Текст книги "Боль"
Автор книги: Геннадий Лазарев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)
И, уже больше не оглядываясь, вышел.
За воротами, под липой стояла Екатерина Васильевна.
Он молча подошел к ней, и они медленно пошли вдоль улицы к вокзалу.
Ласково пригревало солнце. Буйно и роскошно цвела сирень. В дорожной пыли, должно быть, к первому дождику, купались куры. Босоногие мальцы гоняли на лужайке тряпичный мячик.
– Куда же вы теперь? – спросила Екатерина Васильевна, воспользовавшись тем, что Николай, одурманенный с непривычки пронзительной чистотой воздуха, остановился передохнуть.
– Куда? – Николай горестно усмехнулся. – Если честно, не знаю… У меня ведь, как у нашего Малыша, – никого…
Екатерина Васильевна сняла с его плеча рюкзак и, не сказав ни слова, пошла в другую сторону.
Он шел, поотстав, вслед за ней и волновался, и радовался, и трепетал, как, бывало, перед взлетом по тревоге.
Вскоре они пришли к небольшому домику с ветхим палисадником. Во дворе не старая еще женщина выбивала из развешанной на веревке одежды пыль.
– Мама, – сказала Екатерина Васильевна, – это Коля… Он был летчиком, как и Гриша!.. Он остался жив на той проклятой войне…
3
Увидев на выпускном вечере, что Леночку приглашают на танец, Николай Иванович изумился: как, неужели его дочь выросла? Кажется, только вчера он проверял ее дневник, растолковывал когда следует писать «раненый», а когда «раненный», ходил с нею в кукольный театр на «Золотой ключик» – и вот пожалуйста, какой-то взъерошенный паренек, ничуть не смущаясь присутствием всего преподавательского и родительского состава, дерзко держит одноклассницу за талию и кружит в вальсе лихо и самозабвенно, как гусар, которому поутру в поход на войну. А Леночка-Лена-Елена, как тургеневская барышня, робеет и на гусара взглянуть не смеет, и только легкая, как тень, поощрительная улыбка выдает ее рвущийся наружу восторг.
Молодежь кружилась в вальсе, и Николай Иванович радовался и за дочь, и за себя; и грустил оттого, что жизнь до обидного так скоротечна, и что до нынешнего, такого прекрасного дня, не дожила Катерина.
После бала, когда все пирожные были съедены, а лимонад выпит, засобирались гулять по городу Николай Иванович еще с вечера решил не оставлять дочь без присмотра – мало ли хулиганья всякого шляется по ночам. За ним увязались два папаши и несколько мам. Родители кучкой шли поодаль и старательно повторяли маршрут и темп движения виновников торжества. А «виновники» то становились в круг и танцевали, то, рассевшись на скамейках, пели под гитару, которой довольно сносно владел какой-то рыженький паренек, то вдруг поспешно, как встревоженные воробьи, срывались с места и за ними было не поспеть. По традиции пришли в сквер на центральной площади и положили к Вечному огню цветы. Потом гуляли по набережной реки, куда обычно стекались выпускники всех школ города для встречи рассвета. К этому времени на набережной уже собралась нарядная толпа. Парни курили, еще не в открытую, но и не пряча уже сигареты в рукав; горланили бардовские песни. Девчонки, стайками, шушукались, беспричинно смеялись и не знали, как реализовать свое настроение.
Заметно светало. Вода в реке до этого черная, непроглядная, заиграла веселыми бирюзовыми бликами отраженного поднебесья.
Невдалеке показалась еще одна группа, должно, быть, из дальнего района. В первом ряду, взявшись за руки, шли девчонки. Парни с огромными букетами цветов окружали классную руководительницу, невысокую женщину в строгом платье.
Остановились невдалеке.
Может, не больше мгновения была в поле зрения Николая Ивановича эта маленькая женщина, да и увидел-то он ее только благодаря ударившему в глаза разноцветью букетов, верно, преподнесенных ей еще в школе. Но и этого мгновения было достаточно. Николай Иванович, извинившись перед своими спутниками, ни жив, ни мертв от возможного разочарования тихонько направился к тому месту, где прибывшие складывали на скамейки букеты.
Классная руководительница, воспользовавшись возможностью передохнуть от внимания к своей особе, отошла в сторону. Было хорошо видно, как она, облокотившись на бетонную решетку, на секунду попеременно стряхнула туфли на не в меру высоком каблуке, одетые ею, вероятно, лишь ради того, чтобы ростом быть вровень со своими учениками.
Николай Иванович остановился рядом, перевел дух.
– Малыш… – прошептал.
Женщина вздрогнула, обернулась, в удивлении закрыла глаза. В следующий миг руки ее взметнулись к груди.
– Боже мой! Авиатор…
…Пронзительно зазвонил телефон. Николай Иванович устало поморщился, но вспомнив, что звонок из министерства, направился к столу.
Разговаривать не хотелось, ни с заместителем министра, ни тем более с его помощником, великим демагогом и занудой, который в дело и без дела всякий раз дотошно пытает о таких производственных мелочах, о которых не только заместителю министра, но и директору знать совершенно не обязательно.
Секретарша сообщила, что разговор перенесен на завтра. «Ну и отлично!» – обрадовался Николай Иванович и засобирался домой.
Обычно он в это время занимался почтой и просматривал приготовленные на подпись документы. Четыре пухлые папки и сегодня поджидали его на краешке стола. Но рабочее настроение улетучилось, и его было не собрать. Напрочь выбили его из колеи воспоминания. Впрочем, не только воспоминания…
Размышления о завтрашнем дне кидали его из одной крайности в другую. Он был уверен только в одном: нечаянная встреча с Настей – подарок судьбы. Здесь – нет вопросов. Но Леночка-Лена… Как измучилась она, бедная, и от ревности за покойную мать, и от обиды… И как печально, что буквально на глазах стала рушиться извечная, само собой разумеющаяся нежная преданность в их отношениях.
Постепенно все четче стала вырисовываться другая истина: его дочь в силу своего воспитания, заложенного, между прочим, и им же самим, никогда не приемлет вторую у отца женщину. И кто скажет: как тут быть, как поступить, чтобы не ущемить ничьих интересов? И никто – ни опытнейшие спецы по женской части из друзей-мужиков, ни мудрецы-писатели со своими нетленными героями – не дадут более или менее ответственного совета по этой, в общем-то, давно изученной житейской ситуации.
Напрашивался один-единственный, ничего, впрочем, не обещающий ход – разговор с дочерью. И хватит откладывать! Все трое настолько измучились…
Николай Иванович дежурную машину вызывать не стал; решил пройтись пешком, поразмышлять, еще раз взвесить все за и против.
Придя домой, он сразу же, как только включил в прихожей свет, увидел тетрадный лист, приколотый к рамке зеркала. Улыбнулся. Раньше Леночка любила оставлять записки. В них она обстоятельно сообщала о том, что ужин на столе, что придет во столько-то, что обещанную книгу достала.
Не вытаскивая булавки, дернул листок, торопливо развернул
«Папка, милый! Я уже не маленькая и все-все понимаю. Я верю тебе: раз ты так поступаешь, значит, – это правильно. Но в каком положении оказываюсь я, ты об этом подумал? Знаю – думал, и не нашел решения. Я считаю, будет лучше, если я не буду тебе мешать. Прошу тебя: не разыскивай меня. Иначе убегу на самый край света, чтоб не отыскаться…
Твоя дочь Леночка».
4
Впереди, старательно обходя лужи, шел старик. Леночка, то и дело перекладывая сумку из одной руки в другую, отставала, и старик часто останавливался и терпеливо поджидал ее, кутаясь лицом в шерстяной шарф по самые усы.
– Дедушка, а почему вы меня не расспрашиваете? – не выдержав молчания, спросила Леночка. – Вам же интересно, правда? Пригласили к себе… А может, я какая нехорошая….
– Зачем расспрашивать, – спокойно возразил старик. – Вижу – славная ты. Только одно не уразумею: по обличью ты, вроде, из хорошей семьи, а вот, поди ж ты, – ушла! Неужели отец у тебя… – Он замолчал, подыскивая нужное слово.
– Нет! Нет! Что вы! – запротестовала Леночка. – Мой папа хороший! Вы даже не представляете, какой он хороший! Мы с ним друзья… И люблю я его знаете как! Но понимаете, дедушка, он хочет привести в наш дом… чужую… Представляете, чужую женщину!
Налетел ветер. Грозно прогудел в проводах, хлестанул по лицу колючими брызгами, растрепал у Леночки косынку. Леночка машинально поправила ее, уже в который раз переложила из руки в руку сумку. Не замечала она ни ветра, ни колючих снежинок – ничего, и только говорила, говорила, пытаясь убедить и старика, и весь белый свет, а скорее всего – самоё себя.
– Если бы я не помнила мамы, тогда мне было бы не так больно. Но я помню! И часто вижу во сне… как живую. А эту, – Леночка нахмурилась, – не хочу даже видеть!
– Как жить будешь… одна? – помедлив, спросил старик.
– Пойду работать – хоть куда! – а учиться вечерами…
– А отец? Как ему без тебя? Ты подумала об этом?
Леночка не ответила и даже приостановилась, словно ослепленная неожиданным светом. Она представила, что, может быть, в эту самую минуту отец стоит посреди комнаты с ее запиской и не знает, что делать, у кого просить помощи. Ей стало неловко, стыдно. Но стыд заглушали другие чувства – обида, разочарование, протест, наконец: что же это делается на белом свете? Как может отец изменять памяти ее матери, своей жены? Он же любил ее! Разве возможно такое, если любил?..
– Дедушка! А если я схожу к ней, и все объясню? Должна же она понять? – Леночка с надеждой взяла старика за руку.
– Что… что понять? – насторожился старик.
– А то, что она не нужна мне!
– Ты все о себе… – разочарованно проговорил старик и, махнув рукой, сердито зашагал в темноту. Он не сомневался, что девушка пойдет за ним: куда ей деваться? Не слыша сзади шагов, остановился. Через плечо оглянулся. Фигурка ее мелькнула в полосках света уже далеко. Старик засуетился. «Ну, натворит сейчас делов, господи! И как я ее упустил…» Сложив руки рупором, словно призывая на помощь, крикнул:
– С отцом… с отцом сперва поговори! Что он скажет…
Но призыв его затерялся в шуме ветра.
5
Вернувшись из магазина, тетя Шура застала Валерика за поливкой цветов. На подоконниках и полу стояли лужи. Из кухни, от крана, протянулись по полу мокрые дорожки. А сам он до самой маковки был мокрым.
– Ну-ка, марш в свою комнату – переодевайся! – прикрикнула тетя Шура.
Надевая на мальчика все сухое, а потом вытирая пол, она не переставала ворчать. Собственно, серьезных причин не было: ворчала так, по привычке. Еще недавно от безделья в голову лезла всякая чепуха; перечитывая письма снохи и сына, служившего в дальних краях, тетя Шура всякий раз задумывалась, находя в словах иной смысл. Так, может, и прошла бы ее старость среди писем и ожидания неизвестно чего, если бы на квартиру к ней не попросилась женщина с мальчонкой. Первое время тетя Шура жалела о своем опрометчивом решении: как-никак, а хлопот поприбавилось. Но незаметно они подружились. Квартирантка оказалась женщиной простой, непривередливой. Ну, а с мальчонкой в дом пришла и вовсе одна только радость. И удивительное дело – раньше, без забот, то тут, то там побаливало-покалывало; теперь же весь день на ногах, а куда все болячки подевались!
На крыльце звякнули щеколдой. Накинув платок, тетя Шура вышла в сени. Откинула засов. На пороге стояла девушка с большой аэрофлотовской сумкой в руках. Не по годам строгий взгляд, губы упрямо сжаты. Мокрые коротко остриженные волосы, выбившись из-под косынки, свисают на лоб.
– Простите, Анастасия Егоровна здесь проживает? – спросила.
– Здесь, здесь, как же…
– Мне бы хотелось с ней переговорить…
– Анастасии Егоровны пока нет, она в школе. Должна вот-вот подойти… Да вы проходите! – спохватилась тетя Шура. – Погрейтесь, обсохните… Чайку попьем. Видите, какая погода! А сапожки-то, сапожки на что похожи? И ноги, должно быть, промочены… – Она взяла из рук гостьи сумку, жестом пригласила в дом.
Девушка решительно переступила порог, но сумку нести хозяйке не позволила.
Тетя Шура, нажившись в одиночестве, была рада гостям, и словоохотливо продолжала:
– Вы, наверное, учились у Настасьи? К ней частенько заходят ее бывшие… Не бывали у нас?
Подождав, когда гостья разденется, тетя Шура усадила ее на табурет, помогла снять сапожки, тут же вымыла их в тазике и поставила в печурку русской печи сушить.
– А теперь давайте носочки наденем, ножки погреем… Сама вязала, с козьим пухом… Никакая простуда не возьмет… Как величать-то вас?..
– Лена…
– Елена, значит… Редкое имя. В учительницы думаете, или как?..
– На инженера учусь…
– Тоже хорошая специальность, – согласилась тетя Шура.
В это время дверь в переднюю чуть скрипнула, приоткрылась, и показалась вихрастая голова мальчугана. Он уставился на Леночку большими синими глазами и пухлогубо улыбнулся.
– А я все думаю, где наш пострел? Куда запропастился? – Тетя Шура всплеснула руками. – А он тут как тут! Приглашай тетю Лену к себе в гости, Валерик. Книжки покажи… У нас, знаете, тетя Лена, сколько книжек? И все такие интересные! – Она заговорщицки повела глазами, прошептала: – Поиграйте с ним, он спокойный, а я самоваром займусь.
– Ради бога, напрасно все это! – смутилась Леночка и порывисто поднялась. В душе у нее зародилось щемящее чувство беспокойства. Она еще не знала, с какой стороны ждать эту беду и чем конкретно она будет выражена, но была почему-то убеждена: этот мальчонка, к которому она сейчас пойдет, сыграет далеко не последнюю роль.
Вошла. Села. Осмотрелась. Старомодная никелированная кровать, какие обычно увозят из городских квартир на дачи. Стол завален стопками тетрадей. Этажерка. Книг, действительно, много. Они рядом на стульях и, увязанные в стопки, на полу. Старенький блеклый диван. На нем игрушки… И фотография – на стене, над столом: женщина с гладко причесанными волосами и чуть грустной улыбкой и обнимающий ее сзади большеглазый мальчик, немного напуганный предстоящей встречей с птичкой.
Около ног послышалась возня: из-под стола выползал на четвереньках Валерик.
– Что же вы меня не искали, – проговорил он обиженно. – Я так сильно спрятался, вы бы меня ни за что не нашли! – Оглядел Леночку с ног до головы. – Значит, вы Лена? Интересно… У нас тоже есть Лена… Через дорогу перейдешь, там дом, там живет наша Лена. Мы с ней играем… Только она стала большой, потому что стала ходить в школу…
Мальчуган продолжал о чем-то рассказывать – Леночка не слушала. Она смотрела на фотографию. Ей хотелось понять, что привлекло в ней отца. Строгая прическа, грустная улыбка – это так мало, это совершенно ни о чем не говорит.
Леночка вдруг поймала себя на мысли, что даже хотела бы найти в ней привлекательность, чтобы хоть отчасти оправдать отца и успокоиться самой. Но издалека видно – обычное лицо провинциальной училки. И ничего более. Господи! А теперь вот еще и мальчик. Дают ли они себе отчет в том, что место в сердце отца, принадлежавшее ей со дня рождения, она делить ни с кем не намерена. Конечно, на этого малыша обижаться грех. Он ни в чем не виноват. И его, наверное, нельзя не любить, нельзя не жалеть. Но это сегодня, когда он несмышленыш. А завтра, а через год? Что в конечном счете останется от большой отцовской любви ей? Крохи, да? Нет уж, нет! Она дождется Анастасию Егоровну и все ей выскажет. Пусть, по крайней мере, знает…
– Лена! Ну, Лена! – Мальчуган тормошил Леночку за рукав. – Давайте поиграем, а?
– Давай поиграем, – машинально ответила Леночка, – а во что?
– В прятки! – обрадовался Валерик и с надеждой перешел на доверительный тон. – Сначала буду прятаться я, потом ты. Ладно? Мы так всегда с Леной играем… А давай лучше почитаем?
– Давай почитаем… – согласилась Леночка. – Какую книжку ты хотел бы послушать?
– Про оловянного солдатика… – Валерик достал со стула и подал Леночке книжку.
Пока Леночка искала нужную страницу, Валерик доверчиво облокотился об ее колени. Забывшись, он смешно оттопырил губы. И Леночка вспомнила, как так же вот, как сейчас Валерик, стояла и она рядом со своей матерью, а та неторопливо, вполголоса читала ей. Как давно это было!.. Больше почему-то помнится отец. Его большие уверенные руки, колючая борода. Он наклоняется к ней, целует ее, засыпающую, и что-то говорит, ласковое, хорошее… А борода ужасно колется. И ей смешно, и больно, и приятно, и уж расхотелось спать… А знает ли этот мальчуган отцовскую ласку? Помнит ли? Ей страшно захотелось об этом узнать, но она плотно сжала зубы и промолчала.
– А знаешь, Лена, лучше расскажи мне сказку. Про оловянного солдатика не надо, очень грустно.
– А про что ты хочешь сказку?
– Про сестрицу Аленушку и братика Иванушку. Как Иванушка водицы испил, откуда нельзя. Мне эту сказку мама рассказала…
– А у тебя… хорошая мама? – не удержалась Леночка.
Валерик серьезно вскинул глаза. С неожиданной убежденностью сказал:
– Плохих мам не бывает. Только, знаешь, Лена, моя мама – моя. Других мальчиков нашли чужие мамы, а меня нашла – моя. Она сказала, что объехала, всю землю, пока искала меня. Видишь, какая у меня мама!
– Вижу… – прошептала Леночка, внутренне сжимаясь в комочек. Боясь опоздать, она незаметно погладила Валерика по взъерошенным волосам…
1968 г.
ГОРОД С ТРОЛЛЕЙБУСОМ
Кривоногову Ивану Петровичу, бывшему мастеру Выксунского завода дробильно-размольного оборудования, награжденному за самоотверженный труд в годы Великой Отечественной войны орденом Ленина.
1
Из больницы Максим выписался в тихий погожий денек. Вышел на крыльцо – и обомлел: все-то вокруг в цвету! За два месяца до тошноты насмотрелся он в окно палаты на унылую изгородь. Теперь распахнулась перед ним и трепетала бескрайность прозрачной синевы, от обилия красок рябило в глазах. Столько весен прожил, а такой буйной нет, не припомнит! Может, и были не хужее, да не замечал. А как побыл под ножом хирурга – сразу по-иному на мир взглянул. И травку увидел, что щетинилась вокруг стволов лип, и запах разомлевшей земли уловил, и божью коровку приметил. Неслышно ткнулась с лету крохотная живность, прицепилась к пиджаку. Сложенными в щепоть пальцами пересадил ее Максим на ладонь. Быстро-быстро перебирай лапками, взобралась коровка повыше, расправила крылышки и… полетела. Заулыбался Максим, не переставая радоваться и весне, и тому, что жив. Сошел с крыльца, вдохнул пьяного, настоянного на горьковатом черемуховом цвете воздуха, и – померк свет в глазах. Захолонуло сердце, закружилась голова, и если бы не Анна, жена, не устоять бы ему на ногах.
– Ослаб я, мать, – прошептал, – давай отдохнем чуток…
Долго сидели в скверике. Анна пряталась в тень, а Максим, вытягивая шею и щурясь, подставлял бледное, без кровинки лицо навстречу солнечным лучам. Широко раздувая ноздри, жадно вдыхал исходящее от земли тепло.
Анна тайком поглядывала на мужа, и ей хотелось плакать. «Господи! На кого ты у меня стал похож!»
Словно угадав ее мысли, Максим сказал:
– Ничего, мать! Под ножом не помер, значит, поживу… Я жилистый! Не гляди, что кожа да кости. Доктор, Петр Иванович, лично подтвердил: «Ты, – говорит, – Егоров, не переживай, что мы у тебя шестьдесят процентов желудка оттяпали. Ты, – говорит, – если пить и курить бросишь да резкую пищу употреблять не станешь – до ста лет проживешь!» Поняла? Я и раньше – ты знаешь – вином не баловался, а теперь… золотого не надо! И курить брошу… Мне помирать нельзя. Вот женим Николая, дождусь внука, тогда уж…
– Полно, полно тебе! – Анна всхлипнула. – Чего ты взялся!? Даст бог мы еще на свадьбе у внуков погуляем!
– Домой пойдем, мать! Сил нет – по дому скучаю!
Максим встал, запахнул полы пиджака. Усмехнулся: будто с чужого плеча одежка! До операции пуговицы еле застегивались, теперь как на колу висит. Вот ведь как болезнь скрутила, окаянная! Вот когда отрыгнулись, колымские лагеря! Четверть века прошло, а – поди же ты! – аукнулось… Петр Иванович так и сказал: «Это, Егоров, последствия сильнейшего истощения! – И поинтересовался: – Как это тебя угораздило?» Хотел объяснить Максим, да раздумал: всем, что ли, рассказывать! Промолчал, хотя душа кричала. «В девятнадцать лет товарища Сталина не уважил, за арестованного отца заступился – вот и угораздило!»
Когда шли по белой, усыпанной опавшими лепестками улице, вспомнилось: так же вот в ту ночь черемухой пахло, только из машины, из «черного ворона», небо виделось в крупную клетку.
2
Максиму назначили пенсию…
Целыми днями он сидел теперь около ворот на торчавшем из земли пне, грелся. Силы возвращались к нему трудно. Максим страдал и от вынужденного безделья, и от постоянного, тупого, как зубная боль, ощущения голода. Ему хотелось жареного мяса, селедки с луком. Он был готов душу заложить за тарелку вчерашних наваристых щей из квашеной капусты и кусок ржаного хлеба. А вместо этого нужно было есть манную кашу, яички всмятку, безвкусные, как трава, сухарики. И он терпел, зная, что иначе нельзя. Иначе – всё!
Вечером приходила с работы Анна. Нацеживала ему стакан дурно пахнувшего настоя из трав и кореньев, изготовленного по рецепту какой-то древней старухи. И Максим безропотно пил. Он даже радовался, когда Анна советовала что-то новое: вдруг это окажется именно тем средством, которое вернет ему здоровье? За жизнь Максим цеплялся с яростью, хотя чувствовал, что срок ему отведен малый: может, год проживет, может, два, а может, завтра ноги протянет.
Когда спадала духота и под липой собирались перекинуться в картишки мужики, Максим надевал шерстяной свитер и тоже шел туда. Он определял, куда тянет ветерок, и садился так, чтобы табачный дым относило в сторону.
Собирались здесь только женатики, народ подконтрольный, безденежный. В этот раз – с получки – сбросились по рублю, послали самого молодого за вином. Пили втихую, чтобы не видели жены.
Предложили Максиму. Тот испуганно отмахнулся.
– Э-э, Максим! – шумно засмеялся Сажин, шофер, живущий напротив. – И курить бросил, и выпить боишься… И Анна твоя, бедняжка, вся высохла… Для чего небо-то зря коптишь, а? Ложился бы да помирал, чтобы нашу мужскую породу не позорить…
Сажин – руки в бока – похохатывал, щуря масляные, налитые хмелем глазки.
– Вредный ты человек, Сажин, – ответил беззлобно Максим и поплелся к дому.
– Погоди! – позвали сзади. – Плюнь ты на него…
Максим будто и не слышал. Не станет же он объяснять каждому, откуда у него берутся силы, не станет рассказывать о своей тайной надежде продержаться до приезда Николая, сына.
Замечтался Максим и не заметил, как свернул на дорогу, побрел вдоль улицы. Беспокойно на душе. Дум – полна голова.
Два года минуло, как уехал Николай после техникума в далекий сибирский город. В прошлом году отдыхал во время отпуска по путевке в каком-то спортивном лагере. И что он там не видел, в этом лагере? Будто дома плоше… Этим летом обещал приехать. Но кончается июль, а его все нет. И мать заждалась. И Аленка… Исстрадалась девка дожидаючись. От парней, говорят, отбою нет, а она вечерами из общежития не выходит. Книжки читает. Что ей – парни, когда на свете есть Николай! Так, поди, рассуждает…
Переставляет ноги Максим, а дороги не видит. Николай, сын… Хоть бы вертался скорей! Приедет, женится на Аленке – уж тогда-то зубами уцепится за жизнь Максим, а дождется внука!
Зашел в магазин – к телефону. Набрал номер.
– Крайнову из двадцатой позовите, пожалуйста.
Было слышно, как дежурная крикнула:
– Крайнова, к телефону!
И тут же дробью застучали каблучки. «Дома, – улыбнулся Максим. – Вот девка! Да к такой я не то чтоб из Сибири, – с Сахалина приехал бы!»
– Кто это? – спросила бойко.
– Я… Дядя Максим…
Аленка притихла. Начинать разговор первой, должно быть, стеснялась.
– От нашего ничего нет? – спросил Максим.
– Нет… А что? – поинтересовалась робко и снова притихла.
– Вот лодырь! Нет бы написать… А то попросил товарища зайти… Скажи, мол, скоро приеду. И все. Ни записки. Ничего…
– Правда, дядя Максим?! А кто заходил?
– Не спросил… Растерялся! Блондинистый такой… Симпатичный…
– А когда? Когда приедет?..
– Скоро! Скоро! – Максим повесил трубку
3
Николай приехал в середине августа. Было солнечно в этот день, жарко. Без стука – не забыл секрет домашних запоров – ввалился в избу. Большой, шумный, загорелый – не узнать! Максим после обеда отдыхал. Как был босиком – к сыну. Тот – выше на голову, под потолок – сграбастал отца в охапку и ну давай тискать. Еле Максим отдышался.
От радости у него сердце зашлось. То за руку тронет сына, то в глаза заглянет, а слов – нет. Нет слов, забыл и все тут. Пожил, кажется, слава богу, на свете, а что предложить гостю с приездом, – не знает. То ли помочь вещи разложить, то ли холодного квасу дать испить…
Пока Николай, раздетый до трусов, плескался в саду около водопровода-летника, Максим на улицу. Поманил соседского мальчишку, сунул полтинник.
– Заводское общежитие знаешь? Около базара.
– Ну…
– Одна нога здесь, другая – там! Скажешь дежурной, чтобы передала Крайновой из двадцатой комнаты: приехал, мол! Приехал! И всё. Понял? На обратном пути забежишь в мастерскую к тетке Анне. Может, отпросится.
Вечером в день приезда Николай – никуда. Максим одобрил: какой невеста не будь барыней – родители прежде всего. Два года срок вон какой, и разговоров накопилось за это время немало. Обо всем надо расспросить сына, обо всем разузнать. А невеста – что ж! – два года ждала, за день не помрет. Хоть и переживал Максим за Аленку, но виду не подал, даже не намекнул Николаю, что его ждут. Зато Анна не утерпела, шепнула, пока Максим ходил на кухню:
– Аленку не узнаешь! Красавица писаная! Всем взяла… И фигурой, и лицом… И рассудительная! Ждала тебя…
Николай покраснел. Уткнулся в тарелку.
Спать легли далеко за полночь…
Повеселел Максим с приездом сына, посвежел. Бывало, брился два раза в неделю, теперь каждое утро. И зарядку стал тайком делать.
С вечера, когда Николай уходил гулять, Максим надевал белую рубашку. Долго возился перед зеркалом с галстуком: хотелось завязать так, как учил Николай, – двойным узлом. Потом вместе с Анной выходили на улицу и шли к соседям в палисадник, где под липами скамейка. Судачили с соседкой о том, о сем, а сами поглядывали на дорогу, где вот-вот должны показаться по пути в парк Николай и Аленка.
У Анны зрение никудышное, все как в тумане, но рядом – Максим. По тому, как он суетливо начинает поправлять галстук и как деревенеет его лицо, ей понятно: идут.
– Говорите что-нибудь, черти! Чего замолкли! – шипел сквозь зубы Максим, локтем подтолкнув словно онемевшую Анну и с ненавистью кося глазом на готовую лопнуть от важности соседку. «Вырасти своего, и важничай!» – думал ревниво.
– Здравствуйте, – кивал Николай соседке.
– Здравствуйте! – говорила Аленка, а сама, было видно, не знала, куда деть глаза.
– Здравствуйте! – хором из палисадника.
Прошла неделя. И еще одна. И закралось в душу Максима сомнение. Каждый вечер встречался Николай с Аленкой. Каждый вечер возвращался домой не раньше как с первыми петухами. Днем – на пляже или в лесу. И все – друзья-приятели… Ни поговорить, ни побеседовать. Подождал еще неделю Максим, а в субботу, дня за три до отъезда, когда Николай вернулся с гулянья, позвал его в сад.
Светало. От травы веяло, сыростью и прохладой. Гулко в сонной тишине раздавались шаги.
– Ты зачем приезжал? – спросил Максим, решив, что так, сразу, лучше.
Николай устало пожал плечами. Закурил.
– Как зачем? Отдыхать… У меня отпуск…
– Ехал бы в спортивный лагерь… отдыхать-то…
– Мать хотелось увидеть… И тебя…
– А Аленку!? – вспылил Максим.
– Причем тут Аленка?
– Как причем!? Повеселился, погулял, провел отпуск, и – привет! Так, что ли? Аленка ждала тебя два года!
– Брось ты об этом, отец… – Николай повернулся и крупно зашагал к дому.
У Максима сжалось сердце, и он почувствовал себя слабым, беспомощным. Попытался пойти – сил не было. Схватился за яблоню.
– Подожди! – позвал чуть слышно. Николай услышал. Остановился. – Ты мне скажи, сынок, что думаешь делать? Аленка любит тебя… Обманывать ее – хуже некуда…
Николай не ответил. Ушел.
4
После отъезда сына Максим слег. Дошло до того, что Анна вызвала «скорую». Врач сказал: «Нетранспортабелен», поставил укол и уехал. Испугавшись незнакомого слова и того, что Максим сутки не ел и не пил, Анна приготовилась к самому худшему.
День проходил за днем, а улучшения не было. А вскоре пришло письмо. Анна прочитала его еще в сенцах, и теперь к Максиму не шла – летела словно на крыльях.
Николай писал, что доехал хорошо, что вишневое варенье до места не довез – угостил в вагоне моряков, что у них в городе к октябрьским праздникам собираются пустить по центральным улицам троллейбус и что, приехав, он поинтересовался у начальства насчет квартиры; квартиру – здорово не обещают, но в список записали.
Это место, про троллейбусы и квартиру, Максим заставил прочесть три раза. Потом сказал:
– Дай-ка, мать, настою… Осталось там у тебя?
– Есть, есть, как же… – засуетилась Анна.
И поднялся Максим. Снова стал изо дня в день пить вонючий настой, от которого выворачивало наизнанку. Снова ел, что велел доктор, Петр Иванович, соблюдая часы и минуты.
Был на исходе февраль. Солнце стало припекать и под карнизами к великой радости ребятишек начали произрастать из ничего хрусталины сосулек.
Однажды в воскресный день, когда Максим шел из магазина, его окрикнул Сажин. Круглолицый, румяный. Подбоченясь, заулыбался издалека.
– Все скрипишь, Максим, э?
Максим отвернулся и прошел мимо.
– Слышал, как невестка-то ваша? – радостно выкрикнул вдогонку Сажин.
– Что невестка? – насторожился Максим.
– Как что? – сиял Сажин. – На весь город ославилась! Вот что!
У Максима перед глазами заколыхалось. Сказал, лишь бы не молчать, лишь бы не показаться Сажину испуганным:
– Ты говори, да не заговаривайся…
– Чего уж тут заговариваться… «Скорая» из нашего парка ходила…
Позабыв, что тысячу раз давал зарок не разговаривать с Сажиным, Максим схватил его за руку, заискивающе глянул в глаза.
– Что с ней?
Сажин хохотнул, подмигнул доверительно.
– А это у твоего сынка спросить надо…
Как во сне шел Максим домой. Распахнул дверь, с порога крикнул Анне:
– Одевайся, мать! К Аленке пойдем! Плохо ей… – Привалился к косяку. На глаза слезы навернулись. – Надо же – Колька, стервец, что наделал! Как теперь людям в глаза смотреть? Ты мне скажи, а…
Анна запричитала, заохала. Потом приглушила заслонкой печь, в которой исходили ароматным паром щи, и проворно оделась.
К общежитию подошли с теневой стороны улицы. Максим, кутаясь в воротник, сказал:
– Иди одна, мать. Я здесь побуду. Узнай, как она… Да поласковей! Не обидь…
Не успел Максим сделать и круга по площади, как с крыльца Анна зовет. Голос звонкий, веселый. Встрепенулся Максим. Была бы беда, Анна так не звала б. Затрусил напрямик через сквер, по сугробам. Глядит: рядом с Анной – Аленка. Жива, здорова. Повзрослела. Взгляд спокойный, вдумчивый. И заметно – быть ей скоро матерью.
