Текст книги "Боль"

Автор книги: Геннадий Лазарев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

Глава тринадцатая
БУДНИ

Как ни желалось начальнику цеха увеличить выпуск броневого листа, – не удалось. Хуже того – пошел брак.

Причину выяснили скоро: износились валки; оборудование с начала войны не знало передышки.

Стан остановили. В цехе повисла непривычная тишина. Прокатчики, в обычных условиях работающие как заведенные, не знали, куда себя деть: шатались по бытовкам, резались в «козла».

Вскоре шумно прибыла бригада ремонтников. Вели они себя независимо, разговаривали громко, смеялись еще громче, если курили, то окурки не бросали под ноги, как все, а с шиком придавливали пальцем к оборудованию.

«Токарному делу можно научить даже медведя! – частенько подчеркивал главный механик завода Денис Вячеславович. – Трудно найти хорошего вальцовщика, еще сложнее вырастить сталевара. Достойной замены самому рядовому слесарю-ремонтнику среди простых смертных не найти! Ремонтником рождаются. Нежная любовь к железу – вот в чем секрет этой профессии».

Не случайно Денис Вячеславович, сам когда-то начинавший с шабера, свои кадры берег и лелеял. Худощавый, тщательно выбритый, всегда при галстуке, он мог азартно скинуть пиджак, засучить рукава белоснежной рубашки и окунуть руки в ванну, в которой в керосине отмокают шестеренки, муфты, подшипники. Старожилы завода рассказывали, что так оно примерно и было в первые дни войны, когда Денису Вячеславовичу, поспешившему на помощь какому-то слесарю, всмятку расплющило два пальца на правой руке. После этого Денису Вячеславовичу сказали, чтобы он о фронте и не заикался.

Ремонтники подвезли на лошади инструмент и оснастку. И как-то странно было видеть рядом с громадой стана понурого жеребца, впряженного в обычную крестьянскую телегу.

Венка отложил костяшки домино – захотелось потрепать гриву коню, но в это время в окне промелькнуло разгоряченное лицо Платоныча.

– Ну, орелики, – начал он с порога, – есть возможность отличиться! Сейчас – по домам…

– Ур-ра-а! – Венка разрушил выложенный из костяшек зигзаг.

– Не спеши, студент! – охладил его Платоныч. – К началу вечерней смены все должны быть на рабочих местах. Будем помогать ремонтникам. Дома предупредите, чтобы не теряли. Из цеха не выйдем, пока не пойдет броневой лист. Вопросы есть?

– Как насчет жратвы? – спросил хмурый нагревальщик. – Мне из дома кроме хлебной карточки брать нечего…

– Не переживай, Митрич! Будем жить как в санатории: директор обещал по утрам горячие щи и кипяток!

– Вот это разговор!

Цех не узнать. Цоканье кувалд, визг ножовок, примусное шипение автогенов, матюки стропальщиков – все слилось в сплошной гул, от которого у Венки в восторге бешено колотилось сердце, хотелось куда-то бежать, что-то нести, лишь бы быть в самом пекле.

На площадке, где перебирают прокатную клеть, будто кино снимают, до того щедро расточают свет специальные прожекторы. И не понять, что на дворе: день, вечер, ночь? Даже появление заводского начальства не вносит ясности: все знают, что директор с первого дня войны днюет и ночует на заводе, и в цех может нагрянуть в любое время суток.

Но вот во флягах привозят щи и кипяток – значит, утро, значит, миновало езде двадцать четыре часа.

Фляги еще на телеге, а уж радостная Линочка размахивает в дверях конторы желтыми лоскутками талонов на горячий обед. Зазывает:

– Кому вкусненького – подходи!

В первый день к конторе потянулись было и слесари-ремонтники! Но выяснилось – не положено. Дополнительное питание, как и в обычные дни, – только для прокатчиков. Вот газвода, – пожалуйста, бесплатно и без ограничения для всех желающих.

Обед был в разгаре, когда в цех пришел директор. На нем кожаное пальто, стоговая шапка из черного каракуля и… подшитые валенки. В валенках ему удобней на бесконечных заводских магистралях.

К директору, на ходу обтирая ветошью руки, затрусил начцех; бросив все, заспешил главный механик.

Венка удивлялся: главный механик высокий, красивый, каждый день в новом галстуке, начцех толстый, чаще небритый, в неизменном свитере с белым, как на гармони, столбиком пуговок на воротнике – оба такие разные и в то же время чем-то похожи. А похожи тем, что исподволь умеют увлечь на невыполнимое, казалось бы, дело. Завидуя их хватке, Венка решил, что после войны обязательно пойдет учиться на инженера.

Директор медленно шел по проходу, выслушивал доклады. Увидев обедающих, подошел, спросил негромко:

– Как харчи, ребята?

Смелых, чтобы ответить, не нашлось.

– Как кормят, спрашиваю? – возвысил голос директор. – Хватает?

– Хватает, – хмуро отмахнулся нагревальщик.

– Даже остается! – осмелев, уточнил Венка.

– Остается?! – деланно удивился директор. Он, должно быть, знал популярный до войны армейский анекдот. – А что с остатками делаете? – подыгрывая Венке, спросил и спрятал в воротник усмешку.

– Как что? Известное дело – доедаем…

Смех еще не утих, а директор уже посерьезнел:

– Меня интересует, что нам мешает. Хватает ли инструмента? Вовремя ли поступают запчасти? Как вообще организована работа?

После затянувшейся паузы неожиданно заговорил нагревальщик:

– Работа у нас – сами знаете, товарищ директор: все на брюхе да на хребте. А человек, он не машина, ему и передохнуть дай… А в цехе голову приткнуть негде… В бытовке, полюбопытствуйте, – вповалку, будто караси на сковородке! Я этой ночью, прошу прощеньица, по нужде встал… Так верите – ногу некуда поставить, того и гляди кому на ухи наступишь!..

Директор с укором взглянул на начальника цеха.

– Организуем! – заверил тот. – Кабинеты приспособим…

– Ремонт не затянем, будьте покойны, – продолжал нагревальщик. – Пока броня не пойдет, отсюдова не выйдем! Однако, скажите по совести, товарищ директор, почему стан до ручки довели?

В наступившей тишине стало слышно, как бригадир ремонтников простуженным голосом командует: «Раз, два – взя-ли! Еще взяли!»

– А если продержаться месяц, недельку попросит товарищ Сталин?

Директор прихрамывая направился к дальней клети, где демонтировали стопудовый валок. «Раз, два – взя-ли!» – выкрикивал сипло бригадир. «Са-ама пайдет!» – хором вторила бригада.

После обеда Венку направили забивать пудовой кувалдой сваи. Судя по искривленным от натуги физиономиям слесарей, замены он не ждал и все махал и махал кувалдой, чтоб, не дай бог, не приняли за лодыря. В глазах уж плавали радужные круги, но некому было поплакаться: Платоныч и тот на правах разнорабочего таскал кирпич.

Ох, как жалел Венка, что не обзавелся табачком! Перекур – узаконенная передышка. Стоять же без дела, когда вокруг все гудит, горит, орет, – срамота.

– Вена… – негромко позвали сзади, и Венка не раздумывая швырнул в кучу металлолома осточертевшую кувалду. Обернулся.

Неожиданно строгая и официальная, протягивала ему стакан с газировкой Линочка.

– Попей… – сказала она просто, по-домашнему.

Венка рукавицей смахнул со лба пот, взял из рук Линочки стакан. Пока пил, думал: а как потом, когда газировка кончится, как потом замаскировать свою радость, готовую выплеснуться наружу от этого ее душевного «Попей»?

– Устал? – спросила Линочка грустно.

– Еще как! – невесело похвастался Венка и вдруг непроизвольно, на одном дыхании, выпалил: – В клубе новое кино! Про любовь, говорят… Сходим?

Заалел на щеках у Линочки румянец, затрепетали от смущения ресницы.

– Только не вздумай беспокоиться о билетах! – сказала она, не поднимая глаз. – У меня тетя в клубе контролером…

Позабыв про стакан, убежала. А Венка смотрел вслед и неуважительно думал о начальстве, из-за которого когда теперь представится возможность вырваться в клуб.

На другой день его послали под настил. Сунули в руки зубило и молоток и велели прорубить отдушину в перегородке.

Под настилом не повернуться. Над головой грохот: по настилу что-то перекатывали, кантовали, волокли. Перегородка вибрировала, и Венка, пока приноровился, сбил в кровь все пальцы.

– Ты скоро, черт рыжий? – Кто-то дернул его за штанину. – Вылазь немедля! Бригаду держишь…

Венка задом-задом, как рак, выполз.

Широченный в плечах бригадир ремонтников, нервно подбрасывая и ловя гаечный ключ, сердито покашливал.

– Это ты вчерась кувалдой играл?

Венка кивнул.

– А почему тут уснул? Устал – скажи. Мы, что ли, без понятиев?

– Несподручно… – Венка показал на избитые в кровь руки.

– Было бы сподручно, автогеном чиркнули. А то тебя поставили, рыжего. Где робишь-то?

– На стане…

– Охота тебе жариться на стане? Переходи к нам! У нас работа веселая. Переходи… Нам такие рыжие нужны.

– Я и на стане нужен! – осмелев, огрызнулся Венка. – Кувалдой махать всяк горазд… Ты попробуй заготовкой огненной совладеть.

– Некогда мне с тобой, – обрезал бригадир. – Несподручно, говоришь? Сейчас замену поищем… Эй, дружок! – окрикнул он проходившего мимо рабочего.

Тот подошел, чумазый до самых бровей, в промасленной, как и у всех ремонтников, фуфайке. Снял рукавицы и неожиданно протянул Венке руку.

– Здорово! – сказал и заскалился.

И тут только Венка узнал – Мурзилка!

– Ты что, носом-то пахал, что ли? – отвечая на рукопожатие, засмеялся Венка.

– Знакомые? – спросил бригадир и, не дожидаясь ответа, приказал: – Давай, Малышев, под настил, закончь отдушину. А ты, рыжий, помоги вон тому интеллигенту смазку с валков убрать. – И он показал на начцеха, который копошился около огромных ящиков, привезенных утром со склада.

– Давно в бригаде? – спросил Венка, когда бригадир, пошумливая и раздавая налево-направо указания, зашагал вдоль рольганга.

– Сразу, как из школы ушел… – Мурзилка достал кисет. Закурили.

– Мне от стана, как собачонке от конуры, – ни на шаг нельзя, – пожаловался Венка, – не знаю, из наших на заводе есть кто?

– Борис Егорович… Он меня к себе взял!

– Тоже мне – нашел нашего! – Венка рассерженно швырнул папиросу в сторону.

Помолчали.

– Вчера в механическом доводку строгального станка закончил, теперь вот к вам направили, на нивелировку валов… – сообщил, как бы между прочим, Мурзилка и, видя, что это не произвело на Венку никакого впечатления, спросил: – Ты-то как, ничего?

– Ничего… – отмахнулся Венка.

– Ты это правильно – к прокатчикам подался, – продолжал Мурзилка доверительно, – у них, говорят, тоже – «бронь» надежная. Туда-сюда, глядишь, и война кончится… Верно? – он тихо засмеялся и подмигнул.

Венка вдруг побагровел, на скулах заиграли желваки.

– Не-ет, дурачок я!.. Надо было в детстве тебя крепче лупцевать… Двигай отсюда, покуда я добрый! – по-боксерски коротким ударом ткнул Мурзилку в живот и полез под настил.

В последнюю ночь впервые за всю эту суматошную неделю прокатчиков на авральные работы не поднимали.

Чуть свет, а уж начальству понадобился нагревальщик. Разыскали.

Тот шел напрямик, перешагивая разбросанные трубы, кирпич. Вероятно, догадывался, зачем за ним послали.

– Задувай, Митрич! – начцеха поздоровался за руку. – Не стану зариться на твой хлеб… Задувай! Просушим на малом огне, а вечером поставим на рабочий режим.

Митрич, словно коня на базаре, похлопал печь по стенкам, поднял затвор, заглянул вовнутрь.

Отвернул вентили. В печи зашипело, будто прокололи футбольный мяч: вырывалась из форсунок топливная смесь.

Нагревальщик, не таясь, перекрестился, чиркнул спичкой. В печи гулко ахнуло, забурлил огненно-рыжий смерч.

– Ур-ра-а-а! – закричал, не сдержав восторга, Венка.

– Не ори, студент! – одернул Платоныч. – Что за манеры?..

Вдруг часто и бестолково забили в рельсу.

– Что-то рановато сегодня… – начцех достал из кармана часы.

– Сюда! Сюда! – закричали от конторы и снова ударили в рельсу. И что-то гнетущее созревало в этом одиноком призывном звучании.

Все, кроме Митрича, побежали, спотыкаясь о неприбранное хозяйство ремонтников и кучки строительного мусора.

– Линочка! Линочка!.. – мелко дрожа всем телом, твердил серый от испуга вальцовщик и показывал рукой на цеховую контору.

Венка не хотел, боялся, но безумное желание помочь Линочке толкнуло его вслед за начцехом в узкую щель между косяком и припертой изнутри дверью.

Линочка, накрытая рогожкой, лежала на лавке. Из-под рогожки свисала к полу бледная без кровинки рука. Болтался конец промасленной веревки. По чистому полю пришпиленного к стене чертежа подтекали, будто плакали черными слезами, выписанные мазутом буквы:

«Дорогие мои прокатчики. Не сердитесь.

Я не хотела. Талоны пропали. Все до

единого. Я не брала. Правда».

Осталось проверить регулировку зазоров между валками. Борис Егорович, обложенный инструментом, едва заметными движениями подавал сигнал слесарям, а те ломиками и огромными гаечными ключами то затягивали, то отпускали муфты и гайки. Борис Егорович понимал, что все ждут не дождутся от него команды на контрольный пуск. Но он знал и другое – ни один человек, вплоть до самого директора, не станет его торопить. Поэтому не очень-то обращал внимание на толпу вздыхальщиков и советчиков. Слишком велика была ответственность: малейший перекос любого из валков, и при нагрузке все разлетится вдребезги. А за такое отправят так далеко, что и дорогу домой позабудешь. Однако если год назад он мог затянуть на денек-другой сдачу объекта, создать видимость множественности решаемых им задач, то теперь это было рискованно. Некоторые его ученики настолько поднаторели в ремонтном деле, что запросто могли вывести своего учителя на чистую воду. А Малышев, новенький, – тот и вовсе, только позволь – на ходу подметки срежет.

Борис Егорович устало поднялся с колен, спрятал лупу в карман фуфайки. К нему поспешил Мурзилка, услужливо протянул кисет.

– Не могли поаккуратней, черти… – проворчал Борис Егорович, неизвестно кого имея в виду, – заусениц посадили на нижний валок. Возьми бархатный напильник, подправь… Да сам, сам! Лично!

– Сделаю! – охотно согласился Мурзилка.

Борис Егорович свернул «козью ножку», отошел в сторонку, ища взглядом, где бы посидеть.

– Как дела, Боря? – издалека зашумел бригадир. – Вижу, вижу – на мази! Я так и сказал директору: «Боря не подведет!» – Бригадир обнял Бориса Егоровича за плечи. – Поздравляю! Добился ты своего… Я сейчас к Денису Вячеславовичу заходил – пришла на тебя бумага!

– Какая бумага?

– «Бронь», «бронь» с тебя сняли, шельма ты этакая! Отладим стан, ты – вольный казак!

– Шутишь? – меняясь в лице, промямлил Борис Егорович, в глазах у него заметалось смятение.

– Ты чего, Боря? – опешил бригадир. – Ты же просился…

– Все просятся… И ты просился… А как же… Только нельзя мне… Зинуха у меня, брат, хворая…

– Ты чего, Боря? – повторил бригадир, отстраняясь.

Борис Егорович схватил его за руку.

– Скажи! Скажи главному: некому, мол, на заводе лучше Бори валки нивелировать! Ты же сам хвалил… А кто шибче всех микроны ловит при шабровке, а? Скажешь? Я в долгу не останусь…

– Да пошел ты знаешь куда! – бригадир вырвался, сплюнул и круто зашагал прочь.

В дверь тихо постучали.

– Войдите! – не отрывая взгляда от чертежей, проговорил Денис Вячеславович и поправил ослабленный узел галстука.

В кабинет бочком-бочком протиснулся Борис Егорович.

– Здравствуйте! – сказал он и стеснительно сорвал с головы шапку.

– Борис Егорович?! – удивился главный механик. – Что случилось? Как валки, опробовали?

– Насчет стана не беспокойтесь, Денис Вячеславович… Я насчет другого пришел…

– Слушаю… – насторожился Денис Вячеславович, заметив, как у подчиненного ему слесаря суетливо дрожат руки. «Назюзгался, поганец! Нашел время!» – подумал с негодованием.

– Выручайте, Денис Вячеславович! – Борис Егорович приблизился к столу, глянул в упор. – Говорят, «бронь» с меня сняли? Если так, то надо это дело возвернуть…

– То есть как – возвернуть? – Денис Вячеславович грозно встал. – Что это за тон у вас?

– Тон самый подходящий… – Борис Егорович сел, поискал глазами, нет ли на столе чего-нибудь из курева. – Я, между прочим, не возмущался, когда вы, Денис Вячеславович, в прошлом году уговаривали меня пальчик, фигурально выражаясь, прессом ликвидировать! Ненароком, дескать… Я к вам тогда с пониманием…

– Что вы мелете?! – перебил Денис Вячеславович, бледнея.

– …отговаривал: к чему в ваши годы в инвалиды… Отвоевали бы свое честь по чести. Ан нет, не послушались! Самостоятельно исполнили… – Борис Егорович развел руками. – Только не пойму: зачем заместо одного два пальца оттяпали? Теперь, небось, и с ширинкой не в ладах, так?

Денис Вячеславович рванул галстук. Он почувствовал, как с затылка противненько, будто мышь в щель, юркнула под воротник холодная капелька пота.

– Не было этого! – прохрипел он, задыхаясь. – И не могло быть! И никто тебе не поверит! Пшел вон, негодяй!

Борис Егорович усмехнулся и, глядя куда-то в пустоту, процедил сквозь зубы:

– В энкэвэде, брат, больше верят тому, кто приходит первым…

Денис Вячеславович Тяжело опустился в кресло; обхватив голову руками, притих.

– Но вы не беспокойтесь, – поспешно добавил Борис Егорович, – Боря – не трепло и не доносчик…

После мучительно долгой паузы главный механик, не смея поднять глаза, выдавил из себя:

– Решает директор… относительно «брони»…

– А вы намекните директору: у Бориса, мол, Егорыча, есть мнение… – Борис Егорович от волнения кашлянул. – Если бы перебирать валки стали прошлой осенью, то затратили бы всего два дня, самое большое три. А нонче – пашем третью неделю! Это сколько же танков осталось раздетыми, а, Денис Вячеславович? Это сколько же, брат, героев-бойцов полегло понапрасну? Я, между прочим, советовал – бумагу могу найти… Почему директор не прислушался, а? Ты намекни, намекни ему… Чай он не враг себе…

Собрали прокатчиков. Накрыли красной материей расшатанный стол, который одиноко стоял около щита с противопожарным инвентарем, поставили графин с водой.

Председатель цехкома, грузная пожилая плановичка, хорошо поставленным голосом с выражением прочитала:

– За активную помощь при проведении капитального ремонта прокатного стана и проявленную при этом высокую сознательность…

Венка слушал приказ как во сне, потому что после оглашения фамилий плановичка доставала из-под стола и подавала начальнику цеха то аккуратно сложенный отрез желтоватого батиста на рубашку, то ботинки. Батист Венку не взволновал. Но ботинки!.. Это были не ботинки, а сказка: на подошве бронзовые шипы, по всему каблуку вечная подковка, шнурки витые – все американское!

Плановичка читала громко и с чувством, начцех улыбался и хлопал победителей по плечу, а Венка, поглаживая, как котят, ботинки, полученные Платонычем, был в полуобмороке.

– Смеляков Вениамин Николаевич! – четко и незнакомо, как по радио, прозвучало вдруг, и Венка обмяк.

– Иди, студент, иди! – из оцепенения его вывел голос бригадира. Не помня себя, подошел к столу. Начцех пожал ему руку и что-то стал говорить, улыбаясь и подмигивая, «…извини, Смеляков, – разобрал, наконец, – только одного размера, сорок пятого, оказались. Но на портянку будут как раз… Ты какой носишь?»

– До войны сорок второй… – ответил Венка, но, спохватившись, что ботинки могут заменить батистом, уточнил: – Да вы не беспокойтесь, я располнел значительно!

Отставив ногу, приподнял штанину. И обнажил вдребезги разбитую парусиновую штиблетину с прикрученной проволокой подошвой.

Глава четырнадцатая
ВСТРЕЧИ

За лето Венка раздался в плечах, и все, что Соня берегла к школе, стало ему мало. Хорошо, что не привередничал. Другой на его месте нипочем не стал бы носить штаны-дудочки и устрашающего цвета пуловер.

С холодами Венка достал отцовскую тужурку, которая служила подстилкой на печи. Замесив на автоле и саже гуталин, надраил ее до благородного блеска. От него, правда, запахло как от трактора, зато мальчишки поглядывали на него с завистью: настоящий комиссарский «кожан»!

Дня через два, скатываясь по перилам лестницы, он располосовал тужурку, и все узнали, что «кожан» пошит из обыкновенного дерматина, таким в конторах обтягивают двери.

С Венкиной получкой Соня стала заглядывать на толчок, и однажды, по счастливой случайности опередив перекупщиков, по сходной цене купила у выписавшегося из госпиталя инвалида вполне приличный бушлат. Вскоре подвернулись брюки. И тоже недорого… (Хозяин уходил на фронт, и ему не хватало на бутылку, чтобы отметить это событие как положено.) А еще она купила шапку-кубанку из уже пожелтевшего от старости серого каракуля…

Мода на кубанки вспыхнула вдруг. Возможно, после славных рейдов генерала Доватора, который вновь после кинофильма «Чапаев» поднял и без того высокий авторитет конницы. Все мальчишки стали носить кубанки. Мечтал и Венка.

Соня спрятала ее до поры: Венке ведь скоро восемнадцать.

Согрев в самоваре воду, Венка умылся и завалился спать. Ботинки поставил на комод так, чтобы не увидеть их было невозможно. Придет мать с работы – и ахнет!

…Разбудил его шорох. Со сна представил, как среди ночи поднимал их простуженный бригадир ремонтников: «Трое – месить глину! Двое – за цементом! Да шибче, шибче, мать вашу в лохань!» Открыл глаза, вспомнил, что дома, и зарадовался возможности понежиться в постели.

За окном синели сумерки. Искрились покрытые наледью ветки сирени.

На кухне забренькал сосок рукомойника: мать, наверное, готовила ужин. Любил Венка с детства эти домашние шорохи. Как приятно прислушиваться к ним сквозь сладкую утреннюю дрему, особенно в выходные, когда вспоминается вдруг, что не надо бежать в школу.

– Вставай, сынок! – подала голос мать. – Не спят на закате-то, голова разболится! Сходил, погулял бы…

Венка сел, свесив ноги с кровати, и… не поверил глазам: на комоде рядом с ботинками вся в серебряных завитках струила крошечные сполохи его давнишняя мечта.

Когда мать вошла, то так его и застала: в огромных ботинках на босую ногу, в кальсонах, на голове – кубанка. Он крутил кубанку и так, и этак, стараясь поймать наиболее эффектное положение. Увидев мать, приложил по-военному руку к виску. И улыбнулся. «Господи, вылитый отец!» – подумала она, и сердце ее сжалось от нежности и тревоги.

Рука потянулась к груди: там, под кофточкой спрятана повестка на медкомиссию. «Пусть уж побудет сегодня без забот…» – решила и запрятала вызов подальше.

Оказывается, было воскресенье, и в клубе намечались танцы. Венка еще ни разу не был на танцевальных вечерах. Он туда и не рвался. Он не пошел бы и в кино, будь оно хоть про любовь, хоть про войну. Это как же, в кино – одному, когда всего лишь несколько дней назад собирались с Линочкой?.. Вспомнился последний разговор с ней. Как она легко и просто подошла тогда к нему с газировкой… Словно были они друзьями всю жизнь. Венка вздохнул. Эх, если бы все знать наперед! Он бы давным-давно отважился пригласить ее. Может быть, все обернулось бы совсем по-другому…

Расстроенный, Венка направился домой. К нему подошел нарядный парнишка. Предложил табачку. Разговорились. Выяснилось: встречались они на дню, может, по сто раз, пили газировку из одной кружки… Но в цехе у парня не запачканными оставались, пожалуй, только зубы, а теперь он – человек человеком: в кубанке, при галстуке – попробуй узнай!

Парень пристыдил Венку за несмелость, и тот ради любопытства согласился взглянуть – с чем хоть их едят, эти танцульки?

В зале было людно. Парни и молоденькие офицеры из артиллерийской части, одетые по новой форме, при погонах, расставляли вдоль стен секции кресел. Около рампы щебетала стайка девчат. Прикрывая по очереди друг дружку, меняли валенки на туфли.

– Смеляков! – услышал Венка, обернулся и увидел, как к нему в сопровождении симпатичного лейтенанта направляется… Веруся.

От смешанного чувства какого-то странного волнения и неуемной робости неизвестно перед чем у Венки зашлось сердце.

Веруся повзрослела. Гладкие, как и прежде, но теперь уложенные сзади в тугой валик, волосы делали ее лицо открытым, и оно тихо, словно ясный день, светилось радостью. Ее радовало, должно быть, все: и что рядом такой симпатичный военный, и что встретила одноклассника, и что скоро танцы… И, как прежде, Венке показалось, будто плывет она по волшебному озеру в сказочной ладье.

– Здравствуй! – Веруся хорошо посмотрела на Венку и улыбнулась. – Я тебя сразу не узнала! Думаю, что это за новенький? Такой, знаешь… – Но какой именно она так и не сказала и снова улыбнулась, то ли ему, то ли своему настроению. – Куда ты пропал? Без тебя в школе скучно…

– На заводе я… – буркнул Венка, задетый ее неосведомленностью.

– Ну и отлично! Значит, дома… Раздевайся! Мы тебя с нашими девчонками познакомим. Верно, Коля?

– Ага… – лейтенант критически осмотрел Венку с ног до головы.

– Меня ребята ждут… – смутился тот.

– Уж не Мурзилка ли? – Веруся приблизилась настолько, что он уловил ее дыхание. – Никаких ребят! – прошептала просто и обещающе.

От смутного возбуждения, нахлынувшего зыбкой волной, Венка машинально подался в сторону. При этом бушлат на миг распахнулся – мелькнул ядовитым пламенем пуловер.

– Боже мой, Смеляков! – Веруся прыснула со смеху. – Ты все еще не заработал на мартене себе на рубаху?

Венка зыркнул: на лейтенанта, на своего знакомого, который не вовремя оказался на пути, на билетершу с подведенными бровями, и с грохотом толкнул кованым ботинком дверь.

Галька истомилась, ожидая вызов к терапевту. Девчонки уже освободились и теперь судачат себе, а она уже битый час торчит перед дверью, и – ни присесть, ни отойти…

…Их было семь. Из тех, кто посещал кружок парашютного спорта, сделал по нескольку прыжков с вышки.

Летом сорок первого ждали из областного центра самолет и инструктора. Планировались зачетные прыжки. Но помешала война.

А потом пришло задание подготовить радистов из добровольцев-девушек. При артиллерийской части оборудовали класс. Почти полгода они после уроков изучали радиодело, учились стрелять из боевого оружия, разводить бездымные костры.

Недавно им сказали, что пришло время, и разрешили сообщить родителям, не вдаваясь, однако, в характер задания.

Мать упала ей в ноги.

– Доченька, опомнись! – обнимая Галькины ноги, шептала она, постаревшая от горя.

Гальке было жаль мать. Не выдержала: опустилась рядом, сжалась в комочек, как в детстве, в ожидании утешного слова. Но не заплакала, чтобы своею слабостью не подать надежды. И мать, ненароком поймав ее отрешенный взгляд, смирилась. Так всякая женщина, должно быть, смиряется с неизбежностью предстоящих мучений при родах, уповая на неизбывную радость при их счастливом исходе.

– Помоги тебе, господи! – проговорила печально и погладила Гальку по голове.

Галька любила этот материн жест с той поры, как стала помнить себя. Как спокойно становилось от него при всякой напасти. Но особенно он запомнился ей, когда мать гладила по головке испанскую девочку…

В то лето сообщили, что в Советский Союз пришел пароход с испанскими детьми. А вскоре к ним привезли десять мальчиков и десять девочек, чтобы в городе, где много воды и зелени и где живет простой рабочий народ, вернуть им детство.

Их поместили в красивом старинном доме на берегу пруда. Городские мальчишки с утра до вечера пропадали здесь. Наведывались после работы и взрослые.

Нянюшки выводили малышей на лужайку. Черноволосые, смуглые, они напоминали цыганят, но были, не в пример последним, тихими, замкнутыми. Никто еще не слышал их смеха. Сюда приходили не ради того, чтобы поглазеть на заморское диво, а из сострадания. Женщины, раздав пирожки с яблоками, уливались в сторонке слезами, а мужчины через своих босоногих полпредов вручали не по-детски печальным иностранцам набитые опилками шарики на длинной резиновой нити и глиняные свистульки, которые за морями вряд ли бывают.

Особенно баловали самого маленького. На левой руке у него не было кисти. Он еще не свыкся с этим и пытался взять мячик, как обычно. Но мячик выскальзывал и катился прочь. И мальчуган горько досадовал.

А главное, видели в чужестранцах предвестников беды. Поэтому и хотелось вызвать на их лицах улыбки, полагая, что это рассеет зародившуюся на донышке души тревогу. Но дети не улыбались, и тревога росла, особенно после того, как однажды пролетел над городом случайный аэроплан.

Услышав в небе гул, маленькие испанцы словно по команде загалдели по-своему, стали вырываться из рук взрослых и падать лицом вниз на землю. И в этом нереальном, как в дурном сне, действе различимо слышалось берущее за сердце: «Фашист!» «Фашист!»

Галька содрогнулась; знала: ей никогда не забыть недоумевающие глаза однорукого мальчугана, который молил о пощаде.

Появились парни. Забегали из кабинета в кабинет, шлепая босыми ногами. Запахло табаком и портянками.

– Жилова! – пригласила наконец ассистентка.

Галька вошла. За столом сидела красивая женщина в накрахмаленном и до глянцевого блеска отутюженном халате.

– Раздевайтесь… – сказала она и стала листать медицинскую книжку с вклеенными листочками анализов.

Прикрывая руками едва наметившиеся груди, Галька подошла. Докторша долго слушала ее, заставляла то задержать дыхание, то дышать полнее и глубже. Еще раз посмотрела в книжке записи. Потом велела лечь.

В кабинете было плохо протоплено, и кушетка обожгла холодом.

– Значит, ничто не беспокоит? – настойчиво повторила вопрос докторша и неожиданно надавила Гальке на живот.

Та ойкнула.

– Вот, вот! Так и должно быть! – торжественно заключила докторша. – Как же это вы, милочка, довели себя?

– Что записать, Вера Ивановна? – спросила ассистентка.

– Дистрофия… Так и зафиксируйте. Слышите, Жилова? Вам, по крайней мере полгода, необходимо усиленное питание: молоко, свежие яички, мед… шоколад…

– Тогда уж подскажите, доктор, в каком магазине все это дают? – резко перебила Галька.

– Не забывайтесь, Жилова! – опешила Вера Ивановна.

– А вы не приписывайте мне то, чего у меня нет! Нет у меня никакой дистрофии!

– Хватит! – обрезала Вера Ивановна и обратилась к ассистентке: – Сходите к невропатологу. Не вижу его заключения.

Старушка, подозрительно взглянув на Гальку, вышла.

– Думай, что говоришь, сумасшедшая! – зло зашептала Вера Ивановна. – Если тебе не жалко себя, так пожалей мать!

– Вам-то что?..

– А то, что у матери никудышное сердце!

Вернулась ассистентка:

– Невропатолог помнит: писал по Жиловой…

– Я нашла, спасибо! – проговорила Вера Ивановна спокойно, и – Гальке: – Одевайтесь, холодно у нас. Отморозите свои прелести…

– Так как записать? – не унималась старушка.

– Запишите, пожалуй, так: «Внутренние органы без особенностей». Нервишки! Нервишки шалят у девочки… Прав невропатолог…

Вера Ивановна откинулась на спинку стула и, пока Галька одевалась, зорко следила за каждым ее движением: не выкинет ли еще какой номер невзрачная внешне, но такая дерзкая в помыслах пациентка?

Она не понимала их… Им только по восемнадцать. Им бы радоваться жизни, веселиться, любить. А они?.. Знают ли, что война не выбирает, что война перемалывает все на своем пути? Они не видели, как на Крещатике под фашистскими бомбами одинаково скоро превращались в руины и современные коробки, и старинные дворцы, как бессловно исчезали под их обломками, не успев побороться за свою жизнь, и немощные старцы, и могучие воины.