Текст книги "Боль"
Автор книги: Геннадий Лазарев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)
– А знаешь, что в молодости он с басмачами воевал?
– С какими басмачами? – Никита удивленно вскинул брови. – Мы ж с фашистами воевали.
– Фашисты, брат, были потом…
– Дедушка Берлин брал! – уточнил Никита с гордостью. – У него еще медаль такая была! Мне за нее двенадцать значков дали! Один совсем редкий – о запуске Лайки…
– Не понял… причем тут Лайка? – глухо переспросил Павел, надеясь, что ослышался или Никита что-то напутал. – Ты что, значки собираешь?
– Ага! Про космос…
– Про космос? Космос – это хорошо… – машинально проговорил Павел, чувствуя, как в душе у него будто что-то оборвалось.
Он шел и не видел дороги. Сразил его напрочь мальчишка своей немудреной житейской философией. Он, может, и сам не ведает, что говорит? И, как добрый учитель, который задает студенту спасительный вопрос, спросил мягко и с искренней печалью:
– А на могилу к дедушке Егору ты ходил?
Никита остановился, лицо его сделалось некрасивым от подступивших слез, и он сбивчиво залепетал:
– Что ли я виноват, да? Что ли я виноват, дядя Павел, если мне… не показали?
5
– Блинчиков испечь, Павлуша? – спросила тетка Груня, когда Павел в старенькой слежавшейся в сундуке рубашке засобирался утром в сад «шевелить», как он выражался, свой радикулит.
– Обязательно, теть Грунь! Таких, как в прошлый раз, помнишь? Покислее, на кефире… Кефир есть, теть Грунь? А то я схожу…
– Сходи, милый, сходи, – обрадовалась тетка Груня. – И кефиру купи, и сливочек… Напеку кисленьких. Пресные, по-городски, что? – форсу много, а сытости никакой.
Завтракали на веранде. Окно было приоткрыто, и из сада волнами наплывала утренняя свежесть. Тонко пахло табаком, который цвел под окном, укропом и еще чем-то, домашним, деревенским.
Павел все норовил взять блин вилкой; тетке Груне это не нравилось. Попивая чай, стала рассказывать:
– В деревне у нас учитель жил, из городских… Вышел как-то с мужиками на сенокос. Жена ему на обед в плетенку яичек положила, а ложечку, вишь ли, забыла. Он яички на общий стол выложил, всех потчует, а сам не ест. «Ложечки, – говорит, – нету, разбить нечем. Зачем же, – говорит, – я, учитель, плохую манеру показывать стану?» Вот как! Шибко культурный был старичок… А блины все ж таки руками брал!
Павел засмеялся:
– Убедила, убедила! Теперь во веки не забуду!
– Скажи, угодила ли я тебе… блинами? – спросила.
– Еще как! – подтвердил Павел. – Соскучился я по домашним. Вот только не пойму, почему твои блины Никите не по душе? Избаловали, что ли, парнишку?
Тетка Груня затаенно вздохнула. Видно, не хотелось говорить об этом.
– Знай, когда он придет, припасла бы что повкусней: внук, чай! А когда его ждать? Иной раз все глазоньки прогляжу: может, думаю, заедет на своей трещалке. Угостить-то нечем, так я скорее блины завожу, а на дорожку – двугривенный на мороженку. Он и рад. Только, когда подрос, рубль стал просить. На жвачку, говорит. Я и знать не знаю, с чем ее едят, жвачку, с чаем или как, а даю… Как же! Из платочка достаю сокровенные… Ты ведь знаешь, Пашенька, какая у меня пенсия? Я бы лучше на рубашку ему скопила ко дню ангела… А то – жвачка! Форс один, а сытости никакой…
– А как Андрей? – робко спросил Павел.
– Некогда Андрюше. Садом занимается. «Жигули» надумал… – Тетка Груня вдруг встрепенулась. – А про чай али забыл? Давай налью, пока не остыл. Варенья клади… поболе!.. – Помолчали. Тетка Груня ждала, пока Павел отведает варенья. – Приходил как-то… Знает, у отца деньги были… Я ему: Андрюшенька, сынок, пойми, помру – все тебе останется. Деньги, говорю, на смерть себе блюду. Чтоб помянули как полагается. И на девять ден, и на сорок. Обиделся. «Жадная ты у нас!» – говорит. Это я-то жадная, господи?
– А что потом? – не утерпел Павел, и ему сделалось неловко оттого, что он так вот, в упор, спросил о том, о чем не следовало бы, наверное, спрашивать у старого человека. Вспомнился вчерашний разговор с Никитой. И снова стало неспокойно, как в лесу, когда далеко от дома, а надвигается вечер.
Вспомнил себя бесштанным, в длинной полотняной рубахе. Со щенком… Тузиком звали…
Раз заигрался и вот давай целовать. «Хороший мой! Ту-у-зик…» – шептал ласково и все сильней прижимал к груди. Вдруг щенок отчаянно заскулил и напустил ему на рубаху. Он испугался, отбросил щенка прочь.
Подошел отец.
– Дай руку, сынок! – взял и стал тихонько сжимать в своей. – Любишь Тузика? – спросил.
Он кивнул.
– А я тебя люблю… – отцовская рука сделалась железной.
Брызнули слезы, до того было больно. А отец сказал:
– Видишь, как тебе больно? Так и щенку. Он ведь тоже… живой. Помни об этом, сынок. Все живое понимает боль. Что собака, что пичужка, что человек. Боль, она на всех языках одинакова!
– …некогда Андрюше, все рисует, – дошел до сознания голос тетки Груни. – И все спешит, спешит… А куда – и сам, видать, не ведает. Я ему: «Охолонь чуток! Погляди, куда идешь; обернись, откуда пришел… Припомни, где тот порожек, с которого первый раз ступил на траву. Подумай, не растерял ли что по дороге, не наследил ли… Все ли, что начал, доделал. Вспомни, не обидел ли кого. Повинись, если не поздно!»
Пока говорила, тетка Груня глядела куда-то в сторону, в окно, будто Павла здесь и не было. Но он понимал, что все ее слова предназначены ему. Верно, тетка Груня по привычке все еще считает его, как и сына, мальчишкой, у которого к тому же ни жены, ни детей, и за которым по этой причине нужен глаз да глаз. И он это ее отношение к себе принял с благодарностью.
Чтобы завершить разговор, поинтересовался:
– Теть Грунь, скажи, а сама – все ли успела?
Тетка Груня помолчала, потом с лукавинкой спросила:
– Быстро ли ходют нонче электрички, скажи?
– Глазом не успеешь моргнуть! – отшутился Павел, не понимая, однако, куда она клонит.
– Вот так и жизнь, Пашенька… Я будто на соседней станции села, а на нашей сошла. И все. Я даже главного, оказывается, не успела в своей жизни: детей не научила… жалостливости.
И он понял по ее вдруг угасшему взгляду: не было у нее разговора с сыном, она только сейчас, может, высказалась, когда разложила свою жизнь по полочкам.
6
Около кафе, как и накануне, пестрела кучка молодежи. Один из них с гитарой, рассказывал, остальные в ожидании предполагаемого финала готовились прыснуть со смеху. И что-то странное было в этом: выдался негромкий погожий денек, один из тех, когда душа рвется на волю, а эти томились на заплеванном пятачке, и невозможно было понять, то ли они пробиваются в зал застолбить местечко на вечер, то ли у них тут просто-напросто поселковая кают-компания.
Угадав намерение Павла зайти, расступились.
– «Как хорошо быть генералом!» – промурлыкал на известный мотив рассказчик.
– Замолчи, Гранд! – одернули его девчонки.
В тесном вестибюльчике было душно. Откуда-то пробивалась неназойливая мелодия.
Павел заглянул в бар. За стойкой немолодая блондинка в ожидании клиентов вязала. Увидев его, отложила работу, натренированно улыбнулась.
За ее спиной переливались разноцветьем подсвечиваемые скрытыми лампами десятки бутылок. Пузатые и плоские, с яркими наклейками и тисненые, они были расставлены по полю красочного во всю стену панно не традиционно, в ряд, а группами.
– Бутылочку коньяка… Пожалуйста, с собой, – попросил Павел.
– У нас не принято, – сожалея, ответила блондинка.
– Надеюсь, возможны исключения? – Павел положил на блюдце банкнот, давая понять, что сдачи не требуется.
– Если в виде исключения… – блондинка стеснительно смахнула банкнот в кассу.
Пока она упаковывала бутылку, Павел машинально рассматривал панно.
– Знатные мастера творили, – сказал просто так, – только как все это понимать?
– Работал, между прочим, один, – поспешно уточнила блондинка. – Известный художник… Талант! А воплотил он величие ночного неба…
– Что вы говорите! – выразил изумление Павел, вспомнив давнишний разговор с Андреем. Машинально взглянул в нижний правый угол – точно: красовались там переплетенные между собой А и К. – А о могуществе человека в компании с этим небом талант ничего не рассказывал? – спросил и, не дожидаясь ответа, вышел.
Как никогда, хотелось увидеть Андрея. Посмотреть в глаза и помолчать. А потом спрятаться, чтоб не сразу нашли, и пошептаться, как в детстве.
Еще издали заметил в расщелине доски треугольничек записки. Выдернул. Прочитал.
«Павел, извини. Заболел тесть. Уехали к нему. Заходи. А. К.»
«Вот уж эти мне штатские: никакой ясности! – подумал Павел, раздражаясь. – Хоть бы число указал! Когда уехал: вчера, сегодня? Когда будет?» – Достал ручку и, уже наверное зная, что – все, точка, заказан ему сюда путь, приписал:
«Был. Зайду. П. К.»
Опустил записку в почтовый ящик. Постоял в раздумье. Чертовски захотелось погреться около огонька – пусть даже чужого. «Махну-ка, пожалуй, к штурманенку Кольке», – вспомнил он приятеля, вышедшего два года назад в отставку.
На Курском – сутолока. И все – бегом, бегом, будто объявили о последней электричке. «Надо купить Надежде цветов, – решил Павел. – А звонить не стану. Так интересней: будто с неба свалиться…»
Он направился к тому месту, где цветами обычно торгуют дачники. И еще издали увидел женщину, у которой в руках по букету.
На флоте Павел привык к неожиданностям, но тут растерялся: цветы продавала постаревшая Вика. Грустными глазами она старалась угадать покупателя и заискивающе улыбалась.
Бочком, бочком Павел отошел в сторону, и – чуть было не столкнулся… с Андреем.
Андрей подпирал киоск, в котором торговали мороженым. Поглаживая кучерявую бородку, он зорко поглядывал то на жену, то на постового, который маячил на стоянке такси. Поодаль, около заплеванной урны, стояла накрытая марлей корзина. Марля топорщилась: бунтовали в неволе цветы.
– Плакса-вакса-винегрет, то ли будет, то ли нет… – в растерянности промурлыкал Павел. Конечно же, он должен что-то сделать… Как же иначе! Но Вика… Ведь Вика, если увидит его…
Рассказы
ВРАГИ
Степка загорал. Руки, ноги – в стороны, подбородок торчком, из-под накинутой на глаза рубахи – облупленный нос.
В бездонном небе кучерявились облака, изредка заслоняя жаркое солнце. Как только на то место, где лежал Степка, набегала тень, с плеса прилетал ветерок. Он шуршал листвой лозняка, ласкал тело прохладой. Но скоро проходила тень, и ветерок угасал. Плес снова искрился солнечными зайчиками и трепетала в знойном мареве речная даль.
Когда от жары становилось невмоготу, Степка вскакивал и, высоко поднимая острые коленки, бежал к воде. С разбега вспарывал речную гладь, ввинчивался в глубину, где вода была похолоднее, и, пока хватало сил не дышать, замирал там, как сом. Остудившись до гусиной кожи, снова валился на песок.
Со стороны – Степка безмятежен. Просто загорает – и все. На самом же деле он переживал. Единственно, что осталось у него в жизни, – это неограниченная возможность загорать. И ничего больше. И никакой перспективы на все лето.
Вот Вольке и Мишухе, друзьям-одноклассникам, – тем повезло. У Вольки отец бригадиром, тому ничего не стоит пристроить родного сына на тепленькое местечко. И пристроил: Вольке доверили жеребца-двухлетку Чалого, на котором он будет развозить по бригадам воду. Ничего работа: сиди-посиживай на облучке и семечки лузгай. Развез воду, выпряг Чалого из упряжки и скачи себе по лугам с саблей из лозины, представляй себя хоть Чапаевым, хоть кем..
А Мишуху старший брат взял к себе на катер, который курсирует между Ягодной и Светловодовым. Четыре раза в день катер проходит мимо Степкиного перевоза, и каждый раз Мишуха выходит на палубу с таким видом, будто возвращается из кругосветного плавания. Он в форменной фуражке с начищенной до блеска кокардой и с промасленной ветошью в руках. Степка знает, что фуражка вовсе не Мишухина, а его брата. Даже издалека, видно, как она налезает Мишухе на уши. Но все равно – завидно.
И надо же было деду заболеть!
Степка еще тогда, во время завтрака, когда отец шушукался с дедом, понял: дело пахнет керосином! И не ошибся. Отец решил на перевоз взамен деда отправить его, Степку.
– Лучше умереть с голода, чем жить неполноценной жизнью! – по-своему отреагировал на решение отца Степка. Угрожая голодовкой, он частенько выигрывал у родителей сражения в достижении привилегий. Вот и теперь он шумно отодвинул чашку с кашей в сторону и с достоинством вышел из-за стола.
Весь день потом мать уговаривала его поесть, но Степка не сдавался.
– Кто-то все каникулы будет играть в футбол и смотреть телевизор, а я, как Наполеон Бонапарт, на пустынный берег, в ссылку? – возмущался он. – За что? За то, что седьмой класс закончил без единой троечки, да?
Мать соглашалась, обещала повлиять на отца.
Вечером, вернувшись с работы и выслушав мать, отец показал глазами на висевший на дверном косяке солдатский ремень, и Степка смирился с ожидавшей его участью. У отца много не порассуждаешь.
На следующее утро, провожая на перевоз, председатель сказал Степке, что ему, как равноправному члену совхоза, будут начислять зарплату. Отец пообещал купить велосипед. Степка, оттолкнувшись веслом от причала, грустно улыбнулся: что велосипед – летичко-то пропало!
Потянулись длинные, до чертиков похожие друг на друга трудовые Степкины денечки. Несколько раз за день он перевозил в Ягодную случайных прохожих и почтальона. Иногда домой за продуктами ездили работавшие на парниках тетка Наталья или ее помощница рыжая Глашка Званцева. Если кому из Ягодной нужно было переправиться на этот берег, то служивший на пристани дядя Федот вызывал Степку ударом в рельсу. Вот и вся работа.
Не прошло и недели, как Степка от жары и безделья впал в уныние. Ему стал не мил белый свет. «Вот так, наверное, безвременно и седеют», – рассуждал он, с тоской любуясь утопающей в зелени Ягодной и подсчитывая от нечего делать торчавшие над крышами домов телевизионные антенны. Поудить бы рыбку, да, клева в этом месте никогда не бывает…
А тут еще Мишуха со своей кокардой! Чтобы он больно-то не задавался, Степка, заслышав тарахтенье катера, стал прятаться в землянку. Катер, поравнявшись с пристанью, лихо разворачивался; волны из-под винта докатывались до перевоза, нехотя таяли, оставляя на песке серо-зеленые ракушки. Над рекой вился волнующий воображение запах машинного масла. И чудились Степке белокрылые фрегаты, могучие линкоры и безбрежная синь океана.
Неожиданно от скуки родился удивительно простой план. Он прикинул: если постараться, то за лето можно так загореть, что в школе только ахнут.
Жизнь пошла куда интереснее. И хотя у Степки не проходило ощущение, будто его, как карася, по ошибке забыли снять с раскаленной сковороды, он терпел. Нос, как всегда, облупившийся еще по весне, он особенно не жалел, а боли – чего ее бояться, боли? Он вообще ничегошеньки не боялся: ночевать оставался в землянке (веслом подопри дверь покрепче – и спи себе!), без еды на спор мог пробыть хоть сколько, реку переплывал в оба конца без передышки. Его и отцовский ремень не очень-то пугал. Видимость, что ему от перспективы быть выпоротым боязно, он поддерживал только из уважения к старшим.
…Тихо плескалась река. Где-то рядом монотонно гудел шмель. От жары у Степки шумело в голове и темнело в глазах. «Надо выкупаться, а то запросто сойти с ума», – решил он. В эту минуту его окатило с ног до головы. Степка мигом вообразил, что река выплеснулась из берегов и волной его может унести неизвестно куда. На всякий случай затаил дыхание, осторожно приоткрыл глаза.
В воде стояла рыжая Глашка. Подол платья заткнут за пояс. В руке порожнее ведро. Глаза веселые, нахальные… А сама вот-вот зайдется смехом.
– Т-т-ак з-заик-кой можно с-сделать! – выкрикнул Степка, заикаясь. Не узнав своего голоса, он бестолково замотал головой. Со сжатыми кулаками подскочил к Глашке. В последний момент той удалось увернуться, и Степка, потеряв равновесие, бултыхнулся в воду.
– Так, да? – предостерегающе проговорил он, поднимаясь. И сразу же, втянув голову в плечи, пошел на таран. Он знал, что сладить с Глашкой не просто. Среди семиклассниц она самая ловкая, самая отчаянная. Рыжие все такие. Мальчишки с ней не связывались. Но Степка сейчас предпочел бы умереть на месте, лишь бы не быть навеки опозоренным девчонкой. На какое-то мгновение поймал Глашку за руку, но, уже торжествуя мысленно победу, почувствовал вдруг, что земля уходит из-под ног. Вслед за легким ощущением полета последовал удар, на зубах захрустел песок. Степка вскочил на ноги и, отплевываясь, замахал руками:
– Дура ты! Дура!
Откинув со лба прядку волос, Глашка спокойно сказала:
– Не ори, букварь. А то еще получишь…
– Это я получу!? – Степка сделал свирепое лицо и шагнул вперед. Ему хотелось, чтобы Глашка хоть капельку испугалась. Тогда он ушел бы как победитель, и все было бы нормально. Но та даже не шелохнулась. И у Степки не выдержали нервы. – Акселератка несчастная! – несмело выкрикнул он. – Думаешь, я не знаю, как ты свои конопушки материной губной помадой заштукатуриваешь?
Степка вовсе ничего и не знал о помаде. Это он придумал только что. Другого оружия, чтобы сделать обидчице больно, у него не было.
Окинув Степку с ног до головы презрительным взглядом, Глашка проговорила:
– На себя погляди. Ты и на мальчишку-то вовсе не похож… Я вот расскажу в школе, как ты волосы мочишь да на ночь полотенцем повязываешь. А все равно они у тебя щеткой торчат!
Это был жестокий удар, после которого Степка как-то сразу сник и присмирел. Ох, как он презирал свой чуб! И как ненавидел Глашку за то, что она раскрыла его тайну! Жутко подумать, что будет, если мальчишки узнают! Конечно, Вольке и Мишухе хорошо: у них прическа как прическа. У Вольки шевелюра, как у киномеханика, – набекрень, а у Мишухи вообще как в телеке у гитаристов – волосы кудрявятся и свисают на глаза.
Зачерпнув горстью ила, он с наслаждением запустил им в Глашку. И удачно. Она сразу из рыжей сделалась похожей неизвестно на кого. Издав победный клич, метнулся к зарослям лозняка. Вдогонку ему, позванивая дужкой, полетело ведро. Степка попытался было увернуться, но не успел: ведро угодило ушком между лопатками.
Катаясь по траве и жалостливо скуля от боли, он мысленно решил мстить Глашке. Мстить – и никаких разговоров! Хватит миндальничать со всякими рыжими.
Спрятав голову в тень, Степка перебирал в памяти известные ему из книг примеры. Но ничего подходящего не находил. Если бы Глашка была мальчишкой, то он отомстил бы по всем правилам. А как мстить девчонке? Неплохо, допустим, ночью, обернувшись в простыню, погулять по огороду. Глашка наверняка боится привидений. Но вдруг вместо нее проснется тетка Наталья? Или, пока Глашка купается, завязать в ее платье лягушку?
Перебрав больше десятка вариантов, решил не торопиться. Он еще успеет и придумать и исполнить такое – мир содрогнется!
Пробрался к землянке и лег на нары. Скоро обед. Но обедать он, конечно, не пойдет. Принципиально. По крайней мере, сегодня. Есть из одного котла со своим врагом – что может быть унизительнее?
Незаметно Степка задремал. Он смутно слышал, как протарахтел катер, как поскрипывал пожарный насос. Это тетка Наталья и Глашка подкачивали в бак воду для вечерней поливки. Обычно тетка Наталья звала его. «Помоги, Степушка! Глафира малолетняя, ей тяжелое нельзя…» И он шел. Наполнить доверху старую цистерну для перевозки молока было нелегко, под конец у Степки уже начинали роиться перед глазами оранжевые круги. А Глашка стояла в тенечке, хитро щурилась и грызла семечки.
Разбудил его стук раскачиваемой двери. Степка спрыгнул с нар и выглянул. По реке перекатывались крутые волны. Из-за горизонта наплывали тучи. Вдалеке бухал гром, небо то и дело перечеркивали ветвистые молнии.
– Сте-па-ан! – донесся с парников голос тетки Натальи.
«А-а! Зовете! – Степка усмехнулся, вспомнив, как дня три назад вот так же неожиданно налетела гроза, и пришлось спешно закрывать парники рамами. Тогда он работал до дрожи в коленках. – Пусть… Пусть теперь рыжая повкалывает!»
Упали первые капли дождя. Лозняк на миг настороженно притих, потом под порывами ветра заметался, зашелестел тревожно листвой.
– Сте-па-а-ан! Степуш-ка-а! – снова донеслось с парников.
«Ветрище-то как бешеный! Всю рассаду поломает, – пронеслось в голове у Степки. – А там, не дай бог, – град… Вон они, тучи-то какие… – Он стоял посреди землянки и, машинально одеваясь, рассуждал: – В конце концов, я не Глашке буду помогать…»
– Ты что, оглох, что ли? – проворчала тетка Наталья, когда Степка перемахнул через прясло. – Иди, носи с Глафирой рамы, а я закрывать буду. Да пошевеливайтесь!
Глашка стояла около сторожки, поглядывала, как долговязый Степка неуклюже перепрыгивает лужи, и насмешливо улыбалась.
– Дрыхнул, наверное, под дождичек-то! – проговорила с расстановкой. – Как старичок…
«Ух, ненавижу! – про себя выкрикнул Степка, посмотрел в зеленые, как у кошки, Глашкины глаза и решил: – На куски руби – больше не скажу ни слова. Точка!»
Не уговариваясь, взялись за раму и понесли. Степка шел впереди. Он специально шагал прямо по лужам и с удовольствием слушал, как смачно чмокает в тапочках у Глашки вода.
Когда оставалось три или четыре рамы, Глашка, видя, что тетка Наталья замешкалась, прикрикнула:
– Ну-ка, подавай! Сами установим!
Она взобралась на косяк, закрепила раму. Потянулась за следующей, но вдруг поскользнулась, нелепо взмахнула руками, упала. Раздался треск ломающегося дерева, зазвенело стекло. Глашка вскрикнула, соскочила на землю. По ее ноге струйкой текла кровь.
Подбежала тетка Наталья. Подняла край Глашкиного платья. Над коленкой торчал осколок стекла. Тетка Наталья вытянула осколок и испуганно зажала рану ладонью.
Степку будто кто подхлестнул. Он кинулся в избушку, сорвал со спинки кровати полотенце. Вернувшись, отстранил растерянно хлопавшую глазами тетку Наталью и перевязал рану.
– Жгут надо, а не то вся кровь выйдет!
Они подхватили Глашку под руки, отвели в избушку и уложили на кровать. Степка туго-натуго перетянул ей ногу чулком. Темно-вишневое пятно на повязке перестало увеличиваться.
Глашка отвернулась к стене и тихонько стонала. Ее лицо побледнело, на носу и щеках четко проступили веснушки. «Девчонка – девчонка и есть. Мужества – ни капельки, – подумал Степка. – Принцип выдерживает, не плачет. Небось, не было бы меня, улилась слезами». То, что Глашка не плакала, ему нравилось, и он, сочувствуя, спросил:
– Больно? Ага?
– Еще как… – пролепетала Глашка и всхлипнула. Приоткрыла глаза, позвала взглядом. – Ты не обижайся, ладно? Я ведь так… в отместку… за помаду…
– Чего уж там! – Степка смутился. – Все нормально…
Вдруг Глашка заплакала, тихо, стыдливо.
– Умру я, наверно… Боли не выдержу… – запричитала сбивчиво. – Маму жалко… Как она без меня жить будет?
– Потерпи, Званцева… Гроза скоро пройдет, отвезем в деревню. Потерпи маленько. – Степка робко, словно боясь испугать, притронулся к Глашкиной руке.
Тетка Наталья дернула Степку за рукав, отозвала в сторону.
– На всю ночь гроза! Смотри – света белого не видать! Давай Глафиру в лодку?
– Что вы, тетка Наталья! – запротестовал Степка. – При такой волне лодку перевернет!
– Как же быть, Степушка? Загубим девку…
– Вы побудьте около нее, я сейчас…
Степка распахнул дверь. Дождь хлестал вовсю. Под порывами ветра лозняк пригибался до земли.
Миновал заросли – и оторопел. Реку не узнать. Днем такая спокойная, молчаливая, теперь она словно взбесилась. Громадные волны с белыми барашками пены на гребнях перекатывались через выброшенную на берег лодку. Весел не было: их, вероятно, сорвало с уключин и унесло. За густой завесой дождя – ни деревни, ни пристани.
– Дя-дя-а Фе-до-о-от! – закричал Степка, сложив руки рупором. – Ми-шу-ха-а-а!
Ему показалось, что ветер чуть унялся, и он вошел в воду. «Только бы не утонуть – и все будет нормально, – подумал, успокаивая себя. – Дядя Федот наладил моторку… Его баркасу любая волна нипочем… А Мишуху пошлем за доктором…»
Порывы ветра срывали с верхушек волн пену, рвали ее в клочья. Степка был в воде уже по пояс, как неожиданно темная, в косматой пене волна накрыла его с головой и выбросила на песок. Он вскочил и отрешенно шагнул к воде. Но вдруг остановился…
Вверху, в тучах, загрохотало так, будто небо раскололось на части. Градины, крупные, хлесткие, зарешетили воду словно пули. Степке враз сделалось холодно и страшно.
И когда он понял, что страх этот ему не унять, прильнул к одинокой коряге, что торчала из песка, и безутешно заплакал.
