первый снег в тундре. Недаром же слова «ненэй ненэць» переводятся как «настоящий человек»! Перепоясанные ремнями с подсумками для патронов, с карабинами, с ножами у поясов, в лохматых песцовых шапках они больше походили на партизан, чем на охотников–промысловиков.

Братья благоговейно молчали у божнички в углу зимовья, для которой я приспособил половинку днища, выбитого из бочки. На ней горела свеча.

Трепетный огонёк колыхался, бросая дрожащий свет на образок Христа – Спасителя.

Братья с минуту, не мигая, смотрели на иконку, потом обнажили головы и трижды перекрестились с поклонами. Один снял с шеи нитку с медвежьими зубами и положил на божничку. Другой порылся в карманах аляски, нашёл смятую сотенную купюру и подсунул под иконку.

В полумраке зимовья ничего не выражали узкие глаза ненцев. Что в их душах, ведомо лишь им самим и Богу. Одно ясно: пожертвование они сделали от всего сердца.

– Вы крещёные?

Спрашивать было излишне, но я не удержался от вопроса, тронутый столь почтительным вниманием к моей святыне.

Молодые люди нахлобучили шапки, намереваясь уходить. Который годами постарше задержался в дверях, с нотками гордости в голосе ответил:

– А то-о… В Салехард в церковь ездили. Там крестились… Его Степаном записали, меня Фёдором… Мы братья… Все люди на земле братья и сестры… На Рождество в Салехард полетим. Большой праздник… Народу много будет.

Фёдор вышел и скоро вернулся с мешком провизии.

– Возьмите… В другой раз печку железную привезём… Будете в стойбище Нядаяха, заходите в гости… Спросите Вокуевых… До свидания…

Вот как! И в далёкой малолюдной тундре чтут Бога Иисуса Христа! Не напрасны были труды и лишения никому не известного скромного иеромонаха Никодима, триста лет назад первым вошедшего в чумы ненцев с Библией и словами праведными!

Тёмные тени накрыли Заполярье, и разгулявшийся жгучий ветер задувал в дверь зимовья, чтобы потрепать пламя камелька.

Безликие в сумерках пасмурного вечера нежданные гости ловко вскочили на лёгкие нарты, запряжённые парой ветвисто–рогих оленей.

Фёдор включил аудиоплейер. В морозном воздухе девственно–чистой тундры раздалась звонкая песня.

 
Мы поедем, мы помчимся
На оленях утром ранним
И отчаянно ворвёмся прямо в снежную зарю.
Ты узнаешь, что напрасно
Называют Север Крайним,
Ты увидишь, он бескрайний,
Я тебе его дарю!
 

Быстро удаляясь и затухая, песня унеслась месте с завихрённой нартами снежной пылью в неведомое мне Нядаяха.

На стылом ягельнике, присыпанном первой порошей, остались следы от копыт и полозьев.

Глядя, как удаляются пришельцы из просторов тундры, я подумал: «Велика матушка–земля, но и здесь, на самом её краю не укрыться от людского глазу».

А может, мой заботливый Ангел–хранитель всё ещё не покинул меня? И добрые православные ненцы набрели на стоянку отшельника влекомые им?

В мешке я нашёл соль, спички, кусок вяленой грудинки, копчёного муксуна, пакеты с овсянкой, вермишелью, сахаром, пачку цейлонского чая и две затвердевшие лепёшки. Немудрёные охотничьи припасы братьев Вокуевых – подарок Небес! Ничем иным это неожиданно свалившееся на меня богатство не назовёшь.

Перебирая в руке медвежьи клыки ненецкого украшения (или амулета?), бывшего у охотника в особой цене и щедро преподнесённого в дар Богу, я лишний раз убедился, что правильно поступил, бросив всё, отказавшись от мирских благ, от изнурительной борьбы за эти самые блага.