Текст книги "Под крылом ангела-хранителя. Покаяние"

Автор книги: Геннадий Гусаченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 26 страниц)

Я разделся и с лёгким поклоном вошёл в гостиную. За столом, помимо Евгении Артемьевны, сидели контр–адмирал и две не в меру раздобревшие женщины. Не обратив на меня внимания, они пили шампанское вприкуску с шоколадными конфетами. Евгения Артемьевна кивнула на стул рядом с адмиралом. Судя по двум пустым бутылкам «Столичной» и по измятой кремовой сорочке, он уже был «хороший».

Без обиняков, адмирал сразу взял «быка за рога»:

– Слушай, студент… Дарю тебе квартиру… Пока, правда, однокомнатную… Мебель в ней вся германская… Стенку мне по спецзаказу из Берлина прислали… Ещё дарю «Волгу» и впридачу катер «Адмиралтеец». А хочешь дачу на Океанской отдам? Мне там отдыхать некогда, а вы молодые, поразвлекаетесь на природе… Из университета тебя жена будет встречать на машине. Понял, студент? В шахматы играешь? Если выиграешь – плачу стипендию. Сколько тебе платят?

– Тридцать рублей.

– Тридцать рублей?! – адмирал пьяно расхохотался. – Маловато для свадебного путешествия. А, студент? Ладно, оплачу ваше турне в Болгарию. Что?! Молчать! Пошли, сразимся в шахматишки. Даю шанс выиграть тридцать рублей.

Уронив стул, адмирал поднялся. На привычно–волевом лице непреклонная решимость: брови строго сдвинуты, губы упрямо сжаты. Никаких сомнений относительно меня стать его зятем. «Куда ему, нищему студенту пырхаться против такого выгодного брака?», наверно, думал комбриг, не принимавший никогда в расчёт мнения подчинённых.

Сказал – и точка! Выполнять!

Засунув руки в карманы, свалив ещё пару стульев, вероятный тесть двинулся к шахматному столику. Расстёгнутые брюки расшиперились ширинкой, из которой торчал уголок тельняшки.

Адмирал плюхнулся на диван и надсадно захрапел.

Пользуясь моментом, я проскочил на кухню к бабушке, готовившей к столу большую коробку с тортом, перевязанную голубой лентой.

– А где же адмиральская дочка? – шёпотом спросил я. Добрая старушка удивлённо посмотрела на меня.

– Как… где?! Рядом с мамой, где же ещё ей быть?

– Эта толстуха – адмиральская дочка?! Да она же старая!

– Всего годков на пять старше тебя… С образованием невеста, мединститут закончила. Будешь у них как сыр в масле кататься. Иди за стол, а то неудобно…

Мы пили чай, ни слова не говоря о сватовстве. Я уже подумал, что всё это не серьёзно, но толстуха справа обратилась ко мне так, словно всё давно решено:

– Что же это вы, молодые, сидите с нами? Сходили бы в кино… В «Искре» сегодня «Полосатый рейс» идёт. Замечательный фильм!

– Да, смешной… Я видел уже, – поспешно ответил я, надеясь отказаться от совместного похода с адмиральской дочкой, внешне мало отличающейся от мамы.

– А я не видела, – сминая очередную шоколадную обёртку и облизывая пальцы, жеманно повела плечом толстуха–невеста. – Маман, позвони администраторше, чтобы мы не стояли в очереди за билетами.

Я вёл дочку адмирала под руку по проспекту Сто лет Владивостоку. Снег валил хлопьями. Чтобы, не приведи Бог, не увидели знакомые, я прятал лицо в её пушистом воротнике из меха чернобурой лисицы, ещё более полнившем фигуру предполагаемой невесты. Не доходя до кинотеатра, она показала на панельную пятиэтажку, придержала меня за руку:

– Здесь я живу… Ну его, кино это. Пойдём лучше ко мне. Поможешь замок вставить в шифоньер?

– Нет проблем…

В квартире, полной дорогих вещей, на столе ваза с белыми хризантемами. На полу корзина с румяными яблоками. Шапки нежно–розовых кораллов на полках полированных немецких шкафов. Оттягивая момент неизбежного сближения с толстухой – (иначе, зачем она завела меня к себе домой?), – я деловито осведомился:

– Где инструменты? Где замок, который надо вставить?

– Ах, да, замок, – нехотя ответила она, – Вот он. Старый сломался, я купила взамен другой. Нужно закрепить его на этой дверце.

Я быстро взялся за работу. Обчертил фланец замка, высверлил под него отверстие, вставил в него замок и …о, ужас! Замок провалился насквозь через дыру в дверце шифоньера, глухо брякнулся внутри. Вместе с ним что–то оборвалось внутри меня самого: дубина! Обчерчивать надо было торец замка, а не круглый фланец. Как теперь крепить замок? Я похолодел от страха. Испортил германскую мебель, привезённую аж из Берлина! Что делать?! Что-о дела–ать?!

– Как дела? Ты скоро закончишь? – поинтересовалась хозяйка модного гарнитура, причёсываясь перед трюмо.

Она уже переоделась и теперь была в шикарном халате – по синему шёлку золотисто–розовые узоры.

– Всё нормально… Вот только сбегаю сейчас в хозяйственный магазин за шурупчиками… Я там видел такие… подходящие для крепления этого замка – пролепетал я, загораживая собой дыру на дверце. Не по фланцу надо было обчерчивать, а по торцу замка. Да что теперь делать? Ретироваться надо!

– Поздно уже… Закрыт, наверно, магазин… Завтра и сходил бы…

– Да успею ещё… Я быстро… Туда и обратно…

– Беги да быстрее возвращайся, – подкрашивая губы, уступила она моей настойчивости уйти в магазин.

Я торопливо сбежал по лестнице и оглянулся на улице: не гонятся ли за мной? За углом кинотеатра перевёл дух: что теперь будет? Так подвёл Евгению Артемьевну! Наверняка нажалуются за испорченный шифоньер. А что делать? Не возвращаться же с повинной. Со стыда сгореть можно. Больше к Евгении Артемьевне я ни ногой. Прощайте, горячие пирожки. Прощай, душевная бабуся! Доброты твоей мне никогда не забыть.

Зимой, после первой сессии я занял денег у Вовки Глущенко и полетел в родные пенаты.

На «ТУ‑104» до Новосибирска. На электричке до Тогучина. Пешком до Боровлянки.

По дороге, уже перед самой деревней мне встретилась лошадь, запряжённая в сани. В них, закутавшись в тулупы, сидели моя двоюродная сестра Раиса, дочь тётки Лены, и её муж Анатолий Протопопов, деревенский забулдыга с пропитым красным лицом. Как я узнал позже, Раиса ехала в больницу на аборт. Они обрадовались встрече и, желая принять участие в семейной вечеринке по случаю моего приезда, повернули коня обратно.

В тот же вечер, в шумном застолье, когда перевалило за полночь, к нам прибежала соседка Раисы, истошно завопила:

– Рая! В твоём доме дыму полно!

– Как?! Там же маленькие Колька с Наташкой! – суматошно вскинулась Раиса и без шали, без пальто выскочила за порог. Следом за ней побежали все. Но было поздно. Пятилетний мальчишка и двухлетняя девчушка задохнулись в дыму неисправной печки. Детей нашли под кроватью, куда, задыхаясь, спрятались несмышлёныши. Прокопчённые, как головёшки, они лежали с растрёпанными волосёнками в ситцевых рубашёнках, и никак не верилось, что они мертвы. В угарную избу, несмотря на позднее время, набилось полно народу. Мужики молча курили, а бабы голосили. Было жутко.

Раиса не поехала на аборт и родила мальчика. Косвенным виновником случившейся деревенской трагедии стал я. Разминулся бы часом раньше с Раисой, остались бы живы её дети. Но тогда не родился бы другой малыш. Вот как бывает…

Недолгим было моё гостевание в родительском доме в мои первые студенческие каникулы, омрачённые гибелью ребятишек. Я уехал с тяжёлым камнем на сердце.

В зубрёжках конспектов и непроходящих мыслях о куске хлеба насущного проходили будни первого курса университета. И каждый день в них отличался от других какой–нибудь выходкой, неординарным поступком со стороны кого–нибудь из нашей братии, в тесноте населявшей комнату номер 17. Прыганье по койкам и битва подушками среди ночи, бросание ботинками, игра в карты до утра, разбросанные повсюду книги, тетради, немытая посуда, пух и перья на полу, пустые бутылки и огрызки селёдки на столе, посреди которого красовался настоящий человеческий череп, притащенный кем–то из мединститута и приспособленный под пепельницу, всегда полную окурков, табачный дым, хоть топор вешай – обычная обстановка студенческой комнаты номер 17.

Пришлось и мне отличиться. Мы отмечали в кафе «Мечта» день рождения Скандальщика, где я пил водку и вино. От этого «ерша» мне стало дурно в переполненном троллейбусе. На задней площадке, сдавленный толпой со всех сторон, я зажал себе рот, но сдержать приступы рвоты не смог. Вокруг меня сразу стало свободно, и я двинулся к выходу, поливая сидящих длинными струями то направо, то налево – в зависимости от того, куда меня заносило. Цепляясь руками за причёски дам, срывая с них шиньоны, парики и сеточки для волос, шёл я по проходу между сидящими пассажирами. Дикий визг и страшный вой поднялся в троллейбусе. Но вот и остановка. Двери открылись. Продолжая давать длинные смычки, я вышел, двери закрылись, и троллейбус укатил в темноту ночного проспекта Сто лет Владивостоку. Что там в нём было потом – не знаю. Но нетрудно представить…

А я приплёлся в комнату номер 17 и, не раздеваясь, упал на пол между кроватями. Там я и очнулся рано утром с ладонями, прилипшими к засохшей рвоте, из которой торчала резинка «бабочки». Я потянул за неё, бабочка вырвалась и шлёпнула по носу.

Не скажу, что этот урок пошёл мне впрок. Ещё много раз в жизни напивался до дурноты, о чём всегда сожалел на утро, клянясь: «Чтоб я ещё когда взял в рот эту гадость! Бррр… Никогда!»

Никогда не говори себе: «Никогда!».

Однако, терпению коменданта общежития на 11‑м километре пришёл конец. В разгар очередной ночной оргии он заявился в «семнадцатую» и застал всех, сидящими в трусах на спинках кроватей и с сигаретами в зубах. Мы травили анекдоты, выражая восторг диким хохотом, и замерли при виде неожиданного визитёра. Он с минуту стоял, молча и удивлённо взирая на обстановку в комнате, словно впервые глядя на пух и перья на полу, на рыбьи хвосты и окурки. Смерил нас уничтожающим взглядом и, стараясь быть спокойным, спросил:

– Что это у вас за сборище?

– Проводим комсомольское собрание… – ляпнул Ганс, не выпуская из рук колоду карт.

– Вот как?! И какой вопрос на повестке дня? – ехидно поинтересовался комендант, постучав ногтем по пустой бутылке из–под «краснухи».

– Да вот обсуждаем, что нельзя так жить дальше, – нашёлся Ганс.

– Правильно, давно бы так… Даю вам срок – один день. Если завтра приду и увижу такой же кавардак, тебя выгоню первого, – выходя из комнаты, предупредил он Ганса. А нам стало не до смеха: комендант шутить не намерен. Выдворит Ганса из общаги. Прощай тогда поминальные конфеты и пряники! Приуныли мы.

– А что, чуваки, давайте и впрямь наведём порядок, ну, хоть на один день, – предложил я. – Только, чтобы никто не знал.

Идея понравилась. Несмотря на поздний час, приступили к уборке немедленно. Расставили на полках книги, протёрли стол, вымели мусор, заменили простыни и наволочки, ставшие чёрными, на свежевыстиранные, белые. Выпросили у дежурной горшок с геранью и водрузили на стол. Перед уходом в университет на лекции, заправили конвертами одеяла, и любуясь порядком, призадумались: «Чего ещё не хватает в нашей «семнадцатой»?

– Телевизор бы сюда! – изрёк Юрка Скандальщик. – Возьмём на прокат.

Сбросились по рублю, и после обеда, тайно затащив громоздкий чёрно–белый «Сигнал» через окно, установили на тумбочке. Приходили соседи–студенты из других комнат, обалдевали, спрашивали?

– Откуда телевизор у вас?

– Пока были на лекциях, комиссия комитета комсомола проводила проверку на самую чистую комнату, – серьёзно объяснил Ганс. – Нашу комнату лучшей признали, телевизором наградили…

– Безобразие! У нас всегда чисто, а вы первый раз порядок навели, и вам приз? Будем жаловаться в комитет!

Приходил комендант. Остался несказанно доволен.

– Телевизор где взяли?

– Скинулись общаком и купили, – ответил Скандальщик.

Но как и предполагали, не на долго хватило терпения жить в чистоте. Телевизор сдали обратно в прокат. Горшок с цветком разбился, и земля таскалась под ногами вперемежку с пухом и перьями. На столе огрызки, карты, стаканы. Желтовато–бурый череп, полный окурков, оскалившись челюстью, бесстрастно взирал пустыми глазницами на студенческий содом.

По весне навестил нас комендант, увидел всё тот же бедлам, бутылки, покачал головой и понуро спросил:

– Телевизор–то где?

– Продали и пропили, – невозмутимо объяснил Скандальщик.

– Всех выгоню! Всех! – затопал ногами комендант. Может, так бы оно и случилось, но за окном цвела сирень, мы сдали весеннюю сессию и отправились на практику. Кто куда, а я и Вовка Глущенко в Дальневосточное морское пароходство на суда загранплавания. Нас направили матросами на пассажирский теплоход «Григорий Орджоникидзе», совершавший рейсы с японскими туристами на Камчатку, Сахалин и Курилы. Иногда этот белоснежный красавец–лайнер ходил в Японию. Нам представлялась хорошая возможность не только говорить с японцами, закрепляя на практике теоретические занятия языком, но и заработать за летние месяцы немного денег. К тому же, бесплатное питание «на убой» и целых три месяца проживания в каюте, напротив которой душ, сауна и бассейн. Короткие объявления по судовой трансляции «Команде завтракать… полдничать… обедать… ужинать… пить чай» приятно ласкали ухо студента, и глаза его загорались при виде жирного, наваристого борща с мясом, котлет с картофельным пюре и компота из сухофруктов. И как непременное дополнение к сытной пище обилие на судне хорошеньких девушек – работниц камбуза и ресторанов, медсанчасти, турагенства, кинозала, библиотеки, косметического салона, парикмахерской. Снуют по коридорам, палубам, верандам и трапам номерные, буфетчицы, пассажиры. Есть где разгуляться парню молодому, есть на кого глаз положить!

В сравнении с общежитием, где вечно голодные студенты рыскают из комнаты в комнату в поисках жрачки, жизнь матроса на теплоходе может показаться пансионатом, санаторием, домом отдыха, курортом. А что? Море необъятное рядом шумит. Шезлонги на палубах. Девицы в купальниках из–под чёрных очков ухажёров высматривают. Из динамиков задорная песня гремит:

 
Ах, белый теплоход, в гудках тревожный бас
Крик чаек за кормой, сиянье синих глаз.
Ах, белый теплоход, бегущая вода,
Уносишь ты меня, скажи: «Куда?»
 

Всё так… Если бы не штормы, напрочь убивающие мысли об этой самой еде, о любовных интрижках. Если бы не четырёхчасовые вахты дважды в сутки и авральные работы на судне. Если бы не старпом, предупредивший: «Увижу возле дверей ресторана – спишу на берег». Если бы не сердитый боцман, гонявший матросов как сидоровых коз с одной и той же угрозой: «Плохо надраите палубу – на цугундер надену!».

В остальном нормально. Сытый, вздрюченный старпомом и боцманом, я возвращался после вахты в каюту, где всецело погружался в непонятный для непосвящённых и потому таинственный мир иероглифов.

Часто приходится слышать удивлённо–восхищённые возгласы: «Как?! Вы изучали японский язык? О, это, вероятно, так сложно. Просто уму непостижимо, как можно читать, писать и говорить по–японски!»

Отвечаю: не сложнее, чем решать уравнения с интегралами, читать микросхемы компьютеров и городить мелом на классной доске формулу органического соединения. Не сложнее, чем выточить на токарном станке замысловатую деталь, починить электронику на «иномарке», сделать микрохирургическую операцию глаза, управлять авиалайнером, раскрыть преступление, совершённое неизвестным. Но ведь делают же! И я преклоняюсь перед их мастерством и знаниями.

Что же касается японского языка, скажу так: «Умницы – японцы!» Рациональны во всём, даже в языке, в котором всё подчинено строгим законам грамматики. В русском языке, наоборот, сам чёрт и тот ногу сломит. В одном и том же предложении переставляй слова как вздумается – значение не изменится. Скажем так: «В сосновый лес утром рано мужик пьяный поехал за дровами на хромой кобыле». Сколь ни меняй местами члены предложения в этой банальной фразе, смысл один и тот же. В японском языке такая вольность недопустима. Подлежащее там строго на первом месте, сказуемое – на последнем. Второстепенные члены внутри, а прилагательные опережают их. И вышеприведённый пример на японский лад будет выглядеть так: «Аса хаяку ни сакэ но отоко ва бикко но ума дэ маки но мацу но мори ни икимасита». Дословно: «Рано утром пьяный мужчина на хромой лошади за дровами в сосновый лес поехал».

Строгую закономерность составляет и японская письменность, позаимствованная в глубокой древности из Китая. Иероглифы состоят из 213 образных картинок – знаковых ключей, количеством и расположением черт, обозначающих основные жизненно–важные понятия: «дерево», «огонь», «вода», «земля», «солнце», «луна», «человек», «крыша», «металл», «ухо», «рот» и так далее. Составляя воедино несколько ключей, получается иероглиф со смысловым значением. К примеру, иероглиф «Konomu, suku de aru» – (любить) состоит из двух ключей, соединённых вместе: «женщина» и «ребёнок». Вот истинно возвышенное и чистое понятие любви! Не между мужчиной и женщиной! Два ключика в этом иероглифе тесно прижались друг к другу: женщина–мать и дитя–ребёнок. И нет чувства крепче и сильнее, чем их обоюдная бескорыстная любовь! Легко запоминается написание такого иероглифа.

Зная иероглифические ключи, нетрудно догадаться о значении иероглифа, который они составляют или найти его в словаре.

Надо отдать должное гению китайского мудреца, сумевшего придумать знак для обозначения такого аморфного понятия как «промежуток времени». Иероглиф этот состоит из ключа «солнце», написанного внутри ключа «ворота». Древний мудрец подметил, что солнце, проходя по небосклону, проникало своим лучом в щель между воротами, и этот промежуток времени всегда занимал одно и тоже время. Или взять, к примеру, иероглиф «утро»: солнце над землёй. В иероглифе «слышать» опять те же «ворота», а в них ключ «ухо». Увидел мудрец любопытного человека, который подставил ухо к воротам и подслушивает и готов иероглиф!

Проводя подобные аналогии, легче понимать и запоминать иероглифы.

Однако, рациональные японцы пошли дальше и придумали слоговую азбуку – хирагану. В таблице «годзю он» – (пятьдесят звуков) пять гласных: А, И, У, Э, О. Остальные готовые на них слоги: КА, КИ, КУ, КЭ, КО, СА, СИ, СУ, СЭ, СО, ТА, ТИ, ЦУ, ТЭ, ТО, НА, НИ, НУ, НЭ, НО и так далее. Так что, хочешь пиши иероглифами, не хочешь – пиши хираганой. Когда моему внуку Андрюше было пять лет, я методом слоговой азбуки научил его читать и писать всего за месяц.

Иностранные слова японцы обозначают катаканой. Принцип этой азбуки такой же, но значки отличаются написанием. А для «неграмотных» иностранцев придумали азбуку «Ромадзи». (Рома – Рим, дзи – буква). Латинскими буквами!

В Японии 100 миллионов человек пишут и читают иероглифы. Японцы очень гордятся своей письменностью, пишут иероглифы с любовью и даже устраивают соревнования на лучших писцов. Они любуются красивыми надписями, как произведениями искусства.

Вот так, приблизительно, обстоят дела с изучением и пониманием этого мелодичного, довольно приятного на слух языка, имеющего несколько степеней вежливости. С разными людьми надо разговаривать на определённом уровне, употребляя только вежливые, литературные слова или просторечные.

Так что, ничего сложного, необычного. При желании и прилежании научиться говорить по–японски за пол года вполне реально. У студентов–японистов на этот счёт бытует анекдот.

Спрашивают студента:

– Трудно выучить японский язык?

– А когда сдавать? – привычно чешет затылок студент.

Спрашивают профессора:

– Трудно выучить японский язык?

– Первые десять лет трудно, а потом привыкнешь…

Не пугайтесь. Если вас интересуют культура, быт, обычаи, традиции, история, экономика Японии, смело беритесь за учебники японского языка. И уверяю – не только достигнете определённых успехов, но, увлечённые этой интересной темой, получите огромное эстетическое удовольствие. Но не откладывайте в долгий ящик. Для начала выучите японскую поговорку: «Фуми ва яритаси каку тэ ва мотадзу». Буквально: «Хотел бы написать письмо, но всё руки не доходят».

Информацией о японском языке я отвлёкся от воспоминаний плавания на пассажирском теплоходе «Григорий Орджоникидзе».

Однако, уже слишком поздно. И о том, как я и Вовка Глущенко морячили на этом белоснежном красавце–лайнере, я расскажу в следующей главе.

Костёр прогорел. Тлеют угли. Я залил их водой, и посвечивая фонарём, пробрался в палатку. Под рукой положил топор и ведро, чтобы греметь в него среди ночи, отпугивая медведей, возможно, лазающих неподалеку.

«Медведей прорва развелось, по берегу шастают», – вспомнились слова охотника из Каргаска. Но комары злее медведей. Несколько этих гнусных тварей, напившись моей крови, уже краснели рубиновыми брюшками, прилепившихся на стенках палатки. Пришлось попшикать на них рефтамидом из баллончика–распылителя и самому потом дышать в палатке этой гадостью.

Темнота наползает, обволакивает сосны сизым как дым туманом. Сухая иголка крутится под пологом на невидимой паутинке. Ночная бабочка с шуршанием металась под лучом фонаря, тыкалась в него. Замолкли птицы, кроме неумолчно–противного коростеля.

– Пресвятая Троице, помилуй нас; Господи, очисти грехи наша; Владыко, прости беззакония наша; Святый, посети и исцели немощи наша, имене Твоего ради. Господи, помилуй. Слава Отцу и Сыну и Святому Духу, и ныне и присно и во веки веков. Аминь.

«Ложусь я, сплю и встаю, ибо Господь защищает меня». Псалтирь, пс. 3 (6).