Текст книги "Боль"
Автор книги: Геннадий Лазарев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)
ОТЦОВСКИЙ ГОСТИНЕЦ
Венка уже укладывался спать, когда девчонка-рассыльная принесла телеграмму от отца. Он просил незамедлительно приехать в Игумнов, где находился проездом, и сообщил адрес, по которому его искать.
От радости Венка совсем потерял голову и никак не мог сообразить, куда запропастились валенки. Наконец, наткнулся на них за печкой. Оделся и бегом на мельницу, к матери.
В Игумнов приехали утром. Над городом висел желтоватый туман, от которого першило в горле, не зря в вагоне судачили про химические заводы.
К вокзалу группами направлялись военные. Проследовал батальон, а может, и целый полк – Венка не знал. На морозце задиристо похрустывал свежий снежок. Молоденький горластый командир в шапке набекрень, украдкой потирая уши, то пропускал строй, то забегал вперед: «Первая рэ-та, шире шаг!»
Соня поставила чемодан на дорогу, нервно перебирала тесемки шали. И Венка, вглядываясь в пугающие своей одинаковостью лица бойцов, трепетал от нетерпения: он был уверен, что сейчас увидит отца.
Отец запомнился ему в мирной одежде: в вышитой косоворотке, подпоясанной ремешком с медными бляшками. Ходили они в тот день на футбол… Отец все остерегался, как бы в толпе не наступили на его потрясающей белизны парусиновые штиблеты, по моде начищенные зубным порошком. И не напрасно: когда он вырвался из очереди, на штиблетах красовались разводы от чужих каблуков. Венка чуть не заплакал от досады. А отец смеялся…
– Третья рэ-та, подтянись! Рэз-два-рэз!
Дом по указанному адресу нашли без труда. Калитку открыла чистенькая старушка. Пригласила в избу.
– Погрейтесь с дороги. Самовар вон кстати поспел. Николай Архипыч наказал: как, говорит, мои приедут, угости по всем правилам. И сахарку чуток оставил, и консервы баночку…
Старушка стала разливать чай, а сама все говорила, говорила непонятно о чем. И это ее многословие очень не нравилось Венке. Забеспокоилась и Соня.
– Не сказал Николай Архипович, когда придет? – спросила робко.
– Он все по вечерам заходил. Три дня уж тут, и все по вечерам. Видать, занят шибко…
Только после второй чашки чая, когда Соня поставила свою донышком вверх в знак того, что угощение принято с благодарностью, все прояснилось. Опустив глаза, старушка сказала:
– Николай Архипыч ночью сегодня… уехал…
Соня побледнела.
– Коленька! Ненаглядный! Тебя же в Москву! – заголосила она грубо, по-бабьи. Вдруг встрепенулась, кинулась к вешалке.
– Что ж вы, бабушка, сразу не сказали? Я бы, может, застала его!
– Наказал, милая, наказал Николай Архипыч не ходить на вокзал. Разве его там найдешь, их тысячами отправляют! И ты убиваться станешь понапрасну, и он изведется… А еще он велел, – добавила старушка, – передать вам гостинец… – и она показала на мешки, сложенные один на другой за печкой.
– Что это? – насторожилась Соня.
– На заводе у нас химию делают, – пояснила старушка, – соль составами гонят. Потом – в отвал… Не так уж она чистая, да мы приноровились – выпариваем. Вот я и надоумила Николая Архипыча. Все, глядишь, вам подмога…
– Ни к чему это! – запротестовала Соня. – Как ты считаешь, Веня?
Венка рассуждал иначе. Он помнил, как туго было осенью без соли. Слышал, с какой выгодой в деревнях выменивают на нее продукты, когда приходит пора огурчики засолить, капустку заквасить, а то и просто щи сварить.
– Раз папаня велел – возьмем!
Ковров встретил неприветливо. Не успели высадиться, а вагоны уж осадили отъезжающие. Им бы уступить, да некому вразумить: кому охота еще на ночь оставаться в непротопленном вокзале? Там, в полумраке, с едучим от хлорки воздухом, за твой покой никто не даст и ломаного гроша. Подсядут слева-справа и вежливо, на «вы», попросят показать поклажу и вывернуть карманы…
Из дверей летели узлы, чемоданы, мешки. Женщины кидались словно в море с тонущего корабля – плашмя. Которые понахальнее, лезли прямо по головам. Старухи Христом богом просили вызволить их из тамбуров, совали кому-то свои мятые трешницы.
Зашныряли юркие прилично одетые юнцы. Зазевался пассажир – и от рюкзака на плечах только лямки. Ахнет – да поздно, рюкзак уж у напарника. А тот нырнул под вагон – ищи ветра в поле. Юнец же стоит рядом с распростертой в беспамятстве жертвой и невинно хлопает глазами. Что ему чужое горе, когда он про себя не знает – доживет ли до утра? То ли при попытке к бегству догонит пуля военного патруля, то ли при дележе добычи хмельной сотоварищ всадит под лопатку финский нож…
Ревут перепуганные ребятишки; вопят истошно бабы; мрачно матерятся, проклиная все на свете, мужики; раздавая налево и направо тумаки, надрываются в старании стиснутые в дверях проводницы. Покуривает в сторонке осипший за день постовой. Ему проще: он уже получил свою долю от белобрысого юнца.
Как умудрились выгрузиться, Венка не мог понять. Но факт оставался фактом: тяжеленные мешки, как верные псы, смирно лежали у его ног.
Мать стояла жалкая, растрепанная. У Венки же, как у волчонка в предвкушении опасной игры, вспыхнул азарт. Он сделал неожиданное открытие: мать, оказывается, слабенькая! И ответственность, значит, теперь на нем. Как древний воин на поверженного врага, поставил ногу на один из мешков. Подумал: «Знай наших!»
Холодное солнце скрылось. Состав, поскрипывая железом, ушел. И тут же подали другой. Из вокзала повалил народ. «На Муром! На Муром!» – послышались голоса.
Облюбовали ближний вагон. Соня протиснулась в тамбур впереди деревенских баб в лаптях, которые никак не могли наладить между собой очередь. Венка подал ей чемодан. А возле мешка закрутился как собачонка около горячего куска мяса: сладко, да колется.
– Товарищ командир, подсобите, а? – польстил он обращением проходившего мимо солдата. Тот, ни слова не говоря, взялся за веревки. Раскачали, мешок гулко плюхнулся в тамбуре. Венка шустро кинулся ко второму. Но солдат, поеживаясь, засунул руку под шинель и стал растирать плечо. «Дернула же нечистая!» – проворчал и ушел. «Раненый», – подумал Венка с сожалением и стал прикидывать, как быть дальше.
– Веня! Веня! – услышал он вдруг отчаянный крик матери. – Чемодан укра-а-ли!
Мелькнуло перекошенное страданием ее лицо. Сообразив, что в эту дверь вор не пойдет, Венка метнулся к дальней. Пока бежал, думал: в чемодане не ахти какое богатство (цветастое платье, пара теплого белья для отца, кулек картошки, которую дала на дорогу старушка), но сам факт, что какая-то сволочь на глазах вырывает из рук последнее, подхлестывал к действию.
Поднялся на ступеньки – заперто. Поднырнул под вагон: с другой стороны – тоже. Значит, чемодан в вагоне. Вернулся к тамбуру, где бабы все еще толкались бестолково, как куры около узкой щели, и остолбенел: мешка не было. Венку затрясло: что же это делается на белом свете?
Вдруг увидел: убегает вдоль состава, сгибаясь под ношей, мужик. Вот остановился, сбросил ношу, полез под вагон…
Венку будто кто стеганул. Уж что-что, а бегать он умел! Из-под вагона тянулась к мешку красная в ссадинах пятерня. В другое бы время Венка, наверное, побоялся, но теперь, разгоряченный, цепко схватил мужика за пятерню. Тот вырос перед ним, высоченный и злобный.
– Ты что же это, гад ползучий, а? – закричал Венка в испуге, надеясь на всякий случай привлечь внимание. – Ты что же это, харя твоя поганая, а? Люди воюют, а ты… Фашист! Вот ты кто!
– Но-но! Так уж сразу и фашист, – добродушно пробурчал мужик и ткнул Венку в подбородок. Мелькнула в рукаве сизая закровенелая культя. – Сейчас вот врежу по загривку, узнаешь, фашист я ли кто… – Еще раз ткнул культей. – Однако скоро отправительный… Твой багаж?
– Мой… чей же… – оправившись от испуга, промямлил Венка.
– Тогда помогай! – Мужик взялся за веревку, поволок мешок. – Что там у тебя? Брюхо надорвешь…
– Соль… Техническая. Из Игумнова. Может, слышали?
– Ишь, похрустывает… – Спросил: – Отец воюет?
– Воюет, как же? Ездили вот к нему. Да не застали…
– Игумнов, говоришь? Значит, отца под Москву, не иначе! Значит, собираются наши! Теперь карауль, парень, что скажет по радио товарищ Левитан!
Спрыгнув с подножки, к ним заспешила Соня.
– Спасибо, мил человек! Вот спасибо, подмог… Мужик рванул мешок на грудь, скинул в тамбур.
– Извини, сестренка, – сказал, переведя дух. – Я ведь думал, спекулянта зацепил… Пнул, вроде сахар. Ей-богу! Думал, спекулянт… Я им, сволочам, покою не даю!
Мерно постукивали на стыках колеса. От мерцания свечки все в вагоне казалось по-домашнему уютным, покойным. Настроение у Венки – лучше не надо. Мешки в надежном месте – под сиденьем. Чемодан нашелся, когда засветили фонари. Может, вора и не было, может, кто-то в темноте принял за свой. Венку это ни капельки не волновало. Он думал о том, что на зиму им теперь чихать с самой высокой колокольни. Для уверенности постукал валенком по мешкам.
…Проснулся от шума. Вагон, словно растревоженный улей.
Состав, простучав на входной стрелке, зашипел тормозами.
– Слава тебе, господи, – доехали! – прошептала Соня.
Муром… Через Муром идут и идут составы в разные концы. С Урала везут к фронту укрытую брезентом технику, из Сибири – лес, уголь. В мирных с виду вагонах таится важная продукция тысяч и тысяч заводов. Здесь все, без чего на войне не обойтись, – от мясных консервов до тяжелых авиационных бомб.
С бойким перестуком бежит в обратный конец порожняк, гонят обезображенные огнем танки, пушки, машины – на переплав. Горестным взглядом проводит состав стрелочник, перекрестится: «Вона она какая, война, – железо аж корежит!»
От Мурома рукой подать до Москвы, военные патрули здесь на каждом шагу – не побалуешь!
Выгрузились напротив будки с медными буквами «Кипяток».
Было около полуночи. Горевшие в полнакала фонари, прикрытые маскировочными абажурами, создавали тревожный полумрак. Вокзал с наглухо зашторенными окнами напоминал крепость.
Пока состав не отгоняли, жила еще шаткая связь с его обжитым теплом. Но вот перрон опустел, от путей дохнул морозный ветерок. Венку передернуло.
– Иди в вокзал, погрейся, – предложила мать.
Венка еще издали почувствовал недоброе: в дверях стоял часовой. Из огромного тулупа, как из дупла, торчала голова с заиндевевшими усами.
– Пропуск! – буркнула голова простуженно.
– Какой пропуск? – напустил на себя бестолковость Венка.
– Обыкновенный… Справку о прохождении санитарной обработки.
Венка сделал жалостливое лицо:
– Дяденька, пусти! Расписание узнать…
– Не мешай нести службу! – как попугай проговорил часовой.
Сквозь стеклянную дверь было видно, как в светлом зале сидят на диванах, прохаживаются, словно в другом мире, обыкновенные пассажиры. Без шапок, в расстегнутых пальто. Один солдат лежал даже босым, подложив под голову валенки и развесив на батарее портянки.
«Ишь рассупонились, буржуи!» – подумал Венка и на душе у него сделалось тоскливо. Он понуро поплелся на платформу.
А мать уже звала его: слышался шум подходившего поезда.
Но это был грузовой. Высекая искры, он обдал их леденящим ветром и, не сбавляя хода, растворился в ночи.
Потом прошли два состава на Москву… И только это нечастое громыхание вселяло робкую уверенность: время не остановилось, что все равно всему этому когда-то наступит конец.
– А ты ходи, ходи, Веня, не впускай в себя холод, – советовала мать, постукивая его по спине и дышала ему в варежки.
Но как ни сопротивлялся Венка, мороз стал добираться, кажется, до самого сердца.
На какое-то время источником тепла стал маленький бронзовый краник, торчавший из стены будки. Они по очереди грели об него руки и растирали лицо. Но солдат, проходивший мимо, грубо отстранил Соню от будки:
– А ну-ка прекрати, тетка, заразу разносить!
Неожиданно подошел, словно подкрался, состав с красными крестами на окнах. В одном из вагонов распахнулась дверь, показалась медсестра в накинутой на плечи шинели.
Соня робко притронулась к ее обутым в сапожки ногам:
– Девонька, подвези… Нам до следующей станции только…
– Раненые у нас… – словно извиняясь, ответила медсестра.
Венка понимал, что не может эта молоденькая медицинская сестра, почти девочка, разрешить посторонним людям проезд в санитарном вагоне. Понимал и уже корил мать за ее нищенский тон, но сам все надеялся, что вот-вот сотворится чудо.
– Дай какую-нето скляночку, кипятку набрать! Замерзаем… – канючила мать.
Медсестра скрылась в вагоне, но вскоре вернулась, протянула бутылку и небольшой сверток.
– Здесь лекарства от простуды… хлеб. Все, что могу…
Венка догадался: налей в бутылку кипятка, и грейся себе по очереди сколько хочешь!
Он поторопился: надо было, наверное, сначала прогреть бутылку в руках. Раздался сухой треск, дно вывалилось. Брызги упруго ударили по коленкам. Венка на мгновение ощутил их чарующую теплоту, потом капельки, противно щекоча, побежали к ступням.
– Все, маманя! Отпрыгался…
– Беги! Беги скорей! Может, пустит!
Венка – к вокзалу. В валенках хлюпало.
Часовой по-прежнему обнимал винтовку и покачивался как ванька-встанька. С кончиков усов у него свисали сосульки.
– Дяденька, пусти! Портянки перемотать! – Венка показал на успевшие покрыться наледью штаны.
– Что, иль напустил? – равнодушно хмыкнул часовой.
– Кипятком облился… Ноги леденит…
– Нет у меня правов пропускать… – перебил часовой горестно. Вдруг распахнул тулуп, бросил коротко: – Лезь сюды!
Венка, не раздумывая, прильнул к ногам часового. Шатром сомкнулись полы тулупа, пахнуло до боли знакомой по отцовскому полушубку пряностью овчины. Млея от удовольствия, замер.
Прошла минута, может десять – хлопнула дверь; кто-то заговорил уверенно и властно:
– Полчасика выдержите, Егоров, а? Смена задерживается…
– Выдержу, товарищ капитан! – ответил часовой.
– На подходе пассажирский… В военной форме пропускайте по предъявлению воинских документов. Остальных – без справки о санобработке – ка-те-го-ри-чески! Ясно?
Стало тихо. Венка сжался в комок. Тут же его стали обстукивать через тулуп то ли сапогом, то ли валенком. В глаза ударил свет. Он поднялся и оказался лицом к лицу с моложавым военным.
– Это что же, Егоров, вшей в казарму принести вздумали, а? – процедил сквозь зубы капитан. – Под трибунал захотели?
– Дальше фронта все одно не пошлют, – отрешенно ответил часовой. – А я уж устал тут… зверем быть.
– Много рассуждаете, Егоров! – грозно осадил часового капитан и также строго спросил у Венки:
– Куда едешь?
– В Навашино…
– Вор?
– Не-е… Учусь… – Сняв варежки, показал пальцы со следами въевшихся в кожу чернил. – К отцу ездили, да не застали…
Комендант смягчился:
– Утром уедешь на местном. А сейчас – в баню! Замерзнешь к чертовой матери! А вы, Егоров, сменитесь – тоже на санобработку. А оттуда – на гауптвахту на пять суток!
…Больно было смотреть на мать, на ее потухшие глаза с налетом инея на ресницах.
– Мамань, советуют в баню… Пойдем, а? Соль в сугроб запрячем… Авось не своруют. А своруют – что ж, проживем! Не впервой.
Венка уж взялся было за мешок, как вдруг из вокзала стали выходить люди, а за дальней стрелкой прорезал темноту луч прожектора.
Но не прибытие поезда остановило их (поезд шел на Москву), а то, что двое военных везли ящики на салазках.
Переглянулись, одновременно подумав о том, что военным такие транспортные средства вовсе ни к чему. Салазки представляли собой обычные рейки, сбитые поперечинами. Вероятно, их и сделали-то на один только раз.
Состав остановился. Военные забросили ящики в тамбур и, даже не взглянув на свое изделие, вошли в вагон.
– Господи! Пресвятая Богородица! Николай-чудотворец, батюшка! – со стоном перекрестилась мать. – Дошла моя молитва…
Баню нашли по высокой трубе, из которой валил: дым. Через дорогу стояли машины, накрытые брезентом. Вдоль машин, похлопывая себя по бокам, двигался часовой.
Венка открыл перекошенную дверь. Из крохотного коридора вела на второй этаж крутая лестница.
– Одним не осилить, мамань, – сказал он, вернувшись.
– Потерпи маленько, – попросила Соня. – Сама схожу, узнаю, что там. Да хоть капельку тепленьким подышу.
Оставшись один, Венка прислушался к ногам. Подмоченные портянки жгли холодом. Ступнями он еще чувствовал этот холод, а вот пальцами – пальцы были чужие.
Вернулась Соня.
– Посулила кассирше тридцатку: дай, мол, справку – не взяла. – Соня вздохнула, поправила Венке шарфик. – Иди, сынок. Сейчас как раз мужиков запутают. Погреешься… Там быстро. Потом я.
Не смея поднять глаз, пошел Венка, как на каторгу, в тепло.
Строгая старушка в линялой гимнастерке заученно разъясняла:
– Польты и шапки – в камеры налево. Рубахи, штаны, кальсоны – направо. Документы – сдать мне, деньги держать при себе…
– Бабуля, посоветуйте, – спросил стриженный наголо парень, – как с энтим делом быть: в камеру, или можно при себе?
Все притихли, ожидая ответа.
– Кому мешает, вона в углу ящик из-под мыла – складывайте…
Мужики покатились со смеху. Венка стал искать глазами ящик. Рядом засмеялись еще пуще. Сообразив, наконец, о чем речь, он обрадовался будто с неба свалившемуся веселью: все здесь, оказывается, свои – холодные, а может, и голодные люди добрые.
Разделся быстрее других, повесил одежду в камеру, похожую на фургон. Получил у старушки малюсенький, с конфетку, кусочек мыла и полетел в парную.
Ах, как это было здорово! Он взахлеб глотал ядреный воздух, хлопал себя по ляжкам и животу, и все не верил: неужели на белом свете может быть так тепло?
Под потолком в непроглядном облаке пара кто-то невидимый кряхтел от удовольствия. Венке тоже захотелось. Переступая по горячим порожкам, поднялся, воткнул голову в облако, но тут же присел: зажгло щеки и нос, перехватило дыхание.
Наверху заохали, и из облака проявился стриженый. Очумело ворочая глазами, ткнул Венку в грудь:
– Уши-то, глянь, в трубочку свернулись! Чем слухать-то теперича станешь, а?
Венка с опаской схватился за уши; парень засмеялся.
Потом душ. Сыпались острые, как иголки, капельки, бежали по телу ласковые струи.
Разомлевший, добрел до мраморной скамеечки. Присел. Разгоряченное тело обдало холодком, и он – очнулся.
Бегом – в раздевалку. Железные створки камеры были под замком.
– Отдайте мою одежду! Помылся я… – потребовал Венка.
– Вижу, что помылся, – стала его успокаивать старушка. – Но вот вши только разогреваются…
– Нет у меня никаких вшей! – оскорбился Венка.
– Вша не крокодил, сразу не узреешь! По вагонам мотался? Мотался… Может, чужих насобирал! – Старушка показала на термометр. – Как дойдет до красной черты, откроем. Иди, поплескайся полчасика…
Венка оторопел: ничего себе – полчасика. Это сколько же секунд? Тысячи!..
– Не могу я столько! Маманя у меня… на улице!
– Что ей на морозе торчать? Поднялась, небось, в залу…
– Вещи у нас! Вдвоем не осилили…
Старушка подошла к двери, откинув засов, выглянула.
– Вон она, около кассы сидит…
– Дайте одно слово скажу… – Венка рванулся к двери.
– Иди, иди, покажись, – засмеялась старушка. – Девок там полно-о… Поглядят на тебя, на лыцаря…
Осознав нелепость своего положения, Венка, как затравленный звереныш, заметался по раздевалке. Шлепая босыми ногами по деревянным решетчатым настилам, стал отсчитывать секунды:
– Раз, два, три, четыре, пять…
Когда открыли камеру, старушка позвала его:
– Иди, ищи свое, лыцарь. Мать позовешь… Отогреем…
Одевшись, Венка стремглав выбежал. В зале матери не было. «Так и знал – обманула!» – подумал о банщице. Не сбежал – скатился, как в школе, по лестнице.
Улица голубая-голубая от снега, была пустынна. Ни матери, ни мешков, ни салазок. Закружились в голове мысли, одна страшней другой.
– Гей, хлопчик! Ты кого, не матку шукаешь? – донеслось вдруг из темноты. – Не мать, говорю, ищешь? – повторил тот же голос, и Венка, захлебнувшись надеждой, понял наконец, что это к нему обращается часовой. – Так она ж в котельне… За углом, в пидвале…
Глубоко вздохнул, раскрепощенно запрокинул голову, с наслаждением отдавая морозу разгоряченное лицо. В удивительно прозрачном небе роились словно умытые звезды. Бескрайность, виденная не раз, сейчас его потрясла. И каким маленьким он показался себе под этим необъятным миром! Болью пронзила мысль: его заботы – разве беда?
– Хоть бы папку не убили, – подумал вслух и вздохнул.
Спустившись на ощупь по разбитым ступенькам, открыл дверь. Когда растаял впущенный им морозный парок, увидел чумазого мальчишку в дырявой тельняшке. Мальчишка бросал в топку уголь. Обернулся, понимающе заскалил зубы.
Около сплетения труб сидела на ящике мать. Простоволосая, порозовевшая, она смотрела на Венку и тихо улыбалась. Он прильнул к ней, как не делал уж давно-давно, и сладко заплакал.
Соль выпаривали вечерами. Растворяли, ставили на плитку и зачарованно ждали. Насобирали – кристалик к кристалику… – целых пять кружек.
До весны хватило.
