Текст книги "Боль"

Автор книги: Геннадий Лазарев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)

Боль

Книжка эта о тревожной юности мальчишек военных лет,

а еще о Добре и Зле,

и о нас с вами, читатель, —

вчерашних и нынешних,

больших и маленьких,

неповторимо разных,

одинаково трудно и обеспокоенно ищущих свое счастье и Истину.

Повести

ПОКА ОТЦЫ ВОЕВАЛИ

Аркадию Смирнову, Сергею Воронцову – им, мальчишкам с нашей улицы, погибшим в 41-м, посвящается

– Вениамин, вставай…

Венка сладко потянулся – аж косточки хрустнули, приоткрыл глаза. Сторожко светало.

Затаив дыхание, стал ждать, когда отец тронет и позовет. Уж больно нравилось ему отцовское «Вениамин!» Для всех он просто Венка, а отец почему-то называл – сразу и не выговоришь. Может, подтрунивал? Но Венка чувствовал иное – уважительное к себе отношение.

Повеяло теплом: это отец поправил одеяльце. А может, грезилось…

Вдруг в сознании вспыхнуло – сегодня же рыбалка! Ведь он нарочно положил под голову сучкастое полено: хотел доказать, что не проспит. И на тебе!

Кубарем скатился с сеновала, зачерпнул горстью из бочки, что стояла под водосточной трубой, плеснул на лицо.

На крыльце стояла укутанная в мокрую тряпицу кринка. Тут же лежала накрытая полотенцем ватрушка. Отпил остуженного ветерком молока, сунул ватрушку за пазуху и – на улицу.

Над краем земли робко проклюнулись алые разводы зари. Упреждая друг дружку в старании, загорланили вразнобой петухи. Утопая босыми ногами в прохладном пуху дорожной пыли, Венка заспешил. Миновал огороды, по крутой тропинке взбежал на плотину. Отец уже отвязал лодку и налаживал снасти. «Погоди-и, па-па-ань!»

– Гляди-ко, не проспал! – заулыбался отец, когда Венка устало плюхнулся в лодку. – Сам проснулся али мать помогла?

– Са-ам, – заважничал Венка.

– Молодец, коли так! А я уж решил – отлажу грузила и отчалю.

Отец поудобней уселся на корме, оттолкнулся шестом от коряги, и лодка, плавно качнувшись с борта на борт, заскользила по бирюзовой глади.

Венка сплюнул на ладони, взялся за весла. Монотонно запели уключины. Он греб, как отец, – степенно, далеко за спину отбрасывая весла и провожая их до кормы.

Молчали. Только однажды, когда рядом хлестко всплеснуло и по воде разбежались в том месте круги, Венка шепотом вскрикнул:

– Ух ты! Щука!

– Не-е, – нехотя протянул отец, – щука в камышах. Это окунь жирует, паршивец…

Солнце еще не взошло, но вспыхнули вдруг малиново барашки облаков, ожило в разноцветии зеркало пруда. Отразились в нем и облака, и вербы, что жались друг к другу по-над берегом, и все, что охватывает глаз.

– Гляди, гляди, Вениамин!

А тот уж и так – забыл про весла, присмирел. Выплеснулся из-за леса золотой поток, побежал по верхушкам…

…В тот день началась война.

Глава первая
ВОЕННЫЙ ОБЪЕКТ

Поднимая клубы пыли, по Первомайской расшатанно прогромыхала полуторка. Около школы остановилась, и на лужайку высыпала стайка новобранцев, в обмотках и белесых, прослуживших, должно быть, не один срок, гимнастерках.

Школа оказалась запертой на висячий замок.

– Со-орвать! Быстро! – приказал старшина, коренастый крепыш с выбритым до синевы затылком; из-под фуражки у него фасонисто свешивалась на лоб завитушка кудрей.

– Это мы мигом! – Юркий боец подсунул под щеколду ломик, навалился. Надсадно заскрежетало – и дверь распахнулась.

Поспешно, словно наступал пожар, вынесли парты. Не очень беспокоясь о сохранности, расставили где придется набитые гербариями и таблицами шкафы и без перекура принялись за побелку.

Собрался народ. Мальчишки висли на заборе, заглядывали во двор. Не терпелось узнать, что станет со школой. Но бойцы, словно сговорившись, только отшучивались. А может, и сами не знали…

Высказывалось разное, однако объяснить поспешность, с какой военные взялись за ремонт, никто не мог. Только под вечер, когда грузовик вернулся загруженным койками и ватными матрацами, решили, что в школе разместятся артиллеристы недавно сформированной в пригороде части.

В это время появился директор школы, Михаил Алексеевич, безобидный старичок-историк.

Сегодня его не узнать: лицо в лиловых пятнах, пиджак застегнут с перекосом. Шагает широко, не выбирая дороги и гневно отставляя трость.

– Где ваш командир? – спросил нетерпеливо.

– Старшину на выход! – передали по цепочке.

Через минуту тот показался на крыльце. Щеголевато придерживая планшет, подошел быстрым шагом, козырнул.

– Кто дал вам право? – с раздражением заговорил директор. – Наша школа – лучшее здание в городе… И вдруг – казарма!?

Старшина расстегнул планшет, протянул сложенный вдвое лист.

Директор долго читал, или, может, прочитав, долго думал, как поступить. Наконец, вернул лист и отрешенно махнул рукой.

– Дети, проводите меня! – попросил чуть слышно и пошел, пошатываясь, словно пьяный.

Старшина, повременив, вышел к собравшейся около парадного толпе. Поднялся на ступеньки, чтобы быть на виду.

– Гражданочки, – начал он, стеснительно кашлянув в кулак, – бойцы только вчерась из-за парты. Ни стрелять, ни обмоток затянуть… Тем более по хозяйственной части… Я вас прошу: помогите! Окна помыть и кое-что прочее…

– Хороши, нечего сказать! – задиристо подбоченясь, вскрикнула румяная пышногрудая бабенка. – Одни города немцу сдают, а эти хоромы себе чистют! Кроватей, вишь ли, со светлыми шишками навезли… Так им еще и окна вымой?

Ее поддержала хворая старушка:

– Ишь, барин! И затылок блестит, и сумка на заднице, и деколоном, небось, провонял… Ну-ка, понюхайте его, бабы!

Старшина побледнел, заиграли на скулах желваки:

– Ты брось, старая, насчет баринов…

– Что ты к парню прилипла, Егоровна? – заступился за старшину сухонький мужичок. – Он ноне под артиста стрижен – ну так что! Дело молодое. Может, и к девкам побежит, нам-то что. А завтра – на фронт! Вот ведь как. Время такое…

– Ты меня, Прохор Петрович, не кори! У меня двое там… – Старушка, сморкаясь в полушалок, заплакала.

– Вот и я говорю, – воодушевился старшина, – не время укорять! Сегодня у нас всего поровну: одна на всех беда. Что касаемо хоромов – приказано подготовить школу к заселению… А для кого, не знаю. Ей-богу, бабоньки!

– Поможем, раз так! – добродушно согласилась бабенка. – Даже с удовольствием, коли рядышком начальник кудрявенький…

Косяками кружат около школы мальчишки. Что делать дома? Электричество – и то с перебоями. Сперва – заводу: там день и ночь варят сталь, катают броню.

С радостью, чтобы не вызвать зависть других, человек может затаиться. С горем, чтобы найти утешение, поспешит к людям. Так и мальчишки. С виду они ко всему безразличны – чтобы казаться взрослее. Но все существо их в неусыпной тревоге. За мать, за сестренку, за щенка… Но никогда – за себя.

Раскрылись ворота, и со школьного двора показалась колонна.

– Подтянись! – скомандовал старшина. – За-пе-вай!

Молодой голос сообщил взволнованно и грустно:

 
Ой, да! По долинам и по взгорьям
Шла дивизия впе-еред…
 

И строй подхватил, радостно, с лихим присвистом:

 
Эх, да! Чтобы с боем взять Приморье,
Белой армии опло-от…
 

Долго металось над улицей эхо. Но вот колонна свернула в переулок, где высокие вязы, – и песня растворилась в тишине.

Ворота закрыл боец. То, что это был не просто боец с винтовкой, а часовой, и что находился он ни где-нибудь, а на посту, – об этом еще никто в городе не знал.

После опустошительной, как ураган, мобилизации Венка Смеляков неожиданно для самого себя стал на улице из пацанов самым старшим. Его и до этого уважали (не так за тугие мускулы и веселый нрав, как за брата танкиста), а теперь он сам себе начальник, сам себе командир. Правда, подчиненное ему уличное войско больше напоминало детский сад: горстка первоклашек да Мурзилка. Мурзилка по возрасту отстает всего-то на один класс, но, если разобраться, разделяет их с Венкой целая вечность: Венку официально приглашали на завод, в цех, где до войны работал отец. Мурзилка прозябает где-то в детстве. Ему бы чего-нибудь сладенького отведать да про мушкетеров или рыцарей послушать. Венку же интересует не фантазия, а немедленный результат. Он терпит Мурзилку только потому, что за пазухой у того пухленький кисет с махоркой, сворованный у глухого Деда.

Смеляковы жили до войны как и все: сыты – и слава богу, если обнова – знает вся улица… Сколько приносил домой денег отец, Венка только догадывался, когда донашивал за старшим братом перелицованные штаны.

Венка коренаст, не по годам широкоплеч… Немного курносый, отчего на его лице никогда не убывает хитринка. Выгоревшие волосы непокорно спадают на глаза – то и дело приходится пятерней отбрасывать их назад. А на маковке легкомысленно топорщится вихор. Венка сердито муслявит его, жалуется:

– В детстве телок лизнул, вот теперь и маюсь.

Большой выдумщик на проделки, он гордился тем, что старушки показывали на него пальцем и укоризненно при этом вздыхали:

– Вот чадушко-то навязалось на нашу голову, господи!

Колотушку ли к наличникам приладить, чтоб вечером, подергивая через дорогу за бечеву, подпортить вредному человеку чаепитие, панель ли мылом натереть перед дождиком – в этих делах первый зачинщик Венка. Вот и сейчас – загорелось ему обзавестись глобусом. Их он заприметил, когда военные выносили из школы. Сам по себе глобус ему ни к чему. Просто, сложенные под навесом, как арбузы на базаре, они раздражали. Вспомнилось, как географичка ну хоть бы раз угадала, в какой день вызвать к доске. А тут этот парень с винтовкой, которую носит на плече как жердину… Винтовка, должно быть, и не заряжена вовсе, а так, для вида…

Попросив ребят подурачиться в дальнем углу, чтобы отвлечь часового, Венка юркнул в щель. Из-за укрытия ему хорошо видно, как боец засеменил в ту сторону, где послышалась возня. Сейчас этот шляпа-новобранец скроется за выстроенными в ряд шкафами, и к навесу, где глобусы, иди себе, как на параде.

Вдруг как гром среди ясного неба:

– Руки вверх! – Из-за парт в упор целился ему в грудь второй часовой. – Ты что здесь делаешь? – спросил грубо.

– В прятки игр-р-раем… – промямлил Венка, заикаясь.

– Я тебе покажу – прятки! – не позволяя опустить руки, часовой приказал выйти на открытое место. – В подвал тебя, что ли… на ночь? Может, ты диверсант?..

– И никакой я не диверсант! – заоправдывался Венка.

У него затекли руки, но, боясь рассердить часового, он терпеливо слушал, как тот обстоятельно разъяснял, что теперь здесь не школа, а военный объект со всеми вытекающими отсюда последствиями вплоть до права стрелять.

– Кру-у-гом! – скомандовал напоследок. – Шагом марш!

Венка повернулся, как учили, через левое плечо, и увидел… Поверх забора маячили головы его сподвижников. Вцепившись в доски, чтоб не сорваться и не получить как при попытке к бегству пулю, Мурзилка и еще какой-то парень с соседней улицы, выпучив с испугу глаза, смотрели на часового. А тот, вскинув винтовку, угрожающе наводил ее то на одного, то на другого. При этом у них поочередно смешно вытягивалось лицо. Но Венке было не до смеха. «Видели! Видели меня с поднятыми руками!..» – думал он в отчаянии.

На рассвете в тупик поставили несколько классных вагонов. То, что прибыли они с фронта, было понятно всем по разбитым, наспех заколоченным чем попало окнам.

Спешили к составу люди. Молодые и старые, заводские и с чистой работы. В стайки собирались мальчишки. Испуганно льнули к матерям девчонки. Народу – как на демонстрации.

Но ни один человек не приблизился к вагонам, чтобы – упаси бог! – ненароком не потревожить тишины. Ждали. И ничем – ни посторонним словом, ни случайным действом – не нарушалось физически осязаемое, словно застывшее в воздухе предчувствие горести.

У женщин в узелках гостинцы. Сердце подсказывало: здоровых с фронта не повезут, а к больному, как и к малому дитю, с пустыми руками наведываться грех.

Какие лакомства оторвали они от своего давно оскудевшего стола? Сочень с кашей? Яичко? Закрасневшую на солнцепеке помидорку?

Венка был уже здесь: от их дома до тупика – рукой подать. Ему передалось общее настроение, и его охватило занудное, как заноза, беспокойство. Это была тревога за отца. Где-то он сейчас? В окопе? В походе? А может, раненный в таком же вот почерневшем от гари вагоне?

Поискал глазами мать. Рядом с ней спокойней.

Проскрежетав ржавыми петлями, дверь крайнего вагона отворилась, и из глубины тамбура показались две медсестры.

– Где мы? – устало спросила та, у которой в волосах броская седина. – Мы из Смоленска…

«Смоленск! Смоленск!» – словно круги на воде, побежали от вагонов причитания. Толпа заколыхалась, загудела.

– Мамочка-а! – заголосила некрасивая от беременности молодуха. – Володя-то наш… ведь там, в Смоленске! Господи!

Женщин будто кто подхлестнул. Заметались вдоль состава, спотыкаясь о шпалы и давя друг друга.

– Милый, не слыхал случаем: нету средь вас Коршунова с Мартеновской слободы? Порфирия, говорю, с Мартеновской… Коршунова… – Высокая женщина, привстав на цыпочки и стараясь перекрыть шум и гам, выкрикивала скороговоркой просьбу и протягивала к окну узелок.

А оттуда, как из другого, безмолвного, неулыбчивого мира, льнули к стеклам усохлыми, без единой кровиночки личиками отрешенные от всего страдальцы.

Бесшумно подкатил красивый автобус. Один из военных – нескладный, гимнастерка колом – подошел к вагону.

– С прибытием, коллеги! – обратился к медсестрам. Спохватившись, вскинул руку к виску, представился.

Та, что постарше, уточнила:

– Наш главный в третьем вагоне…

– Не до церемоний! Начнем с вашего. Ходячих отправим автобусом, тяжелораненых – на грузовиках…

– Госпиталь далеко?

– Километра полтора… Дорога, признаться, неважная…

– Тяжелых – только на носилках. Попросим людей, помогут…

Медсестры скрылись в вагоне. И тут же показался раненый. Левая рука забинтована. На повязке бурые пятна. Правое плечо прикрыто рваной прожженной в нескольких местах гимнастеркой.

Здоровой рукой помогая себе, раненый сполз по ступенькам и обессиленно побрел к автобусу. Он ни на кого не смотрел, будто неловко ему было оттого, что доставил столько хлопот, стыдно, что не увернулся от пули.

В тамбуре показался второй. Бинты сплошь закрывали ему лицо. Оставлено только отверстие для глаза да резко обозначился испачканный недавней пищей провал. Рука, загипсованная до кончиков посиневших пальцев, торчала как семафор.

Все, кто был рядом, подавленно присмирели, будто онемели, и раненый, нащупывая ногой ступеньки, стал одолевать преграду сам.

До автобуса не больше десятка шагов, но своих сил он не рассчитал. Поравнявшись с Венкой, прохрипел из-под бинтов:

– Подсоби, паренек… Христа ради… Упаду…

Не раздумывая, Венка поднырнул под его здоровую руку.

От раненого несло хлоркой, давно не мытым телом и чем-то еще больничным, сладковато-приторным.

– Во-ло-дя-а! Володенька-а! – судорожно скривив губы, кричала молодуха. «Бабы, гляньте, – советовал кто-то, – может, рожать ей время?» Вскрикнула приглушенно девчонка: «Ой, мамочки!» А перед раненым пятилась хворая старушка Егоровна, крестила его и причитала: «Пошли те господь терпения!»

От животного крика женщины, певучих причитаний старушки, а больше оттого, что раненый вдруг под марлевым колпаком по-детски завсхлипывал, Венка почувствовал, как война, еще вчера такая далекая, больно уколола сердчишко щемящим страхом.

Чтобы идти было удобнее, передвинул руку, которой обнимал раненого, и наткнулся на что-то липкое, скользкое. Раненый взвыл, и Венка понял: еще рана и кровь.

Подступила тошнота, стало таять, как снежинка на ладони, сознание. Он будто споткнулся и полетел, полетел куда-то, купаясь в радугах, самым малым остаточком памяти чувствуя, как раненый прижал его к себе, не давая упасть.

Глава вторая
ПЕРВЫЙ ЗАРАБОТОК

Этого дня Венка ждал как праздника…

Борис Егорович из мужиков в околотке остался один. Он не без оснований полагал, что все его осуждают. Поэтому при встрече со знакомыми отводил глаза в сторону: надоело оправдываться в том, в чем не виноват, надоело доказывать, что не раз и не два просил начальство снять с него «бронь».

Перед соседями он не заискивал, но уважить старался. Во всяком случае, вполне убедительно выглядел тот факт, что в напарники на рыбалку он брал мальчишек по доброте душевной. Ведь рыбалка сулила сытую жизнь чуть ли не на неделю.

Очередь была расписана на все лето. Сегодня – Венкин час…

В ожидании вечера Венка не находил себе места. И когда солнце, наконец, стало клониться к закату, быстро оделся во все, что постарее, уложил в сумку пожитки: сэкономленную за день пайку хлеба и две луковицы.

Перевалило уже на вторую половину сентября, а дни на удивление выдавались один к одному солнечными. Только разукрашенная золотом листва напоминала об осени.

Борис Егорович был дома. Засучив рукава, укладывал в мешок сети. Увидев Венку, протянул как равному руку.

– Давай, Вена, подключайся. Работы, брат, полно…

Приученный отцом ко всякому делу, Венка работы не боялся.

Мешок с сетями и корзину со всякой всячиной, без которой не обойтись ни на рыбалке, ни в походе, прикрепили к раме старенького велосипеда: путь предстоял не близкий.

– Пойдем, Вена, чайку на дорожку пропустим да, может, по картошенке… – пригласил хозяин.

– Не-е, дядь Борь! – Венка отчаянно застеснялся. – Я сытый…

Постные щи из щавеля, которые он ел в обед без хлеба, давно сделали свое дело, и теперь при одной мысли о еде в животе у него посасывало. Но Венка лучше бы умер, чем вошел в дом и сел за стол. Ведь дома могла оказаться Веруся, самая красивая в их школе девчонка, бойкая на язык и скорая на расправу. Но не языка ее он боялся. Ему было неловко: если разобраться, собирался он на рыбалку не за тем, чтобы показать свою ловкость и выучку, как бывало с отцом, а с самой что ни на есть прозаической целью – добыть что-нибудь пожевать.

Около вешняка Борис Егорович остановился.

Мерно журчала в затворах вода. Пробежав по площадке слива, хрустальная струя плавно выгибалась и дробилась о камни. В легком, как облако, хороводе брызг вспыхивали радуги.

– Вот, брат, так и жизнь, – нарушил молчание Борис Егорович. – Бежит, бежит гладенько, как эта струйка, потом в один день – раз, и нет ни-че-го… Одни брызги. Понимаешь меня?

– Понимаю, дядь Борь, как же! – поспешно согласился Венка. – Война. Война все поломала!

– А ты философ, – усмехнулся Борис Егорович. – Тебе бы не о войне надо, а мячик гонять… Отец-то как? Где воюет?

– Полевая почта… А где, что – молчит.

– Иногда, брат, лучше промолчать. Я вот своей Зинухе разве скажу, что прошусь на фронт. Она предупредила: «Откажешься от «брони» – весь ухват обломаю!» Это она, конечно, для красного словца… Надо будет – соберет и проводит. Так ведь не отпускают! Да-а!

Борис Егорович вздохнул, вскинув весла, зашагал.

Обогнули пруд, вышли к лесу; потянуло от воды прохладой.

Венка знал, что в этих местах лодки на причал не ставят: нет присмотра. «Наверное, прячет в камышах», – подумал он.

Расположились около прогалины, где был спуск к воде.

– За тобой, Вена, костер! Давай, брат, за дровами, – скомандовал Борис Егорович. – Выбирай сухостойник…

– Знамо дело, дядь Борь! Не впервой… – Венка обрадовался возможности показать себя: костер он разжигал с первой спички.

Пока Борис Егорович готовил снасти, принес несколько охапок сучьев, развел костер. На берегу стадо веселее.

Борис Егорович оценивающе глянул на Венку:

– Понимаешь… Я бы и сам, да радикулит, будь он неладен! Тебе, брат, придется, пожалуй, раздеваться. Лодка-то у меня того, затоплена…

– Так я мигом, дядь Борь!

Не успел Венка снять рубашку, все тело его покрылось пупырышками гусиной кожи.

Борис Егорович подошел к воде, окунул руку. Поморщился. Придерживая Венку за плечи, как бегуна на старте, уточнил:

– Как минуешь прогалок, поворачивай направо… Ясно?

Венка кивнул. Так было проще, чем разговаривать, потому что не попадал уже зуб на зуб.

Зная, что в холод лучше сразу, прошел три-четыре шага и отрешенно нырнул. Сократились в тугие узлы мышцы. Отдышавшись, нащупал дно и через боль побрел в глубину.

На лодку наткнулся скоро. Поднырнул. Лодка нехотя всплыла. Поддерживая на плаву, стал толкать ее к берегу.

– Быстро – к костру! – приказал Борис Егорович.

Венка и сам знал, что делать…

Сети поставили вдоль зарослей камыша. Борис Егорович ставил, Венка был на веслах. За лодкой тянулась извилистая дорожка берестяных поплавков.

Потом загрузили невод. Борис Егорович вытянул из камышей шест с острым, как у копья, наконечником, сел на корму.

– Поехали!

Венка греб в своей манере: далеко назад забрасывая весла и, провожая их до кормы.

– Неплохо гребешь! – одобрительно улыбаясь, сказал Борис Егорович. – Отец научил?

– Кому же еще…

– Говорят, он знал рыбные места?

– А то как! Но мы больше с удочкой…

– С удочкой, конечно, тоже интересно. И для души удовольствие. Только сейчас, брат, на первом месте желудок.

На середине пруда остановились. Борис Егорович воткнул шест в грунт, привязал к нему один из концов невода.

– Ловись, рыбка, большая и маленькая! Греби, Вена, по кругу…

Сколько было кругов – Венка сбился со счета. Поднялась до полнеба луна. Давно известил о ночной смене заводской гудок. А они все кружили в поисках заветного косяка. Ныла спина, горели ладони, а он все думал: хоть бы на ушицу поймать! Как бы обрадовалась мать, не только добытой пище – его возвращению. Не откуда-нибудь – с работы. Эта мысль согревала, и он взмахивал веслами как хорошо отлаженная машина.

Наконец-то, уже перед рассветом, накрыли хороший косяк. Когда стали выбирать невод, по воде упруго зашлепали хвостами широченные, как лапти, лещи. С серебряной чешуей, один к одному… У Венки от восторга замлело сердце: вот бы глянул отец!

Закончив выборку, Борис Егорович закурил. Сказал, довольный:

– Порядок!

Венке показалось, что Борис Егорович намерен его заменить на веслах, и от нетерпения мышцы у него сладко заныли. Но тот только устало потянулся и, смакуя, стал делать глубокие затяжки.

Но вот – камыши! И куда только девалась усталость, когда полетели в лодку мерцающие бронзой караси, красноперые окуни!

Венка ликовал. «Окуней – на уху, карасей пережарим, – думал он, любуясь добычей. – В погребе им, на снегу, ничего не станется. А лещей, пока ведрено, завялю. На зиму!»

Пошатываясь, сошел на берег. Отекшие ноги не слушались. Поприседал, разогнал застоявшуюся кровь. «Хорошо бы поесть», – вспомнил о непочатой горбушке. Но не все еще сделано. К тому же скоро уха: Борис Егорович уже чистил на корме рыбу. Сходил к родничку, что пробивался в ельнике из-под большого мшалого камня.

– Не так уж плохо, а? – Борис Егорович кивнул на прикрытую осокой корзину с лещами и набитый разнорыбьем рюкзак.

– Еще бы, дядь Борь!

На языке у Венки вертелись слова, но связать их воедино он не мог – устал. И лишь смущенно и благодарно улыбался.

– А ты, брат, молодец! – продолжал Борис Егорович. – Не знал, а то бы раньше пригласил. Сразу видно – мужик! А моя Верка только в одном мастерица – перед зеркалом глаза пялить…

Разомлев от тепла, Венка с трудом раздирал слипавшиеся веки. Но как ни противилась душа, как ни жаль было нагретого местечка, он поднялся. Чтобы пообвыкнуть к промозглости наплывающего с воды тумана, отошел от костра подальше.

– Дядь Борь, лодку на прежнее место? – спросил и, зная наперед, что другого ответа быть не должно, стал раздеваться.

Очень хотелось Венке, чтобы был день и мальчишки чтоб играли на Первомайской в футбол. Он заулыбался, представив, как Мурзилка стал бы глазеть на корзину, из которой свисают рыбьи хвосты. Но шел еще тот час, когда все спали.

– Помоги, Вена, сети развесить, – попросил Борис Егорович, когда они вошли во двор. – И давай, брат, в темпе! Часок поспать надо. Да и тебе в школу…

Развесили по забору сети, протянули от сарая до ворот невод.

Из дому вышла хозяйка. Позевывая, спустилась с крыльца. Засучив рукава халата, стала проворно выбирать из корзины и бросать в ведро лещей.

– Порядок знаешь? – обратилась она к Венке. – Ведро рыбы из улова причитается владельцу лодки…

– Зинаида… – робко запротестовал Борис Егорович.

– Что – Зинаида? – хозяйка уже наполнила ведро, но продолжала выбирать лещей покрупнее, будто не замечая, что те соскальзывают на траву. – Забыл, сколь за лодку платили? А я помню. Он, между прочим, не платил! – вскинула облепленную рыбьей чешуей руку, показала на Венку. – Дели, как заведено! И нечего рассусоливать!

– Так я ж ничего, дядь Борь… – залепетал Венка.

– Понимаешь, брат, порядок такой…

– Я что… Я ничего, дядь Борь! – растерянно твердил Венка. Он чувствовал, что сейчас произойдет что-то беспощадное. От мысли, что ничего этого уже не предотвратить, у него вдруг пересохло во рту и необычно наполненно заколотилось сердце.

– Отпускай парня, в школу ему! – нетерпеливо приказала Зинаида.

Борис Егорович взял чашку, из которой ели уху, торопливо зачерпнул карасей из рюкзака, высыпал на брезент.

– Доля за невод – хозяину. Доля за сети. Пять сетей, пять долей…

По мере того, как росла на брезенте горка, у Венки темнело в глазах и подкатывался к горлу противненький холодок.

– А это – нам с тобой! – Борис Егорович встряхнул в рюкзаке остатки. – Поровну… Как полагается! – Разделил рыбу на две кучки. Одну из них смахнул в Венкину авоську.

Венка вовсе и не хотел – слезы сами. Жалко, что он совсем не взрослый. Кто будет слушать такого?..

– Я вот пропишу папане, – сказал твердо сквозь зубы, – как вы, Борис Егорович, цените свои сети, а как – мои руки! Пропишу, пусть на войне узнает… – Разжал кулаки и показал кровоточащие ладони.

Зинаида брезгливо поморщилась. Борис Егорович торопливо пригнулся, взял в каждую руку по лещу, затолкал в авоську.

– Нет уж, нет! – выкрикнул Венка, распаляясь. – Не купите! Что заработал, возьму. А это… – подцепил лещей за жабры и швырнул к ногам Бориса Егоровича. – На, подавись… броневик несчастный!

Обрадовавшись сравнению, Венка рассмеялся. Без зла, просто сделалось ему вдруг легко оттого, что а вот он не такой.

Борис Егорович ушибленно молчал. Зинаида громко зашептала:

– Ты еще обзываешься, щенок поганый! Ну-ка, выдь отсюда!

Вцепилась, потащила со двора. Венка вырвался, схватил авоську и, не сворачивая, будто идя на таран, метнулся к воротам. Хозяйка не выдержала, отступила. Кося глазами на окна – пусть видит и Веруся, Венка как на плацу, прошагал строевым и с треском захлопнул калитку.

«Это она меня, что ли, щенком обозвала?» – вспомнил вдруг. Остановился. Охвативший азарт требовал действий. Выбрав камень покрупнее, с силой замахнулся, целя в крышу. Пусть прогромыхает по железу на весь переулок! Пусть знают, что Венку Смелякова можно обсчитать, но оскорблять себя он не позволит. Никому!

Камень, скользнув в испачканных рыбной слизью пальцах, описал крутую дугу и врезался в окно террасы. Со звоном посыпались осколки стекла. Стало тихо-тихо, как ночью на пруду.

Венка обомлел. Чтобы не видеть в окне безобразной дыры, машинально, по-девичьи закрыл лицо руками. Сейчас выйдут хозяева… Он не хотел! Скажет, что сегодня же выставит стекла в зимних рамах и принесет… Иначе где же его взять, стекло? Сейчас они выйдут… Хозяйка, наверное, будет кричать…

Венка ждал. У него уже не было сил, ждать…

Дом молчал. Только звякнул чуть слышно задвигаемый засов…