Текст книги "Боль"
Автор книги: Геннадий Лазарев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)
НОВЫЕ ДРУЗЬЯ
Четверть подходила к концу, а у Венки одни «неуды». Только военрук Сергей Иванович выставлял высшие оценки. За прилежание.
Венка пропадал на плацу. Он дальше всех бросал гранату, с закрытыми глазами собирал автомат, мог не хуже девчонок наложить повязку на рану. А по утрам маялся: в школу не хотелось. Совестно было перед одногодками, которые той же дорогой, мимо школы, спешат на завод. Мурзилка и тот – плюнул на все и пошел, говорят, в слесаря.
Пересилив однажды страх перед просвистевшими над головой пулями, Венка все дела стал соразмерять со своей заветной мечтой. Его стала раздражать правильная, как в детском садике, школьная жизнь. Часто ему чудились теперь рейды по вражеским тылам, пущенные под откос поезда. Он видел себя в этой заварухе с пулеметными крест-накрест лентами на груди, с вороненым наганом за поясом.
Но мечты мечтами, а в действительности приходилось по пяти-шести раз в день втискивать себя за парту, из которой давно вырос.
Все встало на свое место, когда на урок иностранного пришла новая учительница.
Математичку, которая по совместительству вела немецкий, уважали. Всех устраивало разучивание тех слов и фраз, которые могли пригодиться на практике. В этом класс преуспел. Венку разбуди ночью – без запинки выпалит: «Хенде хох, фашистская сволочь! Шнель, шнель!»
Новая с порога закаркала по-немецки: о чем-то спрашивала. Класс окаменело молчал. Убедившись в бесполезности своей затеи, знакомо заговорила как положено. Каждому определила задание.
Когда очередь дошла до Венки, он про себя расхохотался: надо же додуматься – наши насмерть бьются с немцем под Сталинградом, а тут снова разучивай на их языке аж из пятого класса про дядю Петера, который арбейтенил трактористом в колхозе! Шумно встал, щедро разложил перед учительницей учебники и направился к двери.
– В чем дело, Смеляков? – грозно спросила учительница.
– Битте, пардон, мадам! Ауфвидерзеен, фрау! Чао, синьора!
Кудрявенькая, вся из себя, табельщица цеха, как только Венка вошел в контору, кому-то доложила по телефону:
– А у нас новенький! Так себе, курносый… Его и доизберем. Политинформации поручим. – Положив трубку, протянула руку: – Линочка!
Венка загордился – значит, о нем уже знают: и что бросил десятый, и, возможно, что был задержан вблизи военного объекта.
Однако скоро понял, что его появление в цехе осталось незамеченным. Каждый день отсюда уходили на фронт. Поэтому аплодировать новеньким было не принято. Пришел, ну и работай себе, как потребует того обстановка.
Спросили, где бы ему хотелось, но не дослушав, направили к Платонычу.
Линочка, радуясь Венкиному назначению, сообщила:
– Тебе повезло! У Платоныча стан как часики! И броня получается такая… такая – сам увидишь!
Платонычу, бригадиру прокатчиков, всего-то чуть за двадцать, и он, чтобы выглядеть солидней, отпустил усы. А чтобы при разговоре басить, пыжился и губами шевелил вяло, по-рыбьи.
– По закону ходить в учениках полгода, – сказал он так, будто одаривал великой милостью, – тебе, как десятикласснику, почти студенту, достаточно будет недели…
Комиссию собрали дня через два. Седенький старичок из отдела кадров гонял Венку по всей программе, пока не утомился. На вопросы, перебивая Венку, отвечал сам.
– Инструкция написана кровью – запомни это, сынок! – ласково внушал он. – Все беды от несоблюдения техники безопасности. Захотелось, к примеру, сесть – не спеши! Если инструкция предписывает работать стоя, – умри, но стой! Помрешь, скажут: при исполнении. А если голову не сбережешь или, к примеру, конечность оттяпает по причине личного разгильдяйства, то и не вспомянут. Понял?
Венка поспешно соглашался.
– Отец-то на фронте, поди? – спросил старичок и, угадав по затянувшемуся молчанию ответ, потрепал Венку, как маленького, по волосам. – Ты, значит, теперь для матери опора? Береги себя! Но не боись… Чего его бояться, стана? Чай он не медведь! Главное – соблюдай инструкцию да уши не развешивай.
Рабочее место подручного – узенький проход вдоль рольганга, по которому перемещается заготовка. В бочке с водой – пучок метелок, в ячейке – захваты с длинными ручками. Это – инструмент.
«Гляди-и!» – басит Платоныч, и из прокатной клети вырывается, дыша беспощадным жаром, заготовка. Венка сметает с нее окалину – метла загорается; он бросает ее в воду, хватает другую.
Если заготовка норовит в сторону – не до окалины. Бог с ней, с окалиной. Венка впивается в заготовку захватами и, упираясь во что придется, ступает рядом. Хрустит в суставах, темнеет в глазах, но надо, обязательно надо, сотворить неизвестно из чего еще одно усилие, чтобы оттолкнуть заготовку от ограничителей. На огнедышащий металл скатываются с лица капельки пота, поплясав, испаряются, а на том месте мгновение мерцают чуть приметные пятнышки выгорающей соли.
«Гляди-и-и!» – орет бригадир, и заготовка, вздрогнув как живая, послушно уплывает по рольгангу назад, к клети. Там ее встречает окутанный чадом первый подручный.
Венка горстью зачерпывает из бочка ржавую, провонявшую мазутом воду, орошает пылающее лицо. Прислоняется к переплетению труб – хоть бы чуточку посидеть! Но вспыхивает алая заря, высвечивая засиженные голубями перекрытия: это из гудящей неуемным пламенем глотки нагревательной печи выплевывается очередная заготовка. «Гляди-и!»
Иногда на минутку-другую случается сбой. Вот и сейчас – молчит Платоныч. Венка сломя голову, чтобы опередить первого подручного, летит к заветному сатуратору, обложенному кусочками льда. Бешено крутит рукоятку, подставляет к крану болтающуюся на тяжелой цепи мятую кружку. Успевает бросить короткий взгляд на окно – конечно, Линочка встала со своего места и, радостно улыбаясь, смотрит на него! Соблазнительно пенясь и выстреливая крохотные пузырьки, газировка выплескивается через край. У Венки ходит ходуном кадык, извиваются по шее и грязному животу проворные струйки пота. И, кажется, никак не напиться…
Никогда ему не приходилось пить такой колючей воды, как здесь в прокатном. Оказывается, заводская, подсоленная, гораздо вкуснее довоенной с двойным сиропом.
Нетерпеливо вырывает кружку первый подручный, а тут уж – «Гляди-и-и!»
…Через тысячу часов после начала смены, не меньше, кто-то из цехового начальства ударяет, наконец, в рельсу. Обед!
Как только Венку назначили подручным, ему сразу же установили полновесный паек. Кроме того перед началом смены Линочка выдавала всей бригаде под роспись талоны на дополнительное питание. Талоны были положены только тем, кто числился по штату на горячих работах. Поэтому Венка в столовую ходил гоголем: шутка ли, еще нет восемнадцати, а уж он среди тех, кто на учете, у кого «бронь», и вот, пожалуйста, – заветная столовая.
Однако обед в столовой был обедом только по названию. Изо дня в день там кормили одним и тем же: прозрачным, без единой жиринки бульоном, в котором резво гонялись друг за дружкой худосочные ленточки ржаной лапши. Ради такого буржуйского на вид, но пролетарского по содержанию продукта решили в столовую не ходить – обувки больше износишь. Посылали по очереди одного: пусть хоть раз в неделю поест досыта.
Когда Венка пришел в столовую первый раз и попросил официантку подать все порции в одной посудине, та нисколько не удивилась: дело, должно быть, было обычным. Вскоре поставила перед ним большую, чуть ли не полведерную миску, доверху наполненную бульоном.
– Помочь? – спросила.
Венка, проинструктированный в бригаде на все случаи жизни, краснея от смущения, обнял миску и непреклонно замахал головой.
Официантка, сердито фыркнув, отошла. А Венка, исподтишка оглядываясь, слил бульон в бидончик. Потом желающие в бригаде будут пить его за милую душу. Гуща, осевшая на дне миски в виде переваренной скользкой лапши, уместилась в тарелке.
Всякий раз потом, когда Платоныч торжественно вручал талоны и бидончик очередному счастливчику и инструктировал, как вести себя в столовой, Венка с удовольствием вспоминал о своем первом заводском обеде. В столовой было тепло и не шумно. Над тарелкой витал легкий ароматный парок. Забыв о том, что в бригаде ждут бульон, Венка растягивал удовольствие. «Так же вот, наверное, и в ресторанах, – думал он, – сытно и никуда не надо спешить…»
Частенько во время обеденных перерывов Венка бегал на толчок… Бодрые старцы торгуют там махоркой, сытые домохозяйки зазывают отведать отварной картошки, вдоль рядов прохаживаются неопрятные тетки с ярко-красными букетами карамелевых петушков на палочках.
Под навесом – подальше от посторонних глаз – около размалеванных рулеток шикуют спекулянты. Припевают отвоевавшие свое инвалиды: «Крути-верти, играй – червонцы собирай!»
Рядом, опираясь на костыли, фокусничает Лешка Пряслов. Элегантно перебрасывает на крышке чемодана три карты, три туза разной масти. Лешка весел и так и сыплет частушками собственного производства:
Три туза, три туза…
Не лупи зазря глаза:
Не отыщешь своего —
Не получишь ничего!
А как в точку попадешь,
К милке с денежкой придешь!
Около Лешки всегда народ: подходят поудивляться его рукам, послушать озорные припевки. Кое-кто раскошеливается. Бывает, угадывают желанную карту. Тогда Лешка достает пухлый бумажник, культурно отсчитывает. Но чаще платят ему.
Иногда заглядывает на толчок участковый, помятый с похмелья дядя Гриша. На боку у него бугристая кобура: должно быть, наган. Он не спеша обходит свои владения: с тем покурит, того пожурит, тому пальчиком погрозит. Нарушать порядок не позволяет.
Завидев его, инвалиды стеснительно хватаются за кисеты, спекулянты – врассыпную; только Лешку не испугать: деньги на кону не держит, а по закону, не пойман – не вор.
– Опять, Лексей, азартные игры? – завел обычный разговор дядя Гриша, но сегодня в голосе у него холодок. – Нетрудовые доходы…
– Не за счет же государства, дядя Гриш! – заоправдывался Лешка. – Давеча зацепил одного жулика из Степанидиного переулка. Ну и что? Он за рыбу три шкуры дерет! А она, можно сказать, общественная…
– Меру надо знать! – рассерженно внушает участковый.
– Где она, мера? У тебя, может, своя, у меня другая… Тебе вон и сапоги выдают, и шинель справная. Мне, конечно, обувки требуется ровно в два раза меньше, чем тебе, однако ж, извините, пожрать я хочу, как и ты, если не больше, потому как моложе. На пенсию инвалидскую не очень-то разбежишься…
– Работать иди! – оборвал участковый, но уловив в Лешкиных глазах отчаянный укор, засуетился, хотел уйти.
– Погоди, дядя Гриша! – остановил его Лешка. – Погрейся чуток… Шинель-то, она вон какая: в ней, можно сказать, и летом не жарко. – Откинул крышку чемодана и, повозившись с минуту, достал стакан с мутноватой жидкостью.
Участковый зыркнул, брови сердито заходили ходуном. Но что-то другое в нем перебороло. Отвернулся и, мучаясь, стал процеживать жидкость сквозь зубы.
Лешка услужливо протянул тонюсенький ломтик сала, на котором притулилась ржаная корочка на один жевок. Участковый сало взял, но корочку степенно отстранил. Утерся рукавом шинели и бочком-бочком в сторону.
А Лешка запел неожиданно пришедшее на ум:
Три туза, три туза…
Разувай, дружок, глаза!
Но не жалься дяде Грише,
Что с толчка уходишь нищим.
Мало, значит, кушал каши —
Были ваши, стали наши…
В полдень из проходной выпорхнут стайками чумазые мальчишки, вывернут карманы, выберут ватрушку потолще – и в сторонку. Вперегонки поклюют, как воробьи, в целях профилактики, чтобы цены держались божескими, обложат торговок – и гурьбой к старцам. Степенно справятся, ядрен ли нонче самосад, для пробы ущипнут на закрутку – пошла гулять по кругу, пока не зажжет губы. Все – теперь можно в цех. До вечера…
Ночная смена затянулась. Мартеновцы сорвали подачу слитков – удалось даже немного подремать. Зато потом, чтобы войти в график, пришлось подключить все наличные силы.
От усталости спать не хотелось, и Венка заглянул на толчок.
Он давно приглядывался к Лешкиным рукам. Играть он не собирался: не с его финансами начинать это скользкое дело – хотелось проверить свою догадку. Но для этого необходимо вступить в игру и по неписаным законам толчка показать деньги.
– Ну-ка, открой, Леша, карту! – сказал небрежно, доставая из потайного кармана сбереженную от первой получки тридцатку.
Лешка удивленно вскинул брови, но требование выполнил.
– В игре туз треф! – объявил торжественно.
– Отвечаю красненькой…
– Три туза, три туза… – замурлыкал Лешка и стал перекладывать карты не в обычной манере, а фиксируя каждое движение.
«Завлекает!» – догадался Венка и ткнул в среднюю.
– Ваша. – Лешка наигранно удивился. – Повторим?
– Обязательно! – осмелел Венка.
– В игре туз бубновый!
– Годится и бубновый! – Венка задумался для вида и уверенно показал на карту слева.
– Ловко! – отметил Лешка и, вручив выигрыш, вновь разложил карты. – Может, рискнешь на все?
– Ставка прежняя! – твердо сказал Венка.
Проследить за картой теперь было невозможно. Но Венка отметил про себя серию незнакомых движений. Убежденный, что карта переведена направо, он, уловив в Лешкиных глазах беспокойство за судьбу секрета, решил: бог с ней, с тридцаткой, у него все равно останется выигрыш на пачку «Беломора». Будто в растерянности, показал снова на левую. Лешка картинно развел руками:
– Были ваши – стали наши…
В это время подошла какая-то тетка и подала два яблока.
– Во, Лешенька, как обещала! – сообщила скороговоркой. – Только малость приморожены. Везли издалека…
– Спасибо, Карповна! – Лешка достал из бумажника деньги, не считая, отдал. – Завтра чтоб тоже! Ясно?
– Трудно, Лешенька! Ой, как трудно…
– Не помри… от трудностей… – съязвил Лешка. Когда она ушла, сказал: – Теперь можно и домой.
Быстро темнело. Около рулеток жгли бумагу, светили: разыгрывали, должно быть, последнюю ставку.
Огибая крутые сугробы, вьется вдоль палисадников узкая тропка.
Впереди с чемоданом Венка; за ним, поотстав, костылями отмеривает свои метры Лешка. Когда дошли до переулка, он остановился, и было видно, как ему не хочется оставаться одному.
– А знаешь, – заговорил весело, – я ведь понял, что ты и в третий раз знал, где лежит твой туз…
– Ну и что?.. – насторожился Венка.
– На этом вас, дурачков, и ловят! – Лешка засмеялся. – Когда спекулянт уверится, идет на все. Тут мы его тепленьким и берем…
– Выходит, я был у тебя на крючке? – спросил Венка разочарованно. – Зачем рассказал? Вдруг поделюсь с кем…
– К чему тебе, ты парень серьезный… На фронт собираешься?
– А то! Заявление в военкомате…
– А мне не повезло… – в голосе Лешки послышалась грусть. – Нас на пункте связи бомбой накрыло. Твоего отца ранило тогда, насмерть… А я во взвод попросился – надоело на побегушках. Так вот, представляешь, навоевался я, можно сказать, досыта, а ведь – сказать совестно! – даже не стрельнул ни разу. Во как! Бегу, ору во всю глотку «Ура-а!» Рядом ребята падают, а я, веришь, пуль не слышу и не вижу. Наметил рубеж. Добегу, думаю, во-он до того бугорочка, передохну малость за его спинушкой… Только вижу – летит из-за бугорка граната! Шмякнулась рядом. Мягко шмякнулась, можно сказать, мирно. Успел я ее взглядом отметить, успел подумать: «Спрятаться бы куда…» А она как жахнет, зараза! – Лешка умолк. Было видно при свете луны, как исходит от его лица испарина. Он снял шапку, утерся. Заговорил вновь торопливо, словно соскучился по хорошему слушателю, который не перебивает: – Очнулся, вижу: свет струится, люди в белом. Тишина… Только чую, боль в ноге дикая! Ладно, думаю, – потерплю: раз болит, значит, цела, а раз цела – заживет. Вижу, один в белом отошел от стола, на котором я, бросил в угол что-то тяжелое. Глянул в то место, вижу – хошь верь, хошь не верь! – целая куча всякой всячины от нашего брата. А сверху лежит – в сапоге… А сапог – такой, можно сказать, знакомый! Ротный наш заместо нарядов вне очереди заставлял подковки от гильз вытачивать… По ней я и признал. Во как! И надо ж – ее давно нету, а болит. Да я к боли привычный. К другому до смерти не привыкну – по фашисту не стрельнул!
Чем глубже в переулок, тем тропинка уже. Никого… В одном из дворов зябко скулила собачонка. В другом – запоздало кололи дрова.
Вдруг из-за палисадника метнулись к тропинке двое. Венка сразу узнал в одном вихлястого гитариста. Он был в великоватом, видать, с чужого плеча, полушубке. С ним – чернявый. Ветерок доносил запах хорошей папиросы. От дома, загребая валенками снег, брел долговязый.
– Поберегись, Леша, – прошептал Венка. – Сволочной народ…
– Знаю… Ну-ка, пропусти…
Венка, ступив в сугроб, уступил дорогу. Вихлястый выкрикнул:
– Скажи, Алексей, этому желторотому металлургу, чтоб отвалил и топал к маме! А ты положи на снежок… Разумеется, взаймы!
– Можешь оставить на трамвай! – хохотнул чернявый.
– А если я этого не сделаю? – спросил Лешка, помедлив.
– Тогда поговорим на другом языке! – Вихлястый надел на пальцы кастет. Чернявый вывалил из кармана цепь.
Лешка вскинул костыль. Щелкнула пружина, и из ножки крохотной молнией выстрельнулось лезвие финского ножа.
– Ну, иди, иди! – проговорил мрачно. – Дырку в брюхе схлопочешь!
Из глубины выступил долговязый. Схватил вдруг вихлястого за воротник полушубка.
– Повернись, падла! – рванул и крепким ударом в лицо свалил в снег. Вырвал у чернявого цепь, бросил в темноту.
Лешка жил в приземистом в три окна домишке с холодными сенями и крылечком. Во дворе сарай с просевшей крышей, поленница дров.
Вошли в горницу. За столом, подперев голову, сидела старушка. Под образами мерцал крохотный огонек лампадки.
Лешка, не раздеваясь, достал из кармана яблоки.
– Витенька, сынок, посмотри! – Приставив костыли к печке, пропрыгал на одной ноге до кровати.
Только теперь Венка увидел мальчика. Он был обложен подушками, большеглазый, большеголовый, со вздутым животом. Кожа на лице, казалось, просвечивала. Играя деревянными кубиками, он, словно сонный, делал неуверенные движения. Голова его при этом то и дело клонилась.
– Сто… принес? – спросил и уронил голову на грудь.
– Глянь, сынок! – Лешка, подышав на яблоко, дал потрогать. – Сейчас погреем и поешь! Мамань, займись. Да и нам насчет закусить сообрази. Сегодня весь день на холоду…
Пока старушка хлопотала около печи, Лешка усадил Венку за стол, стал вполголоса досказывать:
– Из госпиталя приехал, дома – смотреть больно, что делалось! От голодухи у сынишки хвороба на хворобе: и рахит, и прочее… Маманя с жинкой моей, Марией, конечно, все – для него! И я развернулся со своими тузами. Фруктами, молочком разжились… Сидеть, вон видишь, стал, играет… – Лешка вздохнул: – А жинка моя, Мария, истаяла. Можно сказать, как свечка…
Старушка поставила на стол исходящий паром чугунок с картошкой. Лешка разлил остатки, пододвинул стакан Венке. Тот замахал руками, засмущался.
– Я еще не пробовал, не доводилось… И теперь не стану. Извини!
– Лешенька, милый, – забеспокоилась молчавшая до этого старушка, – и тебе бы ой как не надо! Вы уж отсоветуйте ему, молодой человек! Нельзя ему? Свищ, рана не заживает…
– Полно, маманя! Я лучше знаю, что мне нельзя… Помирать нельзя – это точно! Витьку надо выходить. Обещал я Марии…
– Пал, а пап! – подал голос мальчик. – Дай луцсе картосинку, а?
Лешка прыг-прыг – к кровати. Погладил Сына по голове:
– Ешь, сынок, ешь яблочко! Кисловато? Конечно: антоновка – не мирончик… Потерпи. Это ж, можно сказать, самый что ни на есть витамин…
– Жалко, да? Картосинки жалко, да? – скривив в обиде рот, пролепетал мальчик.
– Э-эх, жизнь, будь она! – Лешка нервно поднялся, высокий, под потолок. Забылся, хотел шагнуть и, как срубленное дерево, рухнул.
К нему кинулась мать:
– Лешенька, вставай! Вставай, милый!
Венка хотел помочь, и – отпрянул: Лешка, уткнувшись лицом в половик и вытянув сжатые в кулаки руки, сипло плакал…
Когда Венка выложил на стол первую получку, Соня, и без того довольная его полновесной карточкой на хлеб, растерялась. До этого она никогда не держала в руках больших денег, и ей льстило то, что теперь можно смело заглянуть на базар. Деньги, правда, обесценились, но она знала и другое: подкрепленная тугим кошельком возможность поторговаться зачастую сладше приобретения…
А разволновалась она по другой причине. Значит, вырос ее младшенький, если платят как взрослому. Выходит, сегодня он наравне с мужиками работает, а завтра наравне с ними будет воевать? Теперь, если сам не убежит, как тогда, летом, так повестку в любой час могут принести. Не посмотрят, что отец с братом уже сложили голову.
В межсменье, когда на пятиминутку собрались бригады и службы, начальник цеха подчеркнул, что бригада Платоныча укомплектована классными ребятами и что пора подумать об увеличении выпуска броневого листа процентов на десять, если не больше.
Венка радовался, что прижился в лучшей бригаде и что о нем узнал сам начцех, у которого под началом не одна сотня человек. У него аж дух захватило: это сколько же танков, одетых в броню, сделанную и его руками, получат на фронте? Может, и братке достанется? Вот бы было здорово! И он стал тайком ставить на остывших листах свою метку. Получалось красиво. Буквы размещал внахлест, одна на другую. Точно так, как вырезал, бывало, на партах. Брат метку знал, не раз давал за нее подзатыльники…
Однажды за этим занятием Венку застал военпред.
– В чем дело? – спросил свирепо и схватил его за руку.
Тот объяснил.
Военпред взял у Венки размочаленную на конце палочку, окунул в краску и подправил завиток на одной из букв.
